завтрак? Мясо, масло, молоко... Уточни у мамы месячные расходы.
Сын уточнил.
- Приплюсовывай... Дни рождения у родственников. Должны мы, как ты
считаешь, сделать бабушке подарок - на Новый год хотя бы?
- И маме в день Восьмого марта, - напомнил сын.
- Безусловно... Клади еще по пятьдесят рублей. Клади, клади!
- Маме нужно новое пальто, - вдруг вздохнул сын.
- Ага, начинаешь соображать?! - мстительно спросил я. - А тебе? Новая
форма, из старой ты уже немилосердно вырос. А мне - новые ботинки? - И я
показал ему подошву с наклейкой ателье срочного ремонта. - Еще не все.
Теперь - культурные развлечения: кино, театр, книги, газеты... Мы же не
пещерные люди! Цирк, наконец, мороженое, хотя бы через день... Жевательная
резинка...
- И марки... - насупленно добавил мой наследник.
- Погоди, погоди, успеешь. Присчитывай отпуск мой и мамин, твой
пионерлагерь...
- Байдарка и фотоаппарат... - почти прошептал мой бедный, придавленный
цифрами счетовод.
- И ты заметь, - торжествующим тоном праведника добавил я, - твой отец
не пьет и не курит! Ну ладно... Моральные категории, к сожалению, не
поддаются точному вычислению. Итак, суммируй. Что там у тебя выходит?
После несложных арифметических действий на тетрадном листке в клеточку
сын преподнес мне ошеломивший нас обоих результат.
- Эх ты! - сказал я. - Правильно сложить не можешь! Двоечник!
Мы проверили результат вместе, дважды, но он не менялся: оказалось, что
для довлетворения наших насущных потребностей необходимы три мои и две
мамины зарплаты...
- Как же мы ухитряемся жить? - допытывался сын, этот поклонник
житейского реализма.
- Не знаю, - честно признался я. - Как-то выкручиваемся...
Этот урок помог, но ненадолго...
В конце концов я смирился. Оказалось, что вечные страдания приносят и
некоторые душевные радости. Мне уже мерещилась мировая известность моего
выдающегося собирателя, международные конгрессы коллекционеров,
филателистические премии, выступления по Интервидению...
- Ну-с, брат, - обратился я как-то к сыну после вечернего чая, в
блаженном предвкушении потирая руки. - Мне удалось выцарапать две
прелюбопытнейшие марочки Британской Гвианы. Сейчас мы их, родимых, вклеим
куда следует. Доставай-ка свой альбомчик...
- Понимаешь, папа... - сын посмотрел на меня распахнутыми до дна
глазами. - Я давно хотел тебе сказать... Но ты смотрел телевизор. У меня...
У меня нет альбома...
- Потерял?! - всхлипнул я и в предынфарктном состоянии опустился на
диван-кровать.
- Ну что ты, папочка! - снисходительно пожал плечами сын, видимо
несколько шокированный такой вопиющей глупостью родителя. - Просто у меня
сейчас его нет.
- Ага... - радостная догадка осенила меня. - Ты на время дал его своему
товарищу? Посмотреть? Так сказать, приобщить к великому делу
коллекционирования? Понимаю... Хвалю! Молодец! А далеко он живет, этот твой
товарищ?!
- Папа... Это мальчик, над которым наша школа держит шефство. У него
осложнение после поли... - тут он запнулся. - Поли-ми-э-лита. Парализованы
обе ноги. Он не может ходить, понимаешь - совсем не может! Никуда не может
ездить. Разве в его коляске далеко уедешь? Я... Я подарил ему свой альбом.
Ты не будешь очень на меня сердиться, а, пап? Я ведь могу пойти и в музей, и
на стадион, и посмотреть фильм какой хочу, и потом, попозже, съездить в
другие страны...
Да... Другие страны... И мне снова представился тот окутанный туманной
дымкой тропического утра островок где-то к востоку от архипелага Галапагос.
Помнится, я рассказывал вам о старичке, собирающем марки? Может быть,
настоящий собиратель должен отличаться бесстрастием и жестким, как у
зеленохвостого попугая, сердцем. Говорят, что попугаи живут до трехсот
лет...
- А ты не жалеешь о своем альбоме? - безжалостно спросил я. - Только
честно?
- Да, папа, жалею... Сначала - очень, а теперь - чуть-чуть... Видишь
ли, он так обрадовался, что даже заплакал. Понимаешь, не кричал, не смеялся,
а заплакал. Неужели от радости тоже можно плакать? А, пап? И мне теперь
очень-очень хорошо... Так ты не сердишься?
Ну что я мог сказать? У него в руках был целый мир, и он щедро подарил
его другому. Это был мой сын, и он стал взрослым. Поэтому я не обнял его и
не поцеловал, как раньше, в щеку, а только молча протянул ему руку.
И мы обменялись крепким понимающим рукопожатием...
СОСЕДИ ПОНЕВОЛЕ
Подвели меня часы. Не то я их завести забыл, как обычно, не то где-то в
дороге о камень стукнул, - они остановились, а я сначала не заметил. Потом
глянул - и не пойму: солнце вроде к закату клонится, а на часах неизвестно
что: они цены на прошлогоднем базаре показывают...
Послушал я, а часы стоят. Глянул я еще раз на солнце - и заторопился.
Вообще-то дальневосточная тайга - щедрая, любой кустик ночевать пустит,
да ягодами с ветки угостит, и грибов предложит, и мху постелит - не
пропадешь! А все ж таки хотелось мне до ночи к себе домой добраться - в
рыбачий поселок. Вышел я по течению ручья на берег моря. Ветер вовсю
разошелся. В лесу-то он по вершинам гуляет, шумит в пихтаче, трясет
лиственницы. А на море сильную волну развел... И вижу я - прилив начался, а
давно ли - без часов определить затруднительно.
Мне еще по пути домой нужно было бухту обогнуть. Склоны у нее крутые,
кустарником поросли, и мне с тяжелым рюкзаком моим за плечами на скалы лезть
не очень-то охота. Берегомто гораздо легче пройти: под скалами песчаная
полоса, неширокая, зато твердая, укатанная волнами не хуже асфальта. Я в
резиновых сапогах, прилив, вроде бы, недавно начался. "Ничего, - думаю, -
успею..."
Да, видно, груз у меня за спиной оказался тяжелее обычного, и устал я
после трехдневного скитания по тайге, короче говоря, не рассчитал я своих
сил, не успел.
Только я из глубины бухты обратно в сторону открытого моря повернул,
вижу: не пройти. Сильный накат идет, волны песчаную полосу уже захлестывают
своими гребнями, запросто могут с ног сбить и утащить в море...
Одна дорога остается: вверх. И вода подгоняет - уже к сапогам
подбирается, скоро голенища захлестнет.
Начал я вверх карабкаться. А с рюкзаком, набитым геологическими
образцами, да еще с ружьем по скалам лазить не больно-то удобно. Да и
смеркаться стало раньше обычного. Тучи небо плотно обложили, чувствую я -
стемнеет скоро. Надо на ночлег устраиваться загодя, а то в темноте и голову
сломать недолго.
Еще немного вверх залез, остановился отдышаться, пот со лба утер.
Осмотрелся. И вижу - площадка на скале небольшая, так - три матраса рядом
постелить. Да мне одному много ли надо? Только бы ноги вытянуть и рюкзак под
голову определить!
Зато площадка удобная: скала над ней козырьком нависает, дождь не
страшен и от ветра более-менее укрытие.
А внизу - береговую полосу совсем приливом скрыло, высокий в
Охотском-то море прилив, волны скалы лижут, белая пена по камням стекает,
пузырится. До меня волне явно не добраться!
Ну, устроился я. Ружье к каменной стенке прислонил, лапничку наломал,
постель себе приготовил... Сапоги снял. А уж когда банку мясных консервов
"Завтрак туриста" открыл да перекусил за милую душу, мне и вовсе хорошо
стало...
"Переночую тут, - размышляю про себя, - спокойно, а завтра по заре и
двину дальше".
Вдруг - в затишке между двумя накатами - я слышу: кто-то ко мне на
площадку карабкается. Камни из-под него сыплются, стучат по скале, падая, да
звонко так, кусты шевелятся, словно их дергают. Дальше - больше: слышу
сопение... Кто же это такой от прилива спасается?!
У меня, должно быть, глаза сделались по ложке, смотрю: над площадкой
медвежья голова поднимается! Глазки круглые, быстрые, а нос его любопытный,
мокрый и черный, удивительно на заплатку похож, вырезанную из нового
кирзового сапога...
Уставились мы друг на друга и на какое-то мгновение оба от
неожиданности застыли. Не знаю, о чем медведь успел подумать, а я-то думаю:
"Ну все... Сейчас он меня лапой как огребет, я и кувырк со скалы в воду...
Плохо дело..." И похолодел весь. И про ружье забыл...
И надо же - вспомнил, как один мой знакомый, полярный летчик, очень
смелый человек, довольно точно говорил: страх похож на серую шерстяную
варежку, спрятанную где-то внутри живота, только варежка эта там не просто
место занимает, а ворочается и щекочет. И от этого немного подташнивает...
А снизу вдруг волна ка-а-ак ударит! Глухо так, и такая в ней силища
многотонная - аж скала дрогнула. И брызги вверх полетели. Нас обоих, словно
из пожарного шланга, обдало. Медведь пискнул и бросился прямо ко мне в руки!
Вот уж и верно - у страха глаза велики! Никакой это и не медведь
оказался. То есть медведь, конечно, но маленький, годовалый примерно
медвежонок. Должно быть, от матери отстал, заигрался на берегу - его водой и
прихватило, и напугало до смерти. Я не успел даже свой геологический молоток
схватить на длинной ручке, чтобы его отогнать, - он ко мне прижался, как
ребенок, голову прячет и только дрожит от страха - мелко-мелко, всей своей
шкуркой...
Я погладил его осторожно: вдруг цапнет? Нет, вижу, ничего, терпит.
Глаза закрывает и урчит вроде кошки, когда ту за ушами щекочут, только раз в
десять громче.
А волна опять как даст! Накрыл я медвежонка своей курткой брезентовой,
сам возле него угрелся, да так мы с ним - не поверите! - и задремали, под
вой ветра и грохот прибоя. Только от каждого удара волны медвежонок во сне
вздрагивал. Дышал он ровно, вежливо и так доверчиво ко мне прижимался...
Вот, думаю, какая удивительная история. Это же не в цирке, где
дрессированные медведи за кусочек сахара всякие штуки вытворяют. Это же
дикий зверь! А беда приперла - и к человеку сунулся. Доверяет...
Всегда бы так! Мирно...
Тут и светать начало. Над морем бледная желтая полоска расползлась, и
ветер стал тише. Я осторожно, чтобы медвежонка не испугать, руку в рюкзак
запустил, достал банку сгущенного молока, свой походный неприкосновенный
запас, вскрыл ножом, к самому носу медвежонку поднес...
Он дернул своей кирзовой заплаткой, глаза сонно так приоткрыл, чихнул
спросонья, язык высунул... Попробовал - и пошел вылизывать! Мигом банку
опустошил, мне ни капельки не оставил. Да я на него и не в обиде, все ж таки
ребенок...
Совсем рассвело. И отлив кончился - песчаная полоса вдоль берега
засерела. Медвежонок мой облизнулся последний раз, вздохнул и бочком-бочком
стал от меня пятиться на край площадки. Потом куцым хвостиком махнул - и
только кусты зашуршали да камни снова посыпались...
Ушел...
А я некоторое время еще сидел, в себя приходил. Да ружье на всякий
случай зарядил жаканом - круглой пулей на крупного зверя. Мир-то миром, а
ежели поблизости мамаша моего медвежонка ходит - всякое может случиться...
БЕЛЫЙ АИСТ
В августе 19.. года я жил под Калининградом, на бывшем немецком хуторе.
Сам город еще совсем недавно назывался Кенигсбергом, а когда-то, в седой
древности, именовался по-славянски Крулевец.
Старый каменный дом прусского помещика средней руки был отдан под
какую-то механизаторскую контору. Возле нее все время, сутки напролет,
теснились различные самодвижущиеся агрегаты и шумела чумазая водительская
толпа. Дорога, обсаженная двухсотлетними тополями, липами и вязами,
кончалась у ворот, ажурные створки которых были сорваны с петель и
