Операция "снег"
Лев Куклин. Операция "снег"
---------------------------------------------------------------
© Copyright Лев Валерианович Куклин, 1984
Издательство "Детская литература" 1984 г.
В книгу внесены авторские правки
---------------------------------------------------------------
КАК Я НАУЧИЛСЯ ЧИТАТЬ
Мне было почти пять лет, мужичок я вырос вполне самостоятельный и в
очаг не ходил. Этим полузабытым ныне словом в далекие предвоенные годы, в
середине тридцатых, обозначалось не место, где разводится огонь и готовится
пища, а детское дошкольное заведение, нечто вроде нынешнего детсада. Может
быть, тем самым тогдашними воспитателями подразумевалось, что тепло и уют
домашнего очага детям должен заменить очаг, так сказать, коллективный? Не
знаю... Воспитатели любят менять названия, ничего не меняя в своей сути...
Итак, я оставался дома один на целый день. Не скажу, что я рос таким уж
законченным индивидуалистом: квартира наша была огромной, коммунальной,
комнат на шестнадцать. Правда, в каждой комнате стояли отдельные очаги тепла
и уюта - красивые кафельные печи, а в самой большой комнате, бывшей
адвокатской гостиной, которую занимала другая семья, был даже превосходный
мраморный камин. Но в дальнем конце квартиры, в ее таинственных, не
исследованных мною до конца широтах и глубинах, где, по-моему, люди были не
знакомы с живущими на противоположном конце, проживали другие дети... Иногда
мы сталкивались на нейтральной полосе, возле мест так называемого
общественного пользования: возле входной двери или на обширной, необозримой
кухне, где на раскаленной плите всегда кипели баки с бельем, а сквозь клубы
пара слышалось гудение полутора десятков примусов.
Мы вступали в быстрые товарно-вещевые отношения в виде обмена марок,
фантиков, кукол или пистонов. Иногда мы играли до тех пор, пока не
вмешивались взрослые.
На кухню я выплывал и по другим, более прозаическим надобностям.
Разумеется, хитроумными техническими приборами типа примуса или керосинки
пользоваться мне не разрешалось. Утром мама кормила меня завтраком и уезжала
на работу, оставляя на обед холодные котлеты и клюквенный кисель или компот
в кружке. Суп же в маленькой кастрюльке стоял на кухне, и мне его
подогревала старушка-соседка. Поэтому перед положенным для кормежки часом я
аккуратно приходил на кухню, где она обычно суетилась, чтобы помочь ей
подкачать примус. Это была моя настоящая взрослая обязанность, которую я
унаследовал с разрешения отца и которой очень гордился.
По квартирным коридорам можно было спокойно разъезжать на трехколесном
велосипеде, что я иногда, особенно в дождливую погоду, и делал. Правда,
никакого удовольствия от этого занятия я не получал, потому что издавать
пронзительные крики, как на улице, и непрерывно звонить при этом в блестящую
чашечку звонка строжайше запрещалось. Нервные соседки вполне были способны
оттащить тебя за ухо в твою комнату, чтоб не высовывался, а потом
пожаловаться маме... Мама работала целыми днями, мне было ее жалко и не
хотелось огорчать.
Поэтому большую часть времени я спокойно занимался своими мальчишескими
делами на подвластной мне суверенной территории. Больше всего я любил
рисовать. Мать приносила мне с работы для этой цели обрезки великолепного
чертежного ватмана, и до сих пор прикосновение акварельной кисточки к
пустынному, прохладному от белизны, сияющему нетронутостью пространству и
первый цветной мазок, первый след на его поверхности вызывают у меня сладкое
состояние восторга.
А краски у меня были удивительные: в большой жестяной коробке, каждая в
своем симпатичном фарфоровом корытце, а когда к ним - на самом конце
кисточки - я подносил капельку воды, они пахли... Мое раннее детство
нерасторжимо связано с этим непередаваемым запахом акварельных красок. В
коробке лежали еще две плоские прямоугольные фарфоровые пластины с двумя
круглыми углублениями, словно бы от вдавленных в снег пятаков. В этих
круглых ванночках полагалось разводить краски. Я с особенным удовольствием
отмывал эти ванночки после рисования под большим сияющим медным краном в
нашей ванной: плиточки и углубления в них снова становились белыми и
прямо-таки похрустывали под моими пальцами от чистоты.
Больше всего мне нравились почему-то две краски: лимонно-желтая,
точь-в-точь как цвет крылышек бабочки-лимонницы, и фиолетовая. Последней
краски я даже, пожалуй, немного побаивался и употреблял редко, всякий раз
следя с особенным замиранием, когда на листе вдруг начинал проявляться этот
таинственный глубокий оттенок. Пожалуй, в природе он иногда неожиданно
возникает на лепестках анютиных глазок, но не тех, бледно-голубых, чахлых,
случайных дачных растениях, а в редких исключениях тщательного отбора и
селекции проступает нежданно этот бархатистый королевский цвет...
Рисунков за время отсутствия отца скопилось прямо-таки потрясающее
количество. Я мог спокойно спать на них вместо матраса... Во многих
акварельных корытцах на дне стали проявляться угрожающие проплешинки: краски
кончались... В это самое время необыкновенно удачно, как дружно считали мы с
мамой, вернулся с зимовки папа. Он прилетел с острова Врангеля, - к тому
времени я знал на специальной карте Арктики все полярные острова! - вернулся
большой, бородатый, веселый и шумный, и в нашей комнате сразу стало тесно.
Он скинул свой мохнатый полушубок, от которого пахло морозом, бензином и
собаками, сел на диван, поставил меня между колен так, что наши лица
оказались на одном уровне, и потерся носом о мой нос.
Мне стало щекотно, и я засмеялся.
- Так здороваются дикари на тропических островах, - объяснил отец, и
мне такое приветствие очень понравилось. - Это значит: здравствуй, мой друг!
Я рад тебя видеть! Как здорово ты вырос! Ты стал совсем взрослый!
Потом он долго рассматривал мои рисунки: Красную площадь с Мавзолеем,
танки и тачанки, движущиеся на парад, Ворошилова в длинной, до пят, шинели и
Буденного с полуметровыми усами, одного на белом, другого на сером в яблоках
коне, тонущий пароход "Челюскин" во льдах, оранжевокрылый самолет над
Северным полюсом, лагерь папанинцев на льдине... И еще многомного цветов и
потрясшего мое воображение жирафа в зоопарке. Этот рисунок был почти в
натуральную величину, для чего я склеил в длину несколько ватманских
листов...
- Вот это работоспособность! - похвалил меня отец. - Прямо-таки
тициановская мощь!
Я не знал, что значит слово "тициановская", и сначала подумал, что это
название краски. Была там одна, что-то вроде "стронциановская", но по тону
отцовского голоса понял, что в любом случае ничего себе...
- Молодец, сынок! Работай, работай, пригодится! - продолжал меж тем
греметь папа. - Рисование освежает мозг и способствует его росту! Потом ты
это поймешь... Стоп! - вдруг спохватился он. - Не вижу героев любимых
книг... Ага... Ты же еще не умеешь читать. Досадный пробел, а?
Я на всякий случай кивнул головой.
- Слушай, Леха... Ты уже ростом на полвосьмого... - непонятно сказал
папа.- Так мне писала мама.
- Нет... - поправил я. - Это я вырос,- пока тебя не было, на целых три
килограмма...
- Тем более! Значит, с завтрашнего дня мы с тобой учимся читать!
Я с нетерпением ждал прихода отца. Откровенно говоря, я ждал, что он
принесет мне букварь. Обычный букварь, по которому, как мне было отлично
известно, учатся в школах. Вечером, когда раздались условные звонки - три
длинных и один короткий, - я кинулся открывать дверь отцу и сразу же
разочарованно посмотрел на его руки. В них ничего не было. Зато под мышкой
от держал целый рулон обоев!
Не знаю, по каким причинам он притащил именно обои, - может быть,
ничего другого в спешке не подвернулось под руку... Хотя вряд ли: отец был
веселым и изобретательным человеком, способным на всякие выдумки. Запомнился
же мне на всю жизнь именно этот шершавый рулон со следами тиснения от цветов
с парадной стороны и маленькими занозинками на той, которую клеят на стены.
Рулон, а не банальная привычная тетрадка в полосочку или косую линейку!
Мы расстелили этот рулон прямо на полу, от стены до стены, и приперли,
чтоб он не скручивался, на одном конце ножками стула, на другом - мраморной
пепельницей и тяжеленным пресс-папье с отцовского стола.
Затем легли на животы, и мама, накрывавшая стол к ужину, вынуждена была
переступать через нас. Потом отец открыл коробку заветных цветных
карандашей, которыми он раскрашивал свои геологические карты. На коробке
плотного зеленого глянцевитого картона было множество надписей золотыми
буквами. Отец прочел:
- "Карандаши из американского инсенс-кедра для ответственных
картографических и чертежных работ".
Мне еще очень нравилось, что среди этих - сорокавосьмицветных! - к
арандашей был даже белый. Акварельных красок белых не бывает, а вот карандаш
был...
- О! - сказал папа. - Для ответственных работ! Приступим? И в левом
верхнем углу распластанного рулона моим любимым фиолетовым цветом он написал
крупную букву.
- Вот это буква "а"! - торжественно провозгласил отец, подобно капитану
корабля, открывшему новый материк. Тогда еще я не догадывался, что именно
так оно и было...
- Это шалашик! - засмеялся я.
- Это первая, главная буква... Попробуй-ка крикнуть, например: "Ш"...
Я попробовал, но, как я ни старался, сквозь мои зубы слышалось только
жалкое шипение.
- Понял? - спросил отец. - А теперь крикни: "А"!
Сначала я осторожно и неуверенно попробовал.
- Да не бойся, - подзадорил отец.
И я, набрав полную грудь воздуха, вольно и освобожденно заорал:
"А-а-а-а!" так, что задребезжали стекла, а с кухни прибежала перепуганная
мама.
- Все в порядке, - обнимая, успокоил ее отец. - Просто Лешка на
собственных голосовых связках проверяет азбуку... Понял теперь, как удобно
было самому первому человеку эту букву произносить? Вот он так же, как ты
сейчас, и орал в первобытных лесах или нападая на диких зверей: "А-а-а-а!"
Берегись, мол, это я иду! Я, человек!
И отец, который вообще хорошо рисовал, добавил к лиловой букве "а"
несколько штрихов. И вот на букве появилась треугольная шляпа, ниже - глаза
и улыбающийся рот, перекладинку папа продлил и закончил круглыми кулачками,
а на растопыренные палочки надел брюки и ботинки - носами в разные
стороны...
- Теперь похоже на человечка?
- Теперь очень похоже... - с охотой согласился я.
- Вот видишь... Наши предки...
- Кто-кто? - не понял я.
- Ну, наши пра-пра-пра и еще дальше дедушки, древние люди, называли эту
букву "аз" и говорили: "Аз есмь"...
- Это по какому же языку? - насупился я.
- По-древнерусски. Это просто значит: "Я есть!"
Я почти ничего не понял, но мне было тем не менее приятно, что у меня
есть папа, и первая буква, и что я тоже есть, то есть я, Лешка, дышу, хожу,
ем, радуюсь, короче говоря, живу. Я есть!
И с тех пор, между прочим, я внутренне никак не мог принять ходячее
школьное выражение: "Я - последняя буква алфавита!" в том философском
смысле, что надо, мол, быть скромным, не выпячивать себя и вообще, мол, я -
это самое последнее дело... Конечно, в жизни надо быть скромным, кто спорит,
но все-таки, прежде всего, надо сознавать, что именно с тебя, как с
личности, начинается Вселенная, мир, человечество, азбука. Да, именно "я" -
"аз" - первая, заглавная буква алфавита.
Аз есмь!
Но тогда, конечно, я еще так не думал...
Обычно на ночь мама читала мне детские книжки или рассказывала сказки.
