никакого удовольствия. Она совершенно спокойно обнюхивала меня при
встречах...
Так же без всякого восторга она принимала мои дары и приношения - лишь
чуточку обсосанную мозговую кость, кусок сахара или редкую в ту пору
шоколадную конфету, подтаявшую от долгого, судорожного держания в кулаке...
Это самоограничение и самопожертвование вызывало у меня внутри какое-то
сладкое замирание, ибо я смутно осознавал, что иду на это самоограничение и
самопожертвование во имя другого, более сильного и высокого чувства. Какого?
Только теперь, через много-много лет оглядываясь на самого себя, я понимаю,
что это делалось именно во имя любви - большой и всепоглощающей.
К тому же - и это тоже было мучительно - моя любовь, раскрывшись у всех
на виду, ни для кого не была секретом. Тем не менее она не мелела и не
оскудевала от ежедневных унижений моего самолюбия.
Чего я удостаивался? Рита не тыкалась носом в мою руку, не тянулась,
радостно повизгивая, к моей щеке, а так - два-три полупрезрительных взмаха
хвостом и все!
Конечно, она могла смотреть на меня свысока: к своим четырем годам она
вышла в самую зрелую пору своего возраста, а мне всего-навсего было неполных
семь лет.
Короче говоря, я ее любил, будучи обычным нескладным дошкольником, а
Ритка сияла красотой рослой, классической немецкой овчарки (теперь их
почему-то называют восточноевропейскими) в самом расцвете своих полнокровных
собачьих сил.
- Вот самая собачная собака! - неизменно восхищалась Риткой моя мать.
От нее и я унаследовал нелюбовь ко всему мелкому, плюгаво путающемуся под
ногами и гавкающему на жизнь с хозяйских ладоней...
Жили мы тогда бок о бок (Ритка со своими хозяевами, а я со своими
родителями) в маленьком барачном поселке гидростроителей на берегу северной
семужьей реки...
О сказочная река моего детства! Тогда на ней только начинались
изыскательские работы под будущую гидростанцию, и река была бурной и
свободной. Кроме семги в ней водилась еще форель, краса и гордость
мальчишеского рыболовства, отменно бравшая на муху и слепня в ямах за
большими валунами.
Теперь на этой реке находится, как свидетельствуют о том специальные
справочники, уникальная гидростанция, чей подземный машинный зал расположен
в скальном целике. Уникальная... Да...
Впрочем, тогда в реке шла своя жизнь, а в поселке своя. И родители наши
занимались своими взрослыми делами, а мы, мальчишки, своими.
Однажды в густой грязи нашего поселка, похожей на сметану... Вы
способны представить себе черную сметану?! Итак, в густой грязи нашего
поселка, похожей на черную сметану, я потерял калошу, еще хрустящую от
новизны.
Правда, глагол "потерял" не очень точно характеризует драматическую
суть происшедшего. Когда калошу засосало в жадную неодолимую грязь, я честно
дергал ногу, пытаясь выдернуть ее вместе со своей обновкой. Но грязь была
сильнее меня. Чавкая с самодовольным видом, она засасывала мою ногу глубже и
глубже. Опасаясь уже не только за ногу, но и за свою жизнь, я осторожно
вытащил ботинок из своей злополучной обуви и постыдно ретировался. На краю
обширного грязевого пространства осталась живописно краснеть яркой
фланелевой подкладкой моя несчастная калоша...
В те предвоенные годы калоши были редким и довольно дорогим
удовольствием. Когда я приковылял на своих двоих, но с одной калошиной, мать
всплеснула руками и трагическим шепотом воскликнула:
- Уже?! Потерял?!
Объяснения, где неминуемо всплыла бы моя собственная трусость,
мгновенно испарились у меня с языка, и я только как можно выразительнее и
несчастнее кивнул головой...
После оперативного совещания по моим следам решено было пустить Ритку.
Ей подчеркнуто сунули под нос оставшуюся калошу, потом еще что-то из
моего небогатого гардероба, и она, склонив голову к земле, резво скрылась из
виду.
Минут через тридцать-о чудо обоняния!-калоша была спасена. Даже не
слишком измазавшись в грязи, Рита деловито положила калошу к ногам... своей
хозяйки.
На мое трепетное ожидание она, конечно же, не обратила никакого
внимания!
Риткина хозяйка! Вот к кому я испытывал муки самой жгучей ревности! Я
сто раз на дню произносил в ее присутствии "Спасибо!" и "Ну, пожалуйста!"
таким подхалимским тоном, что самому становилось тошно от собственной
вежливости!
Я, подымаясь на цыпочки, просительно заглядывал ей в глаза, чтоб она
разрешила мне погулять с Риткой, то есть самому надеть на нее ошейник и
защелкнуть карабинчик поводка. Моя радость тогда сразу выходила из берегов!
Странно, но я не могу припомнить облика Риткиной хозяйки. Детская
память обычно бывает очень цепкой и точной. Но в памяти у меня возникает
что-то большое, неопределенное, вечно затянутое в цветастое, яркое платье. И
еще мне казалось, что ее жирно накрашенные, пронзительного химического
оттенка губы всегда жили своей особенной жизнью, словно бы отдельно от
остального лица.
- У, моя Ритуся! - ворковала Риткина хозяйка, зажимая конфету в зубах,
на которых тоже виднелись следы помады. Она заставляла Ритку подыматься на
задние лапы и, осторожно упираясь в ее плечи, ослепительными резцами
деликатно откусывать половину. - Ритуся, пуся-муся!
- Зачем вы портите собаку?! - кипятился мой отец. - Это же не забава! У
нее же должен быть характер! Гордость!
- Много вы понимаете! - отмахивалась хозяйка и продолжала булькать: -
Ритуся меня любит, и мы любим свою Ритусю! Да, Риту-ся-дорогуся?
И Ритка - великолепный, огромный зверь - преданно тыкалась в круглые
хозяйкины колени, и в ее горле прокатывался тихий радостный рык...
Однажды ночью я проснулся от тревожного шума реки. Вообще-то река,
конечно, шумела все время. У нее был сильный, гордый, как мне тогда
казалось, голос, - стоило только прислушаться. И ее ровный рев, немного
приглушенный расстоянием, являлся постоянным звуковым фоном нашей поселковой
жизни.
И вдруг в ее привычном шуме то ли от дождей в верховьях, то ли еще от
чего прорезывалась какая-то особенная, томительная и щемящая нота. Так было
и в этот раз.
Но еще что-то беспокойно преследовало меня сквозь сон, и я
бессознательно пытался разобраться в этом чем-то. Это были негромкие голоса
моих родителей.
И из их отрывистого ночного разговора я узнал ужасающую новость:
оказывается, Риткиного хозяина переводят по делам службы на Дальний Восток.
И он уезжает и берет с собой Риткину хозяйку, а Риту почему-то взять не
может!
Подумать только - берет эту женщину и не может взять собаку! Это было
так ошеломительно и, главное, непонятно, что я совершенно растерялся,
буквально подавленный размерами этой непонятности мира взрослых.
- Понимаешь, - говорил отец, и я в темноте отчетливо представлял по его
тону, как от удивления или досады у него подымались брови, - я просил отдать
Риту нам хотя бы на время. Все-таки она к нам привыкла, да и к Лешке
относится хорошо. (Это ко мне-то?! Хорошо?! Первый раз слышу! Ну в самом
деле, что они понимают, эти взрослые!) А она категорически возражает. (Ясно,
что возражает Риткина хозяйка.) Она, мол, будет скучать. И вообще не может
себе представить собаку в чужих руках...
- Ну, это уже не любовь, а какая-то патология! - сердито сказала мама.
Я не понял, что значит это мудреное слово, но подумал: раз это стоит
рядом со словом "любовь" и относится к моей Рите, то это, наверно, значит
доброе и хорошее и уж во всяком случае не может быть плохим...
И я, успокоенный, заснул.
Сколько я себя помню - у меня никогда не было игрушечного пистолета. В
мои годы мальчишки моего возраста прекрасно знали: оружие - это не игрушка.
У моего отца, как у многих руководящих работников в конце тридцатых
годов, было личное оружие - наган. Именно наган, а не маузер или браунинг: в
чем, в чем, а в этом мы разбирались безошибочно!
Был наган и у Риткиного хозяина - невзрачного коротышки в полувоенном
костюме и с тихим, бесцветным голосом.
Он был отцовским начальником, но это не искупало в моих глазах полного
отсутствия настоящего воинского облика: бравости, подтянутости и зычного
командирского баса.
Когда Риткины хозяин и хозяйка осторожно лавировали по улице нашего
поселка, они напоминали буксир и баржу, с той только разницей, что в данном
случае баржа безоговорочно увлекала за собой буксир...
Впрочем, кто из нас до конца может разобраться в свойствах и секретах
семейной субординации?!
И вот как-то в один из выходных дней наши соседи, эти буксир и баржа,
Риткины хозяин и хозяйка, пригласили нас на пикник, модный в то время, да не
просто на пикник, а на уху из свежей семги...
Как видите, прозвучала чисто информационная фраза, и после нее я даже
не поставил восклицательного знака: уха из семги! Вот вы, читающие этот
рассказ, скажите: многие ли среди ваших многочисленных друзей и знакомых
могли бы похвастать, что отведали ухи из свежих семужьих голов!... То-то и
оно... А для нас тогда это было вполне обычным делом. Тем не менее
пренебрегать подобным приглашением не полагалось.
И тут само собой напрашивается лирическое отступление, хотя бы и в
прозе...
Семга, бесспорно, самая благородная из всех рыб. Ее вкусовые качества,
на мой взгляд, вполне соответствуют, а может быть, и определяются
законченной, совершенной формой. В самом деле - никаких лишних выростов или
наростов, усов, навязчивой попугайской расцветки, ложных огней и прочих
вызывающих досаду атрибутов рыбьей мелюзги и второсортицы...
Точные, стремительные обводы, соразмерная, изящная голова, сильный
хвост и плавники, серебряное ровное свечение чешуи и вдобавок - как у всех
лососей - героический характер!
Эта рыба пришла словно из легенды, из тех дней, когда мир был еще юн и
свеж, и, как мне кажется, - снова ушла в легенду...
На берегу реки было хорошо, как только может быть хорошо на берегу
сказочной реки. Что еще можно добавить к этому?!
Еще вкусно дымился костерок с треногой над ним, но котелок с ухой был
пуст, и только аккуратная горка костей свидетельствовала о недавнем
пиршестве. Во мху тускло поблескивали две бутылки с не совсем понятной мне
иностранной надписью, которую я прочитывал на русский лад как "Соснак".
Помню, отец растянулся на сухом, прогретом солнцем мху, а я,
пригревшись к его боку и сморенный обильной едой, незаметно задремал.
Мама сидела и отгоняла от нас веточкой комаров, а Риткины хозяин и
хозяйка, свистнув собаку, на какое-то время исчезли.
Вдруг - именно вдруг, ибо я хорошо помню, что отец вскочил так
стремительно, что я отлетел от него и оцарапал коленку об острый сучок, -
вдруг среди нас дохнуло войной и тревогой. Совсем близко, за редким
березнячком, глухо, смягченные близким ревом реки, один за другим бабахнули
два выстрела.
Сразу же появились Риткины хозяин и хозяйка. Было ясно, что стрелял он:
от нагана его еще горько пахло порохом. Дрожащая рука хозяина никак не могла
сунуть его в кобуру...
Какое-то время никто - ни мои родители, ни я не могли осознать, что
происходит. И до сих пор не знаю, да и не хотел бы знать, было ли у них все
сговорено заранее, или поступки Риткиного хозяина возникли под действием
хозяйкиных распоряжений, горечи расставания и томления от выпитого коньяка,
но мы трое молча смотрели на них и не могли сдвинуться с места.
А дальше началось совсем страшное и непонятное: из-за большого
