Вовка испарился бесследно. Приходилось рассчитывать только на себя.
Я еще раз огляделся. Все тихо. Обворованная мной девушка уже ушла, не
оглянувшись. не оглянувшись.
Я вздохнул и потащился в ближайшую подворотню изучить и рассмотреть
добычу. Стояла белая северная ночь, и никакого добавочного освещения не
требовалось.
Добыча оказалась неожиданной. Это был не кошелек. Это было складное
зеркальце вроде книжечки в мягкой обложке, размером с мою ладонь.
Я машинально раскрыл книжечку, и из девичьего зеркальца на меня глянуло
мое лицо. Впрочем, нет. Это было явно не мое лицо. Это было чье-то новое,
совершенно незнакомое мне лицо. И оно было такое... Такое мерзкое! Да, да,
вот именно - чужое и омерзительное. "Неужели это я? - каким-то краешком
сознания отчужденно успел подумать я и попытался судорожно сглотнуть.
Сглотнуть стало нечем. - Неужели - я?!"
Я не мог бы - да и теперь не могу - словами описать выражение лица,
смотревшего на меня. Но ощущение от этого выражения я до сих пор помню
совершенно отчетливо.
И чувство омерзения к самому себе подымалось откуда-то изнутри, из
желудка, оно было плотным, физически осязаемым и всепоглощающим. Наконец оно
застряло где-то в горле, и я почувствовал, что задыхаюсь.
С криком я швырнул зеркальце в стену и бросился бежать.
Я бежал от той самой якобы блестящей жизни, которой завидовал еще
несколько минут назад, и от белых гибких пальцев своего наставника, и от
верного до гроба друга Вовки из пятого "б", но больше всего я бежал от
собственного лица. От лица, которое стало для меня чужим и опасным.
Бежал я долго, сколько хватило сил.
А может быть, и до сих пор бегу...
ТОРЖЕСТВО РЕАЛИЗМА
Наш маленький городок, затерянный на обширных лесных и снежных
пространствах Архангельской области, всю войну не знал затемнения. Впрочем,
электричества тоже... Для слабосильной районной электростанции не хватало
топлива. Выкручивались кто как - у некоторых запасливых счастливцев
сохранились еще допотопные керосиновые семилинейки без стекол, но
большинство обходилось самодельными коптилками и светильниками, а иногда и
лучинным поставцом.
Но вот пришла победная весна сорок пятого года. На дворе прибавилось
света, и на душе посветлело. В Москве гремели артиллерийские салюты и
вспыхивали фейерверки. К тому же и у нас разрешили часть электроэнергии
использовать для бытовых нужд. Это сразу вызвало к действию многообразную
внешкольную деятельность, которая раньше хирела из-за нехватки скудного
зимнего дня: мы занимались только при дневном освещении. И в честь всех этих
вышеупомянутых выдающихся событий в нашей неполной средней школе решили
своими собственными силами поставить не что-нибудь, а военно-историческую
пьесу!
Сюжетную канву этой пьесы и сейчас, да и тогда я представлял себе
довольно смутно. Ее соорудила наша историчка Анна Федоровна, фанатично
преданная своему предмету. По наивности, видимо, это рукотворное изделие
восходило к средневековым мистериям.
Действующими лицами - при желании - могло бы стать все наше наличное
мальчишеское поголовье. Именно мальчишеское, ибо пьеса отражала суровые
военные времена и нежных девичьих образов там не предусматривалось...
Наша нехитрая доморощенная пьеса развивалась в железной исторической
последовательности. Главными героями (резко отрицательными, к сожалению, что
несколько усложняло ее сценическое воплощение) были: Магистр Тевтонского
ордена, он же Пес-рыцарь, Наполеон и Гитлер. В каждом из трех актов их
закономерно ждало скорое и неотвратимое возмездие народных масс, которые
являлись, так сказать, олицетворением положительного коллективного героя. В
финале каждого акта - согласно режиссерскому замыслу - героические массы
должны были выстраиваться на авансцене и, потрясая соответствующим эпохе
оружием, хором скандировать:
- Не суйте свиного рыла в наш огород!
Военным консультантом постановки, как написали бы теперь в сухих
газетных отчетах, стал военрук - единственный на тот момент мужчина нашей
школы, сухорукий белобилетник. Не дожидаясь утверждения претендентов на
главные роли, вся школа превратилась в огромную оружейную мастерскую...
На роль Пса-рыцаря, против ожидания, довольно легко согласился Витька
Рохин. Рохля был самым сильным и крупнокалиберным учеником в нашей школе.
Правда, его физические размеры находились, мягко выражаясь, в обратно
пропорциональной зависимости к его умственным способностям. Малейшее
мозговое усилие сразу же наносило ущерб рослому организму и надолго выводило
его из строя.
Через некоторое время всплыла наружу и причина его необъяснимого
согласия: оказывается, наша добрая историчка пообещала Витьке -
неофициально, разумеется! - пятерку по истории в конце четверти. За то, как
она выразилась, что Витька практически углубится в некоторые аспекты
славного прошлого нашей Родины...
Но никто не завидовал Рохле: все понимали, что на эту роль он утвержден
из чисто типажных соображений, и все равно эта пятерка оказалась у него
единственной за многие годы обучения...
С оборудованием для Магистра Тевтонского ордена, то есть Пса-рыцаря, то
есть Витьки Рохина, никаких затруднений не наблюдалось. У всех перед глазами
еще стоял неоднократно смотренный фильм "Александр Невский", и доброхотные
костюмеры и реквизиторы точно знали, что делать.
На плащ Магистру пошла казенная простыня, латы склепали из старой сетки
от кровати, а на шлем - конечно же! - не пожалели оцинкованного ведра. В нем
оперативно прорезали отверстия для глаз и рта, а по бокам медной проволокой
прикрутили пару настоящих коровьих рогов.
Костюм получился впечатляющий. Огромный меч Витька выстругал сам из
крепкой доски и обил белой жестью от консервных банок...
К тому же и голос Рохли из-под ведра гудел неразборчиво и
угрожающе, как и подобало Псу-рыцарю. Почти единственной сценической
репликой Магистра была фраза на древнегерманском языке: "В порошок сотру!" И
под гулким ведром это конечное "у" раскатывалось долго и разнообразно:
"У-у-у!" Остальной текст заменяли всякие жесты, свойственные
захватчикам, и нечленораздельное рычание. Таким образом, за первый акт
мы были относительно спокойны. Но с ролями Наполеона и Гитлера возникали
затруднения, я бы сказал, идеологического порядка.
Как играть Гитлера - все знали, но никто не хотел. Мы хорошо
представляли себе, как он выглядит, по бесчисленным карикатурам в журнале
"Крокодил" и газете "Правда".
- Да что я вам - псих? Или чокнутый? - резонно возражали мальчишки,
которым предлагалось попробовать себя в этой рискованной роли. - На фига мне
фашистом делаться?! Я их вот как ненавижу, гадов проклятых!
Но вот Наполеон... Играть его хотели все, но никто не знал как... Не
могли помочь нам и знаменитые лермонтовские строки из школьной хрестоматии,
характеризующие некоторые элементы его внешнего облика: "На нем треугольная
шляпа и серый походный сюртук...".
Треугольная шляпа - ладно, это почти понятно. Мы довольно быстро
установили, что сюртук - просто-напросто разновидность современного пиджака.
Сойдет! Но вот что дальше? Наши этнографические сведения оказались
недостаточными. Наше воображение было бессильно...
Принципиальный вопрос покатился по школьным коридорам: какие штаны
носил Наполеон?!
- Галифе! - убежденно втолковывал кто-то из старшеклассников. - Я сное
дело, - все генералы носили галифе. И лампасы красные. Во! С ладонь шириной!
- Лосины... - тихо подсказала нам приходящая в школу раз в неделю
незаметная учительница пения из эвакуированных. - Наполеон носил лосины...
- Лосины?! - зачарованные звучным словом, переспросили мы. - А что это
такое - лосины?
- В общих чертах, - застенчиво объяснила учительница музыки, близоруко
щурясь и протирая очки, - это белые штаны в обтяжку.
- Совсем-совсем в обтяжку? - недоверчиво выспрашивали мы.
- Совсем-совсем. Модники того времени даже натягивали лосины мокрыми,
чтоб они плотнее облегали...
- Значит, в облипочку! - ахнула одна из девочек. - Вот срамотища-то!
Первоначально роль Наполеона поручили семикласснику Вовке Ивневу, по
общему мнению - самому красивому мальчишке нашей школы. Высокий, подтянутый,
чернобровый, - его карманы вечно оттопыривались от бесконечных девчачьих
записочек с предложениями любви и дружбы. Девчонок не останавливало даже его
прозвище. Оно прилипло к Ивневу в шестом классе на уроке зоологии. По
просьбе учителя - престарелого Аристарха Аристарховича - Вовка перечислял
известные ему породы крупного рогатого скота.
- Холмогорская... - тянул он. - Ярославская... Сентиментальная...
Аристарх Аристархович поднял брови.
- Вы, Ивнев, вероятно, имеете в виду "симментальскую"? Сентиментализм,
извините, уже не мое ведомство. Это из области "Бедной Лизы"...
Класс бесстыдно грохнул. К Вовке так и пристала новенькая свежая
кличка: Сентиментал.
Актером Вовка Ивнев оказался никудышным. Он бледнел на сцене, заикался
и забывал слова. В довершение всего он никак не мог повторить центральную в
роли хвастливую полководческую фразу:
- Вперед, мои славные гренадеры! Я победоносно поведу вас на Москву!
На слове "гренадеры" он каждый раз сбивался, путал слова, нес какую-то
околесицу. В его произношении вместо простого и четкого "гренадеры"
слышались и горлодеры, и дромадеры, и даже гамадрилы, хотя что такое эти
самые дромадеры-гамадрилы значат, думаю, он и сам не мог бы толком
объяснить...
Главная режиссерша - наша литераторша Валентина Петровна в свое время
побывала в Москве на спектаклях МХАТа. Прикоснувшись там непосредственно к
системе Станиславского, она теперь заламывала руки в немом отчаянье и
стонала:
- Не так, Ивнев, не так! Опять не верю! Ну что, скажи, мне с тобой
делать?
- Наполеон был маленького роста! - победоносно заорал я однажды,
врываясь в зал, где репетировали злополучную пьесу, и потрясая растрепанной
книгой, словно волшебной палочкойвыручалочкой. - Вот! Читайте все!!!
Я разыскал свое сокровище в рассохшемся сундуке на чердаке дедовского
дома. Это был сборник анекдотов о всевозможных исторических лицах, среди
которых видное место по праву занимал и Наполеон Бонапарт. За неимением
других исторических анналов, мы погрузились в изучение откопанного мною
шедевра. Из него вытекало одно неоспоримое обстоятельство: величайший из
полководцев Франции был почти миниатюрного роста!
Все с надеждой посмотрели на меня: я и тогда не отличался богатырским
ростом, за что носил прозвище Шкалик. Иногда это и без того обидное
наименование в школе сокращали до совсем коротенького Шкала...
Я одним прыжком вскочил на сцену, поставил ногу на табуретку, как на
воображаемый барабан, и, выбросив вперед правую руку широким жестом, без
запинки и с блеском выдал фразу, на которой бесславно кончилась актерская
карьера Сентиментала:
- Вперед, мои славные гренадеры! Я победоносно поведу вас на Москву!
Но эта блистательная актерская "проба" не убедила неумолимую режиссершу
Валентину Петровну. У режиссеров всегда имеются свои необъяснимые прихоти.
Она все еще "видела" в этой роли кого-то другого...
Ах, так! Роль Гитлера покамест оставалась вакантной. Будущий спектакль
находился под угрозой неминуемого срыва. Я решил сыграть на извечных
режиссерских трудностях. Я нутром чувствовал, что настоящему мастеру
дозволено все. И я пошел на все!
