Ельны, где она впадала в другую реку, покрупнее. Та река была лесосплавной,
и даже сейчас, когда вода спала, по ней то и дело, в одиночку и пачками,
проплывали сосновые стволы с верховьев, застревая на отмелях. Они-то нам и
были нужны!
Кататься на бревнах - дело тонкое, тут требуются искусство и сноровка.
Конечно, мы с Тоськой не претендовали на искусство старых опытных
лесосплавщиков. Из них каждый в самый лесосплав, в полную воду, когда лес
идет по воде густо, россыпью, по этим бревнышкам плывущим, как по
неподвижным половицам, реку перебегают. А бревна-то живые!
Еще и такой фокус на спор проделывали на глазах у публики: с одного
берега реки на другой перевозили бутылку с водой, поставив ее на один конец
бревна. А сам-то спорщик с голым багром на другом конце бревна балансирует.
Стоит, приплясывает, только бахилы сверкают, ну а багром подгребает да
другие бревна отпихивает.
Наши с Тоськой развлечения были, понятно, поскромнее. Мы выбирали
осевшее на отмели бревно и, поднатужившись, сталкивали его в воду. Потом к
нему подводили другое и оседлывали сразу два бревна, сидя по концам. На
таком, ничем не скрепленном, кроме наших ног, шевелящемся плоту плыть было
весело и интересно. Подгребая ладонями, брызгаясь и смеясь, мы выбирались на
середину, на стрежень. Там мы у не могли справиться с течением, поэтому,
перекувырнувшись и сверкнув пятками, ыы покидали наш дредноут и плыли к
берегу. За Тоську я не боялся - она плавала как рыба.
А иногда мы устраивали - тоже сидя - гонки каждый на одном бревне: кто
проплывет дальше, не перевернувшись. Это мы проделывали чаще всего на
мелководье, в устье Ельны, чтобы зря не терять каждый раз бревна. По
правилам гонок, в этом виде состязаний разрешалось для скорости упираться
ногами в дно, но разве это могло спасти от переверты-вания? Мы шлепались в
воду, оказывались под бревнами, обдирали ноги об сучки, ныряли, топили друг
друга, и на какое-то время я даже забывал, что Тоська - девочка с челкой и
вишневыми глазами.
Но когда она вылезала на берег... Фигурка у нее была ладная, длинные
ноги золотились от загара, а у синих сатиновых трусиков оставался
ослепительно белый краешек. Она купалась обычно в белой маечке, и когда,
мокрая, подымала руки, отжимая волосы, маечка обтягивала ее так, что
казалось, под майку у Тоськи были засунуты два небольших яблочка-дичка. Я
честно, изо всех сил старался не замечать эти яблочки...
Посинев от долгого, многочасового купания, мы обстоятельно выкатывались
со всех сторон в песке до полной неузнаваемости и валились животами на
горячую прибрежную отмель. Отдышавшись и перестав стучать зубами, мы со
страстью предавались двум занятиям: искали "жерновки" и играли в "плювки".
Для поисков "жерновков" нужны были терпение и зоркость. "Жерновками" у
нас назывались загадочные, размером с ноготь мизинца, совершенно круглые,
плоские, слегка шероховатые на ощупь камешки с маленькой сквозной дырочкой
точно по центру. И впрямь словно мельничные жерновки для лилипутов!
Но чтобы найти два-три "жерновка", нужно было просеять в ладонях не
один десяток килограммов белого речного песка. Не каждой девчонке удавалось
носить на шее или на запястье несколько таких "жерновков", по нерушимому
поверью приносящих счастье.
Тоська и здесь была просто чемпионкой! Своими цепкими пальцами она то и
дело выхватывала из кучки кристаллических зернышек заветный "жерновок",
добавляя его к своему и без того великолепному ожерелью на крепкой нитке...
А правила игры в "плювки" были необыковенно тонки и деликатны.
Попервоначалу воздвигалась нагребаемая с помощью ладоней и коленей высокая,
сколь это возможно из сухого сыпучего песка, горка, в которой сверху
делалось углубление. Получалось нечто похожее на модель вулкана с картинки
из школьного учебника географии. Потом... Потом, сосредоточенно глядя друг
на друга и выпучив от напряженной работы глаза, каждый из участников игры
насасывал языком за щеки как можно больше слюны и по очереди сплевывал в
углубление на верху песчаной горки.
После этой подготовительной, по сути, работы наступал момент
ответственных состязяний. Опять же по очереди, каждый со своей стороны
аккуратно отгребал песок так, чтобы не повредить вершинку. В редких случаях
виртуозы этой игры ухитрялись опустить слюнную начинку на землю, ни разу не
покачнув ее, так сказать - с высоким ничейным результатом. А для неловкого
игрока, нарушившего шаткое равновесие постройки, наступала расплата. Тот, в
чью сторону свалится в конце концов влажный песчаный катыш, обильно
пропитанный слюнями, должен был, сильно хлопнув, раздавить его ладонью и
сказать:
- Тьфу, тьфу три раза, не моя зараза!
А можно было и просто лежать на спине и смотреть в высокое-высокое,
прозрачное до белизны небо и разговаривать. О чем? Ну кто может передать на
бумаге, о чем могут разговаривать двенадцатилетние мальчишка и девчонка с
глазу на глаз, одни в большом сияющем мире, под благодатным июльским
солнцем, на песчаном берегу северной реки?
Наша Ельна никогда не надоедала нам. Сплавная река - та далеко от нас
исток берет. Она быстрая, водоворотистая, мутная. А наша Ельна не река, а
чудо: прозрачная, родниковой чистоты, солнцем насквозь просвеченная, на дне
каждый камушек, как говорится, был бы виден, да нет в ней камушков! Чистое у
Ельны дно, ни ила, ни мути, только песок на дне в мелкую складку сбит, точно
рябь водяная на песке отпечаток оставила. Наверху волна играет, на солнце
вспыхивает - и на дне словно солнечная сеть дрожит. По дну песчинки течением
перекатывает да слюдинки блескучие волочит - каждую сосчитать можно!
В воде пескари мелькают, серебряными искорками пляшут на мелководье,
как ожившие солнечные зайчики. Руку в воду опустишь - и покроется рука
крошечными блестящими пузырьками, как стебель росой, пальцами пошевелишь -
по дну искривленные тени побегут, пескари в сторону шарахнутся.
Один берег Ельны отлогий, а по другому, обрывистому, ивы течению
кланяются, ветви в воде моют. Хлысты у ивы гибкие, красные, а листья узкие,
серебристые с изнанки, верткие на ветру, словно рыбешки. Иная ива так над
водой ветви развесит - в густую тень войдешь, как в пещеру. Все тело
прохладой охватит - хорошо!
Где-нибудь после полудня, когда тень становилась совсем короткой и,
словно собака в конуру, пряталась под ноги, мы вылезали на высокий луговой
берег. Измаянные духотой и купаньем, мы по очереди, отвернувшись друг от
дружки, полоскали и выжимали наши трусики и развешивали их на прибрежном
краснотале для просушки. После чего забирались в тень высоченных медвяных
медвежьих дудок и следили за многочисленными обитателями травяных джунглей.
Тоська сидела, обхватив колени руками, в своем сарафанчике.
Мне очень нравился красный Тоськин сарафанчик, уже не раз стиранный и
изрядно выгоревший на солнце. По краю подола шел красивый рисунок: желтые
колосья вперемежку с синими васильками. Этот рисунок не был вышит: это
Тоськина мама, веселая Тамара, сама придумала и сама нарисовала дочери
колосья и цветы масляными красками по суровому полотну.
Точно так же она расписывала и рубашки Тоськиных младших братишек,
"построенные" домашним способом. Конечно, это было не навек. Зато дешево,
красиво, и на сезон, во всяком случае, хватало...
В тот день, помню, у нас был нехитрый завтрак: я достал из кармана
кусок хлеба, а Тоська - пригоршню сушеных груш. Груши мы долго и старательно
размачивали в ельнинской воде, после чего они казались нам и сочнее, и
сытнее...
Домой мы шли рядом, как бы нечаянно задевая друг друга то боком, то
горячей рукой, теснясь на узкой, пружинящей под ногами луговой тропке. Я нес
на плече, на рогатульке, Тоськины тапочки. Из горьковатой тени раскидистых
прибрежных ив мы выскочили на прямую открытую дорогу к мосту, залитую
безжалостным отвесным солнцем, - и невольно зажмурились. Когда же мы открыли
глаза и проморгали радужные круги перед глазами, оба сразу увидели, что
впереди нас ждало самое страшное: на перилах и настиле по обеим сторонам
моста расселись, как сороки на заборе, мальчишки из компании Семки Душного.
Их главарь тоже был здесь - высокий, худосочный подросток с такими
запавшими, почти провалившимися глазницами, что его глаза, должно быть,
сильно давили ему на затылок... Вероятно, он маялся желудком, потому что у
него постоянно шел тяжелый, непереносимый запах изо рта. И характер Семки
вполне соответствовал прозвищу! "Душной" в местном значении ничего общего не
имел со словом "душный". Это слово означало именно - вонючий.
Семка безупречно подражал голосам птиц и животных, за что пользовался
известностью и ребячьим авторитетом. Таковы извилистые дороги славы! С
несомненным актерским мастерством он передразнивал также любого
встречного-поперечного, мстительно подмечая и высмеивая свойственные каждому
недостатки. Он был зол и нестерпимо завистлив ко всему здоровому, а его
дразнилки были ядовиты, смешны и прилипчивы, как репей.
Я понимал, что бить меня они не будут. Сработает неписаный закон
мальчишеских отношений: семеро одного не бьют. Но они всей компанией
потащатся за нами до самого дома, погромыхивая смешком, словно консервная
банка на собачьем хвосте, ни за что не отвяжутся и после не дадут прохода ни
мне, ни Тоське и задразнят до смерти.
Мне так и представилось - до слез, до тугой помидорной красноты,
налившей лицо, - как они, кривляясь и приплясывая, топают за нами по
скрипучим деревянным тротуарам нашего Ельнинска и орут дурными голосами:
"Жених и невеста, настряпали теста! Печь провалилась, невеста подавилась!"
И вся наша улица, вся школа, а скоро и весь наш невеликий городок до
последнего человека будут знать, что мы с Тоськой Ступиной - жених и
невеста. Они будут знать нашу светлую тайну, и тыкать в нас пальцами, и
подмигивать, и высовывать языки!
Нет, лучше уж погибнуть в честном бою лицом к лицу с противником, чем
подобное унижение! И я вытащил заветный перочинный нож с двумя лезвиями и
треснувшей костяной ручкой, со вздохом раскрыл его и зажал в сразу
вспотевшей руке.
Вдруг Тоська взглянула на меня потемневшими до густой черноты
глазищами, и... случилось невероятное, словно гром грянул с безоблачного
июльского неба! Она взяла меня двумя ладонями за уши, притянула к себе и
звонко чмокнула в щеку плотно сжатыми губами! Я даже покачнулся. В глазах у
меня потемнело от неожиданности и гордости. Может быть, поэтому Тоське
удалось так легко разжать мой побелевший от напряжения кулак с зажатым в нем
ножом.
Она спокойно взяла ножик, щелкнула лезвием, закрывая его, сунула мне в
карман, но чудеса продолжались! После этого Тоська оперлась на мое плечо,
вытряхнула песок из тапочек и, обтерев каждую ногу ладошкой, не торопясь
надела. Компания огольцов с безразличным видом терпеливо ожидала потехи.
Тоська оглядела их сузившимися, как у кошки, глазами, ласково, но
твердо взяла меня за руку своей крепкой шершавой ладошкой и сразу
изменившимся, каким-то влажным повзрослевшим голосом тихо сказала:
- Идем... Только руку не вырывай. Увидишь - ничего не случится.
Я перелез через изгородь первым. Тоська, перелетавшая раньше перелаз
одним прыжком так, что сарафанчик вздувался пузырем, сейчас перешагивала с
жердины на жердину и задержалась наверху. Я не слыхал о правилах хорошего
тона, но каким-то новым, обостренным чутьем понял, что надо подать ей руку.
