правильности мыслящей его логической мысли. Доказательство
этой возможности держится на строгом отделении логически
правильного от логически понятного. То же, что эти сферы
безусловно не совпадают друг с другом, явствует уже из того,
что во всякой логике существует логическое понятие алогичного,
т.е. место встречи понятного и непонятного.
Однако, возможно одно возражение, которое, при условии своей
правильности, могло бы поколебать наше утверждение
соприкасаемости логического и алогического, понятия и
непонятного. Сущность этого возражения заключается в
утверждении, что понятие непонятного не имеет ничего общего с
самим непонятным. Но что значит это утверждение: Очевидно, оно
может значить лишь то, что в понятии непонятного мы мыслим
лишь некую логическую непонятность, но не мыслим непонятное,
как алогическое и жизнью данное нечто. Но если бы это было
так, т.е. если бы мы решительно не могли мыслить в понятии
самое непонятность, то 1) как было бы возможно устанавливать
логическую разницу между понятием непонятного и самим
непонятным, 2) почему бы не имеющее никакого отношения к
непонятному понятие непонятного было бы все-таки понятием
непонятного6 а не понятием чего-либо иного, 3) разве отрицание
всякой связи между понятием непонятного и самим непонятным не
есть с чисто логической точки зрения такое же ее признание,
как и ее утверждение: Ведь для того, чтобы ее отрицать, надо
ее раньше как-нибудь положить. А разве можно ее в сфере логики
положить как-нибудь иначе6 кроме как путем ее логического
мышления?
Все это взятое вместе говорит о том, что отрицать всякую связь
между понятием непонятного и самим непонятным нельзя потому,
что эта связь утверждается уже самой формулировкой всей
спорной проблемы. А если между понятием непонятного и самим
непонятным может быть утверждена связь, то ясно, что логика
может мыслить само непонятное, т.е. может пользоваться
понятием непонятного ознаменования переживания понятием.
Вот те мысли, которые приводят нас к правомерному утверждению
знаменующих полюсы жизни и творчества понятий положительного
всеединства и субъект-объектного дуализма.
Получив эти областные понятия, мы вошли нашим научным анализом
в построяемые ими области.
Проанализировав логическую природу понятия положительного
всеединства, мы утвердили вскрытые в нем противоречия, как
черты его гностической точности, т.е. как черты его
портретного сходства со знаменуемым им полюсом переживания -
жизнью.
Введенные понятием субъект-объектного дуализма во всю полноту
построяемой им области культуры, мы дали принципиальную
классификацию всех форм творчества и установили связь всех
полученных нами групп друг с другом, а равно и отношение
каждой группы к полюсу переживания, именуемому жизнью.
Приступая теперь к миросозерцательному завершению всего моего
построения, я должен прежде всего отвергнуть всякую мысль о
возможности отстроить это миросозерцательное завершение в
форме каких бы то ни было метафизических теорий, или хотя бы
только гипотез. Гипотезы же эти напрашиваются сами собою. Все
мое построение может сейчас же превратиться в остов
метафизической системы, если я положу начало положительного
всеединства, как начало абсолютное, все несущее в себе и все
порождающее из себя, если я поставлю себе задачу дедуцировать
из этого начала все неисчерпаемые формы творчества, формы
мира, жизни и смысла, если задамся целью объяснить себе
необходимость этого раскрытия абсолютного единства в
бесконечной множественности и возвращение этой множественности
в своей первоисточник, в абсолютное начало положительного
всеединства, если я подыму одним словом не только не
разрешенные, но по всему своему существу не разрешимые вопросы
монизма, дуализма и плюрализма, вопросы единопричинности,
абсолютного творчества, наличности в мире изначального зла и
т.д. и т.д.
Не нужно, однако, никаких особенных доказательств, чтобы
вскрыть полную неприменимость такого рода надстройки на
возведенном мною фундаменте феноменологически и
научно-философски добытых понятий жизни и творчества.
Принимая в целях отклонения намеченной мною метафизической
системы ее же философски язык, я должен прежде всего сказать,
что положительное всеединство отнюдь не есть для меня само
абсолютное, единство отнюдь не есть для меня само абсолютное.
Оно есть в лучшем смысле логический символ этого абсолютного,
да и то не абсолютного, как оно есть на самом деле и в самом
себе, но как оно дано в переживании. А потому ясно, что
полагать положительное всеединство, как положительную основу
всего мира, совершенно бессмысленно; если мир вообще имеет
основу своего бытия и первопричину своего становления (как то
утверждает метафизика), то эта основа и эта первопричина
скрываются во всяком случае в нем самом, но никак не в
логическом символе его самого, как переживания. А если так,
т.е. если в понятии положительного всеединства я даже и не
пытаюсь мыслить само абсолютное, то ясно, что дедуцировать из
этого понятия всю полноту творческих форм является заданием
абсолютно невозможным и праздным: ибо если все формы мира
жизни и мысли и имеют вообще какой-нибудь абсолютный
первоисточник своего бытия и своей значимости, как то
утверждает метафизика, то опять таки этим первоисточником
может быть только то абсолютное, о котором я ничего не знаю и
из которого потому ничего дедуцировать не могу, но никак не
одна из творческих форм научно-философского ряда, какою
всецело является понятие положительного всеединства.
Но раз для нас падает мысль о положительном всеединстве, как
об абсолютном начале всей наличности мира и мысли, а вместе с
ней и задача дедукции всех форм творчества из одного
последнего начала, то ясно, что для нас падают уже и все
остальные намеченные мною метафизические вопросы.
Так, например, для нас теряет всякую философскую остроту
бесконечный спор метафизиков монистического и дуалистического
толков. С нашей точки зрения абсолютно ясно, что в виду того,
что вся сфера творчества знаменуется категорией дуализма,
всяки монизм мыслим лишь в форме дуализма, а всякий дуализм
лишь в форме монизма. Это значит, что в сфере мысли начала
единства и множественности наличны всегда в безусловном
сопряжении. А потому вопрос о том, какое же начало все же
первее, глубоко неправомерен, ибо он означает проэкцию логики
в сферу алогического переживания и превращение логической
природы знаменующего переживание символа в форм самого в этом
переживании переживаемого абсолюта. Но если таковой абсолют
вообще существует, как то утверждает метафизика, и если он
имеет какие-нибудь формы, то во всяком случае ясно, что нет
никаких оснований приписывать ему формы знаменующего его
логического символа. Итак ясно, что наше миросозерцательное
истолкование понятий жизни и творчества есть нечто совсем
иное, чем глубоко неправомерное с нашей точки зрения
завершение поставленных нами проблем их теоретическим
метафизическм разрешением.
Исходною точкою миросозерцательного истолкования понятий жизни
и творчества должно служить не теоретическое искание последних
ответов, ибо в теории по всему ее существу последним моментом
будет всегда не ответ, а вопрос (с последней точки зрения и в
отношении к последнему всякая теория безответна, хотя и не
безответственна), но нечто совершенно иное: это иное есть
некий выбор, некая оценка теоретических принципов, которая
свершается всею безраздельною целостностью человеческого духа.
Таким оценивающим выбором между принципами жизни и творчества
должно потому начаться и наше миросозерцательное завершение
построенной нами философской концепции. До сих пор полюсы
жизни и творчества предстояли нам началами абсолютно
равноправными и равноценными. Переживание,индифферентное к
обоим началам, попеременно возносило то одно, то другое.
Логически знаменующий акт одинаково водружал в каждом полюсе
свое областное понятие. Логически научный анализ равномерно
устремлялся к дальнейшей разработке построяемых областными
понятиями положительного всеединства и субъект-объектного
дуализма областей жизни и творчества.
Теперь же я делаю решительный шаг вперед и утверждаю начало
переживания жизни, как переживание, по сравнению с
переживанием творчества, более глубокое и более значительное,
как переживание предельно значительное и предельно глубокое,
как переживание религиозное, как религиозное переживание Бога.
Доказательства этому шагу я конечно и не ищу и не даю; оно
могло бы быть лишь попыткой доказать, что переживание жизни
есть действительно религиозное переживание. Но такое
доказательство, конечно, совершенно невозможно, ибо
религиозность не есть атрибут, который я правомерно или
неправомерно приписываю переживанию жизни, она есть его
сущность, оно само. Кому в переживании дана жизнь в раскрытом
мною смысле, тому тем самым уже дана и жизнь религиозная, т.е.
тому дано внутреннее знание жизни, как Бога, знание Бога
живого, знание Жизни. Таким образом отождествление Жизни и
Бога является как бы мистическим всего моего раскрытия
миросозерцательного значения понятий Жизни и творчества.
Такое истолкование Жизни часто связывается с пониманием
творчества (определяемого и нами как акт отпадения человека от
Бога), как сферы греховного и богоборческого самоутверждения
человека. Если бы это определение творчества было
действительно правильным, неизбежным, то та характеристика
сферы творчества и ее отдельных форм, которая была нами дана в
предыдущей главе, получила бы вполне определенное освещение и
смысл.
Неизбежное стремление всякой науки убить тот дуализм формы и
содержания, которым она жива, т.е. стремление ее умереть, как
наука, и соприкоснуться с тою правдой искусства, отмежеванием
от которой она в сущности только и жива; столь же неизбежное
стремление сферы искусства избавиться от тяжелой необходимости
взаимоотрицания художественных произведений и связанное с этим
стремлением уничтожение искусства, как такового, путем
признания за единственное подлинное художественное
произведение лишь всей космичной ценостности мира; необходимое
ограничение всякой личности другою личностью в многообразных
формах судьбы и, наконец, стремление всех этих форм к
самоуничтожению в Жизни -- вся эта структура взаимоотношения
между отдельными формами творчества, основанная в последнем
счете на отношении всей сферы творчества к Жизни, получила бы,
как сказано, вполне определенный смысл, смысл утверждения, что
всесотворенное есть порождение греха, а потому обречено уже
своим порождением на муку и смерть.
Если бы такое отношение к творчеству было единственно
возможным, т.е. если бы действительно утверждение Жизни, как
Бога, необходимо приводило к утверждению творчества, как греха
и богоборчества, то ясно, что единственно правильным
отношением ко всей сфере творчества была бы непримиримая
борьба против нее. Долг каждого философа, утверждающего Жизнь,
как погашение всех творческих форм, и полагающего эту жизнь,
как жизнь религиозную, как жизнь в Боге, как Бога6 определялся
бы тогда вполне отчетливо, как необходимость безусловного
отказа от всякого творчества. Отсюда ясно, что и моим личным
долгом, вытекающим из моего понимания Жизни и творчества, было
бы не стремление к философскому творчеству, многословен
утверждающему подлинную жизнь в Боге и в молчании, но
решительный отказ от всякой философии, решительное внутреннее
устремление к тому, чтобы перестать, наконец, говорить о
молчании, чтобы признать истину молчания и воистину замолчать
о нем.
Однако, к такому пониманию творчества нет решительно никаких
оснований. Из двух безусловно правильных положений, что Жизнь
есть Бог, а творчество -- отпадение от Него, отнюдь не
вырастает третьего положения, что всякое творчество есть грех
богоборческого самоутверждения человека.
И действительно: личный опыт, раскрытый нами в
феноменологической части этой работы, вполне уравнивает оба
переживаемых полюса, т.е. полюс жизни и полюс творчества.
