бе? Лицо, руки, икры ног, манеру смеяться, то, как сильно тебя рвало на
ferry-boat, ничего больше. Глупый, сказала Селия с закрытыми глазами, а
он настаивал, нет, ты подумай об этом, это важно, это очень важно, от
шеи до колен там великая тайна, я говорю о твоем теле, о твоих грудях,
например, ну что я знал о них, видел только их очертания под блузкой, а
они оказались меньше, чем я думал, но все это ничто рядом с чем-то куда
более важным, с тем, что и тебе пришлось узнать, что чужие глаза видят
тебя в первый раз, в смысле увидят тебя такой, какая ты есть, ты вся, а
не кусочек сверху и кусочек снизу, наподобие тех четвертованных женщин,
которых мы видим на улице, теперь мои руки могут соединить эти куски в
единое целое, сверху донизу, вот так. Ах, помолчи, сказала Селия, но это
было бесполезно, Остин хотел знать, ему очень надо было знать, кто мог
когда-либо вот так видеть ее тело, и Селия, после минутного колебания,
почувствовала, что в ее блаженстве опять на миг появилась трещинка, и
потом сказала то, что можно было ожидать, да никто, ну, может быть,
врач, и, конечно, подруга по комнате на летних каникулах в Ницце. Но,
ясное дело, не так, это же ясно. Не так, повторил Остин, разумеется, не
так, поэтому ты должна понять, каково это - сотворить раз навсегда твое
тело, как сотворили его ты и я, вспомни-ка, ты лежала и разрешала смот-
реть на тебя, а я потихоньку стягивал простыню и смотрел, как рождается
то, что есть ты, то, что теперь по праву называется твоим именем и гово-
рит твоим голосом. Врач, интересно, что же мог увидеть у тебя врач. Ну
да, в каком-то смысле, если угодно, больше, чем я, он тебя ощупывал,
исследовал, определял, что где, но это была не ты, ты была просто телом,
появившимся до и после других тел, была номером восьмым в четверг в по-
ловине шестого в консультации, острый плеврит. Миндалины, сказала Селия,
и аппендикс, два года тому назад. Но вернемся к Делу, вот твоя мать,
например, когда ты была маленькой, никто не мог тебя знать лучше, чем
она, это понятно, но и тогда то была не ты, только сегодня, теперь, в
этой комнате это ты, и твоя мать тут уже ни при чем - ее руки тебя мыли,
и знали каждую складочку твоего тела, и делали с тобой все, что положено
делать с ребенком, почти не глядя на него, не производя его окончательно
на свет, как я тебя теперь, как ты и я теперь. Хвастунишка, сказала Се-
лия, опять покоряясь этому голосу, усыплявшему ее. Вот женщины толкуют о
девственности, сказал Остин, они определяют ее, как определили бы твоя
мать и твой врач, а того они не знают, что важна только одна девствен-
ность, та, которая существует до первого настоящего взгляда, и от этого
взгляда она исчезает в тот миг, когда чья-то рука приподнимет простыню
и, наконец, соединит в единый образ все элементы головоломки. Вот ви-
дишь, по существу, ты стала моей в этом смысле еще до того, как начала
хныкать и просить передышки, и я тебя не послушался и не пожалел, потому
что ты уже была моей и, что бы мы ни сделали, ничто уже не могло бы тебя
изменить. Ты был грубый и злой, сказала Селия, целуя его в плечо, а Ос-
тин, поглаживая светлый пушок на ее животе, сказал что-то о чуде, что
чудо, мол, не прекращается, ему нравилось говорить ей подобные вещи,
нет, не прекращается, настаивал он, оно происходит медленно и волшебно и
еще будет долго происходить, потому что всякий раз, как я смотрю на твое
тело, я знаю, что осталось еще столько неизвестного, и, кроме того, я
тебя целую, и трогаю, и вдыхаю, и все это так ново, у тебя столько неве-
домых долин, заросших папоротниками ущелий, деревьев с ящерицами и
звездчатыми кораллами. На деревьях кораллов не бывает, сказала Селия, и,
знаешь, мне стыдно, замолчи, мне холодно, дай сюда простыню, мне стыдно
и холодно, и ты гадкий. Но Остин наклонялся над ней, клал голову ей на
грудь, позволь на тебя смотреть, позволь обладать тобой на самом деле,
твое тело счастливо, и оно это знает, хотя твой скудный умишко благовос-
питанной девочки еще не соглашается, ты подумай, насколько ужасно и про-
тивоестественно было, что твоя кожа, вся как есть, не знала настоящего
света, разве что неоновый в твоей ванной, знала лишь лживый холодный по-
целуй зеркала, и твои собственные глаза рассматривали твое тело, лишь
докуда могли видеть, причем видеть плохо, неверно и без великодушия. Ну
понимаешь, едва ты снимала трусики, их сразу же заменяли другие, бюст-
гальтер спадал, чтобы тут же пара этих смешных голубков оказалась в дру-
гой темнице. Серое платье сменялось красным, джинсы - черной юбкой, и
туфли, и чулки, и блузки... Что знало твое тело о дневном свете? Потому
что день - вот он, это когда мы двое нагишом смотрим друг на друга,
только это настоящие зеркала, настоящие солнечные пляжи. А вот здесь,
прибавил Остин, слегка смущенный своими метафорами, у тебя крохотная ро-
динка, и ты о ней, наверно, не знала, а здесь другая, и обе они, и этот
сосок образуют прехорошенький равнобедренный треугольник; а ты этого,
пожалуй, и не знала, и до этого вечера на твоем теле родинок этих
по-настоящему и не было.
- А ты рыжий и безобразный, - сказала Селия. - Пора тебе об этом уз-
нать, если уж говорить начистоту, но, может быть, Николь уже объяснила
тебе это со всеми подробностями.
- О нет, - сказал Остин. - Я же тебе говорил, там было все совсем
по-другому, нам нечего было открывать друг у друга, ты ведь знаешь, как
это произошло. Не будем больше говорить о ней, продолжай, говори мне,
какой я, я тоже хочу себя знать, я тоже, если угодно, был девствен. О
да, не смейся, я тоже был девствен, и все, что я тебе сказал, годится
для нас обоих.
- Гм, - хмыкнула Селия.
- Ну, продолжай, говори мне, какой я.
- Ты мне совсем не нравишься, ты неуклюжий, ты слишком сильный, и от
тебя разит табаком, и ты мне сделал больно, и я хочу воды.
- Мне приятно, что ты на меня смотришь, - сказал Остин, - и я хотел
бы тебе напомнить, что я отнюдь не завершаюсь на уровне желудка. Я про-
должаюсь вниз, Далеко вниз, и, если приглядишься, ты увидишь уйму всего:
вот, например, колени, а на этом бедре у меня рубец, собака укусила в
Бате во время каникул. Гляди же на меня, вот я.
Селия оперлась на локоть, потянулась к стакану с водой на ночном сто-
лике и с жадностью выпила. Остин прижался к ней, и, закинув руку ей за
спину, крепко обнял, а Селия, поворачиваясь к нему, спрятала лицо у него
на груди и вдруг съежилась, как бы отстраняясь, однако не отталкивая его
резко, и начала что-то говорить, и не кончила фразу, и смолкла, трепеща
от его ласки, все глубже завладевшей ее телом, но, все же отстраняя его,
еле слышно произнесла: "Остин, я тебе солгала", хотя это не было ложью,
ведь тогда речь шла о враче, о ее матери, о людях" которые к ней прика-
сались по-другому, о соученице, жившей с нею в одной комнате, и она не
солгала, но если не говорить все означает лгать, тогда да, она солгала,
умолчав, и трещина эта открылась вот теперь, в миг высшего счастья, от-
даляя ее от Остина, который не слушал, который продолжал ее ласкать, ко-
торый мягко пытался повернуть ее на спину, который понемножку начинал
как будто понимать, и неуверенно расспрашивать, и отодвигаться, так что
меж двумя телами пролегла пустота, и смотрел ей в глаза и ждал. Только
намного позже, в темноте, она рассказала ему все, и Остин узнал, что он
был не первым, кто потихоньку сдвигал простыню, чтобы посмотреть на не-
подвижную спину, чтобы истинное тело Селии из детства родилось на свет.
- Понимаешь, - сказал Хуан, - ты в письме ни в чем меня не обвиняла,
я знаю, но это было еще хуже, я бы предпочел полное непонимание, оскорб-
ление, что угодно. Даже Телль поняла, что тут что-то не так, что ты бы
не написала ей это письмо, если бы не подозревала меня.
- То было не подозрение, - сказала Элен, - тут, знаешь, и слова
нельзя подобрать. Ну что-то вроде сального пятна или блевотины, что ли.
Мне надо было объяснить тебе, почему это пятно возникло в должный мо-
мент, так сказать без твоего прямого вмешательства, но теперь ты и сам
знаешь. Благодарю, что ты приехал поговорить со мной, я ни за что бы не
поверила, что ты способен на такое.
- Ты это назвала пятном или блевотиной. Оно было, и оно есть. Ты счи-
тала меня неспособным на такое, однако твое письмо меня обвиняю, по
крайней мере я так понял.
- Возможно, ты прав, - устало сказала Злея, - возможно, я написала
его, не желая допустить, чтобы ты остался в стороне от того, что случи-
лось. В общем, тут ничего нельзя уразуметь, так ведь?
- You're telling me92, - пробормотал Хуан.
- Как разрешить такое явное противоречие - не подозревать тебя и
вместе с тем чувствовать, что ты виноват в случившемся со мною, хотя как
будто ты и ни при чем? Твоя вина, как ее понять...
- Да, да, я тоже чувствовал нечто подобное. Ну, будто моя вина сама
отправилась странствовать в этой кукле. Но тогда, Элен...
- Тогда, - сказала Элен, глядя ему прямо в глаза, - получается, вроде
бы ни ты, ни я, по существу, здесь ни при чем. Но это же не так, и мы
это знаем. Это случается с нами, а не с кем-то другим. Да, это вина, о
которой ты сказал, вина, которая бродит сама по себе...
Хуан увидел, что она закрыла лицо руками, и с каким-то .страхом и му-
чительной, беспомощной нежностью спросил себя, не собирается ли Элен
заплакать, не произойдет ли невозможнее - кто-то увидит слезы Элен. Но
когда она отвела руки, лицо ее Выло таким, как всегда.
- Во всяком случае, раз уж ты ради этого приехал, по-моему, из спра-
ведливости следует сказать тебе, что все произошло именно тогда, когда
должно было произойти, и тут можно говорить об исполненной миссии, како-
ва бы она ни была. Все это касается меня, только меня. Я сожалею, что
написала Телль, что огорчила тебя. Прости.
Хуан сделал неопределенный жест, потом как-то по-детски отдернул ру-
ку.
- Где она?
- Там, - сказала Элен, указывая на стенной шкаф. - Иногда ночью я ее
вынимаю. Делай с ней что хочешь, мне все равно.
Так вот, значит, какой это был пакет, значит, Элен выходила из трам-
вая, неся пакет с куклой, когда было так просто оставить ее в перепол-
ненном трамвае, бросить где-нибудь, не вскрыв и не разбив куклу. Теперь,
когда он будет ее искать, думал Хуан, Элен будет нести пакет на тесемке,
и когда он встретит ее в городе или в другом месте, кукла будет с нею,
как теперь - в стенном шкафу, или в другом месте, или все еще в коробке.
И напрасно пытаться воображать, что в пакете находится что-то другое -
портативный набор для анестезии, образцы лекарств, пара туфель, - равно
как напрасно воображать, что ему удастся сойти на том же углу, где Элен,
да, напрасно и еще более горько теперь, когда он, казалось, угадывал
скрытый смысл этой надежды, - словно, если бы он догнал Элен и освободил
ее от ее ноши, это могло бы стать неким завершением, помогло бы оттес-
нить в прошлое одну из тех схем, которые осуществляются помимо нашей во-
ли, да, словно встреча его с Элен в городе могла бы смыть с них обоих
эти вины, которые бродят сами по себе, отражаясь от ресторанных зеркал и
от бликов потайных фонарей на коврах, а ведь теперь, когда зажигаешь еще
одну сигарету, когда вы рядом, так близко, все прочее бессмысленно, не
существует ничего, кроме этого твоего движения, когда ты чиркаешь спич-
кой, да ваших взглядов, встречающихся поверх ее огонька, да взмаха рукой
в знак благодарности.
- Почему ты ее не уничтожила? - спросил Хуан, и звук его голоса от-
дался во мне как удар, хотя я уверена, что он говорил очень тихо, выходя
из молчания, в которое оба мы были погружены, отчужденные более, чем
когда-либо, и он, видимо, упорно искал оправданий и путей - голова по-
туплена, заостренные очертания профиля неподвижны, будто и он ждал укола
