дикарями, just back from England98, и принялась болтать с Николь и
Телль. Со своего почетного места среди эдилов Марраст сделал жест при-
ветствия и благодарности, и Элен ему улыбнулась, точно подбадривая у
подножия эшафота. Так дикари встретились снова и были очень довольны, но
Селия прилипла к руке Остина, немного сторонясь их всех, а когда сади-
лась на поезд, то в надежде, что Элен сядет рядом с Николь, она выбрала
себе место в другом конце вагона. Здесь, сказала она, указывая на
скамью, где они сидели бы спиной к дикарям, но Остин отказался так ехать
и, поясняя различие между клавесином и клавикордами, не сводил глаз с
Элен, которая курила и временами смотрела журнал. Николь сквозь дремоту
также смутно почувствовала, что глаза Остина прикованы к Элен, и, лениво
спросив себя, с чего бы, тут же потеряла к этому интерес.
- Пожалуйста, не смотри на нее так, - попросила Селия.
- Я хочу, чтобы она знала, - сказал Остин. Ну да, bebe99, как же мне
не знать, можно ли себе представить, чтобы Селия смолчала, достаточно
было увидеть их вместе на площади, и я сразу поняла, что все рассказано
и как это правильно, что рассказано; вот и еще раз подушка оказалась
удобным мостиком для тайн, и в какую-то минуту Остин, наверно, припод-
нялся, опершись на локоть, и посмотрел на нее так, как он смотрит на ме-
ня теперь, со всей суровостью, присущей невинным душам, потом захотел
узнать все-все, и Селия закрыла себе лицо руками, и он отвел ее руки и
повторил вопросы, и все было высказано обрывочными фразами вперемежку с
поцелуями и ласками, и получено что-то вроде прощения, которого ей было
незачем просить, а ему давать, вроде некоего аттестата на право жить та-
кими вот счастливыми дурачками, держась за руки и любуясь печными труба-
ми и начальниками всех станций от Аркейля до Парижа. "Потом он, наверно,
тоже рассказал ей про Николь, - сказала себе Элеи. - И Селия, наверно,
всплакнула, потому что всегда любила Николь и понимает, что потеряла ее
как подругу, что потеряла нас обеих, Николь и меня, но ей, конечно, и в
голову не приходит, что каким-то странным образом она потеряла Николь
из-за того, что бежала от меня и оказалась между Николь и этим юнцом,
так же как юнцу не придет в голову, что он должен не ненавидеть меня, но
благодарить за Селию, и что мой сосед прав, говоря, что Сартр сумасшед-
ший и что мы в гораздо большей степени являемся суммой чужих поступков,
чем своих собственных. Вот и ты сидишь там спиной ко мне, вдруг какой-то
умудренный и погрустневший, ну чем помогла тебе твоя прозорливость, если
в конце концов ты тоже пляшешь под ту же безумную музыку. Что же тут де-
лать, Хуан, остается лишь закурить еще одну сигарету и разрешить обижен-
ному bebe смотреть на меня, подставить ему свое лицо как географическую
карту, чтобы он выучил его на память".
- Вон там, на лугу, смотри, - сказала Селия.
- Это корова, - сказал Остин. - Но вернемся к водяному органу...
- Черно-белая! - сказала Селия. - А какая красивая!
- Да, и у нее даже есть теленок.
- Теленок? Остин, выйдем сейчас же, пойдем взглянем на нее поближе, я
никогда по-настоящему не видела корову, клянусь.
- В этом нет ничего удивительного, - сказал Остин.
- Мы сейчас подъезжаем к станции, потом мы можем сесть на следующий
поезд, выйдем не прощаясь, чтобы никто не заметил.
Николь приоткрыла глаза и, будто в тумане увидев, как они прошли к
выходу, подумала, что они переходят в другой вагон, желая уединиться;
сейчас они были столь же далеки от нее, как Марраст, в окружении эдилов
входящий после обмена мнениями в банкетный зал, как Хуан, сидящий к ней
спиною возле скамьи, на которой обсуждались гонки, - все они виделись ей
смутными, далекими, Остин уходит, Марраст далеко, Хуан сидит к ней сни-
ной, и это даже лучше, так проще идти по улице, ведущей на север, - хотя
в городе никогда не светило солнце, было известно, что канал находится
на севере, и речь всегда шла о том, что надо идти к каналу, который, од-
нако, мало кто видел, мало кому довелось следить за бесшумным движением
плоских барж к заливу, откуда уходят в рейс к пресловутым островам. Идти
под сенью аркад становилось все труднее, Николь замедляла шаг, но она
была уверена, что вдали блестит канал, а не дом-башня и что блеск этот
укажет ей, что делать, когда она подойдет к берегу, но теперь она этого
знать не может и не может ни у кого спросить, хотя рядом сидит Элен и
время от времени предлагает ей сигарету или говорит об открытии памятни-
ка, да, Элен, у которой было бы так просто спросить, добиралась ли она
когда-нибудь до канала или же всегда должна была возвращаться на трамвае
или входить в номер отеля и снова видеть веранды, и плетеные кресла, и
вентиляторы.
- Этой статуе не хватает жизни, - настаивала Теяль, хранившая вер-
ность бронзовой русалочке, - и пусть Верцингеториг похож на гориллу, ко-
торая поднимает фисгармонию, ты меня не переубедишь. Не думай, что я не
сказала этого Маррасту, и он в душе был со мной почти согласен, хотя
единственное, что его интересовало, - это известия от Николь, кроме то-
го, он, кажется, совсем засыпал от речей.
- Бедный Марраст, - сказал Хуан, усаживаясь рядом с Телль на скамей-
ку, где прежде сидели Селия и Остин, - представляю его там, в зале, в
окружении эдилов и лепнины, что одно и то же, сидит разнесчастный и жует
остывшие бараньи котлеты, как обычно на таких ужинах, и думает о нас,
которым так славно здесь, на этих скамейках из натуральной сосны.
- Столько сочувствия Маррасту, - сказала Телль, - а для меня ни сло-
вечка доброго. Подумайте, я же день и ночь воевала в Лондоне, чтобы
спасти эту дуреху, и не успела сюда приехать, как должна выносить его
приставания - он, видите ли, никак не может понять, сто раз спросил ме-
ня, приехала ли Николь на открытие добровольно или потому, что я ей на-
вязала свой динамизм, клянусь, так он выразился, бедняга помирал от же-
лания подойти к нам, но его окружали эдилы, а Николь была в толпе где-то
сзади - представляешь сценку?
- Не понимаю, зачем тебе понадобилось ее привозить, - сказал Хуан.
- Она настаивала, сказала, что хочет издали взглянуть на Марраста,
причем сказала так, что это прозвучало... Право, - добавила Телль со
зловещим вздохом, - сегодня все здесь глядят друг на друга с таким ви-
дом, что в Копенгагене этого бы не понял сам Серен Кьеркегор. И ты, и
вон ты...
- Глаза - это у многих из нас единственные оставшиеся руки, милочка,
- сказал Хуан. - Не старайся слишком много понимать, не то лимонад тебе
повредит.
- Понимать, понимать... А ты-то понимаешь, что ли?
- Не знаю, возможно, что нет. Во всяком случае, мне это уже ни к че-
му.
- Ты спал с ней, ведь правда?
- Да, - сказал Хуан.
- А теперь?
- Мы с тобой, кажется, говорили о глазах?
- Ну да, но ты сказал, что глаза - это руки.
- Пожалуйста, - сказал Хуан, гладя ее по голове. - В другой раз,
только не теперь. For old time's sake, my dear100.
- Ну, конечно, Хуан, прости, - сказала Телль.
Хуан еще раз погладил ее по голове - это он тоже по-своему просил у
нее прощения. Несколько незнакомых пассажиров вышли на станции, скудно
освещенной желтыми фонарями, разбросанными среди деревьев, навесов и же-
лезнодорожных платформ, в их свете лица и предметы там, снаружи, были
полны уныния, но вот поезд после хриплого и вроде бы ненужного свистка
стал медленно отъезжать и снова углубился в полумрак, который вдруг про-
резали кирпичные трубы, дерево, уже почти скрытое темнотой, или другая,
плохо освещенная станция, где поезд останавливался попусту, потому что
больше никто не садился, по крайней мере в тот вагон, где осталась наша
маленькая компания: Элен, и Николь, и Сухой Листик, и Освальд, и Телль,
и Хуан, и Поланко, и Калак - все те же, кроме Марраста, который, сидя
среди эдилов, воображал себе этот вагон, мысленно вызвал его образ в
разгаре банкета и словно ехал в Париж вместе с дикарями, подобно тому
как днем, на открытии памятника, он как бы мысленно вызвал присутствие
Николь на площади, Николь с сомнамбулическим лицом выздоравливающей, ко-
торая впервые выходит на солнце об руку с дипломированной медсестрой
нордического типа, но нет, то был не вымысел, недовольная, ты действи-
тельно стояла там в последних рядах, стало быть, ты приехала посмотреть
на открытие моей статуи, ты приехала, да, приехала, недовольная, и, ка-
жется, в какое-то мгновение ты мне улыбнулась ободряюще, как улыбнулась
и Элен, чтобы хоть на миг избавить меня от эдилов и от представителя об-
щества историков, который сейчас готовится, будь он неладен, прославить
память Верцингеторига, а слева стоял Остин, мой экс-ученик, бравший уро-
ки французского, этот, конечно, не смотрел на меня, потому что так пола-
гается вести себя джентльмену, и я себя спрашивал /Дамы и господа! Ход
истории.../ может быть, это тоже ход истории, может, начавшись у красных
домов или у стебля некоего растения в руке британского врача, все пришло
закономерно к тому, что меня окружает, к присутствию здесь недовольной
/Еще Мишле заметил.../ и к тому, что во веем этом нет ни малейшего смыс-
ла, разве что смысл этот спрятан так, что я не способен его уловить,
точно так же, как почтенный оратор не способен уловить смысл моей статуи
/Цезарь подвергнет героя унижению, прикажет вести его в цепях в Рим,
бросит в темницу и затем велит обезглавить... / и не может понять, что
глыба, которую моя статуя держит в поднятых руках, - это ее собственная
голова, отрубленная и гигантски увеличенная историей, это два тысячеле-
тия школьных сочинений и повод для напыщенных речей, и тогда, недо-
вольная, личико мое сахарное, что оставалось мне тогда, как не смотреть
на тебя издали, как смотрел я на тебя, стоявшую с дикарями, и начхать на
ход истории, на лютниста, и на то, что ты сделала глупость, недовольная,
на все начхать, и так почти до конца торжества, когда ты обернулась - ты
должна была под конец это сделать, чтобы возвратить меня к действи-
тельности и к этому мрачному банкету, именно под конец ты и должна была
обернуться, чтобы посмотреть на затерянного в толпе Хуана, показать мне
его, как историк показывал ход истории и то, как стебель мало-помалу
никнет в руке, получившей его, чтобы держать его всегда зеленым, и пря-
мым, и гермодактилусом во веки веков. (Аплодисменты.)
Кто-то слегка тронул его плечо, официант сообщил, что ему звонят из
Парижа. Это немыслимо, повторял себе Марраст, идя вслед за официантом в
служебную комнату, нет, не могло быть, чтобы на другом конце провода его
ждал голос Николь. И впрямь не могло, как совершенно четко выяснилось из
того факта, что голос принадлежал Поланко, да к тому же говорил он не из
Парижа, а из телефонной будки на пригородной станции с двойным названи-
ем, которое Поланко не запомнил, а также не запомнили мой сосед, и Ка-
лак, и Телль, видимо тоже втиснувшиеся в будку.
- Слушай, мы подумали, что ты уже сыт по горло речами, и звоним тебе,
что не худо бы нам встретиться и выпить глоток вина, - сказал Поланко. -
Жизнь - это не только статуя, ты меня понял?
- Еще бы не понял, - сказал Марраст.
- Тогда валяйте сюда, дон, и мы тебя ждем, чтобы сыграть в карты или
еще чем поразвлечься.
- Согласен, - с готовностью сказал Марраст, - но чего я не понимаю,
так это почему вы звоните с какой-то станции. Ты сказал, Освальд? Пере-
дай лучше трубку моему соседу, может, тогда я что-нибудь пойму.
В конце концов мы ему растолковали, но времени на это ушло много, по-
тому что слышимость была неважная, к тому же пришлось рассказать предыс-
торию, начиная с пари между соседом Поланко и с замечательного достиже-
ния Освальда, который явно должен был победить и преодолел, даже не гля-
