иглы, которая проникает в вену его руки. Возможно, я могла бы его оста-
новить, когда он встал и пошел открывать шкаф, могла сказать ему, что
это бесполезно и что он сам знает, что это бесполезно, - что игла так
или иначе уже вонзилась в вену и все совершится, хотим мы или не хотим и
будем ли этому препятствовать, обладая безграничной свободой выбора в
том, что для нас неважно. Оставив сигарету в пепельнице, Хуан направился
к шкафу и одним рывком открыл его. Кукла сидела, выделяясь в полумраке,
голая, улыбающаяся, среди простынь и полотенец. Рядом .была коробка с ее
одеждой, туфлями и капором; пахло сандалом, а может, и паклей, в темноте
трудно было разглядеть дыру, частично скрытую согнутыми коленками. Хуан
взял ее за руку и вытащил на освещенное место, к краю полки, где акку-
ратно сложенная простыня могла в кукольных масштабах сойти за постель
или за операционный стол. Туловище куклы на простыне раскрылось надвое,
и Хуан убедился, что Элен даже не попыталась прикрыть щель, заклеить
липким пластырем, спрятать обратно то, что мягко вывалилось на простыню.
- Мне не мешает, пусть так и остается, - сказал голос Элен за его
спиной. - Если хочешь, можешь ее унести, но мне все равно.
Хуан резким движением закрыл шкаф, от удара хлопнувшей дверцы подп-
рыгнули предметы на низком столике. Элен даже не шевельнулась, когда его
руки впились ей в плечи и встряхнули ее.
- Ты не имеешь права так поступать, - сказал Хуан. - И я еще раз пов-
торяю, ты не имеешь права так поступать со мной. Виноват я или не вино-
ват, это я послал ее тебе. Это я там, внутри, жду твоей мести, это ты на
меня смотришь каждый раз, когда открываешь шкаф, когда вечером ее выни-
маешь, когда подходишь к ней с фонариком, чтобы посмотреть на нее, или
берешь ее под мышку.
- Но мне не за что тебе мстить, Хуан, - сказала Элен.
Быть может, впервые за эту ночь она произнесла его имя. Произнесла в
заключение фразы, и имя прозвучало с таким оттенком, с такой интонацией,
какой не было бы при другом порядке слов, - оно несло что-то сверх обыч-
ного смысла, вырвавшееся, видимо, против воли Элен, потому что у нее
вдруг задрожали губы, и она медленно попыталась освободиться от впивших-
ся в ее плечи пальцев, но он еще крепче их сжал, и я чуть не закричала,
но прикусила губу, тогда он наконец понял и, бормоча извинения, отпрянул
от меня и повернулся спиной.
- Я храню ее не из-за тебя, - сказала я. - Сейчас это не стоит объяс-
нять, но, верь, не из-за тебя. Не я ее раздела, ты это знаешь, и не я ее
разбила.
- Прости меня, - сказал Хуан, все еще стоя спиной, - но теперь мне
нелегко тебе верить. С такими фетишами, такими алтарями человек чувству-
ет себя навек замаранным в душе другого, а когда другой - это ты... Ты
всегда питала ко мне вражду, всегда мстила мне так или иначе. Знаешь,
как меня однажды назвал мой сосед? Актеоном. Он у нас очень ученый.
- Не я ее раздела, - повторила Элен, будто не слыша его слов. - Все
это совсем с другим связано, и к тему, что случилось, ты прямого отноше-
ния не имеешь. И однако, ты здесь именно из-за этого, и приходится еще
раз признать, что нами играют, нас используют бог весть в каких целях.
- Не думай, будто ты должна мне что-то объяснять, - резко обернув-
шись, сказал Хуан. - Я тоже знаю, что это бессмысленно.
- О, уж если мы сошли с ума, позволь высказать одну безумную мысль: я
тебя убила, Хуан, и все началось тогда, в тот самый день, когда я тебя
убила. Конечно, то был не ты, и, конечно, его я тоже не убила - это было
вроде этой куклы или нашего разговора, намек на что-то другое, но с ощу-
щением полной ответственности, понимаешь? Присядь тут рядом, подай мне
бутылку или, если хочешь, налей ты. Налей мне полный стакан, тогда я
смогу тебе рассказать, мне станет легче, а потом, если захочешь, уйдешь,
будет даже лучше, если ты уйдешь, но сперва дай мне виски и еще сигаре-
ту, Хуан. Да, это безумие, но он был так на тебя похож, и он был голый -
юноша намного моложе тебя, но у него была твоя манера улыбаться, твои
волосы, и он умер у меня на руках. Ничего не говори, сиди и слушай; те-
перь ты ничего не говори.
Откуда доносился этот голос, который непостижимым образом был голосом
Элен? Он звучал так близко, я слышал ее прерывистое дыхание, но не мог
поверить, что это она так говорит, повторяя мое имя через каждые нес-
колько слов, бормоча фразы, усеченные, запинающиеся или вырывающиеся по-
добно крику, когда она рассказывала мне мою смерть, уделяя мне часть
своей долгой одинокой ночи, снова погружая иглу в мою вену. Она расска-
зывала это мне, пила и курила со мною, рассказывая все это, но я-то
знал, что это для нее неважно и никогда важным не было, что в той смер-
ти, которая была похожа на мою смерть, родилось нечто иное, и тогда яви-
лась кукла, и кто-то эту куклу уронил - точно так же кто-то мог попро-
сить кровавый замок или смотреть на дом с горельефом василиска, собирая
воедино все это, ныне ставшее рыданием в голосе Элен. Я понял, что, если
бы я мог выйти вместе с нею на том углу, где ее потерял, все, возможно,
сложилось бы иначе - хотя бы потому, что, находясь рядом с Телль, я бы
не испытывал такого отчаяния и, возможно, у Телль не возникла бы ирони-
ческая прихоть послать куклу. Но пока все рушилось, потому что я знал
твердо лишь одно - что Элен и я никогда не сойдем вместе ни на каком уг-
лу в городе или где бы то ни было, и, хотя когда-то она снисходила до
нескольких любезных слов или до дружеской прогулки вдоль канала Сен-Мар-
тен, по сути, мы нигде не встретимся, и ее новый голос, это истеричное
упоминание моего имени через каждые несколько слов, этот плач, который
наконец разрешился теперь в осязаемые слезы, в стекавшие по ее щекам
искрящиеся капли, которые она гасила тыльной стороной ладони, а они
опять вспыхивали, - все это не имело ко мне никакого отношения, и в душе
она опять отвергала меня, видя во мне постороннего и несносного свидете-
ля наихудшего, что могло приключиться с Элен, свидетеля горя Элен и слез
Элен. Мне хотелось бы этого избежать, возвратить ее в прежнюю, вежливую
отчужденность, чтобы когда-нибудь она могла простить мое присутствие при
ее поражении, и в то же время я испытывал неописуемое наслаждение, видя
ее слабой и сломленной под бременем чего-то, что вырывало ее из привыч-
ного въедливого отрицания жизни, что заставляло ее плакать и смотреть
мне в глаза, что вынуждало ее, запятнанную и обиженную, брести с тем па-
кетом, увязая в теплой топи слов и слез. Снова и снова говорила она мне
о мертвом юноше, меняя нас местами в замедленно горячечном бреду, кото-
рый то уводил ее в палату клиники, то возвращал к монологу передо мной
(я погасил в гостиной все лампы, кроме одной в углу, чтобы Элен могла
плакать, не утирая слезы досадливым жестом), и временами казалось, будто
я и есть тот лежащий на койке больной и она говорит ему обо мне, но
вдруг все менялось, и она, рукою утирая слезы, будто срывая с себя мас-
ку, опять обращалась ко мне и повторяла мое имя, и я знал, что все это
ни к чему, что ее маска всегда на ней, что не из-за меня она отчаивается
и что где-то там внутри есть другая Элен, и та другая Элен все выходит
на углу, и мне не дано ее догнать, хотя бы она была у меня в объятьях. И
та Элен, что удалялась, неся пакет, та, что понапрасну плакала передо
мной, навсегда упрячет ключи от кровавого замка; да, моя последняя, жал-
кая свобода состояла в том, что я мог вообразить, что угодно, мог выб-
рать любую Элен среди многих, которых во время бесед в кафе предположи-
тельно рисовал то мой сосед, то Марраст, то Телль, мог воображать ее
фригидной, или пуританкой, или просто эгоисткой, или злюкой, жертвой
своего отца или что-нибудь еще похуже, жрицей, приносящей таинственную,
непостижимую жертву, - такую мысль внушило мне что-то на углу улицы Во-
жирар и еще в желтом пятне света от потайного фонаря, ищущего горло юной
англичанки, - но какое все это имело значение, если я ее любил, если
крохотный василиск, когда-то вспыхивавший зелеными искрами на ее груди,
был символом вечного моего рабства.
Потом я вдруг перестала говорить - возможно, это Хуан попросил меня
замолчать, во всяком случае, он погасил лампы и неустанно протягивал мне
свой носовой платок, стараясь не смущать меня взглядом в лицо, как будто
он занят лишь своей сигаретой да стаканом виски и ждет, пока усталость и
отвращение к самой себе не обессилят меня, как ждал, когда догорит в его
руке спичка, которую затем отшвырнул. Когда я погрузилась в безмолвие,
которое где-то внутри боролось с царапавшими горло шипами, он сел рядом,
вытер мне лицо, налил виски в мой стакан, зазвенели кусочки льда. "Выпей
залпом, - сказал он, - ничего лучше для нас пока не придумаешь". Терпкий
и свежий запах его одеколона смешался с ароматом виски. "Не знаю, уда-
лось ли тебе понять, - сказала я, - мне хотелось бы, чтобы ты понял хотя
бы то, что ничего не делается по нашей воле, что я заставила тебя стра-
дать не из-за порочности, что я убила тебя не ради удовольствия". Я ощу-
тила его губы у моей руки и их легкий поцелуй. "Я не умею так любить, -
сказала я, - и напрасно думать, будто привычка, повседневность тут помо-
гут. Отдалась ли Диана Актеону, это неизвестно, но важно то, что она
бросила его псам и, верно, с наслаждением смотрела, как они его терзают.
Я не Диана, но чувствую, что где-то во мне притаились псы, и я не хотела
бы, чтобы они разорвали тебя на части. Теперь в ходу внутривенные инъек-
ции, я это говорю символически, и мифология совершается в гостиной, где
курят английскую сигару и рассказывают истории, также символические, -
человека убивают гораздо раньше, чем принимают его как гостя, и наливают
ему виски, и оплакивают его смерть, пока он предлагает свой носовой пла-
ток. Возьми меня, если хочешь, - видишь, я ничего тебе не обещаю, я ос-
таюсь такой, как была. Если ты считаешь себя более сильным, если полага-
ешь, что сможешь меня изменить, возьми меня сейчас же. Это наименьшее,
что я могу тебе дать, и это все, что я могу тебе дать". Я почувствовала
дрожь его тела, подставила ему свои загрязненные словами губы, полная
благодарности за то, что он вынудил меня замолчать, превратил меня в
послушный его объятиям предмет. К рассвету я наконец уснула (он курил,
лежа на спине, в комнате было темно) - разглядев его профиль, освещенный
тлеющей сигаретой, я зажмурила глаза, пока не стало больно, пока я не
провалилась в сон без сновидений.
Когда пластиковое покрывало было спущено и муниципальный оркестр Ар-
кейля заиграл "Sambre-et-Meuse"93, первые комментарии, услышанные моим
соседом, были: но у него же нет ни меча, ни щита / это в духе Пикассо /
а где голова? / он похож на осьминога / dis donc, ce type-la se fout de
nos gueules?94 / а что там вверху, чемодан? / правую руку он держит на
заднице / это не задница, это Галлия / какое зрелище для детей / нет,
религия погибла / а обещали лимонад и флажки / са alors / теперь я пони-
маю Юлия Цезаря / ну-ну, не надо преувеличивать, тогда были другие вре-
мена / только подумать, что Мальро это допускает / он что, голый? А вот
это у него внизу, это что? / бедная Франция / я пришла, потому что полу-
чила приглашение на такой голубой изящной карточке, но клянусь тебе
всем, что есть самого святого, если бы я подозревала /
- Но, тетенька, это же современное искусство, - сказала Лила.
- Не толкуй мне о всяких футуризмах, - сказала госпожа Корица. - Ис-
кусство - это красота, и оно кончилось. Вы же не станете мне возражать,
молодой человек?
- Нет, сударыня, - сказал Поланко, который веселился, как боров у ко-
рыта.
- Я обращаюсь не к вам, а вот к этому молодому человеку, - сказала
госпожа Корица. - Известно, что вы и ваши собутыльники - закадычные
