смысла, который может открыться вам, так далеко ушедшему от мрака первых
веков. И в самом деле, разум человека на все способен, ибо он все в себя
включает, как прошлое, так и будущее. В конце концов, что было в этом вое?
Радость, страх, скорбь, преданность, доблесть, бешенство, - кто знает? -
но истина была в нем, - истина, с которой сорвано покрывало веков.
Пусть глупец разевает рот и трепещет, но мужественный человек знает и
может смотреть без трепета. И человеческого в нем должно быть, во всяком
случае, не меньше, чем в этих людях на берегу. Их правду он примет, если
есть у него своя правда и
[66]
врожденная сила. Принципы? Принципы не помогут. Это - оболочка, тряпки,
которые слетят при первой же встряске. Нет, вам нужна разумная вера. В
этом безумном вое звучит призыв. Ну что ж! Я его слышу, принимаю, но у
меня тоже есть голос, и нельзя заставить меня умолкнуть. Конечно, глупец,
наделенный робостью и утонченными чувствами, опасности не подвергается.
Кто там ворчит? Вы удивляетесь, почему я не сошел на берег и не принял
участия в вое и пляске? Да, я этого не сделал. Утонченные чувства, скажете
вы? К черту утонченные чувства! У меня не было времени. Я должен был
возиться со свинцовыми белилами и полосами, оторванными от шерстяных
одеял, накладывать повязки на эти протекающие трубы. Я должен был
управлять судном, огибать коряги и во что бы то ни стало вести вперед наше
старое корыто. Во всем этом достаточно было поверхностной реальности,
чтобы спасти человека помудрее меня. А в промежутках мне приходилось
следить за дикарем, исполнявшим обязанности кочегара. Это был
усовершенствованный экземпляр: он умел растапливать котел. А находился он
внизу, как раз подо мной. Смотреть на него было так же поучительно, как на
разгуливающую на задних лапах собаку в штанах и шляпе с пером.
Понадобилось всего несколько месяцев, чтобы обучить этого славного парня.
Он косил глаза на манометр и водомер, всеми силами стараясь проявить свою
неустрашимость, а ведь бедняга все еще носил на шее ожерелье из зубов;
курчавые волосы его были выбриты так, что череп был как бы расписан
узорами, и на каждой щеке красовалось по три шрама. Ему бы следовало
хлопать в ладоши и плясать на берегу, а вместо этого он работал - раб,
покорившийся странному волшебству и набиравшийся спасительных зна-
[67]
ний. Он был полезен, так как его обучили. А знал он вот что: если вода в
этом прозрачном сосуде исчезнет, то злой дух, обитающий в котле,
почувствует великую жажду, разгневается, и страшно будет его мщение. Итак,
он потел, подбрасывал дрова и с опаской следил за сосудом; экспромтом
изобретенный амулет из тряпок привязан был к его руке, и плоский кусок
отполированной кости величиной с карманные часы украшал его нижнюю губу.
Медленно проплывали мимо лесистые берега, шумный поселок оставался позади,
а мы ползли по безмолвной бесконечной реке, ползли к Куртцу. Но часто
попадались коряги, обманчива и мелководна была река, а в котле как будто и
в самом деле обитал угрюмый демон, и потому ни у кочегара, ни у меня не
было времени предаваться размышлениям.
В пятидесяти милях ниже Внутренней станции мы увидели шалаш из камыша,
меланхолический шест, на котором развевалось какое-то тряпье, некогда
бывшее флагом, и аккуратно сложенную кучу дров. Для нас это было
неожиданно. Мы пристали к берегу и на дровах нашли доску с полустертой
надписью, сделанной карандашом. Расшифровав ее, мы прочли: "Дрова
заготовлены для вас. Спешите. Подходите осторожно".
Далее следовала подпись, которую мы не могли разобрать, - во всяком
случае, не "Куртц", какое-то более длинное слово. "Спешите". Куда? К
верховьям реки? "Подходите осторожно". Мы не соблюдали осторожности. Но
предостережение не могло относиться к тем местам, которые мы проехали.
Что-то неладное было впереди. Но что? И велика ли опасность? Вот в чем
вопрос. Мы сердито обсуждали нелепость такого лаконичного стиля. Заросли
вокруг безмолвствовали и препятствовали нам
[68]
заглянуть вдаль. Рваная занавеска из красной материи висела в дверях
шалаша, уныло развеваясь перед нашими лицами. Жилище было покинуто, но,
несомненно, здесь жил не так давно белый человек. В шалаше стоял грубый
стол - доска на двух столбиках, в темном углу валялась куча хлама, а у
двери я поднял книгу; она была без переплета, листы, захватанные пальцами,
размокли и запачкались, но были любовно прошиты заново белой ниткой, еще
не успевшей загрязниться. Необычайная находка! Книга называлась
"Исследование некоторых вопросов по навигации" и написана была неким
Тоуэром, Тоусоном или кем-то в этом роде, капитаном флота его величества.
Довольно скучное произведение с диаграммами и отталкивающими столбцами
цифр, изданное шестьдесят лет назад.
С величайшей нежностью обращался я с этой любопытной древностью,
боясь, как бы она не рассыпалась в моих руках. На страницах книги Тоусон
или Тоуэр весьма серьезно исследовал вопрос о сопротивлении материалов для
судовых цепей и талей. Не очень занимательная книга, но достаточно было
одного взгляда, чтобы оценить устремленность к цели, добросовестное
старание правильно приступить к делу; вот почему эти скромные страницы,
написанные столько лет назад, представляли не только профессиональный
интерес. Простодушный старый моряк, толкующий о цепях и талях, заставил
меня позабыть о зарослях и пилигримах и с восторгом почувствовать, что
наконец-то попалось мне в руки нечто несомненно реальное. Такая книга была
удивительна сама по себе, но еще поразительнее были заметки на полях,
видимо относившиеся к тексту. Я не верил своим глазам: заметки были
шифрованные! Да, эти знаки походили на шифр. Представьте себе человека,
кото-
[69]
рый притащил такую книгу в эту глушь, изучал ее, делал заметки и вдобавок
прибегал к шифру! Из ряда вон выходящая тайна!
Мне помешал какой-то шум; подняв глаза, я увидел, что куча дров
исчезла, а начальник и все пилигримы, стоя на берегу, хором ко мне
взывают. Я сунул книгу в карман. Уверяю вас, оторваться от книги мне было
так же трудно, как распрощаться с верным старым другом.
Я пустил в ход искалеченную машину.
- Должно быть, записку оставил этот проклятый торговец, этот пролаза!
- воскликнул начальник Центральной станции, злобно оглядываясь на
покинутый нами шалаш.
- Быть может, он - англичанин, - сказал я.
- Это его не спасет от беды, если он не поостережется, - мрачно
пробормотал начальник.
С притворной наивностью я заметил, что в этом мире ни один человек не
может почитать себя застрахованным от беды.
Здесь, в верховьях, течение было быстрее; пароход, казалось, находился
при последнем издыхании; лениво разбивало воду кормовое гребное колесо, а
я, затаив дыхание, прислушивался, ибо, по правде сказать, ждал с минуты на
минуту, что оно остановится. Я как будто следил за последними вспышками
угасающей жизни. Но все-таки мы ползли вперед. Иногда я высматривал
какое-нибудь дерево впереди, чтобы измерить скорость нашего продвижения
навстречу Куртцу, но неизменно терял его из виду раньше, чем мы к нему
подходили. Терпения не хватало так долго смотреть на один и тот же
предмет. Начальник проявлял великолепное спокойствие. Я бесновался,
кипятился и рассуждал сам с собой, стоит ли мне откровенно поговорить с
Куртцем. Но раньше чем я
[70]
пришел к какому-либо выводу, меня осенила мысль, что и слова мои, и мое
молчание, да и любой поступок не имеют, в сущности, никакого значения. Не
все ли равно, что он знает и чего не знает? Не все ли равно, кто был
начальником? Бывают иногда такие минуты просветления. Суть дела скрыта под
поверхностью, недоступна мне, и мое вмешательство ничего не изменит.
К вечеру второго дня мы, по нашим расчетам, находились в восьми милях
от станции Куртца. Я хотел продолжать путь, но начальник принял серьезный
вид и сообщил мне, что плавание в этих местах сопряжено с опасностью, и
так как солнце стоит низко, то лучше нам остаться здесь до утра. Кроме
того, если считаться с предостережением, то благоразумнее будет подойти к
станции не в сумерках и не в темноте, но при дневном свете. Это было
вполне разумно. Чтобы сделать восемь миль, нам требовалось около трех
часов, а у поворота реки я мог разглядеть подозрительную рябь. Тем не
менее эта отсрочка очень меня раздосадовала; безрассудная досада, ибо
какое значение может иметь одна ночь после стольких месяцев?
Так как дров у нас было много, а начальник хотел соблюдать
осторожность, то я бросил якорь посередине потока. Здесь река была прямая,
узкая, с берегами высокими, как железнодорожные насыпи. Сумерки спустились
к нам задолго до заката солнца. Быстро струилась вода, но на берегах все
было неподвижно и безмолвно. Деревья, опутанные ползучими растениями, и
кусты словно окаменели, и окаменела каждая веточка, каждый листик. Это был
не сон, - такая неподвижность казалась неестественной, подобной трансу. Не
слышно было ни единого звука. Мы удивлялись и готовы были заподозрить себя
[71]
в глухоте; затем внезапно спустилась ночь и наградила нас также и
слепотой. Около трех часов утра в реке всполошилась какая-то большая рыба,
и от громкого плеска я подскочил, словно услышал выстрел из пушки.
Когда взошло солнце, на реке лежал белый туман, очень теплый, липкий и
еще более непроницаемый, чем мрак. Он не рассеивался, он стоял вокруг, как
прочная стена. Часов в восемь или девять он поднялся, как поднимается
штора. Мельком увидели мы вздымающиеся к небу деревья, непроходимые
заросли, маленький пылающий шар, нависший над лесом... все было
неподвижно... и потом снова спустилась белая штора плавно, как по
смазанным желобам. Я приказал отпустить якорную цепь, которую мы начали
поднимать. Не успело замолкнуть заглушенное звяканье, когда раздался крик
- громкий крик, - исполненный безграничной тоски, и медленно пронесся в
густом тумане. Потом стих. Тогда поднялись жалобные вопли, дикие,
негармоничные. От неожиданности волосы зашевелились у меня под фуражкой.
Не знаю, какое впечатление это произвело на моих спутников; мне казалось,
что туман разразился воплями, - так неожиданно раздался этот громкий и
тоскливый вой, доносившийся как будто со всех сторон. Он достиг
кульминационной точки, перейдя в невыносимо пронзительный визг, и
оборвался внезапно, а мы застыли в нелепых позах и упорно прислушивались к
молчанию, почти такому же жуткому, как эти крики.
- Боже мой! Что же это такое? - простонал под самым моим ухом один из
пилигримов, маленький толстый человечек с песочными волосами и рыжими
бакенбардами, облаченный в розовую пижаму, панталоны, заправленные в
носки, и штиблеты на
[72]
резинке. Остальные двое минуту сидели разинув рты, затем бросились в
маленькую каютку и сейчас же выскочили оттуда, испуганно озираясь по
сторонам и держа наготове винчестеры. Мы могли разглядеть только пароход,
очертания которого были стерты, словно он вот-вот должен был растаять, да
туманную полосу воды, фута в два шириной, вокруг судна. Остального мира не
было, ибо мы его не видели и не слышали. Его не было. Он исчез,
растворился, и от него не осталось ни шепота, ни тени.
Я прошел на нос и приказал натянуть якорную цепь так, чтобы в случае
необходимости можно было сразу поднять якорь и тронуться в путь.
- Нападут ли они? - раздался чей-то испуганный голос.
- Нас перебьют в этом тумане! - прошептал другой.
Лица подергивались от волнения, руки слегка дрожали, глаза не мигали.
Любопытно было сравнивать выражение лиц белых людей и наших чернокожих
матросов, которые были такими же пришельцами в верховьях реки, как и мы,
хотя дома их находились на расстоянии каких-нибудь восьмисот миль отсюда.
Белые выглядели не только взволнованными, но и оскорбленными таким
возмутительным воем, а чернокожие были заинтересованы, держались
настороже, но лица их были спокойны, и один или двое усмехались, натягивая
якорную цепь. Несколько человек обменялись отрывистыми фразами, казалось
разрешившими вопрос ко всеобщему удовольствию. Их главарь, молодой
