намеревался ехать, так как в то время на его станции не осталось ни
товаров, ни провианта, но, сделав триста миль, вдруг решил вернуться назад
и отправился в обратный путь один в маленьком челноке с четырьмя гребцами,
предоставив полукровке отвезти слоновую кость.
Казалось, племянник и дядя были поражены этим поступком и понять не
могли его мотивов. Что же касается меня, то я как будто впервые увидел
Куртца - увидел отчетливо: челнок, четыре гребца-дикаря и одинокий белый
человек, внезапно повернувшийся спиной к Центральной станции, к мыслям об
отдыхе, быть может - к мечтам о родине, и обративший лицо к дикой глуши, к
своей опустошенной и унылой станции. Я не знал его мотивов. Может быть, он
был просто славным парнем, который бескорыстно заинтересован делом. Эти
двое ни разу не назвали его по имени, они говорили "тот человек".
Полукровку, который, поскольку я мог судить, проявил величайшую
осмотрительность и ловкость, исполнив это трудное поручение, они называли
не иначе, как "тот негодяй". "Негодяй" доложил, что "тот человек" был
тяжело болен и не совсем еще оправился... Собеседники отошли на несколько
шагов и стали ходить взад и вперед мимо судна. Я слы-
[59]
шал обрывки фраз: "Военный пост... доктор... двести миль... совсем один
теперь... неизбежное промедление... девять месяцев... никаких вестей...
Странные слухи..."
Они снова приблизились как раз в тот момент, когда начальник говорил:
- Нет никого, насколько мне известно, если не считать этого
зловредного парня - кажется, странствующего торговца, - отбирающего у
туземцев слоновую кость.
О ком это они теперь говорили? Я решил, что речь идет о человеке,
который находится в округе Куртца и не заслуживает одобрения начальника.
- Мы не избавимся от недостойной конкуренции до тех пор, пока одного
из этих парней не повесят для острастки, - сказал начальник.
- Правильно, - проворчал дядя. - Пусть его повесят! Почему не
повесить? В этой стране можно сделать все, что угодно. Я тебе говорю:
здесь - ты понимаешь? - здесь никто тебе не опасен. А почему? Потому что
ты выносишь этот климат; ты их всех переживешь. Опасность в Европе; но
перед отъездом я позаботился о том, чтобы...
Они отошли и заговорили шепотом; потом племянник повысил голос:
- Я не виноват, что произошла такая задержка. Я сделал все, что мог.
Толстяк вздохнул:
- Очень печально.
- Послушали б вы его нелепую и зловредную болтовню! - продолжал тот. -
Он мне здорово надоел, пока был здесь. "Каждая станция должна быть как бы
маяком на пути, который ведет к прогрессу; это не только центр торговли,
но и центр гуманности, усовершенствования, просвещения". Представляете
[60]
себе - какой осел! И он хочет быть начальником! Нет, это...
Тут он захлебнулся своим негодованием, а я чуть-чуть приподнял Голову.
Я и не подозревал, что они стоят так близко. Я бы мог плюнуть им на шляпы.
Погрузившись в размышления, они уставились в землю. Начальник похлестывал
себя прутиком по ноге; проницательный его родственник поднял голову и
спросил:
- Ты ни разу не болел с тех пор, как приехал из отпуска?
Тот вздрогнул:
- Кто? Я? О, я словно заколдован. Но остальные! Боже мой! Все больны.
И умирают так быстро, что я не успеваю отправлять их на родину... Просто
невероятно!
- Гм... так... - пробормотал дядя. - Ах, мой мальчик, на это и уповай!
Я видел, как он вытянул свою короткую, похожую на плавник руку и
широким жестом указал на лес. заводь, грязь, реку, словно предательски
взывал к притаившейся смерти, скрытому злу, глубокой тьме в сердце земли,
обращенной к нам своим светлым солнечным ликом. Это было так жутко, что я
вскочил и посмотрел на опушку леса, как будто ждал ответа на этот мрачный
призыв к упованию. Вы сами знаете, какие нелепые мысли приходят иногда в
голову. Но перед этими двумя людьми вставала величественная тишина,
исполненная зловещего терпения, как бы дожидающаяся конца
фантасмагорического вторжения.
Они оба громко выругались - должно быть, от испуга, - затем, делая
вид, что меня не замечают, направились к станции. Солнце стояло низко; они
шли бок о бок и словно с трудом втаскивали на холм
[61]
свои две чудовищные тени неравной длины, которые медленно волочились за
ними по высокой траве, не приминая ни одной былинки.
Через несколько дней экспедиция Эльдорадо углубилась в безмолвные
заросли, которые сомкнулись над ней, как смыкается море над нырнувшим
пловцом. Много времени спустя пришла весть, что все ослы издохли. Мне
неизвестно, какая судьба постигла менее ценных животных. Несомненно, они,
как и все мы, получили по заслугам. Справок я не наводил. В то время меня
волновала надежда очень скоро увидеть Куртца. "Очень скоро" не нужно
понимать буквально. Ровно через два месяца после того, как мы покинули
бухту, пароход пристал к берегу ниже того места, где находилась станция
Куртца.
Поднимаясь по этой реке, вы как будто возвращались к первым дням
существования мира, когда растительность буйствовала на земле и
властелинами были большие деревья. Пустынная река, великое молчание,
непроницаемый лес. Воздух был теплый, густой, тяжелый, сонный. Не было
радости в блеске солнечного света. Длинные полосы воды уходили в тьму
затененных пространств. На серебристых песчаных отмелях гиппопотамы и
аллигаторы грелись бок о бок на солнцепеке. Река, расширяясь, протекала
среди заросших лесом островов. Здесь вы могли заблудиться, как в пустыне,
и в течение целого дня натыкаться на мели, пытаясь найти проток. Казалось
вам, будто вы заколдованы и навеки отрезаны от всего, что знали
когда-то... где-то... быть может - в другой жизни. Бывали моменты, когда
все прошлое вставало перед вами: это случается, когда нет у вас ни одной
свободной минуты; но прошлое воплощалось в тревожном сне, о котором вы с
удивлением
[62]
вспоминали среди ошеломляющей реальности этого странного мира растений,
воды и молчания. И в тишине этой жизни не было ничего похожего на покой.
То было молчание неумолимой силы, сосредотченной на неисповедимом замысле.
Что-то мстительное было в этом молчании. Впоследствии я к нему привык и
перестал обращать на него внимание, - у меня не было времени. Мне
приходилось разыскивать протоки, интуитивно угадывать местонахождение
мелей, высматривать подводные камни. Я научился стискивать зубы, когда
судно проходило на волосок от какой-нибудь отвратительной старой коряги,
которая могла отправить на дно ветхое наше корыто со всеми пилигримами.
Днем я должен был выискивать сухие деревья, чтобы срубить их ночью и
растопить на следующий день котлы. Когда человеку приходится уделять
внимание вещам такого рода, мелочам, реальность - реальность, говорю вам -
блекнет. Сокровенная истина остается скрытой - к счастью. Но все-таки я ее
ощущал - безмолвную и таинственную, наблюдающую за моими обезьяньими
фокусами так же точно, как наблюдает она за вами, друзья, когда вы
кривляетесь - каждый на своем канате, - ради чего? Ради дешевого трюка...
- Старайтесь быть вежливым, Марлоу, - проворчал чей-то голос, и я
понял, что во всяком случае еще один слушатель, кроме меня, не спит.
- Прошу прощения. Я позабыл, что наградой является сердечная боль. И в
самом деле, что нам награда, если фокус удался? Вы прекрасно проделываете
свои фокусы, да и я справился недурно, ибо мне удалось не потопить судна
при первом моем плавании. Этому я и по сей день удивляюсь. Представьте
себе человека, который с завязанными глазами дол-
[63]
жен провести повозку по скверной дороге. Могу вам сказать, что я дрожал и
обливался потом. В конце концов, для моряка непростительный грех - сорвать
дно с судна, плавающего под его командой. Может, никто об этом не узнает,
но вам этого не забыть. Удар в самое сердце. Вы о нем думаете, он вам
снится, вы вспоминаете, просыпаясь ночью, много лет спустя, - и вас
бросает то в жар, то в холод.
Я не утверждаю, что мой пароход все время плыл по воде. Не раз ему
приходилось пробираться вброд, а двадцать каннибалов, барахтаясь в воде,
подталкивали его. Дорогой мы завербовали этих парней в матросы. Славные
ребята - каннибалы. С ними можно было работать, и о них я вспоминаю с
благодарностью. В конце концов, они не поедали друг друга перед моим
носом. Они прихватили с собой провизию - мясо гиппопотама, оно начало
гнить, и противный запах, отравивший таинственные дебри, щекотал мне
ноздри. Фу! Я и теперь еще чувствую этот аромат. На борту парохода
находились начальник и три-четыре пилигрима с посохами. Иногда мы
подходили к какой-нибудь станции, расположенной у самого берега, на
границе с неведомым, и белые люди, выбегавшие из полуразвалившегося шалаша
и жестикулировавшие радостно и удивленно, казались странными пленниками,
которых удерживает здесь какое-то заклятие. Слова "слоновая кость" звенели
в воздухе, а потом мы снова уходили в безмолвие, следовали за извивами
реки, между высокими стенами, которые эхом отзывались на мощные удары
большого колеса у кормы. Деревья, деревья, миллионы деревьев, массивных,
необъятных, стремящихся ввысь; а у подножия их, придерживаясь берега,
пробиралось маленькое закопченное паровое суденышко, словно ленивый жук,
ползущий по полу между величественными
[64]
колоннами. Вы чувствовали себя очень, маленьким покинутым, но это чувство
не угнетало. В конце концов, как бы ни были вы малы, но грязный жук поля
вперед, - а этого вы и добивались. Куда, по мнении? пилигримов, полз этот
жук, я не знаю. Ручаюсь, что к какому-то месту, где они надеялись что-то
получить. А для меня он полз к Куртцу, и только к Куртцу; но, когда
паровые трубы дали течь, мы стали продвигаться очень медленно.
Лес расступался перед нами и смыкался за нашими спинами, словно
деревья лениво вступали в воду, чтобы преградить нам путь назад. Все
глубже и глубже проникали мы в сердце тьмы. Здесь было очень тихо. Иногда
по ночам за стеной деревьев раздавался бой барабанов и катился над рекой.
До рассвета слышались слабые отголоски, словно парившие в воздухе над
нашими головами. Был ли то призыв к войне, миру, молитве, - мы не могли
угадать. Предвозвестниками рассвета спускались прохлада и тишина;
дровосеки спали, догорали их костры; треск сучка заставлял нас
вздрагивать. Мы были странниками на земле доисторических времен - на
земле, которая имела вид неведомой планеты. Мы могли вообразить себя
первыми людьми, завладевающими проклятым наследством, за которое нужно
заплатить великими страданиями и непосильным трудом.
Но иногда за поворотом реки под тяжелой неподвижной листвой открывался
вид на тростниковые стены и острые крыши из травы, слышались крики, топот,
раскачивались черные тела, сверкали белки глаз, хлопали в ладоши черные
руки. Пароход медленно продвигался мимо этих безумствующих и загадочных
черных людей. Доисторический человек проклинал нас, молился нам, нас
приветствовал... кто мог сказать? Нам недоступно было понимание окружаю-
[65]
щего; мы скользили мимо, словно призраки, удивленные и втайне испуганные,
как испугался бы нормальный человек взрыва энтузиазма в сумасшедшем доме.
Мы не могли понять, ибо мы были слишком далеки и не умели вспомнить; мы
блуждали во мраке первых веков - тех веков, которые прошли, не оставив ни
следа, ни воспоминаний.
Земля казалась не похожей на землю. Мы привыкли смотреть на скованное
цепями, побежденное чудовище, но здесь... здесь вы видели существо
чудовищное и свободное. Оно не походило на землю, а люди... нет, люди
остались людьми. Знаете, нет ничего хуже этого подозрения, что люди
остаются людьми. Оно нарастало медленно, постепенно. Они выли, прыгали,
корчили страшные гримасы; но в трепет приводила вас мысль о том, что они -
такие же люди, как вы, - мысль об отдаленном вашем родстве с этими дикими
и страстными существами. Ужасно? Да, это было ужасно. Но если хватит у вас
мужества, вы признаетесь, что жуткая откровенность этого воя пробуждает в
вас слабый ответный отголосок, смутное ощущение скрытого его смысла -
