какую я разглядел, была повернута лицом в мою сторону. Возмущен я был не
так сильно, как, быть может, думаете. Я отшатнулся потому, что был
изумлен: я рассчитывал увидеть деревянный шар. Спокойно навел я бинокль на
первую замеченную мною голову. Черная, высохшая, с закрытыми веками, она
как будто спала на верхушке столба; сморщенные сухие губы слегка раз-
[103]
двинулись, обнажая узкую белую полоску зубов; это лицо улыбалось,
улыбалось вечной улыбкой какому-то нескончаемому и веселому сновидению.
Я не разоблачаю секретов торговой фирмы. Как сказал впоследствии
начальник - метод мистера Куртца повредил работе в этих краях. Своего
мнения по этому вопросу я не имею, но я хочу вам объяснить, что никакой
выгоды нельзя было извлечь из этих голов, насаженных на колья. Они лишь
свидетельствовали о том, что мистер Куртц, потворствовавший разнообразным
своим страстям, нуждался в выдержке, что чего-то ему не хватало, какой-то
мелочи в критический момент, несмотря на великолепное его красноречие.
Знал ли он об этом своем недостатке, я не могу сказать. Думаю, что глаза
его открылись в последнюю минуту. Но дикая глушь рано его отметила и
жестоко ему отомстила за фанатическое вторжение. Думаю, она шепотом
рассказала ему о нем самом то, чего он не знал, о чем не имел
представления, пока не прислушался к своему одиночеству, и этот шепот
зачаровал его и гулким эхом отдавался в нем, ибо в глубине его была
пустота... Я опустил бинокль, и голова, торчавшая так близко, что,
казалось, с ней можно заговорить, сразу отскочила вдаль.
Поклонник мистера Куртца приуныл. Торопливо, невнятно начал он меня
уверять, что не посмел снять со столбов эти, скажем, символы. Туземцев он
не боялся; они не двинутся с места до тех пор, пока мистер Куртц не отдаст
распоряжения: его влияние безгранично. Эти люди расположились лагерем
вокруг станции, и вожди каждый день его навещали. Они пресмыкались...
- Я знать не желаю о тех церемониях, с какими приближались к мистеру
Куртцу! - крикнул я. Любопытно, что такие детали отталкивали меня сильнее,
[104]
чем эти головы, сушившиеся на кольях под окнами мистера Куртца. В конце
концов, то было лишь варварское зрелище, тогда как я одним прыжком
перенесся в темную страну ужасов, где успокоительно действовало на вас
чистое, неприкрытое варварство, видимо имеющее право существовать под
солнцем. Молодой человек посмотрел на меня с удивлением. Думаю, ему не
пришло в голову, что мистер Куртц не был моим идолом. Он позабыл о том,
что я не слыхал великолепных монологов Куртца... о чем? о любви,
справедливости, поведении в жизни. Уж если речь зашла о пресмыкании перед
мистером Куртцем, то он пресмыкался не хуже любого из дикарей. По его
словам, я понятия не имел о здешних условиях; эти головы были головами
мятежников. Услышав мой смех, он был возмущен. Мятежники! Какое еще
определение предстояло мне услыхать? Я слыхал о врагах, преступниках,
работниках, а здесь были мятежники. Эти мятежные головы казались мне очень
покорными на своих кольях.
- Вы не знаете, как эта жизнь испытывает терпение такого человека, как
Куртц! - воскликнул последний ученик Куртца.
- АО себе что вы скажете? - осведомился я.
- Я! Я! Я - человек простой. У меня нет великих замыслов. Мне ничего
ни от кого не нужно. Как можете вы сравнивать меня с?..
Он не в силах был выразить свои чувства, пал духом и простонал:
- Не понимаю... Я делал все, чтобы сохранить ему жизнь, и этого
достаточно. В его делах я не участвовал. У меня нет никаких способностей.
Здесь в течение нескольких месяцев не было ни капли лекарства, ни куска
пищи, какую можно дать больному. Его позорно покинули. Такого человека! С
такими
[105]
идеями! Позор! Позор! Я не спал последние десять дней...
Голос его замер, растворился в вечерней тишине. Пока мы разговаривали,
длинные тени леса скользнули вниз по холму, протянулись ниже разрушенной
хижины и символического ряда кольев. И дом и колья были окутаны сумерками,
а мы внизу стояли освещенные солнцем, и полоса реки у просеки сверкала
ослепительным блеском, но выше по течению и ниже у поворота спускались
темные тени. Ни души не было на берегу. В кустах не слышно было шороха.
Вдруг из-за угла дома вышла группа людей, словно вынырнувших из-под
земли. Они шли по пояс в траве и несли самодельные носилки. И внезапно
вырвался пронзительный крик, который прорезал неподвижный воздух, словно
острая стрела, направленная в самое сердце земли. Мгновенно, как по
волшебству, поток людей - обнаженных людей с копьями, луками, мечами,
людей, бросающих дикие взгляды, - хлынул на просеку темноликого и
задумчивого леса. Затрепетали кусты, заволновалась трава - потом все
застыло настороженно.
- Теперь, если он не скажет им нужного слова, все мы погибли, -
пробормотал русский.
Группа людей с носилками, словно окаменев, остановилась на полпути к
пароходу. Я видел, как худой человек на носилках сел и поднял руку,
возвышаясь над плечами носильщиков.
- Будем надеяться, что человек, который так хорошо умеет говорить о
любви вообще, найдет основание пощадить нас на этот раз, - сказал я. С
горечью думал я о грозившей нам нелепой опасности, словно считал
бесчестьем полагаться на милость этого жестокого призрака. Я не мог
расслышать ни одного звука, но в бинокль я видел повелительно
[106]
простертую худую руку, видел, как двигалась его нижняя челюсть, мрачно
сверкали запавшие глаза и чудовищно раскачивалась костистая голова.
Куртц... Куртц... кажется, по-немецки это значит - короткий? Ну что ж! В
фамилии этого человека было столько же правды, сколько в его жизни и...
смерти. Он был не меньше семи футов ростом. Его одеяло откинулось, и
обнажилось тело, словно освобожденное от савана, страшное и жалкое. Я
видел, как двигались все его ребра, как он размахивал костлявой рукой.
Казалось, одушевленная статуя смерти, вырезанная из старой слоновой кости,
потрясала рукой, угрожая неподвижной толпе людей из темной сверкающей
бронзы. Я видел, как он широко раскрыл рот... в этот момент он выглядел
прожорливым и страшным, словно хотел проглотить воздух и всех людей,
стоявших перед ним. До меня слабо доносился низкий голос. Должно быть, он
кричал. Вдруг он откинулся назад. Дрогнули носилки, когда носильщики снова
зашагали вперед, и почти в тот же момент я обратил внимание, что толпа
дикарей незаметно исчезла, как будто лес, выбросивший внезапно этих людей,
снова втянул их в себя, как легкие втягивают воздух.
Пилигримы, шедшие за носилками, несли его оружие - два карабина,
винтовка, револьвер - громовые стрелы этого жалкого Юпитера. Начальник,
шагавший у изголовья носилок, наклонился, шепча ему что-то на ухо. Они
положили его в одной из маленьких кают, где едва могла поместиться койка
да один-два складных стула. Мы принесли ему его запоздавшие письма;
разорванные конверты и исписанные листки усеяли постель. Слабой рукой он
их перебирал. Меня поразили его горящие глаза и усталое спокойное лицо. Не
только болезнь его истощила. Казалось, боли он не чувствовал. Эта тень
выглядела пре-
[107]
сыщеннои и спокойной, словно в данный момент все страсти ее были
удовлетворены.
Он перелистал одно из писем и, глядя прямо мне в лицо, сказал:
- Я рад.
Кто-то писал ему обо мне. Снова дали о себе знать эти особые
рекомендации. Меня удивил его громкий голос; а ведь говорил он без всяких
усилий - едва шевеля губами. Голос! Голос! Торжественный, глубокий,
вибрирующий - тогда как при виде этого человека не верилось, что он сможет
говорить хотя бы шепотом. Однако у него, как вы сейчас услышите, хватило
сил - искусственно возбужденных, несомненно - едва не покончить со всеми
нами.
В дверях показался начальник. Я тотчас же вышел, а он задернул за мной
занавеску. Русский, за которым с любопытством наблюдали пилигримы,
пристально смотрел на берег. Я проследил за его взглядом.
Вдали виднелись темные силуэты людей, скользившие на мрачном фоне
леса, а у реки две освещенные солнцем бронзовые фигуры в фантастических
головных уборах из пятнистых звериных шкур стояли, опираясь на длинные
копья, - воинственные и неподвижные фигуры, похожие на статуи. По залитому
солнечным светом берегу скользил справа налево чудовищный и великолепный
призрак женщины.
Она шла размеренными шагами, закутанная в полосатую, обшитую бахромой
одежду, гордо ступая по земле. Звенели и сверкали варварские украшения.
Она высоко несла голову; прическа ее напоминала шлем. Медные набедренники
закрывали ноги до колен; проволочные латные рукавицы поднимались до локтя;
красные пятна горели на ее коричневых щеках;
[108]
бесчисленные ожерелья из стеклянных бусин украшали шею. Странные амулеты -
подарки шаманов - сверкали на ее одежде. Должно быть, немало слоновых
бивней стоили ее украшения. Она была великолепной дикаркой с пламенными
глазами; что-то зловещее и величественное было в ее спокойной поступи. И в
тишине, внезапно спустившейся на скорбную страну, необъятная глушь,
плодородная таинственная жизнь, казалось, смотрела на нее задумчиво,
словно в ней видела воплощенной свою мрачную и страстную душу.
Она поравнялась с пароходом, остановилась и повернулась к нам лицом.
Длинная ее тень протянулась к самой воде. Ее лицо, трагическое и жестокое,
было отмечено печатью дикой скорби, немой муки и страха перед каким-то еще
не оформившимся решением. Она стояла неподвижно, смотрела на нас и словно
размышляла над неисповедимой тайной. Прошла минута. Она сделала шаг
вперед. Послышалось тихое позвякивание, блеснул желтый металл, взметнулась
обшитая бахромой одежда, и женщина остановилась, словно мужество ей
изменило. Русский, стоявший подле меня, что-то проворчал. Пилигримы
перешептывались за моей спиной. Она смотрела на нас, словно жизнь ее
зависела от этого пристального, немигающего взгляда. Вдруг она всплеснула
обнаженными руками и подняла их над головой, казалось обуреваемая безумным
желанием коснуться неба... и в этот момент быстрые тени скользнули по
земле, легли на реку и темным кольцом сомкнулись вокруг парохода. Нависло
грозное молчание.
Медленно она повернулась, прошла вдоль берега и вступила в заросли.
- Вздумай она подняться на борт, я бы, кажется, попытался ее
пристрелить, - нервничая, сказал
[109]
человек с заплатами. - В течение последних двух недель я каждый день
рисковал жизнью, не позволяя этой женщине войти в дом. Однажды она
пробралась и подняла шум из-за этих жалких лохмотьев, которые я достал из
чулана, чтобы починить свой костюм. Вид у меня был непристойный. А она,
должно быть, из-за этого взбесилась и, как фурия, целый час говорила
что-то Куртцу, то и дело указывая на меня. Я не понимаю наречия этого
племени. На мое счастье, Куртц в тот день чувствовал себя очень плохо, а
не то быть беде. Не понимаю... Да, это превышает мое понимание. Но теперь
все кончено.
В эту минуту я услышал глубокий голос Куртца за занавеской:
- Спасти меня! Спасти слоновую кость, хотите вы сказать. Не убеждайте
меня. Спасти меня! Да ведь мне пришлось спасать вас. А теперь вы мне
мешаете. Болен! Болен! Не так сильно болен, как вам хочется думать.
Ничего! Я еще проведу свои планы. Я вернусь и покажу вам, что может быть
сделано. Вы с вашими идеями мелких торгашей - вы мне мешаете. Я вернусь.
Я...
На палубу вышел начальник. Он удостоил взять меня под руку и отвести в
сторону.
- Плох, очень плох, - сказал он и счел нужным вздохнуть, однако не
старался сохранить скорбный вид. - Мы для него сделали все, что могли, не
так ли? Но что толку скрывать? Фирме мистер Куртц принес больше вреда, чем
пользы. Он не понимал, что время для энергичных выступлений еще не пришло.
Осмотрительность, осмотрительность - вот мой принцип! Мы должны
действовать осторожно. Теперь этот округ временно для нас закрыт.
Печально! Это повредит торговле. Я не отрицаю, что на станции имеются
колоссальные запасы слоновой
[110]
кости - главным образом, ископаемой. Мы должны ее спасти во что бы то ни
