- люди простые, - повторил он.
[95]
Он говорил так быстро, что совершенно меня ошеломил. Казалось, он
хотел наверстать потерянное время, и так оно и было, - он сам со смехом на
это намекнул.
- Разве вы не разговариваете с мистером Куртцем? - спросил я.
- С этим человеком не разговаривают - его слушают! - воскликнул он
восторженно и строго. - Но теперь...
Он махнул рукой и мгновенно погрузился в самую бездну отчаяния. Через
секунду он уже оттуда выкарабкался, завладел обеими моими руками и. не
переставая их трясти, забормотал:
- Брат моряк... честь... удовольствие... наслаждение... разрешите
представиться... русский... сын архиерея... Тамбовской губернии... Что?
Табак! Английский табак! Превосходный английский табак! Вот это
по-братски. Курю ли? Где вы найдете моряка, который не курит?
Трубка его успокоила, и вскоре я узнал, что он убежал из школы, ушел в
море на русском судне, снова убежал, одно время служил на английских судах
и теперь примирился с архиереем. Этот пункт он подчеркнул.
- Но когда человек молод, он должен видеть мир, набираться новых
впечатлений, идей, расширять свои кругозор...
- Здесь! - перебил я.
- Как можно знать заранее? Здесь я встретил мистера Куртца, - сказал
он укоризненно и с юношеской торжественностью.
Я прикусил язык. Выяснилось, что он убедил представителя одной
голландской фирмы на побережье снабдить его товарами и провиантом и потом
отправился в глубь страны с легким сердцем и как
[96]
младенец, не ведая того, что ждет его впереди. Около" двух лет он
странствовал по берегам этой реки, одинокий, отрезанный от всего и от всех.
- Я не так молод, как кажется. Мне двадцать пять лет, - сказал он. -
Сначала старик Ван-Шьютен хотел послать меня к черту, - рассказывал он, от
души забавляясь, - но я к нему пристал и говорил, говорил без конца, так
что он наконец испугался, как бы я не заговорил зубы его любимой собаке.
Тогда он мне дал дешевых товаров и несколько ружей и выразил надежду, что
никогда больше не увидит моей физиономии. Славный старик голландец этот
Ван-Шьютен. Год назад я ему послал немного слоновой кости, так что он не
сможет назвать меня вором, когда я вернусь. Надеюсь, он ее получил. А
больше я ни о чем не беспокоюсь. Я заготовил для вас дров. Там было мое
старое жилище. Вы видели?
Я передал ему книгу Тоусона. Казалось, он хотел меня поцеловать, но
удержался.
- Единственная книга, которую я оставил. А я-то думал, что потерял ее,
- сказал он, смотря на нее словно в экстазе. - Столько, знаете ли,
происшествий случается с человеком, который путешествует в одиночестве!
Иногда каноэ переворачиваются, а иногда приходится поскорей удирать, если
туземцы рассердятся.
Он перелистывал книгу.
- Вы делали заметки на русском языке? - спросил я. Он кивнул головой.
- Я думал, что это какой-то шифр, - сказал я. Он рассмеялся, потом
сразу сделался серьезным и проговорил:
- Вы не знаете, как мне было трудно справиться с туземцами.
[97]
- Они хотели вас убить? - спросил я.
- О нет! - воскликнул он и умолк.
- Почему они на нас напали? - продолжал я. Он замялся, потом
сконфуженно сказал:
- Они не хотят, чтобы он уехал.
- Не хотят? - с любопытством переспросил я. Он кивнул таинственно и
многозначительно.
- Говорю вам, этот человек расширил мой кругозор! - воскликнул он и
широко раскинул руки, глядя на меня своими круглыми голубыми глазками.
III
Я смотрел на него с изумлением. Он стоял передо мной в своем пестром
костюме, восторженный, фантастический, словно удрал из труппы мимов. Самое
его существование казалось невероятным, необъяснимым, сбивающим с толку.
Он был загадкой, не поддающейся разрешению. Непонятно, чем он жил, как
удалось ему забраться так далеко, как ухитрился он остаться здесь и почему
не погиб.
- Я отправился в путь, - сказал он, - забирался понемногу все дальше и
дальше и наконец зашел так далеко, что не знаю, как я вернусь назад. Ну
ничего! Времени много. Выживу. А вы увезите Куртца. И поскорей, поскорей,
говорю вам.
Юношеская сила чувствовалась в этом человеке в пестрых лохмотьях,
нищем, покинутом, одиноком в его бесплодных исканиях. В течение многих
месяцев, в течение нескольких лет жизнь его висела на волоске, но он
продолжал жить, безумный и, по-видимому, бессмертный, благодаря своей
молодости и безрассудной смелости. Я почувствовал что-то похожее на
восхищение и зависть. Чары увлекали его вперед,
[98]
спасали от гибели. От дикой глуши он не требовал ничего, кроме возможности
дышать и пробиваться дальше. Ему нужно было жить и идти вперед, подвергая
себя величайшему риску и лишениям. Если чистый, бескорыстный, непрактичный
дух авантюризма управлял когда-либо каким-нибудь человеком, то,
несомненно, этим человеком был мой заплатанный юнец. Я готов был
позавидовать ему, горевшему этим скромным и ясным пламенем. Казалось,
пламя поглотило всякую себялюбивую мысль, и, когда он говорил, вы
забывали, что он сам, стоящий перед вами, прошел через все эти испытания.
Однако я не завидовал его преданности Куртцу. О ней он не размышлял - он
ее принял с каким-то страстным фатализмом. Должен сказать, мне эта
преданность казалась значительно опаснее всего того, через что он уже
прошел.
Встреча их была неизбежна, как встреча двух судов, вместе застигнутых
штилем и наконец соприкоснувшихся бортами. Думаю, Куртц нуждался в
слушателе, ибо случилось так, что, расположившись лагерем в лесу, они
беседовали всю ночь, или - вернее - говорил один Куртц.
- Мы говорили обо всем, - с восторгом сообщил мне молодой человек. - Я
позабыл о сне. Ночь пролетела, как один час. Обо всем! Обо всем!.. И о
любви.
- А, он говорил с вами о любви! - сказал я, от души забавляясь.
- Не о той любви, о какой вы думаете! - страстно воскликнул он. - О
любви вообще. Он показал мне мир - мир!
Он воздел руки к небу. В тот момент мы находились на палубе, и
старшина моих дровосеков, бродивший поблизости, посмотрел на него своими
мрачными
[99]
сверкающими глазами. Я огляделся по сторонам, и - уверяю вас - никогда еще
не казались мне эта страна, эта река, заросли, ослепительный купол неба
такими безнадежными и сумрачными, непроницаемыми для человеческой мысли и
безжалостными к человеческой слабости.
; - И с тех пор вы, конечно, всегда были с ним? - спросил я.
Я ошибался. Оказывается, они по многим причинам очень часто
разлучались. Мой собеседник с гордостью сообщил, что ему удалось выходить
Куртца, когда тот два раза был болен (казалось, свой поступок он считал
каким-то рискованным подвигом), но обычно Куртц скитался один, забираясь в
самые дебри лесов.
- Очень часто я являлся на станцию и должен был несколько дней ждать
его возвращения, - сказал он. - Ах, этого стоило ждать... иногда.
- Что же он делал? Исследовал страну? - спросил я.
- О да, конечно.
Выяснилось, что Куртц нашел много деревень, а также озеро, но
собеседник мой не знал, где именно расположено это озеро: рискованно было
задавать Куртцу слишком много вопросов; но обычно целью его экспедиций
была добыча слоновой кости.
- Но ведь к тому времени у него не осталось товаров для обмена, -
возразил я.
- На станции и сейчас еще есть много патронов, - ответил он, глядя в
сторону.
- Иными словами, он совершал набеги, - сказал я.
Тот кивнул.
- Но не один же!
Он пробормотал что-то о деревнях близ озера.
[100]
- Куртц добился того, чтобы племя за ним следовало, не так ли? -
подсказал я. Он замялся, потом ответил:
- Они его боготворили.
Тон его показался мне таким странным, что я зорко на него посмотрел.
Любопытно было, что ему страстно хотелось говорить о Куртце и в то же
время что-то его удерживало. Этот человек заполнил его жизнь, занимал его
мысли, подчинил все его эмоции.
Наконец он не выдержал:
- Чего вы хотите? Он пришел к ним и принес с собою гром и молнию...
Ничего похожего на это они раньше не видели. И он был страшен. Он умеет
быть страшным. Нельзя судить о мистере Куртце, как вы стали бы судить о
заурядном человеке. Нет, нет! Чтобы вы яснее его себе представили, я могу
сказать, что он и меня хотел однажды пристрелить... но я его не осуждаю.
- Вас пристрелить! - воскликнул я. - За что?
- Видите ли, у меня было немного слоновой кости, которую мне дал вождь
одной деревушки неподалеку от моего жилища. Я, бывало, стрелял для них
дичь. Куртц потребовал, чтобы я ее отдал ему, и слушать не хотел никаких
возражений. Он заявил, что пристрелит меня, если я ему не отдам слоновой
кости и не уберусь из этих краев. Он мог меня пристрелить, и ничто на
земле не помешало бы ему убить того, кого ему вздумается. Это была правда.
Я ему отдал слоновую кость. Не все ли мне было равно? Но не уехал, нет. Я
не мог его оставить. Конечно, мне приходилось быть очень осторожным, пока
мы снова не подружились - на время. Тогда он заболел вторично. А потом я
старался не попадаться ему на пути; но я не сердился. Большую часть
времени он проводил
[101]
в этих деревнях у озера. Когда он спускался к реке, он иногда бывал ласков
со мной, а иногда я должен был его остерегаться. Этот человек слишком
много страдал. Все это он ненавидел, но почему-то не мог отсюда уйти.
Когда представлялся удобный случай, я умолял его уехать, пока не поздно, я
предлагал вернуться вместе с ним. Он соглашался, а потом оставался; снова
охотился за слоновой костью; пропадал по целым неделям; забывал о себе
среди этих людей. Вы понимаете - забывал о себе.
- Да ведь он сумасшедший! - воскликнул я.
Мой собеседник негодующе запротестовал. Мистер Куртц не мог быть
сумасшедшим. Если бы я слышал, как он разговаривал всего два дня назад, я
бы и заикнуться не посмел о чем-либо подобном...
Пока мы беседовали, я смотрел в бинокль на берег и лес, подступивший к
дому справа, слева и сзади. Я был неспокоен, зная, что в зарослях
притаились люди, безмолвные, неподвижные - такие же безмолвные и
неподвижные, как этот разрушенный дом на холме. Глядя на лик природы, я не
находил подтверждения этой изумительной повести, которая не столько была
рассказана, сколько внушена мне унылыми восклицаниями, пожиманием плеч,
оборванными фразами, намеками, переходившими в глубокие вздохи. Лес
казался неподвижным, как маска, тяжелым, как запертая тюремная дверь; он
словно скрывал свою тайну - терпеливый, выжидающий, неприступно-молчаливый.
Русский сообщил мне, что совсем недавно мистер Куртц вернулся к реке,
ведя за собой всех воинов приозерного племени. В отсутствии он пробыл
несколько месяцев - должно быть, собирал дань почитания - и явился
неожиданно, видимо намереваясь вторгнуться в селения на другом берегу реки
или
[102]
ниже по течению. Очевидно, страсть к слоновой кости одержала верх над
иными... как бы это сказать?.. менее материалистическими побуждениями. Но
внезапно он почувствовал себя значительно хуже.
- Я услышал, что он лежит беспомощный... Вот я и пришел,
воспользовался случаем, - сказал русский. - О, ему плохо, очень плохо.
Я направил бинокль на дом. Там не заметно было признаков жизни;
виднелась разрушенная крыша, длинная стена из глины, поднимающаяся над
травой, три маленьких четырехугольных дыры вместо окон; бинокль все это ко
мне приблизил, и я, казалось, мог рукой прикоснуться к дому. Затем я резко
повернулся, и один из уцелевших столбов изгороди попал в поле зрения. Вы
помните, я вам говорил, что еще издали удивился этой попытке украсить
столбы, тогда как дом имел такой запущенный вид. Теперь я всмотрелся и
отпрянул, словно мне нанесли удар. Потом стал наводить бинокль на все
столбы по очереди и окончательно убедился в своей ошибке. Эти круглые шары
были не украшением, но символом, выразительным, загадочным и волнующим,
пищей для размышления, а также - для коршунов, если бы таковые парили в
небе; и, во всяком случае, они служили пищей для муравьев, не поленившихся
подняться на столб. Еще большее впечатление производили бы эти головы на
кольях, если бы лица их не были обращены к дому. Только первая голова,
