руке жестяное ведро, и стал меня уверять, что все "ведут себя превосходно,
превосходно". Зачерпнув воды, он помчался назад. Я заметил, что ведро его
продырявлено.
Медленно побрел я на станцию. Спешить было незачем. Сарай вспыхнул,
словно коробка спичек, и ничего нельзя было поделать. Пламя рванулось к
небу, заставив всех отступить, осветило все вокруг и съежилось. Сарай
превратился в кучу ярко тлеющих углей. Неподалеку били какого-то негра. По
слухам, он был виновником пожара. Как бы то ни было, но он отчаянно выл. Я
видел позднее, в течение нескольких дней: он сидел в тени, совсем больной,
и старался прийти в себя; потом он поднялся и ушел, и немые дебри снова
приняли его в свое лоно.
Выбравшись из темноты к пожарищу, я очутился за спинами двух людей,
которые вели беседу. Я услышал имя Куртца, затем слова: "Воспользоваться
этим печальным случаем". Одним из собеседников оказался начальник станции.
Я пожелал ему доброго вечера.
- Приходилось ли вам видеть что-либо подобное, а? Это невероятно, -
сказал он и отошел.
Другой остался. Это был агент первого разряда, молодой, элегантный,
сдержанный, с маленькой раздвоенной бородкой и крючковатым носом. С
другими агентами он держал себя высокомерно, а те, со своей стороны,
утверждали что начальник станции приставил его за ними шпионить. До этого
дня я не обменялся с ним и несколькими словами. Сейчас у нас завязался
разговор, и мы отошли от тлеющих развалин.
[44]
Он предложил мне зайти в его комнату, которая находилась в главном
строении. Когда он зажег спичку, я увидел, что этот молодой аристократ не
только пользуется туалетными принадлежностями в серебряной оправе, но и
имеет в своем распоряжении свечу - целую свечу. В ту пору все считали, что
только начальник станции имеет право пользоваться свечами. Глиняные стены
были затянуты туземными циновками; копья, ассегаи, щиты, ножи были
развешаны в виде трофеев.
Мне было известно, что этому человеку поручено делать кирпичи, но на
станции вы бы не нашли ни кусочка кирпича, а он провел здесь больше
года... в ожидании. Кажется, для выделки кирпичей ему чего-то не хватало -
не знаю чего... быть может, соломы. Во всяком случае, этого материала
нельзя было здесь достать, и вряд ли его собирались прислать из Европы;
таким образом, я не мог себе уяснить, чего, собственно, он ждет. Может
быть, особого акта творения? Как бы то ни было, но все они чего-то ждали -
все эти шестнадцать или двадцать пилигримов; честное слово, это занятие им
нравилось, если судить по тому, как они к нему относились, но, насколько
мне было известно, они до сих пор не дождались ничего, кроме болезней.
Время они убивали ссорами и самыми нелепыми интригами. В воздухе пахло
заговорами, но из этого, конечно, ничего не вышло. Заговоры были так же
нереальны, как и все остальное, - как филантропические стремления фирмы,
как громкие их фразы, их правление и работа напоказ. Единственным реальным
чувством было желание попасть на торговую станцию, где можно раздобыть
слоновую кость и, следовательно, получить проценты. Вот почему они
интриговали, злословили и ненавидели друг друга, но никто не потрудился
хотя бы пошевельнуть
[45]
мизинцем. Есть, в конце концов, какая-то Причина, по которой люди
позволяют одному украсть лошадь, тогда как другой даже поглядеть не смеет
на недоуздок. Лошадь украдена. Ну что ж! Вор пошел напрямик. Быть может,
он умеет ездить верхом. Но иной так посмотрит на недоуздок, что самый
добродушный человек не вытерпит и даст пинка.
Я понятия не имел, почему ему вздумалось быть столь общительным, но,
пока мы болтали, мне вдруг пришло в голову, что парень чего-то добивается
- хочет из меня что-то вытянуть. Он все время заговаривал о Европе, о
людях, которых я, по его мнению, должен был там знать, ставил наводящие
вопросы о городе-гробе и т. д. Маленькие глазки его блестели, как кусочки
слюды, хотя он и старался держать себя надменно.
Сначала я недоумевал, потом мне стало любопытно, что именно хочет он
от меня узнать. Я не представлял себе, чем мог я его так заинтересовать,
ибо в действительности ничего интересного во мне не было: меня лихорадило,
а голова забита была мыслями об этом злополучном происшествии с пароходом.
Забавно было видеть, как он сам себя сбивает с толку, принимая меня,
очевидно, за бесстыдного плута. Наконец он потерял терпение и, чтобы
скрыть свою досаду, зевнул. Я поднялся, и тут взгляд мой упал на маленький
эскиз масляными красками на тонкой доске, изображающий закутанную женщину
с завязанными глазами, которая держит в руке горящий факел. Фон был
темный, почти черный. Женщина казалась величественной, и что-то зловещее
было в ее лице, освещенном факелом.
Я приостановился, а он вежливо стоял подле меня, держа пустую бутылку
из-под шампанского (медицинское снадобье) с воткнутой в нее свечкой.
[46]
На мой вопрос он ответил, что картина писана мистером Куртцем на этой
самой станции больше года тому назад, пока он ждал оказии, чтобы добраться
до своего поста.
- Скажите мне, пожалуйста, - попросил я, - кто такой этот мистер Куртц?
- Начальник Внутренней станции, - коротко ответил он, глядя в сторону.
- Благодарю вас, - со смехом отозвался я. - А вы выделываете кирпичи
на Центральной станции. Все это знают.
Минутку он помолчал, потом произнес:
- Куртц - диковинка. Он посланец милосердия, науки, прогресса и черт
знает чего еще. Для ведения дела, - начал он вдруг декламировать, -
доверенного нам Европой, нам нужен великий ум, умение сострадать,
устремленность к единой цели.
- Кто это говорит? - спросил я.
- Очень многие, - отозвался он. - Иные даже пишут об этом. И вот он
является сюда - исключительная личность, как вам должно быть известно.
- Почему я должен это знать? - с удивлением перебил я.
Он не обратил на меня внимания.
- Да. Сегодня он стоит во главе лучшей станции, на следующий год он
будет помощником начальника Центральной станции, еще два года - и... Но
полагаю, вам известно, кем он будет через два года. Вы принадлежите к этой
новой банде - банде служителей добродетели. Люди, которые прислали его
сюда, рекомендовали также и вас. О, не отрицайте. Я не слепой!
Теперь все было ясно. Влиятельные знакомые моей славной тетушки
произвели неожиданное впе-
[47]
чатление на этого молодого человека. Я чуть не расхохотался.
- Значит, вы читаете секретную корреспонденцию фирмы? - спросил я.
Он не нашелся, что ответить. Это было очень забавно. Я сурово сказал:
- Вам придется распрощаться с этой привилегией, когда мистер Куртц
будет начальником всех станций.
Неожиданно он задул свечу, и мы вышли. Взошла луна. Вяло бродили
черные тени, поливая водой тлеющие угли, после чего раздавалось шипение;
облако пара поднималось в лунном свете; где-то стонал избитый негр.
- Как ревет эта скотина! - воскликнул неутомимый усатый парень,
внезапно появляясь около нас. - Поделом ему! Преступление... наказание...
готово! Безжалостно, безжалостно, но это единственный способ. Это положит
конец всяким пожарам. Я только что говорил начальнику... - Тут он заметил
моего спутника и сразу оробел. - Вы еще не спите? - пробормотал он с
раболепной вежливостью. - Ну конечно! Это так естественно. Да! Опасность,
волнение...
Он скрылся. Я пошел к реке, а тот последовал за мной. У самого моего
уха раздался его злобный шепот:
- Сборище идиотов!
Видны были группы пилигримов, жестикулировавших, споривших. Некоторые
все еще держали в руках свои посохи. Я думаю, они и спать ложились с ними.
За изгородью виднелся лес, призрачный в лунном свете. Заглушая тихие
шорохи и звуки, наполнявшие жалкий двор, молчание этой страны проникало в
самое сердце, - тайна страны, ее величие и
[48]
потрясающая реальность невидимой ее жизни. Где-то неподалеку слабо стонал
избитый негр, а потом вздохнул так глубоко, что я поспешил отойти
подальше. Я почувствовал, как чья-то рука скользнула под мою руку.
- Дорогой сэр, - сказал мой спутник, - я не хочу быть непонятым вами -
вами, который увидит мистера Куртца гораздо раньше, чем буду иметь это
удовольствие я. Мне бы не хотелось, чтобы он составил себе ложное
представление о моем отношении.
Я дал выговориться этому Мефистофелю из папье-маше, и мне чудилось,
что, если б я попробовал проткнуть его пальцем, внутри у него ничего бы не
оказалось, кроме жидкой грязи. Он, видите ли, рассчитывал сделаться в
скором времени помощником теперешнего начальника, и я понимал, что приезд
этого Куртца очень беспокоит их обоих. Говорил он торопливо, и я не
пытался его остановить. Я стоял, прислонившись плечом к своему разбитому
пароходу, который лежал на берегу, словно скелет какого-то огромного
речного животного. Запах грязи - первобытной грязи! - щекотал мне ноздри;
перед глазами моими вставал величественный и безмолвный первобытный лес;
блестящие пятна легли на черную гладь залива. Луна набросила тонкое
серебряное покрывало на густую траву, на грязный берег, на стену
переплетенной листвы, поднимавшуюся выше, чем стены храма, на могучую
реку, - я видел сквозь темный прорыв, как она безмолвно катит свои
сверкающие воды. Во всем было величие, ожидание, немота, а этот человек
бормотал что-то о себе. Видя это спокойствие на обращенном к нам лике
необъятного пространства, я задавал себе вопрос: нужно ли видеть в этом
призыв или угрозу? Кто мы, забравшиеся сюда?
[49]
Сможем ли мы подчинить эту немую глушь, или она не подчинится? Я
чувствовал величие этой глуши, немой и, быть может, лишенной слуха" Что
таилось в ней? Я знал - оттуда мы получали немного слоновой кости, а также
слыхал, что там обитает мистер Куртц. О да, о нем мне прожужжали уши!
Однако я его представлял себе не лучше, чем если бы мне сказали, что там
живет ангел или черт. Я этому верил так же, как вы можете верить, что есть
живые существа на Марсе. Я знал одного шотландца-парусника, который был
глубоко убежден, что на Марсе есть люди. Если вы его спрашивали, какой вид
они имеют или как они себя держат, он робел и бормотал, что они "ходят на
четвереньках". Достаточно вам было улыбнуться, чтобы он -
шестидесятилетний старик - вступил с вами в драку.
Я еще не зашел так далеко, чтобы драться из-за Куртца, но уже готов
был ради него пойти на ложь. Вы знаете: ложь я ненавижу, не выношу ее не
потому, что я честнее других людей, но просто потому, что она меня
страшит. Во всякой лжи есть привкус смерти, запах гниения - как раз то,
что я ненавижу в мире, о чем хотел бы позабыть. Ложь делает меня
несчастным, вызывает тошноту, словно я съел что-то гнилое. Должно быть,
такова уж моя природа. Но теперь я готов был допустить, чтобы этот молодой
идиот остался при своем мнении по вопросу о том, каким влиянием пользуюсь
я в Европе. В одну секунду я сделался таким же притворщиком, как и все эти
зачарованные пилигримы. Мне пришло в голову, что таким путем я могу помочь
Курцу, которого в то время я еще ни разу не видел. Для меня он был только
именем. Человека, скрывавшегося за этим именем, я видел не лучше, чем
видите вы. А видите ли вы его? Видите ли этот рассказ? Видите ли хоть
что-нибудь?
[50]
Мне кажется, что я пытаюсь рассказать вам сон - делаю тщетную попытку,
ибо нельзя передать словами ощущение сна, эту смесь нелепицы, удивления,
недоумения и нарастающего возмущения, когда вы чувствуете, что стали
добычей невероятного, каковое и является самой сущностью сновидения...
Марлоу на секунду умолк.
- ...Нет. это невозможно, невозможно передать, как чувствуешь жизнь в
какой-либо определенный период, невозможно передать то, что есть истина,
смысл и цель этой жизни. Мы живем и грезим в одиночестве...
Он снова задумался, потом добавил:
- Конечно, вы, друзья, можете видеть сейчас больше, чем видел тогда я.
Вы видите меня, которого знаете...
Сумерки сгустились, и мы - слушатели - едва могли разглядеть друг
друга. Марлоу, сидевший в стороне, давно уже стал для нас невидимым, и мы
слышали только его голос. Никто не произнес ни слова. Остальные, быть
