воздухе; их было много; они свистели перед самым моим носом, падали к моим
ногам, ударялись о стенки рулевой рубки за моей спиной. А в это время на
реке, на берегу в кустах было тихо - полная тишина. Я слышал только
тяжелые удары колеса на корме да постукивание падающих палочек. Неуклюже
обогнули мы корягу. Стрелы, клянусь Богом, стрелы! Нас обстреливали! Я
поспешно вошел в рубку, чтобы закрыть ставень со стороны берега. Этот
дурак рулевой, держа руки на штурвале, приплясывал и жевал губами, словно
взнузданная лошадь. Черт бы его побрал! А мы тащились в десяти футах от
берега.
Мне пришлось высунуться, чтобы закрыть тяжелый ставень, и я увидел в
листве лицо на уровне с моим лицом и глаза, злобно на меня смотревшие в
упор; и вдруг словно кто-то снял пелену, застилавшую мне зрение, и я
разглядел в полутьме среди переплетенных ветвей обнаженные торсы, руки,
ноги, сверкающие глаза - в кустах кишели человеческие тела бронзового
цвета. Ветки дрожали, раскачивались, трещали, стрелы вылетали из кустов. Я
закрыл ставень.
- Держи прямо, - сказал я рулевому. Не поворачивая головы, он смотрел
вперед, но глаза его были вытаращены, он потихоньку притопывал, и на губах
у него выступила пена.
- Стой смирно! - крикнул я в бешенстве. Но с таким же успехом я мог
приказать дереву не раска-
[81]
чиваться под ветром. Я выскочил из рубки. Внизу люди бегали по железной
палубе; слышались заглушенные восклицания; кто-то взвизгнул:
- Нельзя ли повернуть назад?
Впереди я заметил рябь на воде. Как! Еще одна коряга! Под моими ногами
началась стрельба. Пилигримы пустили в ход свои винчестеры и попусту
швыряли свинец в кусты. Поднялось облако дыма и медленно поползло вперед.
Я выругался. Теперь я не мог разглядеть ни ряби, ни коряги. Я стоял,
выглядывая из-за двери, а стрелы летели тучами. Быть может, эти стрелы
были отравлены, но, казалось, они не убили бы и кошки. В кустах поднялся
вой. Наши дровосеки отвечали воинственным гиканьем. Ружейный выстрел
раздался за моей спиной и оглушил меня. Я оглянулся через плечо; в рубке
дым еще не рассеялся, когда я бросился к штурвалу. Оказывается, негр
сорвался с места, открыл ставень и выстрелил из мартини. Тараща глаза, он
стоял перед широким отверстием, а я кричал на него, выпрямляя уклонившийся
в сторону пароход. Здесь негде было повернуть, даже если бы я и
намеревался это сделать; где-то впереди, очень близко от нас, скрывалась в
проклятом дыму коряга. Времени нельзя было терять, и я подвел пароход к
самому берегу - туда, где, как я знал, было глубоко.
Медленно ползли мы мимо нависших кустов под сыпавшимися на нас
листьями и сломанными ветками. Внизу обстрел прекратился. Я откинул
голову, когда со свистом мелькнула стрела, влетевшая в одно окно рубки и
вылетевшая в другое. Глядя из-за плеча этого сумасшедшего рулевого,
который орал, потрясая разряженным ружьем, я различил неясные фигуры
людей; они бежали, сгорбившись, скользили и прыгали. Что-то большое
показалось перед ставнем,
[82]
ружье полетело за борт, а человек отступил назад, глянул на меня через
плечо странным глубоким взглядом и упал к моим ногам. Головой он два раза
ударился о штурвал, а конец какой-то длинной трости стукнул и опрокинул
маленький складной стул. Похоже было на то, что негр, вырвав эту трость из
рук человека на берегу, потерял равновесие и упал. Тонкий дымок рассеялся,
коряга осталась позади, и, глядя вперед, я убедился, что через сотню ярдов
можно будет отвести пароход подальше от берега.
Вдруг я почувствовал, что стою на чем-то очень теплом и мокром, и
посмотрел вниз. Человек перевернулся на спину и смотрел прямо на меня;
обеими руками он сжимал эту трость. Но то была не трость, а древко копья;
брошенное в окно рубки, копье вонзилось ему в бок под ребрами до самого
древка, и на боку зияла страшная рана; мои ботинки были полны крови, под
штурвалом виднелась блестящая темно-красная лужа. Его глаза светились
странным лучистым светом. Внизу снова началась ружейная стрельба. Он
смотрел на меня с тревогой, сжимал копье, словно какую-то драгоценность, и
как будто боялся, Что я попытаюсь отнять ее у него.
Я должен был сделать над собой усилие, чтобы оторвать от него взгляд и
следить за штурвалом. Одной рукой я нащупал над головой веревку и
торопливо дал два свистка один за другим. Мгновенно смолкли злобные и
воинственные крики, и тогда из глубины лесов донесся протяжный вибрирующий
стон, исполненный такого ужаса, тоски и отчаяния, что казалось, последняя
надежда покидала землю. В кустах поднялась суматоха, град стрел
прекратился, еще несколько выстрелов - и спустилось молчание. Я снова
отчетливо услышал медленные удары колеса, В тот момент, когда я круто
поворачивал руль напра-
[83]
во, в дверях показался пилигрим в розовой пижаме, взволнованный и
разгоряченный.
- Начальник послал меня... - начал он официальным тоном и вдруг
запнулся. - Боже мой! - воскликнул он, заметив раненого.
Мы, двое белых, стояли над ним, а он смотрел на нас обоих своими
лучистыми вопрошающими глазами. Уверяю вас, он как будто собирался задать
нам какой-то вопрос на непонятном языке; но он умер, не произнеся ни
слова, не дрогнув, не шелохнувшись. Только в самую последнюю минуту,
словно в ответ на какой-то невидимый нам знак или шепот, который мы не
могли услышать, он сдвинул брови и его черное мертвое лицо стало угрюмым,
задумчивым и грозным. Лучистые вопрошающие глаза угасли, стали стеклянными.
- Умеете вы править рулем? - нетерпеливо спросил я агента. Он, видимо,
сомневался, но я схватил его за руку, и он сразу понял, что никакие
возражения не помогут. По правде сказать, я горел нетерпением переодеть
ботинки и носки.
- Он умер, - прошептал расстроенный пилигрим.
- Несомненно, - сказал я, дергая как сумасшедший шнурки ботинок. - И
полагаю, что и мистера Куртца уже нет в живых.
В тот момент меня преследовала эта мысль. Я был страшно разочарован,
как будто мне открылось, что все это время я стремился к чему-то
призрачному. Большего разочарования я бы не мог испытать, если бы прошел
весь этот путь с единственной целью поговорить с мистером Куртцем.
Поговорить с ним... Я швырнул ботинок за борт, и тут меня осенила мысль,
что именно к этому-то я и стремился - к беседе с Куртцем. Я сделал
страшное открытие: этого
[84]
человека я никогда не представлял себе, так сказать," действующим, но
только - разговаривающим. Я не говорил себе: "Теперь я никогда его не
увижу" или "теперь я не могу пожать ему руку", но - "теперь я никогда его
не услышу". Думая об этом человеке, я думал о его голосе. Конечно, с ним
связаны были известные поступки. Разве не твердили мне со всех сторон с
восхищением и завистью, что он собрал, выменял, выманил или украл слоновой
кости больше, чем все агенты, вместе взятые? Но не в этом была суть. Дело
в том, что он был одаренным существом, и из всех его талантов подлинно
реальной была его способность говорить - дар слова, дар ошеломляющий и
просветляющий, самый возвышенный и самый презренный, пульсирующая струя
света или обманчивый поток из сердца непроницаемой тьмы.
Второй ботинок полетел в эту проклятую реку. "Черт возьми! - подумал
я. - Все кончено. Мы опоздали. Он исчез, и дар его исчез. Он убит копьем,
стрелой или дубиной. В конце концов я так и не услышу, как говорил этот
парень..." В моем отчаянии было что-то похожее на безграничную скорбь,
какая слышалась в вое этих дикарей в кустах. Я почувствовал такое уныние и
одиночество, словно у меня отняли веру или я не оправдал своего назначения
в жизни...
Кто это там так глубоко вздыхает? Что вы говорите? Нелепо? Ну что ж!
Пусть - нелепо. Боже мой! Неужели человек не может... Послушайте, дайте-ка
мне табаку.
Спустилось глубокое молчание, потом вспыхнула спичка и осветила худое
измученное лицо Марлоу, изборожденное вертикальными складками; веки были
опущены, вид у него был внимательный и сосредото-
[85]
ченный. Он энергично раскуривал трубку. Крохотное пламя колебалось, а лицо
то приближалось, то отступало в ночь. Спичка потухла.
- Нелепо! - воскликнул он. - Что толку рассказывать!.. Здесь у каждого
из вас имеется по два адреса, вы прочно ошвартованы, словно судно, стоящее
на двух якорях; вы знаете, что за одним углом находится мясник, а за
другим - полисмен; аппетит у вас превосходный и температура нормальная...
Понимаете?.. нормальная с начала до конца года. А вы говорите - нелепо!..
К черту нелепость! Друзья мои, чего ждать от человека, который так
нервничает, что выбрасывает за борт пару новых ботинок? Теперь меня
удивляет, как я тогда не пролил слез. Честное слово, я горжусь своей
выдержкой. Меня больно задела мысль, что я лишился великой привилегии
послушать этого одаренного Куртца. Конечно, я ошибался. Привилегия ждала
меня. О да! Я услыхал больше, чем было нужно. И я был прав, думая о его
голосе. Голос - вот самое существенное, что у него осталось. И я услышал
его - этот голос - и другие голоса; а воспоминание об этом времени витает
вокруг меня, неосязаемое, как замирающий отголосок болтовни глупой,
жестокой, непристойной, дикой или просто подлой и лишенной какого бы то ни
было смысла. Голоса, голоса... и даже сама девушка...
Марлоу долго молчал.
- Призрак я заклял в конце концов ложью, - начал он внезапно. -
Девушка! Как? Я упомянул о девушке? О, она в этом не участвует. Они -
женщины, хочу я сказать, - стоят в стороне и должны
[86]
стоять в стороне. Мы должны помочь им в их прекрасном мире, чтобы наш мир
не сделался еще хуже. О да, ей суждено было остаться в стороне. Если б вы
слышали, как мистер Куртц - этот вырытый из земли труп - говорил: "Моя
нареченная". Тогда вы бы поняли, что ей нет места в его мире. Высокий лоб
мистера Куртца! Говорят, волосы иногда продолжают расти после смерти, но
этот... гм... субъект был поразительно лыс. Дикая глушь погладила его по
голове, и - смотрите! - голова его уподобилась шару - шару из слоновой
кости. Глушь его приласкала, и - о чудо! - он зачах. Она его приняла,
полюбила, проникла в его вены, в его плоть, наложила свою печать на его
душу, проделала над ним какие-то дьявольские церемонии посвящения. Он был
ее избалованным и изнеженным фаворитом. Слоновая кость? Ну еще бы! Груды
слоновой кости. Старая хижина из глины была битком набита. Можно было
подумать, что во всей стране не осталось ни одного бивня в земле и на
земле. "Все больше ископаемые", - презрительно заметил начальник. Но с
таким же успехом можно и меня считать ископаемым. Ископаемой они называли
слоновую кость, вырытую из земли. Оказывается, эти негры иногда зарывают
бивни в землю, но, видимо, им не удалось зарыть их достаточно глубоко,
чтобы спасти одаренного мистера Куртца от его судьбы.
Мы погрузили бивни на пароход, и целая гора лежала на палубе. Таким
образом, Куртц мог смотреть и наслаждаться, так как способность оценки не
покидала его до последней минуты. Слыхали б вы, как он говорил: "Моя
слоновая кость!" О, я его слышал! "Моя нареченная, моя слоновая кость, моя
станция, моя река, мое..." Все принадлежало ему. Затаив дыхание, я ждал,
что глушь разразится жутким раскати-
[87]
стым смехом, от которого звезды содрогнутся на небе. Все принадлежало ему,
но суть была не в этом. Важно было знать, кому принадлежал он, какие силы
тьмы предъявляли на него свои права. От этих размышлений мурашки пробегали
по спине. Невозможно - и опасно - было выводить заключение. Он занимал
высокий пост среди демонов той страны - я говорю не иносказательно.
Вы не можете это понять. Да и как вам понять? Под вашими ногами
прочная мостовая, вы окружены добрыми соседями, которые готовы вас
развеселить или, деликатно проскользнув между мясником и полисменом,
наброситься на вас, охваченные священным ужасом перед скандалом, виселицей
и сумасшедшим домом. Как же можете вы себе представить, в какую тьму
первобытных веков забредет свободный человек, вступивший на путь
одиночества - полного одиночества, без полисмена, - на путь молчания,
