может, спали, но я бодрствовал. Я слушал, слушал, подстерегая фразу или
слово, которое разъяснило бы мне смутное ощущение беспокойства, вызванное
этим рассказом. И слова, казалось, не срывались с губ человека, а падали
из тяжелого ночного воздуха, нависшего над рекой.
- ...Да, я не мешал ему говорить, - снова начал Марлоу, - не мешал
думать что угодно о влиятельных особах, стоявших за моей спиной. Я это
сделал! А за моей спиной не было никого и ничего! Ничего, кроме этого
несчастного, старого, искалеченного парохода, к которому я прислонился,
пока он плавно
[51]
говорил о "необходимости для каждого человека продвинуться в жизни". "И вы
понимаете, сюда приезжают не затем, чтобы глазеть на луну". Мистер Куртц
был "универсальным гением", но даже гению легче работать С
"соответствующими инструментами - умными людьми". Он - мой собеседник - не
выделывал кирпичей: не было материалов, как я сам прекрасно знаю; а если
он выполнял обязанности секретаря, то "разве разумный человек станет ни с
того ни с сего отказываться от знаков доверия со стороны начальства?"
Понятно ли мне это? Понятно. Чего же мне еще нужно?.. Клянусь небом,
мне нужны были заклепки! Заклепки. Чтобы продолжать работу... заткнуть
дыру. В заклепках я нуждался. На побережье я видел ящики с заклепками,
ящики открытые, разбитые. Во дворе той станции на холме вы на каждом шагу
натыкались на брошенную заклепку. Заклепки докатились до рощи смерти. Вам
стоило только наклониться, чтобы набить себе карманы заклепками, - а
здесь, где они были так нужны, вы не могли найти ни одной заклепки. В
нашем распоряжении были листы железа, но нечем было их закрепить. Каждую
неделю чернокожий курьер, взвалив на спину мешок с письмами и взяв в руку
палку, отправлялся с нашей станции к устью реки. И несколько раз в неделю
с побережья приходил караван с товарами: с дрянным глянцевитым коленкором,
на который противно было смотреть, со стеклянными бусами по пенни за
кварту, с отвратительными пестрыми бумажными платками. Но ни одной
заклепки. А ведь три носильщика могли принести все, что требовалось для
того, чтобы спустить судно на воду.
Теперь мой собеседник стал фамильярным, но, кажется, мое сдержанное
молчание наконец его
[52]
раздосадовало, ибо он счел нужным меня уведомить, что не боится ни Бога,
ни черта, не говоря уже о людях. Я ему сказал, что нимало в этом не
сомневаюсь, но что в данный момент мне нужны заклепки и того же пожелал бы
и мистер Куртц, если бы об этом знал. Письма отправляют каждую неделю...
- Дорогой сэр, - воскликнул он, - я пишу то, что мне диктуют! Я
потребовал заклепок. Умный человек найдет способ...
Он изменил свое обращение: стал очень холоден и вдруг перевел разговор
на гиппопотама; поинтересовался, не мешает ли он мне, когда я сплю на
борту (ибо я не покидал парохода ни днем ни ночью). У этого старого
гиппопотама была скверная привычка вылезать ночью на берег и бродить
вокруг станции. В таких случаях пилигримы выходили на него толпой и
стреляли из всех ружей, какие им попадались под руку. Некоторые караулили
ночи напролет. Но вся энергия была израсходована даром.
- У этого животного должен быть какой-то амулет, защищающий его, -
пояснил он мне, - но здесь это можно сказать только о животных. В этой
стране ни один человек - вы меня понимаете? - ни один человек не имеет
амулета, охраняющего его жизнь.
Он остановился, освещенный луной, тонкий горбатый нос был слегка
искривлен, слюдяные глазки поблескивали, он вежливо пожелал мне спокойной
ночи и удалился. Я видел, что он взволнован и заинтригован, и это сильно
меня обнадежило. Было великим утешением, расставшись с этим парнем,
повернуться лицом к моему влиятельному другу - разбитому, искалеченному,
продырявленному горшку - пароходу. Я вскарабкался на борт. Судно
задребезжало у меня под ногами, словно пустая жестянка из-
[53]
под сухарей Хентли и Палмера, отброшенная ногой в канаву; впрочем, судно
было далеко не так прочно и изящно, но я столько над ним потрудился, что
не мог не привязаться к нему. Судно давало мне возможность проверить в
какой-то мере себя, испытать мои силы. Нет, работы я не люблю. Я
предпочитаю бездельничать и мечтать о том, сколько чудесного можно было бы
сделать. Я не люблю работы - никто ее не любит, - но мне нравится, что она
дает нам возможность найти себя, наше подлинное "я", скрытое от всех
остальных, найти его для себя, не для других. Люди видят лишь внешнюю
оболочку и никогда не могут сказать, что за ней скрывается.
Я нисколько не удивился, увидав, что кто-то сидит на палубе, свесив
ноги за борт. Я, видите ли, подружился с несколькими механиками, которые
жили на станции. Остальные пилигримы, конечно, их презирали... Должно
быть, потому, что их манеры оставляли желать лучшего. На корме сидел
надсмотрщик - котельщик по профессии, - хороший работник. Это был тощий,
костлявый, желтолицый человек с большими внимательными глазами. Вид у него
был озабоченный, череп голый, как моя ладонь; но волосы, выпадая,
казалось, прилипли к подбородку и прекрасно привились на новом месте, так
как борода его доходила до пояса. Он был вдовцом с шестью маленькими
детьми (чтобы приехать сюда, он их оставил на попечение сестры) и питал
страсть к голубям. О них он говорил с восторгом, как знаток и энтузиаст.
После работы он частенько приходил ко мне из своей хижины, чтобы
потолковать о своих детях и своих голубях. В рабочие часы, когда ему
приходилось ползать в грязи под килем парохода, он обвязывал свою бороду
чем-то вроде белой салфетки. К салфетке приделаны были петли, надевавшиеся
на уши.
[54]
По вечерам он, присев на корточки, старательно стирал свою тряпку в
заливчике, а потом торжественно вешал ее на куст для просушки.
Я хлопнул его по спине и крикнул:
- У нас будут заклепки!
Он поднялся на ноги, восклицая:
- Да что вы! Заклепки! - словно не верил своим ушам. Потом понизил
голос: - Вы... а?
Не знаю, почему мы вели себя как сумасшедшие. Я приложил палец к носу
и таинственно кивнул головой.
- Здорово! - закричал он и, подняв одну ногу, щелкнул пальцами над
головой. Я стал отплясывать жигу. Мы прыгали по железной палубе.
Оглушительно задребезжало старое судно, а девственный лес на другом берегу
отозвался грохочущим эхом, прокатившимся над спящей станцией. Должно быть,
кое-кто из пилигримов проснулся в своей хижине. В дверях освещенной хижины
начальника показалась чья-то темная фигура; вскоре она скрылась, а затем,
через секунду, исчез и просвет в дверях. Мы остановились, и тишина,
спугнутая топотом наших ног, снова хлынула к нам из леса. Высокая стена
растительности, масса переплетенных ветвей, листьев, сучьев, стволов,
неподвижная в лучах луны, походила на стремительную лавину немой жизни, на
вздыбившийся, увенчанный гребнем зеленый вал, готовый рухнуть в заливчик и
смести с лица земли нас - жалких маленьких человечков. Но стена оставалась
неподвижной. Издалека доносился заглушенный могучий храп и плеск, словно
какой-то ихтиозавр принимал лунную ванну в великой реке.
- В конце концов, - рассудительно сказал котельщик, - почему бы нам не
получить заклепок?
[55]
И в самом деле! Я не видел причины, почему мы могли бы их не получить.
- Они прибудут через три недели, - доверчиво сказал я.
Но они не прибыли. Вместо заклепок нас ожидало нашествие, испытание,
кара. Отдельными группами стали являться посетители, и это продолжалось
три недели. Впереди каждого отряда шел осел, который нес на своей спине
белого в новом костюме и коричневых ботинках, раскланивавшегося на обе
стороны с ошеломленными пилигримами. По пятам за ослом следовала толпа
ворчливых, угрюмых негров с натруженными ногами. Палатки, походные стулья,
цинковые ящики, белые коробки, темные тюки свалены были во дворе, и
атмосфера тайны сгущалась над бестолочью станции. Пять раз повторялись эти
вторжения; казалось, что люди беспорядочно обратились в бегство, прихватив
с собой товары из бесчисленных складов мануфактуры и провианта, чтобы
здесь - в глуши - поровну разделить добычу. Это было невообразимое
скопление вещей, сами по себе они были хороши, но безумие человеческое
придавало им вид награбленного добра.
Достойная компания называла себя экспедицией для исследования
Эльдорадо, и я думаю, что члены ее были связаны клятвой хранить тайну.
Однако разговоры их напоминали непристойную болтовню пиратов, - разговоры
циничные, хищные и жестокие, но отнюдь не мужественные или смелые. Никаких
серьезных намерений или предусмотрительности не было ни у одного из этой
банды, и они, казалось, даже не подозревали, что это необходимо для
работы. Единственным их желанием было вырвать сокровище из недр страны, а
моральными принципами они интересовались не больше, чем интересуется
грабитель,
[56]
взламывающий сейф. Кто оплачивал расходы этой почтенной экспедиции - я не
знаю, но во главе банды стоял дядя нашего начальника.
Внешне он походил на мясника из бедного квартала, и глаза у него были
заспанные и хитрые. С надменным видом носил он на коротеньких ножках свой
толстый живот и, пока его шайка отравляла воздух станции, не разговаривал
ни с кем, кроме своего племянника. Можно было наблюдать, как эти двое
целыми днями бродят вместе, погруженные в нескончаемую беседу.
Я перестал терзать себя мыслями о заклепках. Способность предаваться
такому безумию более ограничена, чем вы себе представляете. Я послал все к
черту и положился на волю судьбы. Времени для размышлений у меня было
сколько угодно, и иногда я подумывал о Куртце. Я не особенно им
интересовался, но все же мне любопытно было узнать, достигнет ли вершины
этот человек, вооруженный какими-то моральными принципами, и как он тогда
примется за дело.
II
Как-то вечером, лежа плашмя на палубе своего парохода, я услышал
приближающиеся голоса: оказывается, дядя и племянник прогуливались по
берегу. Я снова опустил голову на руку и чуть было не задремал, как вдруг
кто-то сказал, словно под самым моим ухом:
- Я безобиден, как маленький ребенок, но не терплю, когда мною
командуют. Начальник я или нет? Мне приказано было отправить его туда. Это
невероятно...
[57]
Я понял, что эти двое остановились на берегу у носа парохода,
чуть-чуть пониже моей головы. Я не пошевельнулся: мне хотелось спать.
- Действительно, это неприятно, - проворчал дядя.
- Он просил правление прислать его сюда, - сказал племянник, - имея в
виду показать, что он может сделать. Я получил соответствующие инструкции.
Подумайте только, каким влиянием пользуется этот человек! Не ужасно ли это?
Собеседник подтвердил, что действительно это ужасно. Затем последовало
еще несколько странных замечаний:
- Все может... один человек... правление... водит за нос... - Обрывки
нелепых фраз, которые рассеяли мою дремоту. Я окончательно проснулся,
когда дядя наконец произнес:
- Благодаря климату это затруднение может быть устранено. Он там один?
- Да, - отвечал начальник. - Он отправил ко мне своего помощника с
запиской, составленной в таких выражениях: "Отошлите этого беднягу на
родину и не трудитесь посылать мне таких субъектов. Я предпочитаю остаться
один, чем работать с теми людьми, каких вы мне можете дать". Это было
больше года назад. Можете вы себе представить такую наглость?
- Ас тех пор он что-нибудь присылал? - проворчал дядя.
- Слоновую кость, - отрывисто бросил племянник. - Много слоновой
кости... первосортной... чрезвычайно неприятно...
- А кроме слоновой кости? - прогудел дядя.
- Накладную, - ответил, словно да ружья выстрелил, племянник.
[58]
Последовало молчание. Речь шла о Куртце.
К тому времени сна у меня не было ни в одном глазу, но, лежа в удобной
позе, я не имел намерения менять ее.
- Каким образом была доставлена сюда слоновая кость? - пробурчал дядя,
видимо очень раздраженный.
Тот объяснил, что она прибыла с флотилией каноэ, которою командовал
английский клерк, полукровка, состоявший при Куртце. Куртц, видимо, сам
