полного молчания, когда не слышно предостерегающего голоса доброго соседа,
который нашептывает вам об общественном мнении? Все эти мелочи и
составляют великую разницу. Когда их нет, вы должны опираться на самого
себя, на свою собственную силу и способность соблюдать верность. Конечно,
вы можете оказаться слишком глупым, чтобы сбиться с пути, слишком тупым,
чтобы заметить обрушившиеся на вас силы тьмы. Я считаю, что никогда ни
один глупец не продавал своей души черту: либо глупец оказался слишком
глупым, либо в черте было слишком много чертовщины.
Или, быть может, вы относитесь к категории тех экзальтированных
созданий, которые глухи и слепы ко всему, кроме небесных знамений и
звуков. Тогда земля для вас - лишь случайное пристанище, и я не берусь
сказать, выигрываете ли вы от этого или
[88]
проигрываете. Но к большинству из нас все эти определения не подходят. Для
нас земля - место, где мы живем, где мы должны мириться со всеми звуками,
образами и запахами. Да, черт возьми, мы должны вдыхать запах гниющего
гиппопотама и не поддаваться заразе. И тогда на сцену выступает наша
выносливость, вера в нашу способность закопать это гниющее тело и наша
преданность - преданность не себе, но непосильному темному делу. И это не
очень-то легко.
Поймите, я не пытаюсь что-либо изменить или объяснить - я хочу понять,
понять мистера Куртца или тень мистера Куртца. Этот посвященный в таинства
призрак из Ниоткуда, перед тем как окончательно исчезнуть, удостоил меня
поразительными признаниями. Объясняется это тем, что он мог говорить со
мной по-английски. Образование Куртц получил главным образом в Англии, и -
как он сам соизволил сказать - эта страна достойна его привязанности. Его
мать была наполовину англичанкой, отец - наполовину французом. Вся Европа
участвовала в создании Куртца. Как я со временем узнал, "Международное
общество по просвещению дикарей" поручило ему написать отчет, каковым
можно было бы руководствоваться в дальнейшей работе. И он этот отчет
написал. Я его видел, читал. Отчет красноречивый, но, сказал бы я,
написанный на высоких нотах. Он нашел время исписать мелким почерком
семнадцать страниц! Но должно быть, это было им написано до того, как...
ну, скажем, нервы его расходились и побудили мистера Куртца
председательствовать во время полунощной пляски, закончившейся
невероятными церемониальными обрядами. Впоследствии я, к досаде своей,
разузнал, что обряды эти совершались в честь его... вы понимаете? в честь
самого мистера Куртца.
[89]
Но статья была прекрасная. Впрочем, теперь, когда сведения мои
пополнились, вступление к статье кажется мне зловещим. Куртц развивал ту
мысль, что мы, белые, достигшие известной степени развития, "должны
казаться им (дикарям) существами сверхъестественными. Мы к ним приходим
могущественными, словно боги" - и так далее и так далее. "Тренируя нашу
волю, мы можем добиться власти неограниченной и благотворной..." Начиная с
этого места он воспарил и прихватил меня с собой. Заключительные фразы
были великолепны, но трудно поддавались запоминанию. У нас сохранилось
впечатление о мире экзотическом, необъятном, управляемом могущественной
благой силой. Я преисполнился энтузиазма. Такова неограниченная власть
красноречия - пламенных, благородных слов.
Никакие практические указания не врывались в магический поток фраз, и
только в конце последней страницы - видимо, спустя большой промежуток
времени - была нацарапана нетвердой рукой заметка, которую можно
рассматривать как изложение метода. Она очень проста, и, после
трогательного призыва ко всем альтруистическим чувствам, она вас ослепляет
и устрашает, как вспышка молнии в ясном небе: "Истребляйте всех скотов!"
Любопытно то, что он, видимо, позабыл об этом многозначительном
постскриптуме, ибо позднее, придя, так сказать, в себя, настойчиво умолял
меня хранить "памфлет" (так называл он свою статью), который должен был
благоприятно отразиться на его карьере. Обо всем этом у меня имелись
точные сведения, а в будущем мне пришлось позаботиться и о его добром
имени. Я достаточно об этом позаботился - и потому, если бы захотел, имел
полное право бросить этот памфлет в мусорную кучу прогресса - туда, где,
фигурально
[90]
выражаясь, покоятся все дохлые кошки цивилизации. Но, видите ли, у меня не
было выбора. Мистера Куртца нельзя было забыть, так как он, во всяком
случае, человек незаурядный. Он имел власть чаровать или устрашать
первобытные души дикарей, которые в его честь совершали колдовскую пляску;
он умел вселить злобные опасения в маленькие душонки пилигримов; он
приобрел, во всяком случае, одного преданного друга, и он завоевал одну
душу в мире, отнюдь не первобытную и не зараженную самоанализом.
Да, я не могу его забыть, хотя и не собираюсь утверждать, что он стоил
того человека, которого мы потеряли, чтобы до него добраться. Мне не
хватало моего погибшего рулевого; я остро ощущал его отсутствие даже в тот
момент, когда тело его еще лежало в рулевой рубке. Пожалуй, вам покажется
странным это сожаление о дикаре, который имел не больше значения, чем
песчинка в черной Сахаре. Но поймите, он что-то делал, он правил рулем. В
течение многих дней он стоял за моей спиной - мой помощник, мое орудие.
Это было своего рода товарищество. Он правил за меня - я следил за ним.
Меня тревожили его недостатки, и вот протянулась между нами тонкая нить,
которую я заметил лишь тогда, когда она внезапно оборвалась. А глубокий
задушевный взгляд, какой он на меня бросил, когда ему нанесли удар... я
помню по сей день как утверждение далекого родства.
Бедняга! Если б только он не трогал этого ставня! У него не было
выдержки - как не было ее у Куртца... Дерево, раскачиваемое ветром...
Надев сухие туфли, я вытащил его из рубки. Предварительно я вырвал у него
из бока копье, причем, признаюсь, эту операцию я произвел с закрытыми
глазами. Его пят-
[91]
ки очутились за порогом; плечи его я прижимал к своей груди. Я обнял его
сзади и тащил. О, каким он был тяжелым! Мне он казался тяжелее любого
человека на земле. Затем, не теряя времени, я спустил его за борт. Течение
его подхватило, словно он был пучок травы; я видел, как тело два раза
перевернулось и скрылось навеки.
Все пилигримы и начальник собрались на верхней палубе около рулевой
рубки и трещали, словно стая взволнованных сорок; возмущенным шепотом
отозвались они на мой бессердечный поступок. Зачем было им оставлять здесь
это тело - я не могу догадаться. Быть может, они собирались его
набальзамировать. Но с нижней палубы донесся до меня шепот - зловещий
шепот. Мои друзья дровосеки также были скандализованы, и не без причины,
но, признаюсь, их расчеты казались мне недопустимыми. Я решил, что если
моему покойному рулевому суждено быть съеденным, то пусть его съедят одни
рыбы. При жизни он был посредственным рулевым, а после смерти мог
сделаться первоклассным искусителем и, пожалуй, вызвать серьезное
волнение. Кроме того, я хотел поскорее занять место у штурвала, так как
парень в розовой пижаме оказался безнадежным идиотом.
Покончив с несложными похоронами, я поспешил его сменить. Мы шли тихим
ходом, придерживаясь середины реки, и я прислушивался к разговорам, какие
велись вокруг меня. Пилигримы потеряли надежду увидеть Куртца, увидеть
станцию. Куртц умер, станция сожжена. Рыжеволосый пилигрим радовался, что
бедняга Куртц во всяком случае отомщен.
- Послушайте, ведь мы их здорово отделали, когда стреляли по кустам?
А? Как вы думаете? Скажите?
[92]
Он буквально приплясывал - этот кровожадный рыжий человечек! А ведь он
едва не упал в обморок, увидев раненого. Я не выдержал и сказал:
- Во всяком случае, дыму вы много напустили. Я видел по тому, как
шелестели верхушки кустов, что все пули летели слишком высоко. - Нужно
прицеливаться и держать ружье у плеча, а эти парни держали ружья у бедра и
стреляли зажмурившись. Отступление, утверждал я - и не ошибался, - было
вызвано пронзительным свистком парохода. Тут они позабыли о Куртце и
негодующе запротестовали.
Начальник стоял у штурвала и конфиденциально шептал мне, что до
наступления темноты мы должны спуститься по реке и убраться подальше от
этих мест. Вдруг я увидел вдали просеку на берегу реки и контуры какого-то
строения.
- Что это? - спросил я.
Изумленный, он захлопал в ладоши и крикнул:
- Станция!
Не прибавляя ходу, я тотчас же повернул к берегу.
В бинокль я увидел отдельные деревья на склоне холма, очищенного от
кустарника. Длинное разваливающееся строение на вершине было почти скрыто
высокой травой; издали видны были большие черные дыры, зиявшие в
остроконечной крыше. Фоном служили заросли и лес. Я не заметил никакой
изгороди, но, очевидно, раньше она здесь была, так как перед домом
вытянулись в ряд шесть тонких столбов, грубо обструганных и украшенных
круглыми шарами. Перекладин между ними не было. Конечно, лес обступал
просеку. Берег был расчищен, и у самой воды я увидел белого человека в
шляпе, похожей на колесо, который настойчиво махал нам рукой. Вглядываясь
[93]
в опушку леса, я почти с уверенностью мог сказать, что там мелькали
какие-то человеческие фигуры. Я осторожно провел пароход дальше, затем
остановил машины; судно слегка отнесло течением назад. Человек на берегу
начал кричать, предлагая нам пристать к берегу.
- На нас было нападение! - завопил начальник.
- Знаю, знаю. Все в порядке! - беззаботно заорал в ответ человек с
берега. - Причаливайте. Все в порядке. Я очень рад.
Глядя на него, я стал припоминать что-то очень забавное, где-то мною
виденное. Маневрируя, чтобы подойти к берегу, я задавал себе вопрос: "На
кого похож этот парень?" И вдруг вспомнил: он был похож на арлекина. Его
костюм - кажется, из небеленого холста - был сплошь покрыт заплатами,
яркими заплатами - синими, красными и желтыми; заплаты красовались
спереди, сзади, на локтях, на коленях; цветная полоса опоясывала куртку,
алой материей был обшит низ брюк. Освещенный солнцем, он казался
удивительно пестрым и в то же время очень опрятным, так как вы могли
разглядеть, с какой аккуратностью нашиты все эти заплаты. Белокурый;
безбородое мальчишеское лицо; ни одной резкой черты; маленькие голубые
глазки; нос, с которого почти облупилась кожа; улыбки и гримасы,
гонявшиеся друг за другом по открытому лицу, как гоняются солнечные блики
и тени по равнине, обвеваемой ветром.
- Осторожнее, капитан! - крикнул он. - Здесь затонула прошлой ночью
коряга.
Как? Еще одна коряга! Признаюсь, я непристойно выругался. К концу
нашего восхитительного путешествия я едва не продырявил свое искалеченное
[94]
судно. Арлекин, стоявший на берегу, повернул ко мне свой приплюснутый
носик.
- Вы англичанин? - крикнул он, расплываясь в улыбке.
- А вы? - откликнулся я, стоя у штурвала. Улыбка сбежала с его лица, и
он покачал головой, как бы огорченный моим разочарованием; потом снова
просиял.
- Ну ничего! - ободряюще крикнул он.
- Не опоздали мы? - спросил я.
- Он там, наверху, - ответил тот, мотнув головой в сторону холма и
внезапно погружаясь в уныние. Его лицо напоминало осеннее небо - то
пасмурное, то залитое солнечным светом.
Когда начальник в сопровождении вооруженных до зубов пилигримов сошел
на берег и направился к дому, арлекин явился ко мне на борт.
- Послушайте, мне это не нравится, - сказал я, - туземцы бродят там в
кустах.
Он торжественно меня уверил, что все обстоит благополучно, а затем
добавил:
- Они - люди простые. Я рад, что вы приехали. Нелегко мне было с ними
справиться.
- Но вы говорите, что все обстоит благополучно! - воскликнул я.
- О, у них не было злого умысла, - сказал он, а когда я вытаращил
глаза, он поправился: - Да, в сущности, не было. - Потом быстро добавил: -
Ах, Боже мой, вашу рулевую рубку не мешает почистить!
Через секунду он уже советовал мне поддерживать пар в котле, чтобы в
случае тревоги дать свисток.
- Один свисток произведет большее впечатление, чем все ваши ружья. Они
