ли этот другой очень умный и образованный человек, ежели тот не является
лицом, обладающим властью. С человеком же, который власть имеет, разго-
варивают уже с неподдельным интересом, хотя он и глуп, как пуп.
- Степанов, он меня дураком считает, а? - сказал лейтенант рядовому
милиционеру.
- Вы меня неправильно поняли, - сказал я. - Я только заметил, что с
вами интересно. Но мое судно под погрузкой, а я грузовой помощник капи-
тана. Мы через денек снимаемся на Ливан. Повезем арабам технику и
стальной прокат. Без меня там таких дров наломают... Кроме того, я член
Союза писателей и...
- Степанов, если гражданин себя Шолоховым назовет, посади его в душ,
- сказал лейтенант и зевнул. - А сейчас помоги пьяному раздеться и веди
в камеру. Спиртом от него так разит, что с души воротит. Небось чистым
матом закусывал?
- Наши алкоголики лучшие в мире! - сказала фельдшерица, кого-то цити-
руя или повторяя известное присутствующим высказывание.
Лейтенант засмеялся. И я, дурак, тоже. Я все еще тупо не понимал, что
Хрунжий капкан на мне захлопнул.
- Раздевайтесь, - сказал Степанов.
- Для вас эти шутки плохо кончатся, - сказал я лейтенанту.
Он только рукой махнул - слышал он тут угрозы и похлестче.
- Раздевайтесь. До исподнего, - сказал Степанов.
Как камень, брошенный в гладкий источник, я встревожил керченское
портовое спокойствие и, как камень, сам пошел ко дну. Это было илистое,
холодное, омерзительное дно. Я погружался медленно, захлебываясь в зыбях
человеческой лжи и несправедливости. Зыби уже смыкались над головой.
На короткие мгновения пытался увидеть все происходящее со стороны,
представить, как спустя годы буду рассказывать приятелям новеллу с наз-
ванием, с названием...
Под натужными воспоминаниями и попытками глядеть на происходящее со
стороны неотрывно стоял страх. Какой уж юмор, когда душа полна страха!
Объяснение с капитаном, отношение в отдел кадров, персональное дело
на партсобрании, запись в личное дело - и захлопнут визу.
Шапка, ватник, куртка, брюки, рубаха...
Каждый предмет одежды оказался связан с моим человеческим естеством
интимными связями.
Я остался в исподнем, голый до пояса и в носках.
Фельдшерица сонно читала книгу, лейтенант ухмылялся, рядовой Степанов
хмурился. Последнему, мне хотелось на это надеяться, не нравилось проис-
ходящее.
- Ну, пойдем, моряк, отдохнешь, - сказал он.
- Босым я никуда не пойду, - сказал я.
Хотя меня заставили поджать хвост и хотя меня трясло, как собаку на
морозе, как Каина, но эта дрожь из нервной и ознобной стала превращаться
в слепое дрожание души. В таком состоянии я вижу впереди как в перевер-
нутый бинокль - с четкостью фотовидеоискателя начинают работать зрачки.
А все, что не прямо по направлению взгляда, расплывается в красноватой
мути. Я видел стол, лейтенанта, телефон рядом с ним и графин на подокон-
нике. И я бы забыл великую истину: "Спорить с милицией или патрулем мо-
жет только салага!" И я бы взялся за графин, если бы Степанов не дал мне
две калоши сорок девятого или шестидесятого размера.
- Обуй. И не переживай. Утро вечера светлее, - сказал Степанов.
Возможно, он уберег меня от непоправимого.
Далеко не в первый и, скорее всего, не в последний раз переступил я
порог милицейской камеры.
Двадцать шесть лет назад в континентальном городе Фрунзе потерял
гражданскую девственность, украв стакан урюка у старой киргизки или вед-
ро угля на сортировочной, - точно не помню. И услышал сакраментальное:
"В камеру! Утром заговорит!" Била малярия, рядом валялся на грязных дос-
ках пола пьяный безногий солдат, в углу сидела на корточках и разговари-
вала сама с собой, нажевавшись мака, спекулянтка рисом.
С тех пор знаю, как медленно бледнеет за решеткой под потолком окошко
на рассвете. И знаю, что рано или поздно все это кончится. Нужно только
стиснуть зубы и не делать глупостей.
Внешний вид и интерьер заведений подобного рода весьма интернациона-
лен. В том смысле, что в самых разных странах удивительно схож. Мне при-
ходилось (по делам, к счастью) заглядывать и в американские, и французс-
кие, и английские полицейские участки. И впечатление такое, будто один и
тот же художник трудился над их оформлением.
Но в Керчи я попал не в обыкновенную, а в вытрезвительную камеру. Там
стояло шесть металлических коек, застеленных байковыми одеялами, и за
ночевку на них брали десятку. Насколько известно, в гостинице "Украина"
в Москве за десятку можно получить люкс.
К чести города Керчи, четыре койки клиентов не имели. Вероятно, день
получки миновал давно.
Без всякого блеска горела над дверью синяя лампочка. В ее свете рас-
хаживал по камере здоровенный громила. Он завернулся в простыню и смахи-
вал на римского патриция. Когда дверь за мной захлопнулась, коллега при-
валился к притолоке и уставился в глазок. Любопытства ко мне он не выка-
зал.
Громиле было лет пятьдесят. На левом боку и левой руке зияло нес-
колько фантастических по величине старых шрамов. Перегаром от коллеги
попахивало, но пьян он не был. Или уже проспался, или я не был первым,
попавшим в это богоугодное заведение по некоторому недоразумению.
Второй коллега находился, прямо скажем, в плачевном состоянии. Лежал
он не на чистой и симпатичной койке, а на полу; скрипел зубами, как то-
карный станок; пена засохла на губах, взгляд был мутный, покойницкий;
общее выражение лица и поза выказывали крайнюю степень отчаяния и муки.
Я облюбовал койку в углу, сдерживая острейшее желание заметаться по
камере, рвать и ломать, биться башкой в стенку и орать. Процедура разде-
вания - именно эта процедура - травмировала мою нежную психику. Все ос-
тальное можно было пережить без особых стрессов. Я знал, что утром они
должны меня выпустить в любом случае. И тогда я сразу прямым ходом пом-
чусь в горком. Планы мщения, один другого прекраснее и сокрушительнее,
так и калейдоскопили в моем воображении! Я понимал, что даже непрофесси-
ональный в вопросах алкоголизма и пьянства секретарь горкома, посмотрев
на меня утром и поговорив со мной, поймет, что этот человек не мог быть
пьян до вытрезвительного состояния четыре-пять часов назад. Но я знал и
другое: факт ночевки вахтенного штурмана в вытрезвителе никаким поздним
реабилитантством не вытравишь из памяти товарищей кадровиков. Да и сами
морячки такие штуки забывать не умеют: нет дыма без огня, и т. д.
- Курить охота, - сказал громила-патриций, оторвался от глазка и лег
поверх одеяла на койку рядом со мной, потер фантастические шрамы и мирно
зевнул.
- Автомат? В упор, что ли? - спросил я.
- Пулемет, - рассеянно ответил громила.
Он не врал и не шутил.
Древний и чужой спал за стенами вытрезвителя город. Низкорослые дома,
ограды из булыжников, черепичные крыши, еще оставшиеся кое-где. И ме-
тельный ветер выкрутасит по улочкам, сотрясает окошко за решеткой, бьет
в стекло обледеневшими ветками акации, доносит слабые гудки буксиров или
локомотивов...
Ветры вихрят с Азовья, торосят льды в проливе. На студеном мелководье
сбита, утоплена, искорежена навигационная обстановка - буи, вехи, баке-
ны; чертыхаются сейчас гидрографы, ждет их впереди нудная работа...
Хорошо все-таки, что судьба с детства приучила к казенным домам.
Хорошо все-таки в тепле и в чистой койке, когда за окном метель и
штормовой ветер.
Ну вот, друг ситный, думал я, пошел ты в моря и океаны на охоту за
мифами, не можешь ты без мифов, не сидится тебе на Петроградской сторо-
не, - получай теперь обычную реалистическую прозу, изучай ее в Тмутара-
кани, в Тмутаракани, в Тмутаракани...
- Не спи, кум, - сказал громила. - Тебе утром башку надо чистую
иметь, а так заспишь и не выспишь.
- Тоже верно, кум, - сказал я и открыл глаза.
Перед важным делом лучше вовсе не спать, нежели спать коротко. Это
космонавты умеют спать в любой миг по самоприказу и получать таким мака-
ром свежесть. А я таким макаром получаю вялость.
Для утреннего визита в горком и поисков справедливости лучше было
обойтись без сонной опухлости. И так физиономия после двух недель адской
работы в Керчи напоминала печеное или гнилое яблоко.
Громила сел на койке. Он был лыс, и синий блик бродил по его корявому
черепу. Морщины уже давно обжились на его лице, нашли свои точные места,
закрепились, обозначая склонности, пережитые страсти, пороки и святости
сложными, трудными для быстрой расшифровки иероглифами. Из иероглифов
глядели темные маленькие глаза и усмехались довольно безмятежно.
- Давно облысел? - спросил я.
- Начавши пить, по волосам не плачут, писатель.
- Что, слышал, как они меня сделали?
- Слышал. Прижала тебя супруга-жизнь, кум. Взяли тебя ребята в ерши.
Ну, Стас вроде чуть очухался. Давай-ка его в постельку уложим. Мне одной
рукой несподручно было. Еще отбивается, а здоров як бык.
- Здоровей тебя?
- Куда мне. Страшной силы человек Стас.
Страшной силы человек был очень тяжелым, но никакого сопротивления не
оказал.
Он уткнулся в подушку и заплакал.
- Воды ему надо, - сказал я. - Весь рот запекся.
Громила пошел к дверям и постучал аккуратно, согнутым пальчиком. Отк-
рыл Степанов.
- Сведи до лейтенанта, Павло Михалыч, - попросил громила.
- Иди, - сказал Степанов.
Они, видно, давно были спокойно знакомы.
В дверях опять щелкнул ключ.
А меня повело метаться из угла в угол. Калоши спадали, метаться в них
было невозможно. И потому удалось взять себя в руки и уложить в койку, и
заставить вспоминать что-нибудь постороннее, прошлое.
Представилась вахта в Мраморном море, когда я получил радостную те-
леграмму о том, что в Керчь мне летит подмена. Нервная была вахта. И
подмену потом не прислали...
Бывает, что с первых минут вахты не чувствуешь уверенности в месте
судна. Принял все нормально, а внутри необъяснимые и нечленораздельные
сомнения. И стало казаться, что старик "Челюскинец" задумал набедокурить
в море с холодно-красивым названием - Мраморное. Дело в том, что берега
этого моря вовсе и не мраморные, они расплывчато-глиняно-холмистые, и
радар плохо берет их. А здесь радар вообще вышел из строя. Дно Мраморно-
го моря ровное, приметные глубины ухватить эхолотом невозможно. На опре-
деление по радиопеленгам времени не было - сплошь встречные и попутные
кораблики. Четыре часа беспрерывных расхождений при малой видимости и
неуверенности в месте. И еще под самый конец вахты вдруг прямо по курсу
и в непосредственной близости ударил в глаза прожектор, через несколько
секунд - еще раз. Я заорал: "Право на борт!" И тут ударила третья вспыш-
ка где-то совсем уже под форштевнем. Судно увалилось с семидесяти девяти
градусов на девяносто пять, а с правого борта несся обгоняющий танкер. Я
висел с левого крыла мостика, чтобы увидеть лайбу, с которой сверкнули
прожектором, но так и не увидел ничего. Потом метнулся на правое крыло,
увидел танкер в кабельтове на правом крамболе, заорал: "На прежний
курс!"
Застопорить машину нельзя было, потому что прямо в кильватер шло еще
одно судно. Оно держалось за нами уже два часа, и его штурман привык к
равности наших скоростей, он обязательно впилил бы нам в корму, сбавь я
резко ход... Отвратительная вахта. И нужно было вспомнить именно ее! Как
будто мне не хватало веселья и без таких воспоминаний.
Громила вернулся с водой для Стасика и куревом для нас, спросил:
- Знаешь, кто тебя сюда упек?
- Все вместе.
- Точно. Дежурный диспетчер - твоего стивидора двоюродный брат.
- А, черт с ними. Меня девка ихняя обидела крепко.
- Любка?
- Ты в порту работаешь?
- Случаем бываю. Мы со Стасом по руде спецы. Когда руду отгружают, в
порту работать приходится. Они тебе в портвейн спирт намешали. Заметил?
Нет, я этого не заметил. Мне любой портвейн так омерзителен, что,
