температура? Ему говорят, миллион градусов. Он опять интересуется нюан-
сами: как, мол, мы там будем обитать при такой сравнительно высокой тем-
пературе? А ему объясняют такой нюанс, что отправят их в полет на Солнце
ночью...
Я силой вырываю у второго механика "Знание - сила" и отправляюсь чи-
тать о том, что мы и звезды - одно и то же.
Но прочитать не удается. В каюте сидит Фома Фомич, расстроенный. Ока-
зывается, доктор и моторист угодили в милицию. Крупная неприятность для
судна.
И впервые за рейс (надо отдать Фомичу за это должное) капитан "Держа-
вино" попросил использовать мою принадлежность к прессе, чтобы без шума
извлечь бумаги погоревших из милиции и не выносить мусор с парохода.
Вызвал доктора. Видок бледный. От страха "власы с ушей свились", как
писали в монастырских летописях.
Выпил чуть-чуть в честь рождения сына. Возвращался на судно около де-
сяти вечера. На вопрос пограничника в проходной порта о названии судна:
"Вы откуда?" - ответил: "Из Санкт-Петербурга". И на этом, мол, все - все
его грехи.
Задержан за пререкания пограничниками, передан ими в милицию, перено-
чевал там, утром отнес тридцать рублей штрафа, принес и извинения; но
ему было сообщено, что соответствующая бумага пойдет куда следует.
С мотористом в милиции не виделся и про него ничего не знает...
Ночное их отсутствие ребята от начальства скрыли ("думали, у бабы за-
держались").
Хорошо у нас налажена служба!
- А вы знаете, голубчик, - сказал я, - что смена дежурств в милиции
происходит утром около восьми часов?
- Нет. А зачем мне знать?
- Вас когда выпустили?
- В шесть утра.
- Если бы вы сразу доложили о происшедшем, мы, понимаете ли, успели
бы к старому дежурному и попробовали уговорить его вернуть акт о вашем
задержании. А теперь акт уже передан новому дежурному и внесен в реестр
происшествий за прошлые сутки. Это две большие разницы, голубчик.
- Накрылась диссертация, - сказал доктор, и его интеллигентные глаза
покраснели. - Ведь бумагу из пароходства мне в институт перешлют, как вы
думаете?
- Обязательно, - сказал я. - И сделают это с удовольствием. Одним
неприятным инцидентом у пароходства будет меньше, когда оно отфутболит
это милицейское досье в ваш институт. Вы ведь временный у нас?
- Да, - и его глаза покраснели и набухли слезами.
- Не распускайте нюни. А сейчас - правду. Вы сильно оскорбили солда-
та-пограничника? Стоит, мол, Ванька, дубина стоеросовая, спрашивает у
старого мореплавателя, только из ужасного рейса пришедшего, ерунду вся-
кую с чухонским акцентом, ну, вы ему и ответили с санкт-петербургским
гонором. Так?
- Наверное. Но я помню плохо.
- Помните плохо, а выпили "чуть-чуть"?
Он окончательно заплакал.
- О чем диссертация? - спросил я, чтобы отвлечь его немного.
Он понес что-то об особенностях кровотечения из ножных вен при разных
видах гипертонической болезни.
Милиция в Игарке размещается в здании старинной полярной архитектуры,
то есть без следов ампира, барокко или других излишеств. Зато живые зе-
леные деревья и кусты окружают милицию. И тени от их ветвей колышутся по
стенам, и солнце просвечивает в окна кабинетов сквозь листву.
Дежурный, не спрашивая меня ни о поводах и причинах пришествия, ни о
моей личности, сказал, что начальник в горкоме и вернется минут через
сорок. Вежливо предложил подождать на воздухе.
Мы вышли. И док спросил:
- Можно, как вы считаете, мне пива выпить?
Я видел, что ему плохо, и разрешил. Но велел обязательно и съесть
что-нибудь. Он сказал, что здесь есть место, где жарят шашлыки прямо на
улице, и он выпьет там пива и съест шашлык.
Ожидание омерзительно в любом случае, но ожидать предстоящих объясне-
ний, заранее слышать свое бормотание (с поджатым, как у провинившегося
ледокола, хвостом): "Я... понимаете, книжки пишу... У потерпевшего, то
есть, простите, у этого типа, диссертация, и я..." и те-де, и те-пе...
Да, любое ожидание противно. Но и самые странные встречи происходят
чаще всего, когда ожидаешь трамвая, поезда, самолета или начальника ми-
лиции Игарки. Наверное, тебе так скучно ожидать, так хочешь какой-нибудь
встречи или разговора, что они и происходят.
Я сидел под пыльными кустами возле милиции. Вокруг было много самого
разного дерева - столбов, заборов, мостков, опилок.
- Слусай! Здорово! Вот встреса! - раздался неповторимо-сюсюкающий го-
лос милицейского лейтенанта.
Передо мной стоял Стасик Соколов, с которым шесть лет тому назад в
зимней Керчи мы вместе ночевали в вытрезвителе. И вместе поносили кер-
ченские и все другие органы внутренних дел.
Мы обнялись со Стасиком.
Первый раз в жизни я обнимался о милиционером.
- Какими судьбами? Кем ты тут?
- Волсебником! Знаес: жизнь усил не по усебникам... Ты здесь сидис
засем? Сам припух или вырусаес кого?
- Выручаю одног
ВЫТРЕЗВИТЕЛЬ МИФОВ
Чем, люди добри, так оце я провинився?
За що глузуете? - сказав наш неборак. -
За що знушаетесь ви надо мною так?
За що, за що? - сказав, та й попустив патьоки,
Патьоки гирких слиз, узявшись за боки.
Артемовский-Гулак. Пан та собака.1
...Где не будет лучше, там будет хуже, а от худа до добра опять неда-
леко. М. Ю. Лермонтов. Тамань.
Вы когда-нибудь сочиняли записку по поводу вашего пребывания в выт-
резвителе?
Попробуйте.
Мне, например, не помог даже писательский опыт. Как-то хромает стиль.
Нет музыкальности и ритма прозы. В район туманности Андромеды улетучился
юмор.
На самом дне морской жизни в самый мой черный день не было штормов,
сигналов о спасении души и окровавленных тельняшек.
На дне морской жизни тихо, как ночью в покойницкой или уже утром в
вытрезвителе.
На древний Корчев мы шли из Италии. В каюте висела ветка с лимонами и
торчал из ржавого железного ведра сардинский кактус.
В ночь с 8 на 9 января 1969 года зазеленели на экране радара отметки
далеких коктебельских гор Карадага и Сюрю-Кайя. Было холодно, прогнозы
обещали тяжелый лед в Керченском проливе.
Около четырех ночи я сменил очередную карту, перенес на нее точку и
увидел на берегу Керченского пролива набранное мелкими буковками назва-
ние "Тамань".
"Повесть эта отличается каким-то особенным колоритом: несмотря на
прозаическую действительность ее содержания, все в ней таинственно, лица
- какие-то фантастические тени, мелькающие в вечернем сумраке, при свете
зари или месяца". Так писал Белинский.
Я рад был бы приветствовать любую таинственность и фантастичность. Я
с удовольствием послушал бы песенку коварной девушки-контрабандистки о
старых корабликах, приподнявших крылышки, разметавшихся по морю в злую
бурю. Коктебель и Тамань навевали романтическое настроение. И я даже из-
мерил расстояние по карте от торгового порта Керчи до Тамани. Авось вы-
падет свободное время - смотаюсь на рандеву с тенями Лермонтова и Печо-
рина. Хотя я знал, что грузиться мы будем сложным грузом на Сирию и Ли-
ван - триполифосфат и стальной прокат, части земснарядов и бумага, авто-
мобили и проволока, рельсы и синильная кислота - около двухсот наимено-
ваний общим весом более семи тысяч тонн.
Такая погрузка сулила бессонные ночи, общее истощение и значительную
потерю нервных клеток, которые, как известно, не восстанавливаются. Но я
еще не знал, что впереди ждет меня самое дно казенных неприятностей, и,
перечитывая рваные фразы радиограммы, где сообщался список предполагае-
мого груза, я с некоторым даже восхищением бормотал про себя: "Що, божи
ти мий, господи, чого нема на тий ярмарци!"
Из радиотелефона доносились голоса портовых диспетчеров, голоса глох-
ли в извивах Керченского пролива, в мокром снегу, тумане, над промерзши-
ми насквозь лиманами: "Юнга"? Яка "Юнга"? Пшел к бису! Той буксир в Ка-
мышовую слободку побиг... Немае свободных буксиров! Як поняли? Да ни!
Ни! Кому балакаю! "Дельфин" прийде, пошлю..."
Ныне на берегах Черного моря балакают на черт-те знает каком наречии:
одесский говорок, разбавленный расхожими малороссийскими жаргонами, с
местечковым еврейским акцентом, и все это на великорусской основе. Уши
вянут. И ведь большинство, как слепой мальчишка в "Тамани", отлично мо-
гут объясняться на обыкновенном русском, но обязательно коверкают его. И
через недельку погрузки в черноморском порту ловишь и себя на "немае",
"совсим", "ни". И кажется, тебя так лучше поймут, за своего примут, лег-
че работать будет...
...Лед, ледокол "Афанасий Никитин", метель, мороз, туман, негорящие
буи, спихнутые со штатных мест вехи... И маленький порт, битком набитый
судами, - рыбаки, торгаши, танкеры, масса какой-то мелочи - катера, лих-
теры, самоходки...
На причалах пирамиды грузов: заметенные снегом, смерзшиеся ящики,
мешки, железо, экспортные автомобили.
А всего 274 часа тому назад я ожидал наступления нового, 1969 года на
острове Сардиния, в ее столице Кальяри.
Новогоднее торжество было отмечено зрелищем футбольного матча между
нашим "Спартаком" и сборной Сардинии. После зрелища матросики повлеклись
на базар. Я отпустил их в шумную веселую толкучку одних, очередной раз
нарушив флотский закон табунного шатания по базарам и универсамам. Усел-
ся на скамеечке в том углу площади, где продавали цветы и где ничто не
загораживало от меня сардинское солнце, курил, смотрел на сардинцев, как
они покупают фикусы у крестьян - нашенские, обыкновенные фикусы в кад-
ках. Как крестьяне-мужички разгружают ручные тележки, вытаскивают из-под
брезентов огромные снопы алых гвоздик и один сардинский мужичок держит
сноп, сгибаясь от его тяжести, а другой обрезает стебли садовыми ножни-
цами. И все это на фоне Средиземного моря тридцать первого декабря. И
море потягивалось довольной кошкой и блестело вылизанной ветрами
шерстью. А позади весело шумела ярмарка.
И вздыхали, мечтая о далеких соснах, пальмы возле самой моей скамееч-
ки...
Не успели мы подать веревки на причал, как кто-то с керченской тверди
замахал руками и заорал деловые вопросы о грузовом плане, готовности
трюмов и т. д.
Не успели пограничники покинуть борт, а матросы снять последнюю лючи-
ну с четвертого трюма, как портовые краны заурчали, застонали и понесли
к черному провалу нашего пустого брюха огромные вязки катанки - стальной
проволоки в бухтах.
Начиналась погрузка, которая называется вариантом "вагон - борт". Я
опешил, ибо к такой оперативности в нашем порту готов не был.
- Шоб я так жил! За три дня погрузим! - сказал стивидор Хрунжий.
Интуиция вопила о подвохе: рьяность начбла погрузки настораживала.
- Шариковые ручки очень любишь? - спросил я Хрунжего, ибо стивидор
весьма выразительно вертел в корявых пальцах мою импортную авторучку.
- Уже таки!
- Можешь ее забрать. Пойдет все хорошо - получишь еще набор таких, в
шикарной коробке, - сказал я. - Стихи можешь не слушать. Слушай прозу:
"При приеме экспортных грузов перед погрузкой грузовым помощникам осмат-
ривать все партии груза на складах порта или у борта судна..." Почему ты
не дал мне осмотреть груз?
- Шоб я так жил! Ты ржавого железа не видел?
- Слушай дальше. "Грузовым помощникам систематически проверять
тальманские листы приемо-сдатчиков порта. В процессе грузовых операций
осуществлять контрольные просчеты подъемов, а также контролировать доб-
росовестность работы тальманов порта..." Я хочу проверить первый подъем.
Пошли.
- Слышал слово "чумак"? - спросил Хрунжий. Биндюжники такие были,
обозники, в Крым за солью ходили, а видцеля с рибкой в Чумакию тикали...
Так ты, шоб я так жил, не с их числа?
- По-нашему это "куркули" называется, - сказал я. - Ты выпить хочешь?
- Який прозорливый!
Эта прозорливость и привела меня спустя трое суток на самое дно морс-
кой жизни, ибо я достал бутыль испано-малайско-арабско-международно-отв-
