ва снежная баба.
Она стояла у черной дыры, привязанная к ней невидимым поводком обя-
занности зарабатывать на хлеб насущный. Она казалась более одинокой и
несчастной, нежели собака, привязанная у магазина и намеренно забытая
хозяином.
Я хорошо представлял работу, которой женщине придется заниматься во
тьме и стылости трюмов. "Газики" были раскреплены толстой стальной про-
волокой, и концы закруток торчали пиками и штыками в самых неожиданных
местах.
И вот когда я поглядел на эту одинокую бабу и представил, как она бу-
дет лазить между креплениями в трюме, в полном одиночестве, подсвечивая
простывший металл слабым лучиком ручного фонаря, и как она будет ставить
по четыре пломбы на каждый автомобиль, то мне стало ее жаль.
- За что же тебя на работу ночью кинули? - спросил я.
- А кто знае?
- Пойдем в каюту, я тебя сперва чаем отпою.
Она, конечно, согласилась. Она выпила бы дегтю, только бы дольше про-
тянуть резину и не лезть в стальной сейфовый холод трюма.
На палубе среди метельной ночи пломбировщица представлялась пожилой
женщиной. В каюте же я увидел, что это девушка, которой не больше восем-
надцати-девятнадцати лет. Ее звали Люба. Ее испуганные глаза смотрели
сквозь выбившиеся из-под ушанки и платка заснеженные волосы. Огромные
валенки. Ватные брюки. Солдатский ремень с пряжкой поверх полушубка. Фо-
нарик торчит из-за пазухи, а пломбир висит на веревочке, привязанной к
ремню.
В таком водолазном снаряжении и самый ловкий матрос загремит с первой
скобы трюмного скоб-трапа.
- Снимай малахай, - сказал я.
И когда она сняла полушубок и ватник, то из здоровенной бабищи прев-
ратилась в довольно миниатюрную девчушку.
Я дал ей горячий чай с лимоном. Она взяла кружку обеими руками и от
счастья даже не сразу решилась пригубить.
Любопытство - вещь, свойственная путешествующим и тем более записыва-
ющим людям. А судьбы молоденьких девушек, заброшенных прогрессом женской
эмансипации в суровые края и на тяжкие работы, интересуют меня особенно.
Навсегда запомнилась девушка из поезда "Воркута - Москва", девушка в
красном пальто, лживая и неудачливая.
Но я знаю, что бог не дал мне таланта вмешиваться в чужие судьбы, ибо
я только запутываю их. И потому не вмешиваюсь. Только любопытствую.
Через десять минут я знал, что Люба из Темрюка, училась в торговом
техникуме; отец попал под поезд; студенткой в техникуме жила плохо; что-
бы купить платье для танцев, обрезала и продала за шестьдесят рублей ко-
су - "гарна була чуприна". Конечно, пыталась скрыть этот факт от наезжа-
ющей из Темрюка в Керчь на побывку матери. Но однажды помыла голову,
легла спать, а мать и приехала, побила дочь пояском от купленного
платья, а поясок был с металлической пряжкой, так что получилось больно.
Мать утверждала, что спереди дочь "еще так сяк, а сзаду похожа на чер-
та". Пробовала всякими усилиями отрастить косу обратно, "но у хлопцев,
например, скильки ни бройся, борода опять лезет, а коса бильше не рас-
тет". Нынче учится на тальманшу и подрабатывает пломбировкой, потому что
ученицам премии не положены. Оклад сорок пять рублей, пятнадцать из них
платит за комнату в домике на окраине Керчи, домик плохой, в коридор
сквозь щели надувает снег, а она не может достать войлок закрыть щели. И
возле порога комнаты надувает сугробик.
Когда девушка рассказывала о проданных косах, из приемника звучала
уже какая-то красивая иностранная музыка. В каюте было светло, тепло,
чай был свежий и вкусный, лимон итальянский. И я с опозданием понял, что
не надо было уводить Любу от черной дыры люка, потому что теперь, когда
она здесь оттаяла и раскисла, ей еще страшнее будет опять напяливать
промерзший малахай и начинать тяжкую работу.
Дело, естественно, кончилось тем, что я полез с ней вместе в этот
проклятый трюм и светил фонариком, а она клепала пломбы на "газики". И
даже напевала: "Сонце низенько, вечир близенько, спишу до тебе, мое сер-
денько!"
Вот уж чего я не мог предположить, так это того, что рядом со мной
ползает по трюму и напевает обаятельным голоском песенки мой будущий Иу-
да Искариот.
Увы, никто из мужчин не знает точного числа измен женщин. Я не о фи-
зических изменах, об изменах духовных. Последние обнаружить куда труд-
нее.
Мы опломбировали штук тридцать "газиков", когда в трюм спустился
Хрунжий. Он протрезвел, имел вид виноватый; заверил, что теперь пломби-
ровщица не уйдет с судна, пока не закончит всю работу.
Я сказал Любе, что пора сделать перерыв, и мы все трое вылезли на
свет черный из черного трюма, чтобы еще попить чайку с итальянскими ли-
монами.
В каюте на столе стояла здоровенная бутылка дешевого портвейна.
- Ну, добре, погорячились, и хвате, - пробасил Хрунжий. - Обое тут як
мавпы крутимся. Родина не ждет. Ну, чего в очи дивишься? Хлопни кружку.
Пойло - дерьмо, но краще, чем ничуго... Я тоби обдурыть хотив, ты меня с
трапа пхнул, поквытались. Як дрыжать у тебе руки! Глотни стаканчик на
мировую.
Мне не хотелось пить дрянной портвейн.
- Хватить, погорячылысь. Тай годи!
И мы выпили. И Люба с нами.
- Зрада була завжды не для одного дила...
"Предательство было всегда. И обман. Для пользы дела. Я закон нару-
шал, ты его тоже нарушил. И мы квиты". - Так все сказанное выше перево-
дил я для себя. - Будь, мол, здоров и держи хвост пистолетом. И чего это
ты сам по трюмам лазаешь? Видишь, от такой работы у тебя уже руки дро-
жат. Виски седые, а сам с пломбировщицей между автомобилей ползаешь".
Короче говоря, мы помирились.
Через пять минут он ушел, пообещав с утра прислать еще и рабочих для
раскрепления тяжеловесов во втором трюме.
Дальше из моей объяснительной записки:
"Глубокой ночью, когда я уже лег отдыхать, меня вызвали с судна якобы
для согласования изменений в карго-плане. На самом деле от меня потребо-
вали подписать заготовленный портом документ о моей ответственности за
часовой простой всех судов на рейде.
Порт был забит товаром, частые перерывы в подаче электроэнергии и
низкая организация обработки судов вынуждали местные власти искать коз-
лов отпущения среди судовой администрации. Подписывать документ я отка-
зался в достаточно резкой (грубой) форме".
В помещении находились: милиционер, стивидор Хрунжий, дежурный дис-
петчер и неизвестное мне лицо. Вот этот консилиум из четырех человек и
потребовал, чтобы я подписал бумагу о взятии на себя ответственности за
простой судов на рейде, так как не разрешаю грузить технику на крышки
твиндеков до раскрепления тяжеловесов.
Пока мы спорили на эту тему, пришла и тихо села в уголке Люба. И тог-
да Хрунжий сказал, что спорить тут вообще нечего, потому что грузовой
помощник пьян. Он, Хрунжий, и вот пломбировщица видели своими глазами,
как он пил на судне спирт. И что надо составить документ о факте его
пьянства, потому что и присутствующие это могут подтвердить.
Все у них было уже готово - и проект документа тоже.
- Я с пломбировщицей с полночи до двух часов лазал в трюме, - сказал
я. - И это единственное, что она вам может подтвердить.
- А зачем вы сами там лазали?
- А просто боялся за нее, за девушку. Она могла пораниться о крепле-
ния автомобилей. Люба, а почему ты молчишь?
"Если она сейчас не скажет правду, немые возопиют и слепые Янко проз-
реют", - подумал я.
- Ни. Со мной никто ни лазав. Говурит, сам не знае шо! Пломбы сама
ставыла.
Хрунжий - черт с ним! Все остальные - черт с ними. И даже я сам -
черт со мной. Но Люба? И как торжествует! Прямо хитрая разведчица, вер-
нувшаяся из-за линии фронта. Или все-таки правильней будет сказать, как
подсадная утка в банде уголовников.
И я сказал самую идиотскую и бессильную из расхожих фраз человечества
у все времена и у всих народов:
- Как тебе не стыдно?
- Шо бачылы очи, то и казала, - засмеялась Люба.
Я вспомнил, как она стояла у черной дыры люка и казалась мне более
одинокой, нежели собака, забытая возле гастронома. Следовало по примеру
Печорина ухватить ундину за косу одной рукой, а другой за глотку. Но,
черт побери, у моей ундины и косы не было.
- Плохо кончишь, Люба, - сказал я. - Кто так жизнь начинает, тот обя-
зательно плохо кончит, одумайся.
- Много видели, да мало знаете, а что знаете - так держите под замоч-
ком, - сказала она на нормальном русском языке, как в школе на уроке ли-
тературы.
"Ну, или орел, или осел и решка!" - решил я и сказал:
- Ничего не остается делать, как провести экспертизу. Я требую дос-
тавки меня в милицию, лучше в медвытрезвитель. Если вы меня не достави-
те, я сам туда доберусь. И так ли, иначе ли вы будете отвечать за клеве-
ту.
Просьбу уважили без всяких добавочных требований. Через минуту я вле-
зал в "раковую шейку", переоборудованную из годного на все руки "гази-
ка". Устраиваясь на жесткой скамье, я пробормотал себе под нос: "Ну,
братец, назвался груздем - полезай в кузов..."
Кузов "раковой шейки" содрогался на ухабах и снеговых заносах ночных
керченских улиц хуже торпедного катера на шестибалльной волне в Баренце-
вом море. Когда так трясет, или качает, или швыряет на волнах, я предпо-
читаю стоять, но в кузове милицейского "газика" не встанешь. Вероятно,
это сделано для того, чтобы ты привыкал к глаголу "сидеть".
В приемном холле вытрезвителя ни одного образа ни в одном углу не бы-
ло - как известно из "Тамани", дурной знак.
- Чего ты его сюда, ко мне привез? - бегло скользнув по мне
профвзглядом, спросил дежурный лейтенант у того милиционера, который
сопровождал меня из диспетчерской.
- Сам просил, - сказал милиционер. - Не хочет признавать, что выпив-
ши. А Петр Степаныч и пломбировщица видели, как спирт пил. И все диспет-
чера утверждают, что пьяный. Вот документ от них за четырьмя подписями,
- и он передал документ дежурному.
Лейтенант внимательно просмотрел документ.
Милиционер, который привез меня, вышел из комнаты.
- Пили? - спросил лейтенант.
- Три часа назад бутылку портвейна на троих, - сказал я. - А обвиняют
меня в больших грехах. Вы сами видите, что я не пьян. Это мне и надо за-
фиксировать.
Пожилая фельдшерица (в белом халате поверх шубы) сидела и слушала или
не слушала.
- Проверьте! - строго сказал лейтенант.
- Идите сюда! - сказала фельдшерица.
На улице фыркнул "газик" и уехал.
- Дыхните, - сказала фельдшерица и подставила мне сложенные лодочкой
ладони.
Я дыхнул. Она понюхала.
- Ну? - спросил лейтенант.
- Выпивши. Так он и сам сказал.
- Идите отсюда! - вдруг сказал лейтенант.
- Нет. Так не пойду. Мне нужно, чтобы вы написали, что я не пьян. Ме-
ня обвиняют, что...
- Степанов, я его отпускаю, а он не хочет. Видел таких из тверезых? -
спросил лейтенант рядового сотрудника.
Тот пожал плечами.
- И еще я убедительно попрошу вас, товарищ лейтенант, - сказал я, -
доставить меня в порт на машине. В Керчи я первый раз, ночь, города не
знаю, судно под погрузкой, а я на вахте.
Между прочим, я только в тот момент вспомнил, что плюс ко всему я еще
и на вахте. Злость отбила память на мелочи.
- Речевое возбуждение у него, - сказал лейтенант. - Заметил, Степа-
нов? Интересно ему у нас, да, Степанов? Еще поговорите? Или все сказали?
- Наш брат - нынешний человек - суетлив и действительно суесловен, -
сказал я, ведя себя так, как нынче вел себя наш доктор с солдатом-погра-
ничником, то есть высокомерно и глупо. Ведь от меня действительно пахло,
и этого факта было вполне достаточно, чтобы отправить меня в кутузку и
сделать козлом отпущения за любые преступления мира. - И потому нынешний
человек, - продолжал я, уверенный в своей нравственной чистоте, - не по-
лучает настоящего удовлетворения от общения с другим человеком, даже ес-
