посоветуете насчет рыбки поинтересоваться?
Оказывается, в Дудинке кое-какую рыбку еще можно сообразить, а в
Игарке - только щука холодного копчения. Дудинку мы минуем без останов-
ки. Потому щука вызывает у Фомича интерес и некоторое удивление:
- Она, вероятно, очень, значить, жесткая?
Оказывается, наоборот: мягко-раскисшая.
- А с грибочками в Игарке как? - интересуется Фомич.
Оказывается, в Игарке уже были заморозки и с грибочками дело табак.
Лоцмана не очень оживленно поддерживают разговор. Надоели им рыболюбы
и грибоеды; небось на каждом проводимом судне хоть по одному Фоме Фоми-
чу, но есть.
Загрустивший Фомич произносит свое знаменитое:
- Вот те, значить, и гутен-морген...
И отправляется в каюту, чтобы сообщить супруге печальные новости.
Около часа ночи. Тьма кромешная. На нас прет мощь огромной реки,
пресная и бесшумная мощь.
У левого окна - вахтенный лоцман. У правого - подвахтенный, которому
почему-то не спится. У радара в позе командира подводной лодки (возле
перископа на всплытии) - Дмитрий Александрович. На руле - Рублев.
Я по извечной привычке хожу взад-вперед и из угла в угол по рубке,
автоматически огибая во тьме всякие препятствия.
Разговор о проблемах здоровья. Попутно обсуждается, какая из дикторш
телевидения симпатичнее: которая ведет журнал "Здоровье" или которая за-
ведующая "Музыкальным киоском".
- Чушь все это со здоровьем, - говорит вахтенный лоцман. - В послед-
нем журнале "Наука и жизнь" я вычитал, что с одной бутылки пива человек
получает столько энергии, что может бежать трусцой тридцать пять минут.
В таком случае позавчера я должен был только на пиве бежать шесть часов
подряд. И не трусцой, а галопом. Потом я две рюмки коньяка принял и мог
бы играть в настольный теннис один час и сорок минут. А учитывая то, что
я еще кружку браги выпил, то мог один час и двадцать минут горным туриз-
мом заниматься. И все это без жратвы. Правда, эту чушь немцы выдумали.
- А главная чушь, - говорит подвахтенный лоцман, - это в необходимос-
ти движения. У меня отец всю жизнь здесь в Енисее отлоцманил. Какое уж
тут движение у организма, а он до девяноста лет протянул.
- Виктор Викторович, разрешите, я свои соображения о замкнутом цикле
жизнедеятельности выскажу? - спрашивает с руля Рублев.
В кромешной тьме далеко впереди по курсу подмигивают створные огни.
Мы идем по реке с мощным течением, и рулевому, вообще-то говоря, положе-
но молчать, чтобы не рассеивать внимание. Но я слишком хорошо знаю та-
ланты Рублева и разрешаю.
Однако вахтенный лоцман относится к этому иначе.
- Вася, - говорит он напарнику, - встань-ка сам на руль, если рулево-
му поболтать захотелось. Можно, мастер?
Мне, конечно, не видно во тьме рубки выражение физиономии Рублева, но
я знаю, что сейчас это выражение счастливого теленка.
Подвахтенный лоцман Вася становится на руль.
И... наконец-то Рублев добирается и до Виктора Викторовича Конецкого.
Я даже как-то вздрагиваю, когда слышу рядом собственный голос, с этим
моим дурацким мягким "л" и дурацкой присказкой: "понимаете ли".
- Замкнутый цикл жизнедеятельности, понимаете ли, гениальная штука,
это вам не фунт изюму. И я, понимаете ли, не возражаю, чтобы научные ра-
ботники или, ясное дело, космонавты, понимаете ли, пили продукты своей
жизнедеятельности. Им, как я, понимаете ли, догадываюсь, за это неплохо
платят...
Первым прыскает Дмитрий Александрович. Лоцмана же еще плохо знают мою
манеру говорения и пока выжидают.
Подлец Рублев продолжает:
- Понимаете ли, без замкнутого цикла, конечно, далеко в космос не
улетишь, но я лично, понимаете ли, пить продукт жизнедеятельности ни за
какие коврижки не буду, потому что, понимаете ли, я не научный работник,
а простой эксплуатационник...
- Ну же ты и задрыга, Рублев, - говорю я.
В ответ:
- А вот, товарищи, в отношении бездвижения для организма, я, понимае-
те ли, без телевизора все это наглялно вижу. Возьмем современную утку в
магазине. Бог мой! И что там в этом создании, понимаете ли, от мышц ос-
талось? А? Ни одной, понимаете ли, мышцы в этой вонючей утке, а сплошной
так называемый жир. Вот вам наглядное, понимаете ли, свидетельство, что
такое вольерное содержание скота. Простите, понимаете ли, я оговорился,
не скота, а уток. Заплатишь, понимаете ли, пять рублей сорок семь копе-
ек. Потом переводишь этот утиный жир в чад на кухне часа полтора, пони-
маете ли. Потом, понимаете ли, часа два квартиру вентилируешь, потом,
понимаете ли, жевать в ней нечего. А корень, понимаете ли, в чем? А в
том, что эта несчастная утка всю жизнь провела без движения...
Я много раз слышал свой голос и по радио, и с магнитофона, и даже по
телевидению, и каждый раз удивлялся, как это люди меня могут терпеть; но
в исполнении Рублева это звучит просто потрясающе.
Хохочут уже оба лоцмана, не выдерживает и сам Рублев, полувисит на
локаторе Дмитрий Александрович.
Затем Рублев вопрошает:
- А вот кто из вас знает, почему Фома Фомич ванны боится?
- Ты лучше расскажи, как Фома Фомич в Лувре был и на древнегреческого
Геракла любовался, - просит Дмитрий Александрович.
- Не, это потом, - говорит Рублев. - Это я теще расскажу.
Если бы не было на флоте таких людей, как наш Копейкин, думаю я, то
все мы, конечно (прав Сиволапый!), неизбежно оказывались бы в дурдоме
после одной только разгрузки в порту Певека.
Мои глубокомысленные размышления прерываются нечеловеческим, но женс-
ким воплем. Потом мы слышим, как где-то на трапе бьется посуда. Судно не
качает, плывем в реке, и происходящее совершенно непонятно.
- Аньку опять кто-то снасильничал? - гадательным голосом запрашивает
тьму Рублев.
И, черт побери, он оказывается прав.
Анна Саввишна несла нам бутерброды и чайник с кофе, а из душевой,
благо ночь глухая, в совершенном неглиже вылез третий механик и столк-
нулся с тетей Аней тет-а-тет.
В Тикси на голую тетю Аню набросились одетые мужчины. А тут голый
мужчина набрасывается на одетую тетю Аню.
И тарелки с нашими бутербродами и наш растворимый кофе обрушились на
распаренного механического Адама. Спасаясь от девственницы, третий меха-
ник задраился обратно в душевую.
Все это мы узнаем потом, а пока только прислушиваемся к звону бьющих-
ся тарелок и воплям.
Наконец тьма рассекается острой полоской света из дверей. Вместе со
светом и с его скоростью в рубку влетает Анна Саввишна.
- Ой, голубчики, ой, что это на пароходе деется!
- Закрывай дверь, дура, - говорит вахтенный лоцман, - мы на поворот
заходим, а ты нас прожекторами слепишь.
Тетя Аня захлопывает дверь. И в еще более глухой тьме, которая всегда
бывает после неожиданного света, мы слышим ее, тети Ани, но молодой на-
пев:
Калинушка с малинушкой - лазоревый цвет, Веселая беседушка - где мой
милый пьет...
Ну, ясное дело, понимаете ли, это поет уже Рублев.
- Янот бясхвостый, - следует на этот куплет уже настоящий голос тети
Ани. - Одних тарелков на пять рублей разбила, а он хихикает.
- Успокойтесь, Анна Саввишна, - говорю я, хотя еще не знаю, что на
трапе голый третий механик совершил наскок на нашу буфетчицу.
Вот так продолжает течь жизнь лесовоза "Державино", когда мы, преодо-
левая силой трех тысяч лошадей течение, заходим на поворот в очередную
излучину огромной, мощной, даже чудовищно мощной реки.
Енисей иногда почему-то напоминает мне Орион.
- А пожрать все-таки принеси, - говорит подвахтенный лоцман тете Ане,
- но если с ковра бутерброды обратно поднимать будешь, я на тебя в Вер-
ховный Совет пожалуюсь.
- Да что вы, мальчики, - бормочет во тьме Анна Саввишна, - сейчас и
новую кофю заварю, и бутербродов наделаю.
- Только дверь за кормой быстрей захлопывай, - просит вахтенный лоц-
ман.
Опять острый свет из дверей пронзает тьму рубки.
- Вася, ты все-таки больше на течение бери, - говорит вахтенный лоц-
ман напарнику. - Смотри, как несет. Тут на снос и двадцать градусов мало
будет.
- Да я двадцать пять давно держу, - говорит тот, который заменяет на
руле Рублева.
- Давай-ка все-таки про Лувр, - возвращает всех нас к прежней беседе
Дмитрий Александрович.
- Не, сказал, не буду про Лувр, и не буду. Сперва про то, как Фома
Фомич ванны боится и шею не моет.
Рублев не был бы Рублевым, если бы, сказав "нет", потом изменил свое-
му слову.
Дмитрий Александрович, когда-то мечтавший о ВГИКе и театре, чтобы
дать Рублеву паузу и возможность сосредоточиться для очередного номера,
профессионально, как Ермолова-Лауренсия в "Овечьем источнике", читает:
Трусливыми вы зайцами родились!..
...К чему вам шпаги?! Ведь командор повесить уже хочет Фрондозо на
зубцах высокой башни, Без права, без допроса, без суда! И всех вас та же
участь злая ждет!..
Странно звучат слова Лопе де Вега во тьме и мощи Енисея.
Я вспоминаю свое прибытие на борт "Державино" в Мурманске и говорю
Санычу:
- Типун тебе на язык!
- Любимые стихи Соньки, - говорит Рублев. - Она ими плешь начальству
переела.
Телефонный звонок. Звонит Фомич, просит меня. Беру трубку.
- Викторыч, как там обстановка? Можете ко мне спуститься на минутку?
- Вполне могу. Тут все спокойно.
- Андрей, пожалуйста, не рассказывай без меня, - прошу я. - Вернусь
моментом. Мастер просит спуститься.
- Есть! Не буду! Я пока поводырям о том расскажу, как мы на якорь в
Певеке становились.
- Это можешь, - соглашаюсь я. - Дмитрий Александрович, не забывай за-
писывать траверзы и повороты, - добавляю на всякий случай. Не мешает на-
помнить вахтенному штурману самые обыкновенные вещи. Именно они чаще
всего вылетают из сферы внимания.
- Есть!
Два часа ночи. Чего это Фомичу не спится? В дела моей вахты он за
весь рейс нос не сунул ни разу. В этом отношении выдержка у него замеча-
тельная. Вернее, это не выдержка, а тот факт, что в заветном ящике у Фо-
мича лежит взятая еще на выходе в Баренцево море расписка: "полностью
несет ответственность с... до... и т. д." Ему выгодно не совать нос в
мои дела на мостике. Но! Он ни разу и замечаний никаких мне не сделал, а
чтобы штатный капитан не сделал замечаний своему дублеру уже после вахты
- вот тут уж нужна настоящая выдержка. Ведь каждого судовода так и тянет
указать на чужие ошибки. А у меня их - ошибок, ошибочек и промахов - бы-
ло вполне достаточно.
Капитанская каюта затемнена. Фомич стоит у лобового окна. Он в испод-
нем - в собственноручно связанных кальсонах и фуфайке. Когда человек в
кальсонах, он всегда выглядит по-домашнему и симпатично. На голове нечто
вроде чалмы. Оказывается, мокрое полотенце.
- Постой-ка тут, значить, послушай, - говорит Фомич. - Во! Чу! Слы-
шал?
Я становлюсь с ним рядом и начинаю вслушиваться.
- На мосту-то не слышно, а здесь... Во! Опять! Чувствуешь сотрясение?
- Так это мы на бревна наезжаем, - говорю я. - Знаете, сколько тут
коряг плывет?
- Надо бы ход сбавить, - бормочет Фомич.
Мы идем против течения. Даже на полном ходу на поворотах сносит со
створов, а он хочет сбавить ход. Конечно, неприятно слышать удары, но
они такие заметные только потому, что волна от форштевня откидывает
встречные бревна в стороны, потом "в седловине" их подтягивает к борту,
и они скользящим ударом тюкают в него. Трюма пустые, от удара в них рас-
катывается и долго, неприятно гудит тоскливый набат. Но что нашему "Дер-
жавино" бревно, когда позади все виды арктического льда?
- Фома Фомич, - говорю я голосом доктора, утешающего больного, очень
мягко и вкрадчиво говорю. - А вы вот представьте, понимаете ли, себе,
что вы бы не на море, а речником работали. Так всю жизнь малым ходом и
плавали бы? Ведь на какой же нашей русской, разгильдяйской реке не плы-
вет черт те знает сколько леса в океаны, а?
Фомич задумывается. После долгой паузы говорит:
