делал он это неохотно. Повернется, бывало, к старшему
затылком, прикроет правое ухо плечом и подмигивает мне:
пускай, дескать, старшие говорят чего хотят, потерпим немного.
- Другое дело, Юрка, вот он старших слушает, - сказала
бабушка Волк и погладила меня по голове. - Папа с Севера
приедет, он тебе моржовый клык привезет. Хочешь клык?
- Еще бы, - смутился я. Мне стало немного не по себе.
У меня действительно был такой вид, будто я слушаю
старших. Я вытаращивал глаза как можно сильнее и глядел на
старшего не отрываясь, как будто я слушаю, а на самом деле я
не слушал их никогда. Но зато я слушал Кренделя.
Вот и сейчас я стоял в подъезде, кивал головой, а сам
прислушивался к тому, что происходит на голубятне.
Я слышал, как ботинки Кренделя прогрохотали по железной
крыше, заскрипели дверцы буфета и тут же раздался крик.
Вздрогнула Райка, а дядя Сюва распахнул лестничную
форточку и крикнул:
- Кто кричал?
И тетя Паня ответила со своего этажа:
- Голубей-то у Кренделя всех свистнули.
Над городом
И каких же только голубей не бывает на свете!
Удивительно, сколько вывели люди голубиных пород:
монахи,
почтари,
космачи,
скандароны,
чеграши,
грачи,
бородуны,
астраханские камыши,
воронежские жуки,
трубачи-барабанщики.
Можно продолжать без конца и все равно кого-нибудь
позабудешь, каких-нибудь венских носарей.
И это ведь только домашние голуби. Диких тоже хватает. В
наших лесах живут витютень, горлица, клинтух.
"Клинтух" - вот серьезное, строгое слово.
В нем вроде бы и нет ничего голубиного. Но скажи
"клинтух" - сразу видишь, как летит над лесом свободный
стремительный голубь.
Клинтух - вот голубь, в котором больше всего, на мой
взгляд, голубиного смысла.
Ранней весной в сосновом бору слышится глухой ворчащий
звук. Кажется, журчит самый могучий и нежный весенний ручей,
но только льется он с вершины сосны. Это воркует клинтух.
Прекрасно оперенной стрелой взлетает он с сосновой ветки,
коротко и властно взмахивает крыльями и клином уходит в небо.
В его крыльях серовато-солнечного света столько силы, что
при случае он уйдет и от сокола.
И какой же никудышний полет у городских сизарей. Они
только и летают с крыши на тротуар и обратно.
Раз я видел, как стая сизарей перелетела с одной крыши на
другую. Один сизарь остался на старом месте, ожидая, видно,
что остальные скоро вернутся. Однако они не возвращались.
Некоторое время сизарь сидел одиноко, но потом не вытерпел и
полетел вслед за стаей, а тут вся стая поднялась и полетела
обратно.
Стая и одинокий сизарь встретились в воздухе. Любой
другой голубь - монах или почтовый - обязательно выкинул бы
фигуру, закрутил бы в небе спираль и примкнул к стае, а сизарю
лень было разворачиваться, он лишь взял в сторону и опустился
на то место, где только что сидела вся стая. И все-таки даже
сизарь, даже серая ворона или воробей радуют, когда я вижу их,
летящих над городом.
Иногда бывает такое настроение, что кажется, даже небо
покрыто асфальтом. Но вдруг над неподвижными домами, над
железными крышами пролетает сизарь, и сразу глубже, живей
становится городское небо.
Среди домашних голубей встречаются иногда невиданные
летуны - турманы.
Вот летит над городом турман - чисто, спокойно. Но вдруг
складывает крылья и кувыркается. То как подбитый падает
турман, то снова становится на прямое крыло. Турман плещется в
воздухе, кувыркается от радости, от счастья летать. Турман -
это художник, это артист среди голубей.
Таким турманом был Великий Моня - гордость нашего дома и
всей Крестьянской заставы, голубь-монах, который жил у нас на
голубятне.
Крендель купил его, когда Моня, так сказать, еще не
оперился. А через полгода Тимоха-голубятник, бывший хозяин
Мони, уже не мог глядеть в небо без слез.
Из всех голубиных пород Крендель раз и навсегда выбрал
монахов.
- В них гордость видна, - говорил он. - Один черный
капюшончик на голове чего стоит!
Когда Крендель выпускал голубей - жильцы открывали окна,
высовывались в форточки, а дядя Сюва притаскивал на крышу
медный таз с водою и, сидя на корточках, глядел в таз, как
летают голуби, потому что в небо смотреть было для него
ослепительно.
Даже некоторые прохожие останавливались поглядеть, как
носится в небе Моня, а те прохожие, которые глядят обычно себе
под ноги, - те, конечно, не видели ничего.
Ключ и молоточек
Крендель метался по крыше. Он то шарил в буфете, то
опускался на колени и, уткнувшись носом в кровельное железо,
начинал изучать следы. Но никаких следов не было пока видно, и
на первый взгляд голубятня казалась в полном порядке. Буфет
стоял на месте, и можно было подумать, что монахи сами открыли
дверцы и отправились полетать. Но открыть дверцы они, конечно,
никак не могли. Даже Великий Моня не смог бы устроить такую
штуку. Кроме висячих замков, буфет запирался на восемнадцать
крючков с секретом.
Похититель забрался на крышу и, пока бабушка Волк сидела
в лифте, а мы долбили стены, отомкнул замки, разгадал все
секреты и унес пятерых монахов.
- След! - крикнул Крендель.
На краю крыши, у водосточной трубы, что-то блестело. Я
подумал, что это зеркальный зайчик, но это была пуговица.
Серебряная форменная пуговица, на которой шведский ключ
перекрестился с молоточком.
- Ключ открыл замки, а молоточком посшибали секреты, -
сказал Крендель. - Вот она, первая улика! А Монька дорогу
домой сам найдет, сам прилетит.
- Еще бы! - подбадривал я.
- Проклятый вор! Он у меня еще попляшет!
В волнении Крендель забегал по крыше, заглядывая вниз, на
улицу, как будто немедленно рассчитывал увидеть вора. Пять или
шесть прохожих неторопливо шли по переулку. Один из них, без
шляпы, выглядел немного подозрительно, оглядывался, то и дело
завязывал шнурки ботинок, но сверху, конечно, установить, вор
он или нет, было невозможно.
С крыши был виден весь наш переулок. И Красный был виден
дом, и Серый, где "Прием посуды", и "Дом у Крантика", рядом с
которым действительно торчал "крантик" - голубая колодезная
колонка. Почти все жильцы для чаю брали воду из "крантика", а
водопроводной мыли руки.
В Москве много переулков с хорошими названиями -
Жевлюков, Серебрянический или Николо-Воробинский. Но наш
называется лучше всех - Зонточный. Так и написано на нашем
доме: "Зонточный". На Красном написано: "Зонтичный", а на
"Доме у Крантика" - "Зонтечный".
Интересно сверху, с голубятни, смотреть на наш переулок.
Вот стоит на тротуаре бабушка Волк, вот и дядя Сюва набирает
воду из "крантика", вот вышел из Красного дома
Тимоха-голубятник.
- Стоп! - сказал Крендель. - Это - Тимоха!
Тимоха-голубятник из Красного дома! Он украл голубей! И
пуговица его!
Да, в нашем переулке Тимоха был самый отъявленный
голубятник. У него и так было штук тридцать голубей, а ему
хотелось, чтобы их становилось все больше. Бывало, как увидит
голубя, весь дрожит и крошки из кармана сыплет.
- Это он! - сказал Крендель. - И пуговица его! Ведь он же
пэтэушник. А у них тоже такие пуговицы! Форменные!
Крендель бегал по краю крыши, как коршун заглядывал вниз,
будто хотел кинуться и накрыть Тимоху.
- Это пэтэушная пуговица! - закричал он. - А ну-ка
пойдем, поговорим.
И мы скатились по лестнице во двор, выскочили через
подворотню на улицу.
- Куда это вы? - крикнула вдогонку бабушка Волк. -
Крендель, назад!
- Проклятый вор! - ответил Крендель. - Он у меня еще
попляшет.
А я ничего не сказал, а про себя подумал:
"Еще бы".
Тимоха-голубятник
- Да не брал я твоих голубей, Кренделек! - закричал
Тимоха, как только нас увидел. - И что это такое! Как только у
кого крадут голубей - сразу думают на меня!
- Проклятый вор! Ты у меня еще попляшешь!
Я заволновался, когда увидел, какой оборот сразу приняло
дело. Мне казалось, что Крендель должен начать разговор
деликатно, немного издалека, а он сразу взял быка за рога.
- Да не брал я твоих голубей! Я и в училище отличник,
разве я стану красть?
Тогда Крендель подошел к Тимохе поближе и сказал:
- Не брал?
- Не брал я твоих голубей, Кренделек, не брал.
- А отчего у тебя глаза бегают?
- От волнения, - сказал Тимоха. - И что это такое! Как
только у кого крадут голубей - сразу ко мне. А я и в школе был
отличник, и в училище. Ну зачем мне красть?
- И в школе говоришь, отличник! А это что такое,
гражданин? - И Крендель прямо в нос Тимохе сунул блестящую
пуговицу.
- Да не знаю я, что это такое! - закричал Тимоха, глядя
на пуговицу одним глазом.
- Не знаешь! А не у вас ли в пэтэу такие штуки на форме
носят, а после оставляют на месте преступления?
- Ты что, Кренделек. Да у нас вообще никакой формы нету.
Ходим, как все люди: в брюках и пальто.
- Как люди, говоришь! Проклятый вор! А отчего на тебе
шапка горит?!
И тут я поглядел на Тимоху и увидел, что из-под шапки у
него прямо дым валит и она вот-вот воспламенится.
- От волнения же! - сказал Тимоха. - Это - пар,
понимаешь? Пар идет от волнения. А мы, как люди, ходим,
Крендель, нет у нас таких пуговиц. Да ты сам подумай, ну зачем
мне твои голуби? Ну как бы я стал их гонять? Ведь Моньку
каждая собака знает.
- Ты давно уж к Моньке приглядываешься!
- У меня Тучерез не хуже Моньки.
- Тучерез не хуже Моньки? От Моньки у твоего Тучереза
башка закружится, дуборез!
- Тучерез дуборез??? - сказал Тимоха, внезапно бледнея. -
Монька твой - кило пшена!
Крендель побагровел.
- Кто кило? - закричал он. - Ну, пэтэушник! Ты у меня
сейчас попляшешь!
Крендель уже подбоченился, становясь в позу, подходящую
для пляски, как вдруг какой-то неизвестный человек вклинился
между ним и Тимохой.
- А ну-ка спокойно! Разойдись! Сейчас милицию позову!
Товарищ милиционер! Товарищ милиционер!
И Крендель отскочил, и Тимоха отодвинулся в сторону.
Бледные и красные, они стояли поодаль друг от друга и тяжело
дышали. Неизвестный тихонько засмеялся и пошел своей дорогой.
Мы не посмотрели ему вслед. И зря не посмотрели, потому
что этот неизвестный никогда бы не позвал милиционера. Это и
был Похититель.
Следы в подъезде
Тетя Паня, дядя Сюва и бабушка Волк сидели под
американским кленом, играя в "козла".
- Рыба! - крикнула тетя Паня и крепко ударила костью по
столу.
- Какая такая рыба? - прищурился дядя Сюва, разглядывая
фигуру, выложенную на столе из косточек домино, действительно
слегка похожую на черный рыбий скелет. - Какая такая рыба?
Окунь или голавль?
- Эх, - вздохнула бабушка Волк, - сейчас бы селедочки
баночной.
- Зря я на Тимоху налетел, - сказал Крендель.
- Еще бы, - ответил я.
- Тимоха здесь ни при чем. Тут замешан кто-то другой.
- Свой у своего красть не будет, - сказала тетя Паня. -
Это кто-то чужой.
- Конечно, чужой, - сказал дядя Сюва. - Свой красть не
будет. Только кто - вот вопрос.
- Как это кто! - крикнула из окна Райка. - У нас в доме
все свои, кроме одного.
- Кого?
- "Кого-кого"! Того сундука в плаще из двадцать девятой
квартиры. Живет один, как сыч, в двух комнатах и платит за них
такие деньги, какие нам не снились.
- Раиса, - сказала бабушка Волк, - а кто ему готовит
