форме с самодельной деревянной культяпкой вместо ноги.
"Ага! Тут тебе сам гражданин-товарищ майор Государственной Безопасности
расположился," - нараспев говорит безрукий инвалид и прислоняется к косяку. -
"Вы чего не спите граждане-товарищи?"
"А вы тут чего слоняетесь среди ночи?" - строго спрашивает Андрей и хмурится,
раздраженный бесцеремонным тоном солдат.
"Мы тут за порядком смотрим," - насмешливо отвечает безрукий. - "Может у кого
чемодан лишний, или сапоги не по ноге."
"Весело люди живут - водку пьют!" - вторит из-за его спины безногий.
На лицах обоих инвалидов вызывающая усмешка. Они загородили дверь купе и
как-будто ищут повода к ссоре, осматривая нас с головы до ног и обмениваясь
грубыми репликами. Безрукий продолжает постукивать кругом своим завернутым в
газету инструментом. Звук тяжелый, как будто от железа. Безногий отбивает такт
деревяшкой ноги.
Кругом в поезде тишина. Равномерно стучат колеса. Я внимательно наблюдаю за
Андреем, пистолет которого висит в кабуре над его головой. Пальцы Андрея нервно
выбивают дробь по колену.
"Что это у Вас такое, гражданин-товарищ майор?" - вдруг неожиданно спрашивает
безрукий и указывает на зеленую с красными полосками ленточку, приютившуюся в
самом конце орденских лент на груди Андрея. - "Никак в партизанах были?!" В
голосе инвалида нотки враждебности сменяются смешанным чувством удивления и
недоверия.
Андрей, все еще хмурясь, сухо отвечает: "Да, был в партизанах."
"Так мы тоже партизаны!" Безрукий откидывает борт шинели и стучит себе палкой в
грудь выцветшей гимнастерки, где на грязных засаленных ленточках колышутся
многочисленные ордена и медали. "Вот она - партизанская!" - он тычет в висящую
на зеленой с красными полосками ленточке медаль "Партизану Отечественной Войны".
Как-будто сравнивая, инвалид снова переводит глаза на грудь Андрея, затем
недоверчиво косится на его погоны МВД.
"Угостите водочкой бывших партизан, товарищ майор!" - басит безногий из-за спины
безрукого. - "Когда-то кровь вместе проливали - не пожалейте теперь стаканчика
водки!" Он тоскливо смотрит на плескающуюся в стакане бесцветную жидкость.
Вызывающая грубость в глазах инвалида сменяется затаенным желанием вспомнить с
помощью водки то время, когда он сидел с таким-же майором у партизанского
костра, как равный с равным.
"А ну - давай залпом!" - неожиданно командует Андрей и улыбается грубой
солдатской улыбкой. - "Пей!"
Безногий неуклюже ковыляет к столику, неловко берет хрупкий стакан грубыми
негнущимися пальцами. Он медлит, колеблясь последовать приглашению.
"Пей за мое здоровье!" - подбадривает Андрей.
"За партизанскую жизнь!" - наконец решившись, одним махом опрокидывает инвалид
водку в горло, раскатисто крякает и утирает рот рукавом. "Извините, товарищ
майор Государственной Безопасности, а за Ваше здоровье нехай черти на том свете
водку пьют!" - поясняет он и с треском ставит стакан обратно на столик.
Снова в купе воцаряется напряженная тишина. Снова я с тревогой бросаю взгляд на
висящий на стенке пистолет.
"Вот это сразу видно - партизан!" - неожиданно с нескрываемым удовольствием
говорит Андрей и смеется. "А ну, хлопцы, заходите сюда! Садитесь!" - командует
он. - "На каком фронте воевали?"
Удивленные столь неожиданным приглашением и дружеской улыбкой Андрея, инвалиды
нерешительно переминаются с ноги на ногу. Затем безрукий первый осторожно
опускается на мягкое сиденье. Свой завернутый в газету инструмент он бросает на
противоположный диван. Тот тяжело падает на плюшевое сиденье, бумага
разворачивается и обнажает обрубок водопроводной трубы. Безногий следует примеру
безрукого и тоже садится. Напускная развязность и враждебность медленно
сменяются на лицах неловкостью солдат, попавших в общество офицеров.
"Ну - на каком фронте воевали, хлопцы?" - повторяет свой вопрос Андрей. - "Может
где встречались."
"Повсюду свою кровь проливали, товарищ майор," - угрюмо говорит безногий.
"Ну, а как она жизнь, хлопцы?" - спрашивает Андрей, - "Мы сами из Германии едем.
Давно уже родины не видели."
"Не видели, так увидите, товарищ майор," - со странной усмешкой бормочет
безрукий. Он показывает на несколько рядов знаков ранений на своей гимнастерке:
"Вот все, что завоевали. Как с госпиталя выписались, так вот уже два года в
той-же одеже ходим."
"Куда едете?" - спрашивает Андрей.
"Куда глаза глядят, товарищ майор," - уныло отвечает безногий. - "Земля наша,
слава Богу, широкая."
"А где дома будете?"
"У нас дом - под каждым кустом," - усмехается однорукий, - "Мы люди вольные,
живем как птицы небесные."
"А что вы здесь в поезде делаете?" - допытывается Андрей.
"Воруем, товарищ майор, воруем!" - снова с неожиданной злостью отвечает инвалид.
"Вы на нас не обижайтесь, товарищи офицеры," - примирительно говорит его
спутник. - "Кабы другое время, разве мы этим стали-бы заниматься? Жизнь
заставляет! Мы люди жизнью покалеченные."
"Эх, жизнь-жестянка..." - уныло вздыхает однорукий. - "Разве это жизнь?!
Разрешите налить стаканчик, товарищ майор Государственной Безопасности. Вам за
это на том свете лишний грех простится!"
Инвалид залпом опрокидывает стакан и мотает головой из стороны в сторону. Затем
он поднимает глаза и смотрит в упор на Андрея: "Вижу я, что у Вас много орденов,
товарищ майор. Кроме того в партизанах были. Значит Вы - человек настоящий.
Только вот красную шапку Вы зря носите!" Он кивает головой на форменную фуражку
МВД, покачивающуюся на стенке в такт ходу поезда.
"Не слушайте пьяного человека, товарищ майор," - пытается вмешаться безногий.
"Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке," - беззлобно говорит Андрей и
смотрит на инвалидов странным взором.
"Вот это Вы правы, товарищ майор Государственной Безопасности," - кивает головой
безрукий. - "А потом мне терять нечего - я Вам могу всю правду в глаза сказать.
Когда-то я тоже горячим был. Теперь вылечился. Хотите я Вам свою судьбу
расскажу? Потом судите меня."
Безрукий молчит и смотрит в пол. Сонная тишина заполняет купе мягкого вагона.
Равномерно постукивают колеса, отбивая километры.
"Когда-то я тоже партийцем был," - тихо говорит инвалид. - "В первый же день
войны добровольцем пошел. Пули на лету ловил. На танки с бензиновой бутылкой
лез. Грудь под пулеметы подставлял и кричал: "За Сталина!" Под Киевом до
последнего патрона дрался, был ранен, попал в окружение. Две недели без памяти
на восток полз. Дополз до своих. Меня в награду за верность родине - под
Трибунал. Других расстреляли, а меня, как раненого, помиловали - в штрафбат
значит. Одна рана не зажила, еще две других достал. Вот они!" Он снова тычет
рукой в ленточки ранений на груди гимнастерки.
"Под Ростовом в плен попал," - продолжает безрукий, тряся головой. - "Партбилет
в землю зарыл - чтобы врагу в руки не достался. Мне тогда партбилет дороже своей
жизни был. Завезли меня немцы на край земли, аж до самого океана. Бежал я
оттуда, да по дороге поймали - в кацет заперли. Я и оттуда бежал. Три месяца как
зверь по лесам пробирался, траву ел. Все на восток шел. Добрался до партизан.
Два года партизанил. Жизни не жалел. Вон сколько орденов заработал, а ран уж и
не считал. Все за родину страдал. А как соединились с Красной армией, меня сразу
к алтарю - в спецлагерь на проверку. Там я с вашим братом, государственной
опасностью, хорошо познакомился. По сей день не забуду! Перемыли мне там кости и
как изменника родины - опять в штрафбат. Там я руку и потерял."
"Вот так-то оно!" - захмелевшим голосом бормочет безрукий и тянется к бутылке. -
"Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, товарищ майор Государственной
Безопасности..."
"Так меня и учили родину любить," - безрукий уставился глазами в пол купе и
устало трясет головой, - "Как война кончилась - один-одинешенек на белом свете.
Работать не способен - у меня больше ран, чем живого мяса. Пенсия, сами знаете,
одно название. Зарабатывал на хлеб, махоркой торговал - а меня в тюрьму за
спекуляцию. Вот теперь и ходим грязным делом занимаемся, извините, воруем." Он
шевелит обрубком в пустом рукаве: "Рука гниет, сам вор... И партбилет мой где-то
в земле догнивает. Такая-то она жизнь."
Стучат колеса. Тускло светит лампочка под потолком. За окном вагона бежит черная
ночь.
"Ну, мы пойдем," - поднимается на ноги безрукий, поправляя на плечах измятую
шинель. - "Вы нас извините, товарищи офицеры, за беспокойство. И Вы, товарищ
майор Государственной Безопасности, на меня не сердитесь. Больно много я от
вашего брата перетерпел. Может когда жизнь и Вас научит. А за водку сердечное
спасибо." Оба ночных гостя, стараясь не цепляться плечами за стенки, боком
выходят из дверей купе и пошатываясь продолжают свой путь.
"Партизаны, партизаны... Любимой родины вы верные сыны," - доносится до нас по
коридору слова партизанской песни.
"Во время войны я с такими из одного котелка ел," - говорит задумчиво Андрей и
трет лоб. - "А теперь они меня за врага считают."
Кругом нас тишина. Навстречу нам бежит родина.
На следующий день поезд прибыл в Москву. Мы вышли на залитую солнцем вокзальную
площадь и остановились, оглядываясь по сторонам. Кругом гремели трамваи,
бесшумно катились автомобили, торопливо сновали люди. Кипел привычный водоворот
лихорадочной жизни столицы. Все было так просто и обыденно. Как-будто мы и не
уезжали отсюда.
Благодаря своей форме МВД и золотой звезде Героя Советского Союза Андрей без
труда достал номер на двух в гостинице "Старо-Московская", расположенной
напротив Кремля по другую сторону Москва-реки. Из окон нашей комнаты, выходящих
на Москва-реку, виден новый Каменный Мост, ряды начинающих желтеть деревьев на
Кремлевской набережной, островерхие башни и золотые купола за кремлевской
стеной. От берега за стеной круто поднимается обсаженный вечнозелеными елками
откос. На откосе безжизненно смотрит многочисленными рядами окон длинное белое
здание. Там мозг нашей страны и лаборатория нового мира.
Первый день мы провели бесцельно блуждая по Москве. Нам обоим не терпелось
посмотреть на жизнь Москвы своими глазами, хотелось продлить предвкушение встреч
с людьми, о которых мы мечтали издалека. Хотя прошел лишь год с того времени,
как я покинул Москву, этот год был так насыщен событиями, что мне казалось будто
я заново знакомлюсь с родной столицей. Где-то в глубине переплетались чувства
непонятного ожидания, внутреннего недоверия и тихой настороженности. Как будто я
наперекор всему стремился найти в Москве нечто. Нечто, что могло-бы переубедить
меня в том, что уже твердо решено.
В Берлине, в особенности в первое время, нам, советским офицерам, пришлось
привыкнуть к тому, что на нас обращают внимание. Теперь-же на улицах Москвы нас
преследует странное ощущение, к нашему удивлению окружающие провожают нас
взглядами. Люди замечают в нас нечто непривычное: то-ли бросается в глаза наша
подчеркнуто выхоленная заграничная экипировка, значительно отличающаяся от
обмундирования большинства офицеров, то-ли этому виной независимая и уверенная
манера держать себя, порожденная средой и работой в условиях победы и
оккупационного режима в Германии. Странное ощущение - в своей родной стране
чувствуешь себя как интурист.
Летний вечер застал нас с Андреем на площади Маяковского. За нашей спиной по
улице Горького шумел поток автомобилей. Перед нами из предвечерней мглы,
поднимался на фоне неба черный куб здания Института Маркса-Энгельса-Ленина. В
этой каменной коробке, как высшая святыня, хранится в спирту мозг идеолога и
основателя советского государства - Ленина.
По левую сторону с площадью граничит здание газеты "Правда". На крыше "Правды"
сверкает огненная реклама, передающая последние известия. Никто из людей на
площади не обращает на эти известия ни малейшего внимания. Мы задрали головы
кверху и стали собирать бегущие огненные буквы: "Хлеборобы рапортуют... о
досрочном перевыполнении... плана сдачи урожая." Мы с Андреем переглядываемся.
До войны подобные новости напролет плясали из вечера в вечер, из года в год на
