причин, он едва-ли удовлетворит нужды страны. Так или иначе, настроение в Москве
мало напоминает радужные надежды в дни победы над Германией. Победители не
только голодают также, как и побежденные, но еще и мучаются страхом новой войны.
Немцы свободны хоть от последнего и могут быть счастливы, что вышли из игры.
Когда люди узнают, что в Берлине мы запросто встречаемся с американцами,
разговариваем и даже пожимаем друг-другу руки, они смотрят на меня, как на
привидение, и не знают что сказать по этому поводу. Хотя за год, прошедший после
окончания войны, отношения союзников в Берлине заметно охладели, сам факт
совместного пребывания в одном городе как-то сглаживал постепенно возрастающую
натянутость официальных отношений. Здесь-же, в Москве, благодаря односторонней и
беспрерывной травле с помощью всех средств печати и пропаганды, люди
непроизвольно, вопреки своим личным убеждениям, начинают думать об американцах,
как о людоедах. Яд пропаганды делает свое дело.
Однажды вечером я, как обычно, зашел к Жене. В доме была заметна подготовка к
отъезду. Анна Петровна объяснила мне, что на следующее утро они всей семьей
собираются навестить родителей Николая Сергеевича, живущих в деревне между
Москвой и Ярославлем, и передала мне приглашение генерала ехать вместе с ними.
Из рассказов Анны Петровны я знал, что родители генерала простые крестьяне и что
до сегодняшнего дня, несмотря на все уговоры сына, они не желают переселяться в
Москву, а предпочитают оставаться на родной земле и заниматься своим
крестьянским трудом.
Выслушав приглашение Анны Петровны, я с удовольствием согласился. Женя слегка
наморщила нос и не сказала ни слова. По ея сдержанному тону я уже и раньше
заметил, что она не любит навещать своих деревенских родственников и ездит туда
только по желанию отца. Выросшая в новой среде в Москве, она в глубине души
чуждалась своего крестьянского происхождения.
Ранним утром следующего дня Николай Сергеевич, Анна Петровна, Женя и я сели в
лимузин генерала и выехали из Москвы в направлении на Ярославль. Над землей
поднимался утренний туман. По дороге в грязных засаленных костюмах неторопливо
плелись на работу рабочие многочисленных заводов, раскиданных в пригородах
Москвы. Шли они не разговаривая друг с другом и не глядя по сторонам. На их
лицах и одежде лежала серая печать безразличия. Не видно было ни велосипедов, ни
мотоциклов, как это обычно на дорогах Германии.
Через некоторое время пригороды столицы, с их трубами заводов, беспорядочно
разбросанными домами новостроек, вперемежку с ветхими деревянными избушками и
клочками огородов, остались позади. По сторонам шоссе зашумел листьями пышный
девственный лес. Подмосковные леса это не аккуратные лесонасаждения Германии,
где даже присутствие диких кабанов и коз не может сгладить следов руки человека.
Здесь царит дикая природа - стихия, где человек чувствует себя в гостях.
К полудню, после блужданий по лесным дорогам, мы приближаемся к месту
назначения. Тяжело покачиваясь на ухабах, лимузин ползком преодолевает последние
препятствия и выезжает на улицу деревни. Мертвая тишина и безлюдье. Не видно
домашних животных и кур, не видно и не слышно даже собак. Деревня кажется
покинутой своими жителями.
Наш автомобиль останавливается у одной из изб на окраине деревни. Генерал кряхтя
вылезает из машины и разминает ноги после долгого сидения. Анна Петровна возится
в машине, собирая свои вещи. Женя и я ждем пока они пойдут вперед. В избе ни
движения, ни признака жизни. Никто не появляется встречать нас.
Наконец, генерал поднимается по ступенькам крыльца и открывает незапертую дверь.
Мы проходим темную переднюю, где пахнет навозом. Генерал без стука открывает
дверь в жилое помещение. На полу посреди комнаты сидит босоногая простоволосая
девочка лет восьми. Она качает свисающую с потолка люльку с грудным ребенком и в
пол голоса припевает. Увидев нас, девочка замолкает. Не поднимаясь с пола, она
полу-удивленно, полу-испуганно смотрит на новоприбывших.
"Здравствуй, красавица!" - обращается к ней генерал. - "Ты что - язык
проглотила?"
Девочка молчит и от смущения засовывает палец в рот.
"А где остальные?" - спрашивает генерал. Он стоит посреди комнаты, широко
расставив ноги и засунув руки в карманы галифе с двойными красными лампасами.
"На работе," - односложно отвечает ребенок.
За нашей спиной раздается шум. На огромной русской печи, занимающей почти
половину комнаты, шевелятся чьи-то ноги в дырявых валенках. Некоторое время с
печи доносится приглушенное кряхтение и оханье, затем из-за ситцевой занавески
высовывается всклокоченная седая голова.
" А-а-а... Это ты Миколай!" - звучит слегка хрипловатый старческий голос. -
"Опять приехал?!" Это отец генерала. Лицо старика равнодушно и не обнаруживает
ни малейшей радости при виде своего сына.
"А кому-же быть, как не мне," - с наигранной веселостью шутит генерал. - "Я
тебе, Сергей Васильевич, чего-то привез. Чтобы кости не болели. От бутылки водки
наверное не откажешься?!" Он треплет спустившегося с печи старика по плечу.
"Ты бы лучше хлеба привез, чем водки," - бурчит тот.
"А ну, Маруся, давай бегом к председателю колхоза," - командует генерал,
обращаясь к девочке. - "Скажи чтобы отпустил всех наших с работы. Скажи что
генерал приехал."
"Генерал, генерал..." - ворчит старик в бороду и затем любовно кладет руку на
голову Жене. - "А ты все цветешь, стрекоза? Не забыла еще старого деда в этой
своей Москве?!"
Я вытаскиваю из машины пакеты и свертки с подарками, которые привез с собой
генерал. Один за другим появляются с работы остальные жители избы -
многочисленная родня генерала и их уже взрослые дети. Все они держатся очень
неловко и не обнаруживают радости при виде гостей, они смущены непредвиденной
помехой и связанной с этим суетней. Последним приходит опирающийся иа палку
инвалид, - кладовщик в колхозе и двоюродный брат генерала.
По принятому в деревне обычаю в доме командует старший. Старик, лежавший при
нашем приходе на печи, отец генерала Сергей Васильевич, махает рукой в сторону
одной из женщин.
"Накрывай на стол что-ли, Серафима," - говорит он, - "Давайте обедать коли уже
гости приехали."
"Ты, Миколай, картошку давно не кушал?" - продолжает он, обращаясь к своему сыну
генералу. - "Так вот, теперь попробуешь! Хлеба у нас в доме нет. Заместо хлеба
картошку кушаем."
"А где-же ваш хлеб?" - спрашивает генерал. - "Разве еще не получили из колхоза?"
"Получили, получили..." - ворчит дед Сергей Васильевич. - "Все до последнего
зернышка колхоз сдал государству и еще в долгу остался. Плана поставки не
выполнили. Пока картошкой обходимся, а зимой так вообще неизвестно чем жить
будем."
"Ну, это не беда," - успокаивает генерал и кивает головой на лежащие в углу
пакеты. - "Мы с собой хлеб привезли."
"Ах ты, Миколай, Миколай..." - дед Сергей Васильевич стучит по столу ложкой,
подгоняя Серефиму, возящуюся с горшками у печи. - "Кабы ты не мой сын был, я бы
тебе на дверь указал. Ты шо, - для насмешки в деревню со своим хлебом приехал? У
нас здесь такой обычай - хозяева гостей угощают. Будешь кушать то, что и мы
едим. И никаких мне тут разговоров. Прошу не побрезговать нашим обедом!"
Дед Сергей Васильевич жестом приглашает всех к столу, где в огромном чугуне
дымится борщ. Серафима ставит рядом алюминиевую кастрюлю с вареной картошкой в
мундире. Затем она расставляет по столу глиняные миски и деревянные ложки.
Генерал первый с шумливой веселостью занимает место за столом. Анна Петровна,
смущенно улыбаясь, следует его примеру и осторожно опускается на лавку,
предварительно подвернув свое шелковое платье. Женя возится в углу комнаты,
делая вид что все происходящее ее не касается.
Генерал разговорчивее всех и усиленно старается показать, что он чувствует себя
очень уютно в доме, где он когда-то родился. Он с шутками чистит вареную
картошку, заменяющую за обедом хлеб, с готовностью подставляет свою глиняную
миску, куда Серафима наливает пестрое варево, называющееся борщом и где нет и
признаков мяса или жиров. Некоторое время за столом царит молчание и слышен лишь
стук ложек.
"Что это за обед без водки," - наконец не выдерживает генерал, встает из-за
стола и идет к своим пакетам. - "Вот сейчас пропустим по маленькой - и сразу
веселее будет."
Все присутствующие мужчины охотно следуют приглашению генерала и вскоре бутылка
водки оказывается пустой. За ней на столе появляется другая. Крестьянский Обед,
состоящий из одного борща с картошкой вместо хлеба, быстро подходит к концу.
Генерал снова прибегает к помощи своих пакетов и стол загромождается пестрыми
банками консервов с надписями на всех языках Европы.
Дед Сергей Васильевич угрюмо смотрит на эту картину, хочет сначала
запротестовать, но потом сдерживается и, глядя на диковинные банки,
ограничивается коротким замечанием: "Награбили..."
Он качает головой из стороны в сторону и ворчит про себя: "А те-те... Дожили...
В России хлеба нет... Как хотите, а я эту ворованную дрянь в рот не возьму."
Обильное количество водки делает свое дело. У всех развязываются языки. Над
столом поднимается нескладный шум и говор.
"Ну как, Миколай. Говорят снова войной пахнет?" - спрашивает дед Сергей
Васильевич, немного оживившийся после нескольких стопок водки.
"До войны то пока далеко, но ко всем неожиданностям нужно быть готовым," -
отвечает генерал. Он расстегнул китель и откинулся назад, облокотившись на
подоконник. "Войну мы выиграли, теперь надо мир выиграть", - добавляет он с
самосознанием.
"Это какой-такой мир?" - хитро щурится дед Сергей Василич. - "Опять что-ли
это... пролетарии всех стран соединяйтесь?"
"Да, конечно, пролетариев других стран тоже забывать нельзя," - говорит генерал
лениво, сам чувствуя неуместность своих слов в окружающей обстановке.
"Пролетарская солидарность!" - добавляет он, избегая смотреть по сторонам.
"Так, так... То шо мы пролетари, это я своим брюхом круглый день разумею," -
усмехается старик. - "А насчет этой самой солидарности как? Штоб другие,
значится, вместе с нами голодали. Так что-ли?"
"Давай лучше выпьем, Сергей Василич," - генерал видит, что ему бесполезно
спорить с упрямым отцом и наполняет стакан водкой.
"Ты вот мне одно скажи, Миколай," - переходит в наступление дед Сергей Василич.
- "То шо мы эту войну и кровь проливали и голодали - за это я молчу. Слава Богу,
что оно так кончилось! Но ты вот одно скажи - хотели солдаты сначала воевать или
нет? Ты, как генерал, это знать должен."
Генерал молча смотрит в стол.
"Молчишь!?" - торжествует дед Сергей Василич. - "Не хотели солдаты воевать! Сам
знаешь почему. Потому им эти песни давно поперек горла стали. Песнями сыт не
будешь."
"Ну, а войну-то мы все-таки победили," - защищается генерал.
"Ты, Миколай, хоть мне, твоему отцу, в глаза не ври," - горячится старик. - "Ты
шо - забыл что там во время войны обещано было? Почему церкви открыли? Почему
русские погоны дали? Почему ты на грудь царские ленты вывесил? За спину русского
народа спрятались! Земля и воля нам была обещана! За то и воевали! Где все это?"
Дед в ожесточении стучит костлявым кулаком по столу, так что дребезжат стаканы.
Из всклокоченной бороды сыпятся запутавшиеся там крошки хлеба.
"Где вое это?" - еще раз кричит он и яростно тыкает сухим старческим пальцем в
разбросанную по столу картофельную шелуху.
"Не все сразу," - слабо возражает генерал.
"Что это - не все сразу?" - как пороховая бочка взрывается дед Сергей Василич. -
"Что? Еще хуже будет?"
"Да, нет. Все сразу не поправишь, что разрушено," - отступает генерал.
"А, это дело другое. А то ты мне опять со старой молитвой. Солидарность!
Пролетари! Мы эту песню наизусть знаем! Спереди назад и сзади наперед."
Генерал молчит и апатично жует хлебную корку. Дед Сергей Василич не может
успокоиться. Он собственноручно наливает дрожащими руками стакан водки и
опрокидывает его в горло. Утерев рот ладонью, он оглядывается кругом, ища кто
осмелится противоречить. Остальные члены семьи безучастно смотрят в свои пустые
