избирателей по выходе из зала собрания спросили фамилии только-что избранных
кандидатов, то вряд-ли кто запомнил их.
Грань между 1946 и 1947 годами ознаменовалась в Карлсхорсте целым рядом событий,
которые заставляют еще раз оглянуться на прошедшие со времени капитуляции
Германии полтора года.
В начале осени 1946 года министр иностранных дел США Бирнс произнес в Штуттгарте
речь, где он в первый раз со времени окончания войны попытался дать трезвый
обзор событий и указал вехи американской внешней политики, вытекающей из
создавшегося положения. Только через полтора года американцы начали смутно
понимать, что с добрым парнем Джо трудно кушать кашу из одной миски. Для этого
нужно иметь длинную ложку.
Речь Бирнса пришлась не по вкусу Кремлю. Резким ответом прозвучал доклад
Молотова на юбилейных торжествах 7-го ноября 1946 года. Докладу Молотова
придавалось такое значение, что его в обязательном порядке прорабатывали на
кружковых политзанятиях по всем Управлениям СВА. Для ответственных работников
СВА даже не скрывали внутренней связи между речью Бирнса и докладом Молотова -
оба выступления прорабатывались одновременно и участвующие в дискуссиях должны
были поочередно разоблачать империалистические происки Бирнса и миролюбивую
политику Молотова. Для политически малоподкованных сотрудников речь Бирнса
считали опасной и довольствовались лишь проработкой доклада Молотова.
Эти два политических выступления можно считать официальной датой начала холодной
войны. Отношения союзников в Контрольном Совете, уже давно потерявшие свою
первоначальную цель, стали еще холоднее и не выходили больше за рамки
дипломатической вежливости. Судьбы Германии из залов заседаний Контрольного
Совета перемещались все дальше и дальше в правительственные кабинеты Кремля и
Белого Дома.
Создавшееся положение послужило одновременно сигналом для окончательного
закручивания гаек на послевоенном фронте советской жизни. Политуправление СВА
издало погромный приказ, обвиняющий низовые парторганизации в отрыве от масс и
пренебрежении политико-воспитательной работой. Это было щелканье бича. Нетрудно
было догадаться, что за этим последует. И действительно - первым результатом
была смена парторгов во всех Управлениях СВА. Следом за этим началась волна
мероприятий по закручиванию винтов и винтиков во всех частях советского
аппарата.
До этого люди Карлсхорста жили и работали без политзанятий. Кто знает советскую
жизнь, тот оценит этот факт. Большие начальники в душе удивлялись, остальная
мелочь - тихо радовалась. И те и другие помалкивали, исходя из принципа - не
называй черта, а то явится. И вот теперь снова вводятся политзанятия и изучение
"Краткого Курса". Притом усиленным темпом. Видимо, чтобы нагнать упущенное.
Следующим мероприятием явилась кампания по поднятию трудовой дисциплины.
Советским гражданам заграницей решили напомнить о существовании советских
трудовых законов. По всем Управлениям вывесили новенькие табельные доски и
каждый должен был четыре раза в день снимать и вешать свой номерок. В Советском
Союзе табельные доски вызывают страх, у нас же они вызвали больше всего досаду.
Начальник Управления Александров передал свой номерок своему шоферу, который его
вскоре потерял. Офицеры, для которых табельные доски показались пощечиной,
поочередно снимали номерки сразу за несколько человек. Но советский Закон со
всеми последствиями опять висел, как топор, над головой каждого.
Затем разразилась истерическая кампания бдительности. Во всех Управлениях СВА
ввели, отсутствовавшие до этого, собственные Отделы Кадров. Назначение их ясно
каждому - более детальная слежка за сотрудниками Управления. Снова замелькали
обширные анкеты, "для советских граждан заграницей". Анкеты имели бесчисленное
количество пунктов и каждые три месяца их нужно было заполнять заново. Поэтому
многие сотрудники один экземпляр заполненной анкеты держали дома "для памяти" и
в последующих случаях просто переписывали ответы с одного листа на другой.
Советское государство снова решило заглянуть в зубы своим гражданам.
Начальником Отдела Кадров в Управлении Промышленности был назначен
демобилизованный лейтенант войск НКВД. С первого же дня он стал вести себя с
такой бесцеремонностью и наглостью, что многих офицеров это покоробило. Нужно
учитывать, что большинство сотрудников Управления было старшими офицерами.
Из своего кабинета в подвальном этаже новый начальник ОК звонил по телефону:
"Товарищ полковник, зайди-ка ко мне заполнить анкетку!"
Нередко на это раздавался ответ: "Если тебе нужно, то возьми анкету и принеси
мне. Пока-что я, кажется, полковник..."
Всем сотрудникам СВА был зачитан приказ Начальника Штаба генерала Дратвина, где
без указания имен объявлялось, что жены целого ряда ответственных работников СВА
использовали время, когда их мужья находились на работе, чтобы ездить в западные
сектора Берлина, где они поддерживали непозволительные знакомства с офицерами
западных держав. Приказ был на редкость скандальный - в нем фигурировали
фешенебельные рестораны, дорогие меха и, как завершение, агенты иностранных
разведок. Все виновные в 24 часа откомандировывались в Советский Союз, а
супругам объявлялись выговора за отсутствие большевистской бдительности.
Загадка этого необычайного по своей откровенности приказа объяснялась вторым
пунктом, где всем сотрудникам СВА категорически запрещалось посещать западные
сектора Берлина и напоминалось о необходимости соблюдения особой бдительности в
условиях нахождения заграницей. Порка жен должна была служить уроком для
остальных.
В заключение генерал Дратвин грозил нарушителям приказа применением строжайших
мер взыскания... вплоть до откомандирования в Советский Союз. Здесь генерал
Державин невольно проговорился. Откомандирование на родину официально, устами
Начальника Штаба СВА, объявлялось строгим наказанием для советских граждан
заграницей.
Все это для нас не ново. Мы к этому привыкли в свое время в Советском Союзе. Но
после победного окончания войны, после болезненных надежд на какие-либо
изменения в советской системе и, в особенности, после пребывания в условиях
относительной свободы в оккупированной Германии, после всего этого резкий
поворот к старой практике заставляет думать о многом. Вернее - ни о чем не
думать. В этом единственное спасение.
2.
С майором Дубовым я впервые познакомился еще во время войны. Даже короткая
фронтовая дружба связывает людей крепче, чем многолетнее знакомство в мирных
условиях. Может быть поэтому, встретившись в СВА, мы почувствовали себя старыми
знакомыми.
Дубову было за сорок лет. Внешне суровый и замкнутый, необщительный с
окружающими, он имел мало друзей и избегал шумного общества. Сначала я относил
его сдержанность просто за счет характера. Позже я заметил, что он с болезненной
неприязнью относится к людям, заводящим в его присутствии разговоры о политике.
Я подумал, что у него есть на это свои основания, и никогда не беспокоил его
излишними вопросами.
Получилось так, что я оказался единственным, кого Дубов ввел в свою семью. У
него была милая и образованная жена и двое детей. Познакомившись с семейной
жизнью майора, я убедился, что он не только идеальный супруг и отец, но и на
редкость морально чистый человек.
Подлинной страстью Дубова была охота. На этой почве мы сошлись еще ближе. Часто
по субботам мы садились в машину и уезжали на охоту. Там мы проводили целые
сутки, отрезанные от Карлсхорста и всего окружающего мира.
Однажды, во время одной из таких поездок, устав после многочасового блуждания
среди кустарников и мелких озер, мы расположились на отдых. Зашел случайный
разговор об одном из знакомых нам офицеров. В этом разговоре я проронил фразу:
"Он еще слишком молод и глуп..."
Майор Дубов посмотрел на меня внимательно и со странной усмешкой спросил: "А ты
сам уже настолько стар и умен?"
"Да, не совсем," - ответил я. - "Но все-таки уже научился держать язык за
зубами."
Майор снова посмотрел на меня пристально: "Скажи, у тебя было в жизни
что-нибудь... такое?"
"Абсолютно ничего," - ответил я, поняв на что он намекает.
"А почему ты не в Партии?" - спросил меня майор почти сурово.
"Просто не было времени," - коротко ответил я, не желая углубляться в эту
область.
"Смотри, Григорий Петрович, не шути с этим!" - медленно сказал Дубов и мне
послышалось в его голосе что-то отеческое. - "В твоем положении это похоже на
демонстрацию. Со стороны это видней, чем тебе самому. В конце-концов это может
плохо кончиться."
"Свою работу я выполняю не хуже, чем другие партийцы," - возразил я.
Дубов улыбнулся слегка печально. "Я когда-то тоже так думал," - сказал он и в
его словах проскользнула горькая усмешка.
После этого, безо всяких вопросов с моей стороны, он бесстрастным голосом
рассказал мне свою историю, которая привела его в Партию и научила сторониться
людей, разговаривающих о политике.
Вот она - история члена ВКП(б) майора Дубова.
В 1938 году инженер Дубов работал на одном из заводов точной механики в
Ленинграде. Дубов был способным инженером и вел ответственную работу по
конструированию точных приборов для авиации и военно-морского флота. Он целиком
отдавался своей специальности, все свободное время посвящал исследовательской
работе и уделял мало внимания политике. Несмотря на занимаемую им ответственную
должность, он оставался беспартийным.
В один прекрасный день инженер Дубов был вызван со своего рабочего места в
кабинет директора. С этого момента на заводе его больше не видели. Домой он тоже
не вернулся. Причину отсутствия мужа жена Дубова поняла когда среди ночи на
квартиру явились сотрудники НКВД и, произведя тщательный обыск, конфисковали все
личные вещи мужа. На другой день она пришла в НКВД справиться о муже. Ей
ответили что такого здесь не знают и посоветовали не беспокоиться и не
беспокоить других. Так будет лучше для всех. В случае если будет необходимость,
она получит соответствующее извещение.
Больше года провел Дубов в следственных подвалах ленинградского НКВД. Обвинение
гласило - саботаж и контрреволюционная деятельность. Приговор был стандартный -
10 лет заключения. Свой срок заключения инженер Дубов был осужден отбывать в
одном из лагерей средней Сибири, где производилась стройка новых военных
заводов. В лагере он по-прежнему работал в должности инженера.
Причину своего ареста Дубов узнал спустя два года, когда в лагерь с новой
партией в числе прочих заключенных прибыл бывший главный инженер ленинградского
завода точной механики. Дубов очень обрадовался, узнав своего бывшего
начальника. Тот вел себя до странности сдержанно и всячески избегал Дубова.
Проходили месяцы. Постепенно оба инженера сблизились и между ними установилась
дружба заключенных, которых связывают общие воспоминания о воле. Однажды между
ними зашел разговор о причинах, приведших их в лагерь.
"На меня кто-то донес..." - сказал Дубов.
Главный инженер опустил глаза, потом вздохнул и горько усмехнулся: "Хочешь знать
кто на тебя донес?"
Дубов посмотрел на него со сдержанным недоверием.
"Я!" - коротко произнес главный инженер и, не давая Дубову возможности сказать
что-нибудь, торопливо заговорил: "К нам на завод регулярно приходили приказы из
НКВД. Дать им столько-то и столько-то людей, таких-то и таких-то специальностей.
Списки должен был подготовить парторг, а утверждать - главный инженер и
директор. Что я мог делать?! Ведь у меня тоже жена и дети..."
"А почему попал в список я?" - со странным безразличием спросил Дубов.
"Потому-что ты не был член Партии," - ответил его новый товарищ по заключению. -
"Твою кандидатуру предложил парторг."
Дубов долго молчал, затем устало посмотрел на бывшего главного инженера: "А
почему попал сюда ты?"
Новый заключенный только беспомощно пожал плечами...
Четыре года пробыл Дубов в заключении. Все эти годы не так страдал он, как его
жена и дети. По советским законам вина политического заключенного
распространяется и на его семью. Жена была раздавлена морально и физически. Дети