тарелки. Только-лишь инвалид, сидящий в углу стола, нервно играет пальцами и
беззвучно шевелит губами. Он хочет что-то сказать, но не решается выступить
против генерала.
"Ты мне, Миколай, сказки не рассказывай," - решительно заявляет дед Сергей
Васильевич и вызывающе смотрит через стол. - "Я твое занятие насквозь вижу.
Думаешь я не знаю как ты двадцать лет по белу свету с факелом носишься? Думаешь
я не знаю откуда у тебя все эти блямбы?" Дрожащий старческий палец устремлен на
иностранные ордена на груди сына.
"Когда ты в этой люльке лежал," - старик кивает головой через плечо на
свешивающуюся с потолка колыбель. - "В этом доме тогда не то что хлеба - всего
полная чаша была. Теперь ты в генералы вылез, а в той люльке ребенок с голоду
кричит. Где совесть твоя? Ты что - совесть свою на эти блямбы променял?" Старик
снова сверкает злобным взглядом на ордена на груди сына.
"Дедушка Сергей, где у тебя лукошко?" - спрашивает Женя, до того молча сидевшая
рядом с отцом. Она поднимается из-за стола и идет в переднюю, где висят на
стенке берестяные плетенки.
"Что, стрекоза, надоело тебе?" - смотрит ей вслед старик. - "Пойди сходи лучше
по грибы. На ужин грибы с картошкой сделаем."
Женя стоит в дверях с лукошком через руку и кивает мне головой, приглашая
следовать за ней. Когда я выхожу из комнаты, вслед мне доносятся слова деда
Сергея Василича:
"Так-то вот, Миколай! Чтобы я в моем доме больше о пролетариях не слыхал! Это
для меня как ругательство. Мы и есть самые что ни на есть последние пролетарии.
Если уж кого освобождать - так это нас. Понял! Так себе на лбу и запиши."
Генерал не отвечает ни слова. В родном деревенском доме господствует древний
закон - закон старшинства, гда права старческая седина и мудрость поколений.
Мы с Женей выходим за околицу деревни. Неподалеку начинается лес. Небо от края и
до края подернуто серой пеленой. По осеннему прозрачен воздух. Он наполнен
запахом прелой листвы и сырости. Женя накинула на голову платок, повязала его
узлом под подбородком. Свои туфли на высоких каблуках она сняла и бросила в
лукошко.
Женя молча идет впереди, осторожно ступая в траве босыми ногами. Я следую за
ней, лаская глазами гибкую фигурку девушки. Мы все дальше углубляемся в лес и,
наконец, выходим на широкую поляну. Огромные, поросшие мхом, пни спиленных
деревьев, вокруг которых разрослось буйное царство диких ягод, грибов и трав.
Между пнями тянется к жизни новый подлесок. Шелестят желтыми листьями стройные
березки. Присели к земле молодые елочки, как-будто пряча что-то под своими
ветвями.
"Зачем только отец сюда ездит," - нарушает молчание Женя. Она бесцельно идет
вперед, опустив голову и глядя себе под ноги. "Дедушка Сергей ему каждый раз
такой театр устраивает, а отцу это как-будто нравится", - добавляет она.
"Может быть отцу приятно лишний раз увидеть разницу кем он был и кем стал," -
говорю я. Несмотря на то, что я стараюсь говорить безразличным тоном, в моем
голосе проскальзывает что-то новое.
"Меня уже давно тяготит эта комедия," - продолжает Женя, не оборачиваясь и
медленно шагая вперед. - "И еще больше неприятно, что ты теперь тоже увидел
это."
"Женя!" - окликаю я тихо.
Девушка оборачивается так быстро и с такой готовностью, словно она уже давно
ожидала этого оклика. Карие глаза устремлены на меня в ожидании.
"Женя, о какой комедии ты говоришь?" - спрашиваю я и чувствую, как внутри у меня
поднимается скользкое и неприятное подозрение. Девушка смотрит растерянно,
пораженная звуком моего голоса. Я беру ее осторожно за руки и прислоняю спиной к
огромному мшистому пню, поднимающемуся вровень с ее головой. Она покорно
повинуется.
"Разве ты сам не замечаешь этого?" - пробует она уйти от вопроса.
"Дело не в самой комедии?" - я смотрю Жене в глаза и вижу, что она ожидает и
одновременно боится моих слов. - "Кого ты считаешь здесь комедиантом?"
"Я... я не знаю, Гриша..."
"Женя, кого ты считаешь здесь комедиантом?" - сурово повторяю я.
"Мне жалко дедушку Сергея," - шепчет Женя, опустив глаза. По выражению ее лица
видно, что этот разговор для нее мучителен. "Но все это так несуразно..." -
как-будто извиняясь добавляет она.
"Так по твоему дедушка Сергей комедиант?" - настаиваю я.
"Нет, он прав. Но..." - в глазах у Жени стоят слезы.
Чувство облегчения смешивается в моей груди с теплой волной нежности. Я медленно
беру голову Жени между рук и молча целую ее в губы. Я не хочу дальше мучить
девушку, заставляя ее отрекаться от родного отца. Остальное понятно и без слов.
"Знаешь что, Женя", - говорю я, лаская выбивающиеся из под косынки пряди волос.
- "Я тебе сейчас очень благодарен".
"Почему?!" - шепчет она удивленно.
"Я боялся за тебя. Я очень боялся, что ты скажешь иначе..."
Трепещут листья берез от невидимого дыхания ветра. На ветке засохшего куста
качается маленькая лесная птичка и смотрит на нас черной бусинкой глаза.
"Мне было обидно за старика", - говорю я в раздумье. - "До войны каждый жил в
своем гнезде и каждый строил свое благополучие, как умел. Во время войны все
изменилось - была опасность всем и все были равны перед смертью. Среди крови и
зла я видел слишком много добра от незнакомых мне людей, простых людей, таких
как дед Сергей. Война нас кровью побратала. Сейчас я за этих людей душой болею".
По небу ползет серая пелена. От земли тянет запахом сырости. Птичка вспархивает
и улетает. Осиротело качается сухая ветка, где сидела птичка.
"Мы с тобой наверху", - тихо говорю я. - "Этого нельзя забывать, но этого нельзя
и переоценивать. Наше пребывание наверху только тогда имеет смысл, когда мы не
забываем этого. Мне кажется, что твой отец забыл об этом. Этого я боялся и в
тебе..."
Шорохи осеннего леса стелятся по лесной поляне. Я смотрю на босые ноги Жени, на
ее крестьянский платочек, на лукошко, стоящее рядом на земле. Девушка держит в
руках сорванную по дороге кисть рябины.
"Я был бы бесконечно счастлив, если бы ты была только внучкой твоего деда и жила
в этой избе", - говорю я.
Женя плотнее прижимается ко мне, как-будто ей холодно. По мшистому пню, устало
перебирая лапками, ползет муравей.
"...Тогда-бы я знал, что ты моя", - шепчу я на ухо Жене.
"Знаешь, я сейчас с тоской вспоминаю наши первые дни. Когда ты была для меня
просто Женей - очаровательной девушкой и подругой солдата. Помнишь, как я стучал
в твои двери? В измятой шинели, с фронтовой дороги... Я каждый раз гордился
тобой, маленькой солдатской женой..."
Муравей ползает по круглому срезу пня, не находя выхода. Он доползает до края,
удивленно смотрит вниз, в открывающуюся перед ним бездну.
"Гриша, скажи мне теперь все откровенно", - девушка, прислонившаяся спиной к
мшистому пню, мало чем напоминает былую задорную и беззаботную Женю. Она говорит
тихо и серьезно. В ее голосе нет ни обвинения, ни просьбы. "Ты вернулся из
Берлина, совсем другой. Тебя как будто подменили изнутри. И все время ты
отмалчиваешься. Я чувствую - тебя угнетает что-то. Что это?"
"Мне печально, Женя, что наша дружба так и останется только дружбой..."
"Что тебе мешает?"
"Когда я впервые познакомился с твоим отцом, я гордился им. Тогда он был для
меня первым солдатом..."
"А теперь..?" - Женя смотрит мне в глаза странным взглядом.
Я не отвечаю прямо на вопрос. Я еще сам не могу понять этого, я это только
чувствую. "Оставить твою среду и быть только моей -этого я не могу требовать от
тебя", - тихо говорю я. - "Мне-же включиться в твою среду - это означает гибель
для нас всех".
"Так значит на пути мой отец?!" - со странным спокойствием произносит девушка.
Слова звучат, как ответ собственным мыслям.
Я молчу и тихо глажу хрупкие плечи. Трепещут листья берез Безмолвно нависло
пасмурное небо. Бесцельно ползет муравей по пню.
"Не бойся, Гриша. Я сама догадывалась об этом", - в голосе Жени слышится
усталость. - "Только я тебе одно хочу сказать - между нами стоит не отец. Между
нами встало то-же, что уже давно стоит между мной и отцом. Я только женщина и
дочь. Я чувствую это по-другому". Она молчит некоторое время, потом тихо
добавляет: "Я когда-то уже говорила тебе, что я - сирота..."
Девушка в крестьянском платочке подносит ветку рябины к лицу и ласкается щекой о
холодные грозди. Воздух пронизывает свежесть приближающейся осени. Мы молча
стоим среди лесной поляны, забыв зачем мы сюда пришли.
"Так ты уже твердо решил это?" - спрашивает, наконец, Женя.
Я только беспомощно пожимаю плечами и смотрю на муравья.
"А если я брошу все - и уеду к тебе в Берлин?"
"Мое положение там слишком неуверенно. Я не могу рисковать твоим будущим..."
Женя взабытье играет оранжевой кистью ягод. Ее глаза устремлены куда-то в даль
поверх моего плеча.
"Я никогда не забуду тебя, моя девочка..." - говорю я и не знаю кого я хочу
утешить - ее или себя. Сердце еще раз, как когда-то давно-давно, захлестывает
безвыходная волна солдатской разлуки, грусти и нежности. Но на этот раз тело
девушки не трепещет и не ласкает меня, как в былые дни. Оно безжизненно и
холодно.
"Не сердись на меня..." - прошу я. - Мне самому очень тяжело. Очень..."
Девушка в крестьянском платочке поднимает голову. Пустота в ее глазах медленно
уходит, уступая место безудержному зову жизни. "Если так должно быть..." -
шепчет она.
"Маленькая солдатская жена не будет плакать", - улыбаются сквозь слезы глаза
Жени. Она положила руки на мои плечи и откачнулась назад, как-будто рассматривая
меня в первый раз. Затем горячий поцелуй до боли ожигает наши губы.
Тихо шелестели листья берез и угрюмо молчал мшистый пень, глядя на девушку в
крестьянском платочке и мужчину в непривычном для леса костюме.
"Откуда они пришли сюда, эти двое?" - шептали любопытные березы.
"Куда они идут?!" - вздохнул в ответ седой пень.
Пробыв две недели в Москве, я неожиданно почувствовал щемящую пустоту и
тревожное беспокойство. Я с нетерпением ожидал, когда я смогу закончить свои
дела в Энергетическом Институте, которые я, воспользовавшись пребыванием в
Москве, решил привести в порядок. Все это время меня не оставляло чувство
человека, опаздывающего на поезд.
Андрей Ковтун уехал из Москвы уже раньше. В течение нескольких дней после
встречи с Галиной он бродил как в трансе, совершенно не реагируя на окружающее.
С большим трудом мне удалось уговорить его взять билет в Сочи и использовать
отпуск для санаторного лечения. Даже при прощании на вокзале он не улыбнулся и,
пожимая мне руку, смотрел куда-то в сторону.
Вскоре после нашей поездки с Женей в деревню я поймал себя на мысли каким
образом можно переслать по назначению подарки, которые я привез с собой из
Берлина. Меня пугала перспектива ехать из Москвы дальше, видеть и слышать
больше, переживать крушение всех надежд еще глубже.
Когда я уезжал из Берлина в отпуск на родину, я не ощущал необходимости
отдохнуть. Теперь-же, побыв в Москве, я почувствовал смертельную усталость и
острую потребность в отдыхе.
Однажды утром в конце третьей недели, не дожидаясь когда истечет срок моего
шестинедельного отпуска, я торопливо собрал в чемоданчик свои немногочисленные
вещи и сел в троллейбус, идущий К Центральному Аэродрому. Уже раньше я узнал по
телефону, что в самолетах СВА, летящих из Москвы в Берлин, всегда есть свободные
места. Как год тому назад стоял я в управлении Аэропорта, внося свое имя в
регистрационный список пассажиров.
С щемящим сердцем я вошел в телефонную кабину и набрал номер Жени. Когда в
трубке отозвался знакомый голос, я сказал:
"Женя, я звоню с аэродрома. Меня спешно отзывают назад в Берлин".
"Ты лжешь", - услышал я голос в трубке. - "Но я не сержусь на тебя... Жаль
только, что ты не поцеловал меня на дорогу..."
Я хотел сказать что-то, но Женя уже повесила трубку.
Через полчаса самолет поднялся на воздух. На этот раз пилот не делал прощального
круга над Москвой. На этот раз я не смотрел в окно. Я не радовался тому, что
ожидало меня впереди. Я старался не думать о том, что оставалось позади.
Глава 15. ЭМИССАРЫ МАРШАЛА
1.
Итак я бежал из Москвы в Берлин.
Когда за мной закрылась дверь моей квартиры в Карлсхорсте, я сел за стол и с
