летят ночные мотыльки. Ударившись о стекло и опалив крылья, они беспомощно
падают вниз. Среди полуживых мотыльков по столу медленно, с трудом перебирая
лапками, ползет сонная осенняя муха. Муха не имеет цели, она просто ползет и
все.
"Вот она - Европа!" - с презрительной усмешкой говорит генерал и неторопливо,
как будто подчеркивая свое превосходство, берет сонную муху между пальцев. - "Ее
даже ловить не нужно - просто взять!"
"А скажи по совести, Николай Сергеевич, зачем тебе эта дохлая муха? Какой тебе
из нее прок?" - говорит генерал-полковник.
"Сама по себе Западная Европа для нас, конечно, не представляет большого
интереса", - немного подумав, отвечает отец Жени. - "Привить европейцам
коммунизм пожалуй труднее, чем кому-либо другому. Для этого они слишком
избалованы и экономически и духовно."
"Вот видишь! Ты сам говоришь, что коммунизировать Европу очень трудно", -
подхватывает его мысль генерал-полковник. - "Если мы захотим строить там
коммунизм всерьез, то придется половину Европы переселить в Сибирь, а вторую
половину кормить за свой счет. Какой нам смысл?"
"Европа нам нужна для того, чтобы Америка, лишенная европейских рынков,
задохнулась экономически. Впрочем..." Николай Сергеевич замолкает и задумчиво
катает несчастную муху между большим и указательным пальцами правой руки. Затем,
как будто придя к определенному решению, он щелчком сбрасывает свою жертву со
стола и снова повторяет "Впрочем..."
"Мы с тобой не знаем что думают хозяева, да мы и не должны этого знать", - в
словах Николая Сергеевича проскальзывает нечто, заставляющее полагать, что он
знает больше, чем старается показать. - "Коммунистическая теория гласит, что
революция должна разворачиваться там, где для этого есть наилучшие предпосылки -
в самом слабом звене капиталистической системы. А это звено сейчас не в Европе".
Николай Сергеевич протягивает свой пустой бокал через стол, жестом прося Анну
Петровну пополнить его вином. Свет лампы скользит по груди генерала. Там среди
орденов с германского фронта поблескивают несколько крупных монгольских и
китайских звезд. Эти звезды появлялись на груди генерала каждый раз, когда он
возвращался со своих таинственных миссий в довоенное время.
"Сейчас Азия созрела для революции," - продолжает он. - "Там с наименьшим риском
и наименьшей затратой средств мы можем добиться наибольших успехов. Азия
просыпается национально. Мы должны использовать это пробуждение в наших целях.
Азиаты не настолько культурны и избалованы как европеец."
"Азия в наших руках важнее, чем Европа," - отвечает Николай Сергеевич своим
мыслям. - "Тем более, что Япония теперь вышла из строя. Сегодня ключ к Азии -
это Китай. Одновременно с этим, нигде в мире нет таких благоприятных предпосылок
для революции, как в Китае."
"Ну, хорошо, я тебе отдам Китай," - шутливо говорит генерал-полковник. - "Что ты
с ним будешь делать?"
"Это колоссальный резервуар живой силы," - отвечает Николай Сергеевич. - "Шутка
сказать - иметь такой резерв для армии и для промышленности. А самое главное -
этим мы поставим Америку на колени."
"Опять тебе Америка покоя не дает," - смеется генерал-полковник.
"Рано или поздно, а наши дороги перекрестятся," - говорит отец Жени, - "Или мы
должны отказаться от нашей исторической миссии, или быть последовательными до
конца."
"А я все-таки полагаю, что наша послевоенная политика направлена к тому, чтобы
по возможности обеспечить безопасность наших границ. Как на Западе, так и на
Востоке," - настаивает генерал-полковник. Из осторожности он придает своим
словам форму толкования политики Кремля, а не своей личной позиции в этом
вопросе.
Николай Сергеевич с улыбкой превосходства качает головой: "Не забывай, дорогой,
что социализм можно построить в одной стране, а коммунизм - лишь во всем мире."
"Какое тебе дело до всего мира, когда ты русский?"
"Мы прежде всего коммунисты, а потом уже русские..."
"Так, так... Значит тебе необходимо весь мир," - слегка иронически постукивает
пальцами по столу генерал-полковник.
"Такова генеральная линия Партии!" - холодно звучит ответ Николая Сергеевича.
"Наша политика во время войны..." - слабо пытается возразить Клыков.
"Политика может измениться в зависимости от обстановки, а генеральная линия
остается генеральной линией," - не дает ему окончить Николай Сергеевич.
"Так должно быть," - медленно говорит он, ни к кому не обращаясь и как-бы
подводя итог своим мыслям. - "Это историческая необходимость! Мы уже исчерпали
все возможности внутреннего развития. Внутренний застой равносилен смерти от
старческой слабости. Мы и так уже во многом вынуждены хвататься за прошлое. Мы
должны или окончательно отступить на внутреннем фронте, или идти вперед на
внешнем фронте. Это закон диалектического развития каждой государственной
системы."
"Ты заходишь слишком далеко, Николай Сергеевич. Ты ставишь интересы
государственной системы выше интересов твоего народа и твоей страны."
"На то мы с тобой и коммунисты," - медленно и твердо говорит отец Жени и
поднимает бокал, подтверждая этим свои слова и как-бы приглашая следовать его
примеру. Генерал полковник делает вид, что не замечает приглашения и лезет в
карман за папиросами. Анна Петровна и Женя прислушиваются к разговору со
скучающим видом.
"То что ты, Николай Сергеевич, говоришь - это слова, а на деле это означает -
война," - после долгого молчания говорит Клыков. - "Ты недооцениваешь внешние
факторы, например Америку."
"Что такое Америка?" - Николай Сергеевич не торопясь поднимает в знак вопроса
растопыренные пальцы. - "Конгломерат людей, не имеющих нации и идеалов, где
объединяющим началом является доллар. В определенный момент жизненный стандарт
Америки неминуемо упадет, классовые противоречия возрастут, появятся
благоприятные предпосылки для развертывания классовой борьбы. Война с фронта
будет перенесена в тыл врага."
Уже глубокий вечер. В Москве бесчисленные инвалиды, вдовы и сироты пораньше
ложатся в постель, чтобы не чувствовать голода в пустом желудке, чтобы забыться
во сне от своих горестей и забот. Где-то далеко на Западе, окутанные ночной
мглой, в мертвой безнадежности лежат Германия и Берлин - наглядный урок тем, кто
рассматривает войну, как средство политики.
"На то мы с тобой и генералы, чтобы воевать," - как эхо звучат слова Николая
Сергеевича.
"Генерал, прежде всего, должен быть гражданином своей родины," - глубоко
затягивается папиросой Клыков и пускает дым к потолку. - "Генерал без родины -
это..." Он не заканчивает своих слов.
Во время войны генерал-полковник Клыков успешно командовал крупными соединениями
Действующей Армии. Незадолго до окончания войны он был неожиданно снят с фронта
и назначен на сравнительно подчиненную должность в Наркомате Обороны. Для боевых
генералов такие перемещения не происходят без соответствующих причин. Перед
отъездом в Берлин я несколько раз встречал Клыкова в обществе Николая Сергеевича
и Анны Петровны. Всегда, когда речь заходила о политике, он был очень умерен и
придерживался национально-оборонческой позиции. В то время, в конце войны, можно
было часто слышать довольно независимые разговоры или, вернее, догадки о будущей
политике СССР. Едва-ли приходится сомневаться, что слишком откровенные
высказывания генерал-полковника, не совсем гармонирующие с молчаливыми планами
Политбюро, послужили причиной его перевода из Действующей Армии в тыл, поближе к
недремлющему оку Кремля.
Желая смягчить свои последние слова, Клыков после наступившей неловкой паузы
примирительно говорит: "Не будем лучше об этом спорить, Николай Сергеевич. В
Кремле сидят головы поумней нас с тобой. Пусть они и решают."
Оба генерала замолкают. Анна Петровна листает журнал. Женя с тоской попеременно
смотрит, то на часы, то на поднимающуюся над лесом луну за окном. Наконец она не
выдерживает и поднимается на ноги.
"Ну, вы здесь можете дальше мир делить, а мы поедем домой. Все равно нужно две
машины вести," - добавляет она в оправдание.
"Что? Луна тебе покоя не дает!" - смеется отец. - "Езжайте, только не
заблудитесь по дороге. В случае чего я с тебя, Гриша, ответ спрошу." Он шутливо
грозит пальцем в мою сторону.
Через несколько минут мы выруливаем за ворота дачи. В лунном свете призрачно
ползут по земле тени деревьев. Черным куполом раскинулось вверху мерцающее небо.
Тишина. Иногда из-за деревьев, отражая лунный свет, поблескивают стекла в окнах
спящих дач. Машина покачивается на неровной лесной дороге. Я молча сижу за
рулем.
"Что это ты сегодня как в рот воды набрал?" - спрашивает Женя.
"А что я могу говорить?" - спрашиваю я в свою очередь.
"То, о чем и другие говорят."
"Повторять то-же, что и твой отец, я не могу. А поддерживать Клыкова мне
нельзя."
"Почему?"
"Потому-что я не Клыков. То, что твой отец терпит от Клыкова, он никогда не
позволит мне. Ведь Клыков говорит очень неосторожные вещи."
"Забудь о политике!" - шепчет Женя. Она протягивает руку к щиту управления и
выключает фары.
Ночь, чудная лунная ночь ласкает нас своей тишиной, зовет и манит. Я смотрю на
омытое лунным светом личико Жени, на ее затуманенные в полусвете глаза. Моя нога
медленно опускает педаль газа.
"Если ты опять не закроешь глаза..." - шепчет Женя.
"Женя, я должен править."
Вместо ответа стройная ножка ложится на тормоза. Машина не хочет слушаться руля,
медленно ползет в сторону и останавливается. Лунная ночь отражается в глазах
Жени.
Последующие дни я провел, навещая моих многочисленных московских знакомых и
друзей. Со всех сторон сыпались вопросы о жизни в Германии. Хотя оккупированная
Германия и не являлась больше, в полном смысле слова, заграницей, хотя многие
русские уже видели Германию своими глазами, болезненный интерес основной массы
народа к миру по ту сторону рубежа не ослабевал. Мне, имевшему возможность
ознакомиться с обеими сторонами медали, было странно слышать наивные вопросы
людей, представлявших себе жизнь заграницей чем-то вроде сказочного рая. Этот
болезненный интерес и преувеличенно радужное представление о внешнем мире
являются реакцией на абсолютную изоляцию Советской России. Кроме того у русских
имеется одна характерная черта, довольно редкая в мышлении большинства других
наций мира. Русские всегда стараются искать в своих соседях по планете лишь
хорошие стороны. В свое время немцы объясняли это примитивным мышлением Востока.
Удовлетворив, по возможности, любопытство моих знакомых, я сам переходил к
вопросам и интересовался жизнью в Москве. Люди очень охотно слушали мои
сдержанные рассказы о жизни в оккупированной Германии, но на мои вопросы о жизни
в Москве отвечали еще более сдержанно. Настроение у всех было безрадостное. Цены
на продукты питания, слегка падавшие в последний год войны, в первые месяцы
после капитуляции Германии остановились на точке замерзания, а затем медленно,
но неуклонно, поползли вверх.
Благодаря очень скудному рационированию основная масса населения вынуждена, в
той или иной мере, пользоваться, так называемым, вольным рынком, где покупатель
и продавец рискуют попасть в конфликт с законами. Цены на этом вольном рынке
являются барометром жизни страны. И вот через год после победного окончания
войны и без того астрономические цены военного времени неуклонно ползут вверх.
Это означает голод. Причем голод, где уже отсутствует возможность объяснения его
трудностями военного времени.
Люди ожидали, что вскоре после окончания войны условия жизни значительно
улучшатся. Вместо этого газеты снова истерически кричат о новой военной
опасности. Люди не знают чего им больше бояться - новой ли войны или
непрекращающегося голода. Одни высказывают предположение, что назойливая
пропаганда новой военной опасности служит маневром, чтобы отвлечь внимание
народа от внутренних трудностей, объяснить эти трудности внешними причинами.
Другие качают головами и уверяют, что продолжающаяся нехватка продуктов вызвана
тем, что правительство собирает стратегические запасы на случай новой войны.
Помимо того, для всех ясно, что урожай этого года плохой. Даже и без внешних
