слышит моего голоса, не замечает моего присутствия.
Когда мы сходим на вокзале в Москве и направляемся к станции метро, Андрей в
первый раз нарушает молчание и неожиданно спрашивает: "Ты в какую сторону
едешь?"
Я догадываюсь, что он хочет избавиться от меня. Одновременно я чувствую, что я
ни в коем случае не должен оставлять его одного.
Мы возвращаемся в гостиницу. Весь остаток вечера я как тень брожу за Андреем.
Когда он на короткое время выходит из комнаты, я разряжаю наши пистолеты,
лежащие в ящике стола. Андрей отказывается от ужина и необычайно рано ложится в
постель. В сумерках я вижу, как он беспокойно ворочается в постели и не может
заснуть. Он хочет хоть во сне уйти от этой жизни, хочет найти забвение от
мучительных мыслей - и не может.
"Андрей, лучше всего будет, если ты завтра поедешь домой," - говорю я.
"У меня нет дома," - после долгого молчания раздается из другого угла комнаты.
"Поезжай к родным," - настойчиво повторяю я.
"У меня нет родных," - глухо отвечает Андрей.
"Твой отец..."
"Мой отец отрекся от меня," - звучит из темноты.
Отец Андрея был человеком старой закалки. Крепок как дуб и упрям как вол. Когда
пришли годы коллективизации, старый казак предпочел уйти с родной земли в город,
чем работать в колхозе. В городе он взялся за ремесло. Никакие репрессии и
никакие налоги не могли загнать его в артель, так-же как раньше в колхоз. "Я
вольный родился, вольный и помру!" - был его единственный ответ. Так всю жизнь
гнул он свою упрямую спину над плугом, а затем над верстаком. Воспитывал из
последних сил сына, надеялся что тот будет ему утехой в старости. И вот чем
ответил старый казак сыну, когда узнал, что тот перешел в лагерь врагов.
"Он у тебя и раньше был со странностями," - не задавая лишних вопросов, пытаюсь
я утешить его. - "Ведь ты больше с матерью дело имел."
"Отец проклял меня и запретил матери называть мое имя," - монотонно отвечает
Андрей.
Всю ночь ворочался Андрей в постели, тщетно ища забвения во сне. Всю ночь я
лежал в темноте, не смыкая глаз и борясь со сном. Шли часы. В открытое окно
смотрели рубиновые звезды кремлевских башен.
Когда побледнело небо на горизонте и первый неясный свет зарождающегося утра
пополз по комнате, Андрей по-прежнему лежал без сна. Он зарылся лицом в подушки,
руки его беспомощно свисали по сторонам кровати. В тишине комнаты раздавались
странные звуки. Как будто давно-давно в детстве я слыхал нечто подобное.
Страстный шепот звучал в полутьме: "Господи! За что ты меня наказываешь..."
В первый раз за эту ночь я закрываю глаза. Я не хочу мешать человеку, дошедшему
до грани. Снова в предутренней тишине звучит отрешенный от всего земного шепот
забытой молитвы: "Господи! Прости твоего раба грешного..."
В ответ по другую сторону Москва-реки бьют Кремлевские куранты.
2.
Будучи в Берлине, я сравнительно редко переписывался с Женей. Женя была слишком
чувствительна к малейшей фальши и недомолвкам, а военная цензура продолжала свое
существование и ее приходилось учитывать. Искренне описывать окружающую
действительность и свои впечатления было-бы непростительной глупостью. Личной
жизни, которая могла-бы интересовать Женю, у меня в Карлсхорсте практически не
было. Писать-же бессодержательные письма просто из вежливости - для этого мы оба
были еще слишком молоды и слишком любили жизнь.
Таким образом я предпочитал использовать те ночи, когда мне приходилось бывать в
круглосуточном дежурстве по Штабу и оставаться в кабинете Главноначальствующего
наедине с "вертушкой", прямым телефонным проводом в Москву. Тогда я среди ночи
подключался к Жениной квартире и по телефонной линии Берлин-Москва раздавались
долгие разговоры, имеющие мало общего с кабинетом маршала и политикой. Слухачи,
дежурящие на проводе, могли спокойно читать дальше свои романы.
Возвращаясь в Москву, я с нетерпением ожидал момента встречи с Женей. Собираясь
в первый раз идти к ней, я довольно долго расхаживал по комнате и раздумывал что
мне лучше надеть - военную форму или гражданский костюм. В конце-концов я
остановился на последнем. Почему я раздумывал и почему я так поступил - на это я
затруднился-бы ответить.
Дома я застал одну Анну Петровну. Она изнывала от скуки и воспользовалась моим
приходом, чтобы засыпать меня вопросами о Берлине и одновременно последними
московскими новостями. Вскоре вернулась из Института и Женя.
Теперь семья была в полном сборе. Отец Жени, Николай Сергеевич, после окончания
операций против Японии вернулся домой и уже довольно длительное время находился
в Москве. Как и раньше, Анна Петровна не знала о службе и работе генерала
ничего, кроме номера его служебного телефона и жила в постоянной тревоге, что не
сегодня - завтра он снова исчезнет в неопределенном направлении и на
неопределенное время.
После обеда Женя предложила поехать до вечера на дачу. Анна Петровна понимающе
усмехнулась и отказалась от приглашения ехать с нами. Я был искренне благодарен
Жене, что она решила вспомнить именно это место. Маленькая загородная дача была
свидетельницей первых дней нашего с Женей знакомства, первых встреч, окутанных
дымкой неизвестности военного времени, надежд и мечтаний.
Женя сама села за руль своего открытого "Капитана". Когда автомобиль выехал за
пределы Москвы и кругом шоссе потянулись пригородные поселки, рассыпавшиеся
среди сосновых перелесков, мною овладело неопределенное чувство беспокойства.
Вскоре Женя свернула с шоссе на проселочную дорогу. Окруженные соснами домики по
сторонам дороги подступили ближе. Мое беспокойство возросло еще больше. В
конце-концов я не выдержал и обратился к Жене:
"У тебя карта есть с собой?"
"Зачем тебе карта?" - удивленно спросила она. - "Я дорогу и так знаю!"
"Я хочу посмотреть здесь одно место," - уклончиво ответил я, вытаскивая из
кармана в обивке автомобиля карту окрестностей Москвы.
Женя время от времени бросала на меня недоумевающие взгляды, когда я
сосредоточенно возил пальцем по карте. Я не мог объяснить ей, что я ищу. Я искал
поселок, где живет Галина. Меня преследовало неотвязное чувство страха, что мы
можем проехать мимо ветхого домика, где за открытым окном одиноко ютится гордая
и несчастная девушка. Издалека до меня доносились слова, Которые сказал Андрей
однажды ночью в Потсдаме - "... люди, на которых пал жребий." Я боялся, что из
своего печального уединения Галина может увидеть меня в окружении безмятежного
счастья.
Приехав на дачу, Женя необычайно долго и подробно расспрашивала меня о жизни в
Германии. Ее не удовлетворяли все мои объяснения и рассказы. Она допытывалась до
каждой мелочи и затем, совершенно без связи с предыдущим, неожиданно посмотрела
мне в глаза:
"А почему ты такой худой?"
"Я чувствую себя прекрасно," - ответил я. - "Может быть просто замотался с
работой."
"Нет, нет..." - покачала головой Женя. - "Ты очень плохо выглядишь. Ты чего-то
не договариваешь." Она посмотрела на меня внимательно, как-будто стараясь
прочесть мои мысли.
"Может быть что-нибудь и есть," - тронутый заботой в голосе Жени, согласился я.
- "Но я этого сам не замечаю."
"Зато я замечаю," - прошептала Женя. - "Сначала я думала, что это между нами...
Теперь я вижу, что это другое. Забудь обо всем..."
И я забыл обо всем. Я был беспредельно счастлив видеть кругом только знакомые
стены, слышать только Женю, думать только о ней.
Когда над лесом стали опускаться вечерние сумерки и полутьма поползла по
комнате, Женя решила устроить торжественный ужин по случаю моего приезда. Она
полностью чувствовала себя хозяйкой и задорно суетилась вокруг стола.
"Сегодня ты мой," - сверкнула она глазами в мою сторону. - "Пусть отец сердится,
что мы уехали. Пусть знает как мучается мама, когда его нет дома. Я ему нарочно
покажу!"
Только мы сели за стол, как за окном послышался шум приближающейся автомашины.
Женя настороженно подняла брови. Автомобиль остановился у крыльца и через минуту
в комнату смеясь вошла Анна Петровна, за ней следовал Николай Сергеевич и его
товарищ по службе генерал-полковник Клыков. Вся компания была в очень веселом
настроении. Дом наполнился шумом и говором.
"Вот это замечательно! Не успели мы приехать - и стол уже накрыт," - смеясь и
потирая руки, начал генерал-полковник. - "Николай Сергеевич, у тебя не дочка, а
прямо клад!"
"Ты думаешь она это для нас приготовила? Жди!" - отозвался Николай Сергеевич и
шутливо обернулся к Жене. - "Извините что помешали, Евгения Николаевна!
Разрешите присоединиться к вашему обществу?"
"А ты тоже хорош!" - обернулся он ко мне.- "Переоделся в гражданское и уже про
армейские порядки забыл?! Знаешь что первым долгом начальству нужно
представляться. Ах вы, молодежь, молодежь..."
"А мы как-раз домой собирались..." - начала было Женя.
"Зачем-же ты тогда стол накрыла? Для нас?" - захлебнулся от веселья отец. - "Мы
значит сюда, а вы - туда! Ну и хитра, дочка! Но я тоже не дурак. В наказание
будете весь вечер с нами сидеть!"
Анна Петровна принялась за хозяйство. Вскоре на столе появилось обильное
пополнение, привезенное в автомашине из Москвы. Этикетки на консервных банках и
бутылках поражают своим разнообразием, здесь изделия всех стран Восточной Европы
- Болгарии, Румынии, Венгрии. Это не трофейные продукты, которые нам часто
приходилось видеть во время войны, это нормальная продукция мирного времени.
Здесь-же знакомые американские консервы, видимо остатки от американских поставок
по ленд-лизу во время войны. В магазинах Москвы всех этих продуктов нет, зато в
закрытом генеральском распределителе их изобилие.
"Ну а теперь, Гриша, рассказывай все по порядку," - обратился ко мне Николай
Сергеевич, когда на столе появился десерт. - "Как там жизнь в Германии?"
"Жизнь как жизнь," - ответил я неопределенно, ожидая пока генерал уточнит свой
вопрос.
"Квартира у него там, во всяком случае, лучше чем у нас с тобой," - вставила
свое слово Женя.
Генерал делает вид, что не слышал слов дочери, и снова спрашивает меня: "Что там
сейчас Соколовский делает?"
"Делает то, что Москва прикажет", - отвечаю я и невольно улыбаюсь. - "Вам здесь
лучше знать, что он делает".
Видимо, я попал в точку, дав Николаю Сергеевичу возможность начать разговор, к
которому он искал повода. Он обдумывает свои мысли. Анна Петровна наполняет
вином бокалы. Женя со скучающим видом смотрит по сторонам.
"Германия - крепкий орешек", - первым нарушает молчание генерал-полковник. -
"Много времени пройдет, пока мы его раскусим. Союзники из Западной Германии без
скандала не уйдут, а из одной восточной Германии толку мало. То-ли дело со
славянскими странами - раз-два и готово". Он пробует вино, медленно опускает
бокал на стол и говорит: "Я думаю, что наша первая задача - это создать крепкий
блок славянских государств. Если мы создадим славянский блок, у нас будет
хороший санитарный кордон вокруг границ. Наши позиции в Европе будут достаточно
сильны, чтобы избежать повторения 1941 года".
"Ты, дружок, все назад смотришь, а нужно смотреть вперед", - укоризненно качает
головой Николай Сергеевич. - "Что нам толку со славянского блока? Старые мечты о
пан-славянской империи! Такими игрушками баловались сто лет тому назад царские
политики. Теперь у нас, брат, эпоха коммунистического наступления по всему
фронту. Здесь забудь про славян, а ищи слабое место и действуй. Восточная Европа
и западнославянские государства для нас сегодня интересны, главным образом, как
наиболее благоприятная почва для проникновения, как плацдарм для дальнейшего".
"Пока что хозяева проводят совершенно ясную пан-славянскую политику", -
возражает генерал-полковник. По принятой в московских верхах манере он прибегает
к расплывчатому обозначению "хозяева", за которым подразумеваются Кремль и
Политбюро.
"На то она и политика, чтобы скрывать конечные цели", - говорит Николай
Сергеевич. - "Сегодня стыдно было бы не использовать возможности. Одна половина
Европы наша, а вторая напрашивается, чтобы ее взяли и навели там порядок".
На дворе уже совершенно темно. В открытое окно на яркий свет ламп над столом
