"Я не получил на это соответствующего приказа," -отвечает тот, с досадой пожимая
плечами.
"По прибытии в место назначения Вам придется сдать пистолет в местной
комендатуре, где Вы будете регистрироваться," - говорит лейтенант МВД, возвращая
документы.
"Вот оно - порядки мирного времени," - ворчит капитан вполголоса, когда мы
выходим из помещения контрольного пункта. - "Все чего-то боятся."
В ожидании отхода московского поезда мы с Андреем сидим в зале вокзала. Кругом
нас много офицеров в польской форме с квадратными конфедератками на головах. Все
они разговаривают между собой по-русски и польским языком пользуются лишь в
случае ругательств. Это офицеры советских войск маршала Рокоссовского,
стационированные в Польше и переодетые в польскую форму. Вскоре к ним
присоединяется несколько офицеров, возвращающихся в Советский Союз из Германии.
Завязывается разговор на местные темы.
"Ну, как там у вас в Германии," - спрашивает офицер с безошибочным сибирским
акцентом и польским орлом на фуражке, обращаясь к лейтенанту из Дрездена. -
"Пошаливают немцы?"
"И - куда там!" - безмятежно отвечает лейтенант. - "Дисциплинированный народ. Им
сказано - нельзя, значит нельзя. Мы сначала сами ожидали, что будут беспорядки
или покушения. Ничего подобного!"
"Да неужели!" - удивляется сибиряк и качает головой. - "Зато наши паны жизни
дают. Что ни ночь - или зарежут, или подстрелят кого-нибудь. И эта курица не
помогает." Он показывает на орла на своей конфедератке.
"Не умеете вы с ними обращаться," - с видом превосходства говорит лейтенант.
"Не так это просто," - вмешивается в разговор еще один советский офицер в
польской форме. - "Рокоссовский во время войны от Сталина шестнадцать
благодарностей в приказах получил, а за последний год в Польше - двадцать
выговоров. Все из-за поляков! Они в тебя из-за угла стреляют, а ты их не имеешь
права пальцем тронуть - иначе Трибунал. Политика!" Офицер тяжело вздыхает.
"Вот недавно в Гдыне дело было," - говорит сибиряк в конфедератке. - "Там в
порту стояла флотилия наших канонерок. Ну, моряки пошли себе погулять. Тут-же
прямо на пристани к ним привязались поляки и давай задираться. Через пять минут
сбежалась целая толпа. Тут тебе и ножи, и стрельба - что хочешь. В общем
зарезали нескольких моряков прямо на глазах у остальной флотилии."
"Ну, и как-же?" - интересуется лейтенант из Дрездена.
"Моряки-братишки, сам знаешь, что за народ," - подмигивает сибиряк. - Не долго
думая, развернули скорострельные пушки по борту и - всей флотилией ураганный
огонь по набережной. Дали полякам перцу! Потом целую неделю панские потроха по
крышам собирали."
"Зато весь командный состав флотилии под Трибунал попал," - скептически
добавляет второй псевдо-поляк. - "А Рокоссовский еще один выговор получил."
Разговор заканчивается, так-как проезжие офицеры встают, намереваясь идти в
город. "Смотрите не задерживайтесь в городе после темноты," - советуют им вслед
офицеры в польской форме.
Вскоре после того, как наш поезд отошел от Бреста, по вагонам была произведена
повторная проверка документов. Не проехали мы нескольких часов, как эта
процедура повторилась еще раз.
За окном вагона медленно бежит чахлый пейзаж Белоруссии. По-прежнему, как и в
годы войны, лежат в развалинах вокзалы. Уныло чернеют трубы печей на месте
сожженных дотла деревень. Безжизненно смотрят в небо журавли над заброшенными
колодцами. Редко где виднеются фигуры людей. Люди такие-же оборванные и жалкие,
как и год тому назад. Как и десять лет тому назад. Безрадостна ты, серая и
печальная, родная сторона!
Андрей сидит молча, прислонившись в угол. Он не обращает внимания на
происходящее кругом и погружен в свои мысли. Время от времени дверь купе
стремительно распахивается. Новый пассажир заглядывает внутрь. Увидев форму
офицера МВД, человек делает вид что ошибся дверью и идет искать место в другом
купе. Даже в мягком вагоне, где у каждого пассажира в кармане партбилет, люди
предпочитают держаться подальше от МВД.
К вечеру Андрей, до того сохранявший молчание, немного оживает. Под впечатлением
пейзажа за окном завязывается разговор о прошлом. Постепенно Андрей переходит к
воспоминаниям о Галине. Он увлекается все больше и больше. Я с удивлением
наблюдаю за ним. Видимо он все время вращался мыслями вокруг Галины, но только
теперь решился заговорить на эту тему. Время и расстояние притупляли чувства.
Теперь-же его сердце снова горит старым огнем.
История отношений Галины и Андрея была довольно своеобразной. Галина была на
редкость красивой девушкой. В ея красоте было что-то возвышенное и чистое. И что
самое главное - ее внутреннее содержание полностью соответствовало ее внешности.
Она имела трепетную душу и благородное сердце настоящей женщины. Андрей
боготворил девушку и служил ей как жрице. Долгое время Галина была холодна к
ухаживаниям Андрея и не замечала его раболепные знаки внимания. Затем между ними
установилась крепкая дружба. Может быть девушку покорили незнающие границ
жертвенность и преданность Андрея, может быть она чувствовала, что любовь Андрея
не похожа на ухаживания других молодых людей.
Для окружающих эта дружба казалась странной. Слишком бросалось в глаза
противоречие между угловатой фигурой Андрея и подчеркнуто одухотворенной
внешностью Галины. Никто не мог понять что связывало их. Подруги Галины доводили
ее до слез, подчеркивая при каждой возможности недостатки Андрея. Приятели
Андрея откровенно поздравляли его с незаслуженным, по их мнению, счастьем.
Несколько раз это служило поводом к кратковременным расхождениям. Тогда Андрей
не находил себе места и бродил как тень по следам Галины, не решаясь
приблизиться и не имея сил расстаться. Так или иначе - до самого начала войны
они были неразлучной парой. Война забросила Андрея в трущобы партизанских лесов,
дала иной ход его необузданным чувствам. Город, где осталась Галина, был вскоре
занят немецкими войсками и всякая связь оборвалась.
В окно вагона смотрит душная сентябрьская ночь. Андрей расстегнул пуговицы
кителя, подставил открытую грудь врывающемуся в окно встречному ветру. Он
как-будто переродился и с оживлением рассказывает о своих делах в годы войны.
"В жизни мы все время стремимся к чему-то," - говорит он - "Стремимся к власти,
славе, орденам. Но все это внешнее. Когда дойдешь до определенной черты, то
чувствуешь что ты все время только давал от себя. Задаешься вопросом - что ты
получил за все это?"
"Сейчас у меня странное ощущение," - продолжает он. - "Если отбросить в сторону
все внешние причины и думать только о себе, то мне начинает казаться, что все
что я делал, стремясь вверх, я делал ради Галины. Говоря откровенно, сейчас я
несу эту форму и эти ордена к ногам Галины."
Андрей окидывает взором свою подчеркнуто аккуратную форму, стряхивает пылинку с
синих галифе и говорит мечтательно: "Теперь Галина инженер. Живет в Москве.
Имеет достойную работу, уютную квартиру. Разве это не предел, которого может
сегодня достигнуть женщина? И вот, в довершение всего, перед ней появляется
некий майор Государственной Безопасности - защитник и страж ее благополучия.
Разве это не логичный конец?!"
"Вот здесь, дружок, я и надеюсь, что жизнь мне отплатит с процентами за все!"
Андрей крепко стучит мне ладонью по колену, встает и смотрит вперед из окна
вагона, как будто надеясь увидеть в бегущей навстречу темноте то, чем
вознаградит его судьба.
Уже и раньше я часто замечал, что Андрей как-то странно рассуждает о Галине.
Вложив всю свою горячую душу в честолюбивые стремления и в обмен не получив от
жизни никакого удовлетворения, больше того, мучаясь своим положением человека,
вынужденного действовать вопреки своим убеждениям, он подсознательно стал искать
какой-то компромисс с жизнью. Он стал убеждать себя, что старая любовь и
семейное счастье заполнят пустоту в душе и примирят его с мучительной
действительностью. Постепенно встреча с Галиной стала для него навязчивой идеей.
Он, как маниак, убегал в мечты, убеждая себя, что встреча с любимой женщиной
послужит чудом, принесущим ему избавление.
"Знаешь что?!" - Андрей неожиданно отрывается от окна. - "Я должен достать
бутылку водки."
"Ты-же не пьешь," - говорю я.
"Это тебе," - коротко бросает он. - "Я хочу чтобы кругом меня весело было. Ведь
я не на похороны еду, черт побери. На свадьбу еду!" В его голосе переливается
через край безудержная стихия.
Я пробую отказаться. "Ты что - обидеть меня хочешь? Да?!" - категорически
заявляет Андрей. Мне не остается ничего другого как надеяться, что в это время
ночи он вряд-ли где достанет водку.
На первой-же станции Андрей исчезает. Через несколько минут он возвращается с
оттопыренным карманом. "Достал по всем правилам закона," - насмешливо ухмыляется
он. - "Комендант станции у кого-то конфисковал, а я у него конфисковал. Вот оно
что значит - красная шапка!"
"Эх! Хочется чтобы стены кругом трещали!" - наливает Андрей стакан так полно,
что бесцветная жидкость плескается через край. - "У меня на душе горит - и
чего-то нехватает. Пей за меня!"
Равномерно стучат колеса, отбивая километры. Тускло светит лампочка под потолком
купе. Где-то позади уходит Берлин. Где-то впереди приближается Москва.
"Знаешь, временами я до боли ощущаю пустоту на душе," - Андрей сидит на диване,
широко расставив ноги в стороны и упершись ладонями в коленки. - "Иногда я
задумываюсь о Боге - и завидую людям, которые верят. Лучше верить в
несуществующего но непогрешимого Бога, чем в земных самозванных мерзавцев."
"Ты когда последний раз в церкви был?" - спрашиваю я.
"Лет двадцать тому назад," - отвечает Андрей задумчиво. - "Меня отец за руку в
церковь водил. Мальчишкой я все молитвы наизусть знал."
"Да... Душа человека это не лакмусовая бумажка," - вздыхает он. - "Тут сразу не
поймешь какая она - красненькая или синенькая. При моей проклятой работе часто
приходится задумываться о душе человека. У меня теперь психоз - ищу людей,
которые верят во что-то."
Водка в стакане колышется в такт хода поезда. Андрей отодвигает стакан в
сторону, затем продолжает: "Редко встречаешь таких людей. Раз я вел дело одного
СС-овца. Много у него на счету было. Он уже в списке на расстрел стоял. Пришел я
к нему в камеру, а он вскакивает на ноги и руку кверху: "Хайль Гитлер!" Сам в
камере смертников сидит, а от своей веры не отрекается".
В поезде тишина. В других купе люди уже спят. На остановках в эту тишину
врывается шум с перрона. Толпы людей, обвешанных чемоданами и мешками, штурмуют
соседние вагоны.
"Я тогда этому СС-овцу даже позавидовал," - продолжает Андрей. - "За то, что
человек веру имеет".
"Это ему мало помогло," - говорю я. - "Разве, что на том свете".
"Как сказать," - произносит Андрей и мрачная улыбка мелькает по его лицу. -
"Вместо него я отправил на расстрел другого."
"Кого?" - спрашиваю я.
"Тоже СС-овец, только другого фасона," - отвечает Андрей нехотя. - "Сначала был
коммунистом, потом работал в Гестапо, а после капитуляции вспомнил старое и
пришел искать работу у нас. Ну вот я и нашел для него употребление."
"Неужели у вас это так просто?"
"В то время у нас было слишком много работы. Ни фотографий, ни отпечатков
пальцев к делу не прилагалось. Ведь тогда день и ночь фильтровали. Номер камеры
- и все."
В проходе между купе раздается шум. Два человека идут по коридору, громко
разговаривая и стуча палкой по стенам вагона. Слышно как ночные гости
бесцеремонно открывают двери соседних купе и заглядывают внутрь. Через некоторое
время шаги останавливаются у нашей двери.
"А тут что за птицы?" - слышится грубый голос и двери купе с шумом
распахиваются.
На пороге стоит коренастый человек в накинутой на плечи солдатской шинели без
погон. На глаза надвинута армейская фуражка без звезды. Так обычно ходят
демобилизованные солдаты. Пустой левый рукав выцветшей гимнастерки безжизненно
засунут за пояс. В правой руке инвалид держит завернутый в бумагу продолговатый,
похожий на ножку от стула, предмет, которым он постукивает по сторонам. Из-за
спины незнакомца выглядывает вторая фигура в такой-же истрепанной солдатской
