"Я и так чувствую себя как дома", - заметил я.
"Не будьте таким противным," - промурлыкала Лиза. - "Я скоро уезжаю. Хотя я Вас
и терпеть не могу, но давайте простимся."
"У нас взаимная любовь," - вздохнул я. - "А вместе с тем мне почему-то жалко,
что ты уезжаешь."
Это было время когда Лиза, после отъезда Шабалина, ожидала назначения на новую
работу. Не имея на этот вечер определенных планов, я решил провести время в
обществе Лизы.
"Так Вам все-таки жалко расставаться со мной," - взглянула на меня Лиза своими
темно-карими глазами. - "Признайтесь!"
Если говорить о женских чарах Лизы, то самым привлекательным в ней является шлиф
большого города, образованность и культура в сочетании с непревзойденной
вульгарностью. Такое сочетание невольно притягивает своей новизной.
"Ты интересуешь меня так-же, как красивая шкурка змеи," - признался я.
"Почему Вы меня избегаете, Григорий Петрович?" - спросила Лиза. - "Ведь мы с
Вами по всем данным должны лучше понимать друг-друга, чем другие."
"Вот именно поэтому, Лиза," - сказал я и прикоснулся к ее плечу.
Она подняла голову и посмотрела мне в глаза.
"Не сердись на меня, Лиза," - сказал я. - "Хочешь я тебе судьбу погадаю? Слушай!
Твоим мужем будет пожилой генерал. Только это удовлетворит твои запросы к жизни.
Ты достаточно трезво смотришь на вещи, чтобы согласиться с моим предсказанием."
Лиза посмотрела на меня слегка растерянно, соображая как принять мои слова - в
шутку или всерьез. Затем она заговорила уверенно и с жаром, как-будто защищаясь:
"Хорошо... Откровенность за откровенность! Да, я выйду замуж за возможно
высокого человека! Наверное он будет уж не молод. Но что такое, так называемая,
чистая любовь по сравнению с тем, что мне может дать высокопоставленный муж?!
Красивых мальчиков я подберу на улице и они будут делать то, что я захочу. Ха!
Любовь?! Пусть другие бегают без чулок и играют в чистую любовь. Нужно иметь
власть, пусть то будут деньги или высокое положение... Тогда, только тогда можно
понять как дешево стоит любовь..."
"Дело вкуса!" - пожал я плечами.
"Это дело не вкуса, а разума," - возразила Лиза, сверкая глазами и дрожа от
возбуждения. - "Вы, Григорий Петрович, достаточно взрослый человек и должны
понимать, что жизнь - это борьба. Это - сильные и слабые. Если хочешь жить, то
нужно быть сильным. Если ты сам слаб, то служи сильным. Равенство, братство?!
Ха! Где Вы это видели? Красивые сказки для дураков..."
"У тебя очень критический подход к жизни," - сказал я.
"Да, я хочу быть вверху, а не внизу," - продолжала Лиза как в забытье. - "Жизнь
можно понять только взглянув на нее сверху... Для этого нужны крылья..."
"Лиза, сегодня ты мне нравишься," - сказал я почти искренне. - Иногда жизнь,
действительно, тяжела. Иногда ищешь красивой сказки. Как ты говоришь - для
дураков. Но... Помнишь сказку о Икаре? Это сказка для умных. Он тоже хотел иметь
крылья... Знаешь чем это кончилось?"
Лиза посмотрела на меня в недоумении. "Что Вы хотите этим сказать, Григорий
Петрович?" - спросила она нерешительно.
"Просто так... Ассоциация..." - ответил я.
В начале 1946 года Лиза была откомандирована переводчицей в состав советской
делегации на Нюренбергский Процесс над главными виновниками войны. Пробыла она
там около года. В документальном фильме о Нюренбергском Процессе можно мельком
уловить кадры, где она снята среди союзного технического персонала в зале суда.
Конечно, и в Нюренберге Лиза попутно выполняла другую работу, свою основную
работу. Кто были очередные жертвы кремлевской сирены - наивные американцы,
корректные англичане или галантные французы?!
Лиза интересна как яркий представитель нового типа советских людей. Этот тип
воспитан эпохой и имеет все данные для успешного процветания в советских
условиях. Выросши в среде, исключающей свободный дух и идею, сознание этих людей
автоматически переключено на материальные стороны жизни. Здесь движущим началом
служит желание подняться на высшую ступень существующей социальной лестницы.
Средства? Люди типа Лизы приучены не задумываться над моральной сущностью своих
поступков. Советская мораль оправдывает все, что служит интересам партии.
Невольно возникает сравнение между Андреем Ковтун и Лизой Стениной. Оба служат
одному и тому-же делу. Первый в душе протестуя, но не имея возможности изменить
что-либо. Вторая - совершенно добровольно и сознательно. Андрей уже познал
достаточно, чтобы понять, что он только беспомощный раб системы. Лиза еще
стремится вверх. Может быть и ее скоро станет преследовать запах крови.
Глава 13. МЕЖДУ ДВУХ МИРОВ
1.
Когда-то еще до войны мне довелось читать книгу Поля де Крюи "Стоит ли им жить?"
Книга эта была настоящей находкой для Гослитиздата, она вполне соответствовала
тогдашнему курсу Политбюро против "гнилых демократий" и поэтому была издана на
русском языке огромным тиражом. На обложке были изображены оборванные дети,
похожие на живых скелетов, роющиеся на свалке в поисках съестного. Позади
несчастных детей и мусорной кучи возвышались небоскребы Нью-Йорка. Достаточно
было поглядеть на обложку, чтобы знать, о чем будет идти речь в книге.
Дальше следовало предисловие к русскому издателю за подписью Поля де Крюи. Оно
было настолько своеобразно, что я зачитал его вслух одному из моих товарищей.
Там было написано буквально следующее: "Я не могу считать себя пролетарием,
вернее всего я самый настоящий буржуа, изнеженный и избалованный всеми благами
моего социального положения. Мне трудно, держа в одной руке крылышко куропатки,
а в другой стакан бургундского вина, рассуждать о социальных язвах и наболевших
проблемах современного общества. Но я все-же восхищаюсь великим советским
экспериментом, поднимаю свой правый кулак (с куропаткой или с вином?) и говорю -
"Рот фронт!"
На этом месте мой товарищ Семен не выдержал и с проклятьем шварканул книгу изо
всей силы о стенку. Оба мы горько сожалели, что наивного Поля нет с нами в этой
комнате. Может быть кому и доставляет научный интерес смотреть на вспоротого
подопытного кролика, но сам кролик вряд-ли разделяет это удовольствие.
Конечно, Поль де Крюи ничего не лгал, он вполне правдиво и искренне описал
недостатки современного американского общества. Он преследовал этим лучшие цели
и его книга в американских условиях послужила стимулом для облегчения участи
многих людей, возможно она даже способствовала проведению некоторых социальных
реформ.
В книге с искренним возмущением констатировались факты, что американские
безработные, получая пособие по безработице, вынуждены жить в исключительно
тяжелых условиях, питаясь только лишь жареной картошкой да ужасно соленой
свининой. Дети этих безработных в порядке благотворительности получают ежедневно
только-лишь несколько литров обычного коровьего молока, хотя и пастеризованного,
но не витаминизированного. После этого Поль де Крюи восклицает: "Стоит-ли им
жить?"
Конечно, понятия хорошо и плохо - понятия относительные. Может быть Поль де Крюи
и прав, что такое положение - это очень плохо по сравнению с американскими
условиями.
Советскому же человеку при этом хочется спросить: "А как же с теми советскими
рабочими, которые работая до седьмого пота и получая жалованье, а не пособие по
безработице, очень-очень редко могут позволить себе такое лакомство, как
свинина, соленая или только просоленная? Как же с детьми этих советских рабочих,
которые, даже в лучшие годы советской власти, видят меньше молока, чем дети
американских безработных? Что же тогда можно сказать об этих детях - стоило ли
им рождаться!? Какому эксперименту радуется тогда мистер Поль и кому он
приветственно поднимает свой правый кулак с кличем - "Рот фронт!"?
Теперь мне снова приходит в голову эта книга, в особенности дети на ее обложке и
вопрос автора "Стоит ли им жить?" Ведь теперь мы имеем возможность своими
глазами видеть детей демократического мира, причем в обстановке побежденной
Германии, обстановке более тяжелой, чем в большинстве других демократических
стран. Теперь мы имеем возможность сравнения.
Однажды майор Дубов и я сидим у подъезда дома. У забора, в нескольких шагах от
нас, копошится соседский мальчик Коля. На нем, несмотря на теплую погоду,
толстое ватное пальто. На голове у мальчугана взаправская офицерская фуражка с
красной эмалевой звездой, переделка из отцовской.
Коля сосредоточенно ковыряет прутом грязь на земле. Ему и не скучно, и не весело
- просто безразлично. Мать послала его на улицу поиграть, ну вот он и играет.
Комки земли летят от Колиного прутика во все стороны и падают у наших ног.
"Эй, клоп!" - говорит майор Дубов. - "Как тебя зовут?"
Коля не смотрит на нас и делает вид, что не слышит вопроса. Он продолжает свое
занятие и еще усерднее ковыряет землю.
"Иди-ка сюда", - продолжает Дубов. - "Ты что - глухой?!
"М-м-м..." мычит в ответ Коля и недружелюбно косится на нас.
"Ты что - немой?" - настаивает майор.
"М-м-м..." - следует тот-же неопределенный звук. Коля, как пугливый зверек,
отворачивается в сторону и опускает глаза вниз.
"А что ты такой грязный?" - не унимается майор. - "Поди скажи матери, чтобы она
тебя умыла".
"М-м-м-..." - реагирует Коля, на этот раз уже с некоторой враждебностью и хлещет
прутиком по забору.
"Ну, если ты и глухой и немой и грязный - тогда убирайся подальше, не бросай в
нас грязью", - заканчивает майор, исчерпав все попытки вступить в дружеские
отношения с Колей.
Тут, до сей поры безмолвный, Коля разражается диким ревом и стремглав бежит
жаловаться матери, что мы его обидели. Лакмусовая бумажка советского воспитания.
Коля не реагировал на дружелюбность, но подсознательно уловил даже невысказанную
угрозу в словах майора, преломил ее в чувство страха и это на него
подействовало. Обратная реакция - жаловаться. Сегодня он жалуется матери, когда
вырастет - будет хорошим информатором НКВД.
"Посмотришь вот на такое создание - и жалко становится и досадно", - смущенный
такой развязкой, бормочет вполголоса майор, смотря вслед Коле.
Здесь в Германии нам болезненно колет глаза разница между детьми двух систем.
Сначала мы замечаем только внешнее различие. Пожив в Берлине и больше
понаблюдав, мы убеждаемся в другой, гораздо более глубокой разнице. Эта разница
не внешняя, а внутренняя. Советские дети кажутся маленькими бездушными
автоматами, у которых выхолощена детская жизнерадостность, непринужденность,
своеобразное детское очарование, свойственное только ребенку. Это результат
многолетнего разложения семьи государством, результат отрыва ребенка от семейной
среды. Иногда мы пытаемся оправдать это тяжелыми условиями последних военных
лет. Но это слабая отговорка. Мы прибегаем к ней уж слишком часто, чтобы войти в
компромисс с собственной совестью.
Советские дети подрастают в атмосфере замкнутости, недоверия, подозрительности.
Вступить в разговор или дружеские отношения с ребенком кого-либо из советских
офицеров, который живет рядом с нами и нас прекрасно знает, для нас гораздо
трудней, чем с любым немецким карапузом на берлинских улицах.
Немецкие дети, родившиеся в эпоху Гитлера и растущие в годы после капитуляции,
не могут быть эталоном образцового ребенка. Они родились в тоталитарном
государстве, пережили кошмарные трудности тотальной войны в современном тылу,
сегодня они вместе со своими родителями на каждом шагу чувствуют на себе все
тяжести проигранной войны. У нас нет другого сравнения перед глазами. Тем
тяжелее наблюдать эту огромную внешнюю и внутреннюю разницу в детях двух систем.
Ведь дети - это наше будущее!
Ребенок и его воспитание в дошкольном возрасте - это почти исключительная
функция матери. Советская мать не имеет времени для ребенка - она или на службе,
или в вечных очередях в погоне за куском хлеба, за каждым пустяком, необходимым
в жизни.
Характерная деталь - у немцев не принято держать тещу в доме, это считается
семейной катастрофой. Да и сами немецкие тещи, выдав дочку замуж, считают, что
им теперь еще можно "пожить" - они взапуски катаются на велосипедах, ходят в
