машинке, у меня - в стенах, и у обоих у нас форниты завелись
в голове.
Он замолк, погасил сигарету и взглянул на часы. Затем,
словно проводник, объявляющий о прибытии поезда в какой-то
значительный город, сказал:
- А теперь - необъяснимое.
Именно эта часть рассказа больше всего интересовала двух
психиатров и других сотрудников клиники с которыми я общался
в течение последующих тридцати месяцев своей жизни
Собственно говоря, они добивались отречения только от этой
части, что доказывало бы им мое выздоровление. Как сказал
один из них: "Это единственный эпизод истории, который не
может быть объяснен. После, разумеется, восстановления
вашей способности здраво рассуждать". В конце концов я
отрекся, потому что знал - врачи тогда этого еще не знали, -
что действительно выздоравливаю, и мне с невероятной силой
хотелось поскорее вырваться из клиники. Мне казалось, что,
если я не выберусь оттуда вовремя, я снова свихнусь. И я
отрекся - Галилей тоже так поступил, когда его пытали огнем,
- но я никогда не отрекался внутренне. Я не стану говорить,
что события, о которых я хочу сейчас рассказать,
действительно произошли. Скажу только, что я до сих пор в
это верю.
Итак, друзья мои, необъяснимое!
Последние два дня я проводил в сборах. Кстати, мысль о
том, что придется вести машину, не волновала меня нисколько.
Будучи еще ребенком, я вычитал где-то, что машина - это
самое безопасное место во время грозы, потому что резиновые
шины являются почти идеальным изолятором. Я ждал, когда
наконец заберусь в свой старенький "шевроле", закрою все
окна и покину этот город, который начал казаться мне
сплошным заревом огней. Однако, готовясь к отъезду я
вывинтил лампочку под крышей салона, залепил гнездо
изолентой и вывернул регулятор мощности фар до упора влево,
чтобы перестала светиться приборная панель.
Когда я вернулся домой, чтобы провести последнюю ночь в
квартире, там не оставалось уже ничего, кроме кухонного
стола, кровати и пишущей машинки. Машинка стояла на полу.
Я не собирался брать ее с собой слишком много недобрых
воспоминаний она у меня вызывала, и, кроме того, у нее
постоянно заедали литеры "Пусть она достанется следующему
жильцу, - подумал я. - Она и Беллис тоже".
Солнце садилось, и всю квартиру заливало удивительным
светом. Я уже довольно сильно набрался, а в кармане пальто
лежала еще одна бутылка. На ночь. Я вышел из своего
закутка, направляясь, кажется, в спальню. Там я, наверно,
сел бы на кровать и думал бы о проводах, электричестве и
радиации, напиваясь все сильнее, пока не напился бы до
такого состояния, когда смог бы наконец уснуть.
То, что я называю "закутком", на самом деле было самой
лучшей во всей квартире жилой комнатой с видом на запад до
самого горизонта, а это для квартиры на пятом этаже в
Манхэттене почти чудо. Почему я, собственно, и выбрал эту
комнату для своего кабинета. Не удивляясь чуду, я просто
наслаждался им. Комнату даже в дождливые дни наполнял
чистый, радостный свет.
Но в тот вечер свет казался мне каким-то странным. От
лучей заходящего солнца стены окрасились в красный цвет.
Цвет пламени в топке. Пустая комната казалась слишком
большой. Звук шагов по деревянному полу отдавался коротким
эхом.
Машинка стояла посреди комнаты на полу, и, обходя ее, я
вдруг заметил в каретке неровно оторванный кусок бумаги. Я
вздрогнул от испуга: когда я последний раз выходил за новой
бутылкой, бумаги в машинке не было.
Я начал озираться, решив, что в квартире есть кто-то еще.
Взломщик, например. Хотя, признаться, на самом деле я
испугался тогда не взломщиков, грабителей или одуревших
наркоманов. Я подумал о призраках.
Потом я заметил ободранный участок на стене слева от
спальни, и по крайней мере стало понятно, откуда взялась
бумага: кто-то просто оторвал кусок старых обоев.
Я все еще смотрел на стену, когда за моей спиной
раздалось "клац!". Подпрыгнув, я обернулся и почувствовал,
что сердце у меня колотится почти под самым горлом.
Испугался я ужасно, но я знал, что это за звук. Никаких
сомнений. Когда работаешь со словами всю свою жизнь, звук
удара пишущей машинки по бумаге узнается мгновенно, даже в
пустой комнате в сумерках, когда некому нажимать на клавиши.
Белые размытые пятна лиц смотрели на редактора из
темноты, все сидели молча, чуть сдвинувшись друг к другу.
Жена писателя крепко держала своего мужа за руку.
- Я чувствовал, как реальность ускользает от меня. Может
быть, это и положено чувствовать, когда подходишь наконец к
границе необъяснимого. Я медленно приблизился к машинке.
Сердце продолжало бешено биться у самого горла, но сам я
сохранял спокойствие. Ледяное спокойствие.
"Клац!" Мелькнул еще один рычажок. На этот раз я даже
заметил, от какой клавиши.
Очень медленно я опустился на колени, но потом мышцы ног
у меня как бы обмякли, и я полусел-полуупал перед машинкой.
Мое грязное пальто расстелилось по полу, словно юбка
девушки, присевшей в глубоком книксене. Машинка быстро
клацнула еще два раза, замолчала, потом еще раз. Каждый
удар отдавался в квартире таким же коротким эхом, как мои
шаги.
Обои были заправлены в машинку стороной с высохшим клеем
наружу, и от этого буквы получались морщинистые и бугристые,
но я сумел разобрать напечатанное слово - "ракне".
- Тогда... - Редактор прочистил горло и сдержанно
улыбнулся. - Даже по прошествии стольких лет мне трудно об
этом говорить... Трудно вот так сразу... Впрочем, ладно.
Все дело вот в чем я увидел, как из машинки высунулась рука.
Невероятно маленькая рука. Она пролезла между двумя
клавишами в нижнем ряду, сжалась в кулачок и ударила по
клавише пробела. Каретка сдвинулась на один шаг, издав
короткий икающий звук, и рука снова исчезла.
Жена агента пронзительно захихикала.
- Угомонись, Марша, - сказал агент мягко, и она
замолчала.
- Удары посыпались чаще, - продолжал редактор, - и через
какое-то время мне начало казаться, что я слышу, как это
маленькое существо, двигающее рычаги клавишей, пыхтит,
словно человек, который выполняет тяжелую работу уже на
пределе своих сил. Потом машинка перестала печатать. На
большинство литер налип старый обойный клей, но прочесть
выдавленные на бумаге буквы мне удалось. Машинка
остановилась на "ракне умира", когда следующая литера
прилипла к клеевой стороне обоев. Я просто смотрел на нее
какое-то время, потом протянул руку и высвободил клавишу.
Не уверен, что Беллис смог бы справиться сам с этой задачей.
Думаю, нет. Но я не хотел быть свидетелем... его жалких
попыток. Одного вида его кулачка мне оказалось достаточно.
Наверно, если бы я увидел эльфа, так сказать, целиком, я бы
свихнулся тут же. А подняться и убежать я не мог - ноги
меня просто не слушались.
"Клац-клац-клац". Крошечные всхлипы и вздохи, кулачок,
высовывающийся после каждого слова, чтобы нажать пробел. Я
не помню, сколько это продолжалось. Минут семь, может быть.
Может, десять. Или вечность.
Но в конце концов клацанье прекратилось, и я понял, что
уже не слышу его дыхания. Может быть, он потерял сознание,
или просто бросил все и ушел, или умер. От сердечного
приступа или еще от чего. Послание его осталось
незаконченным. Весь текст состоял из прописных букв:
"ракне умирает это все мальчишка джимми торп не знает
передай торпу что ракне умирает мальчишка джимми убивает
ракне белл"
Я нашел в себе силы подняться на ноги и пошел из комнаты,
двигаясь большими шагами на цыпочках, как будто Беллис
уснул, и я боялся, что он проснется, если в комнате опять
раздастся отдающийся сухим эхом звук шагов по голому полу.
Проснется и снова примется печатать. Мне казалось, что я не
выдержу и закричу, если услышу хотя бы еще один "клац". И
буду кричать до тех пор, пока у меня не разорвется сердце
или голова.
Мой "шевроле" ждал на стоянке неподалеку от дома,
заправленный, загруженный и готовый в путь. Я сел за руль и
вспомнил о бутылке в кармане пальто. Руки у меня тряслись
так сильно, что я выронил ее, но она не разбилась, упав на
сиденье.
Я вспомнил про отключки, друзья мои, но отключка тогда
была как раз то, чего я хотел и что в конце концов получил.
Помню, как сделал первый глоток, второй, как повернул ключ
зажигания и поймал песню Фрэнка Синатры "Древняя Черная
магия", которая, как мне тогда показалось, очень
соответствует обстоятельствам. Помню, как пел вместе с ним
и прикладывался к бутылке. Машина моя стояла в последнем
ряду автостоянки, и оттуда я видел равномерно
переключающиеся огни светофора на перекрестке. Я продолжал
размышлять о коротких клацающих звуках, раздавшихся в пустой
квартире, и тускнеющем красноватом свете, льющемся через
окно кабинета. О пыхтении, при воспоминании о котором мне
представился эльф-культурист, выполняющий упражнения внутри
моей старой пишущей машинки. Снова и снова я видел перед
собой шероховатую поверхность оторванного куска обоев с
налипшими песчинками. Я невольно представлял, что
происходило в квартире до моего прихода... Мысли сами
возвращались к воображаемой сцене, показывая, как он,
Беллис, подпрыгивает, хватается за оторванный уголок обоев у
двери в спальню, потому что в квартире не осталось ничего
более, похожего на бумагу, повисает на нем, отрывает в конце
концов и несет к машинке на голове, как огромный лист
пальмы. Я пытался понять, как ему удалось заправить лист в
каретку... Мысли крутились, но отключка не наступала, и я
продолжал пить Фрэнк Синатра кончил петь, пошла реклама,
потом Сара Вон запела "Я сяду и напишу себе письмо", и это
опять же относилось ко мне потому что совсем недавно я
сделал то же самое или по крайней мере я думал что сделал
это до сегодняшнего вечера когда случилось нечто заставившее
меня изменить свое мнение по этому поводу так сказать и я
снова пел вместе со старой доброй Сарой Соул и видимо как
раз тогда я достиг "скорости отрыва" потому что в середине
второго припева без всякого перерыва меня вдруг начало рвать
потом кто-то двинул ладонью мне по спине поднял мои руки за
локти и снова отпустил хлопнул ладонью поднял руки и
отпустил... Это был шофер грузовика. Каждый раз, когда он
бил меня по спине, я чувствовал, как у меня из горла
поднимается и тут же собирается упасть обратно огромный
глоток жидкости, но в этот момент шофер задирал мои локти
вверх, и каждый раз, когда он это делал, меня снова рвало и
вовсе не виски, а обычной речной водой. Когда я наконец
пришел в себя настолько, что смог поднять голову и
оглядеться, было уже шесть часов вечера тремя днями позже, и
я лежал на берегу реки Джексон в западной Пенсильвании,
примерно в шестидесяти милях от Питтсбурга. Мой "шевроле"
торчал багажником из воды, и со своего места я даже мог
разглядеть стикер с фамилией Маккарти на заднем бампере...
У тебя еще есть минеральная, дорогая? Совсем в горле
пересохло.
Жена писателя молча принесла ему стакан воды, и, подавая,
она неожиданно для себя наклонилась и поцеловала его в
сморщенную, как шкура аллигатора, щеку. Он улыбнулся, и в
темноте заблестели его глаза. Это, однако, не обмануло ее:
от веселья глаза никогда не блестят именно так.
- Спасибо, Мег.
Он сделал несколько крупных глотков, закашлялся и жестом
отказался от предложенной сигареты.
- На сегодняшний вечер мне хватит. Собираюсь совсем
бросить. В моем, так сказать, следующем воплощении.
Конец этой истории в общем-то я мог бы не рассказывать.
Если и бывает за подобными историями какой грех, так это
предсказуемость развязки... В моей машине нашли около
сорока бутылок "Блэк Велвет", большинство из них пустые. Я
нес что-то про эльфов, электричество, форнитов, плутониевые
рудники, форнус и, видимо, казался им совершенно чокнутым.
Собственно говоря, я и был совершенно чокнутым.
А вот что произошло в Омахе, пока я колесил, судя по
найденным в отделении для перчаток корешкам чеков за бензин,
по пяти северо-восточным штатам. Все это, как вы понимаете,
я узнал от Джейн Торп в ходе долгого и болезненного периода
переписки, закончившегося нашей встречей в Нью-Хейвене, где
