жили, говорит удивленно "Я? Что я сделал?"
За секунду до того, как Рег добрался до Джимми, крик,
доносившийся из пишущей машинки, превратился в короткий
пронзительный вопль, и я увидела на внутренней стороне
стекла разбрызганную кровь, словно то, что находилось там
внутри, наконец просто взорвалось, как, люди говорят, должен
взорваться живой зверек, если посадить его в микроволновую
печь. Я знаю, как это дико звучит, но я видела кровь она
ударила сгустком в стекло и начала стекать вниз.
- Готов, - удовлетворенно произнес Джимми. - Я его...
В этот момент Рег отшвырнул его через всю комнату, и он
ударился об стену. Бластер выпал у мальчишки из рук,
грохнулся об пол и раскололся. Внутри, конечно, ничего,
кроме пластика и батареек, не оказалось.
Рег заглянул в машинку и закричал. Не от боли или
ярости, хотя ярости в этом крике тоже хватало. Сильнее
всего в крике звучало отчаяние. Потом он повернулся к
мальчишке Джимми упал на пол, и чтобы там в него ни
вселялось, если в него действительно что-то вселялось,
теперь он был всего лишь испуганным шестилетним мальчишкой.
Рег направил на него пистолет, и это последнее, что я
помню".
Редактор допил содовую и осторожно поставил стакан в
сторону.
- Гертруда Рулин и Джимми помнили, однако, достаточно,
чтобы восстановить картину происшедшего, - сказал он. -
Джейн закричала: "Рег, НЕТ!" Когда он обернулся, она
поднялась на ноги и бросилась к нему. Он выстрелил,
раздробив ей левый локоть, но она так и не отпустила Рега, а
пока она пыталась удержать мужа, Гертруда Рулин позвала
сына, и он бросился к ней.
Рег оттолкнул Джейн и снова выстрелил. Пуля царапнула по
левой стороне ее черепа, и, пройди она на долю дюйма правее,
Джейн была бы убита. Впрочем, если бы она не вмешалась,
Рег, без сомнения, убил бы Джимми Рулина и, возможно, его
мать.
Он выстрелил в мальчишку, когда тот бросился на руки
матери в дверях кабинета. Пуля прошла через его левую
ягодицу вниз, вышла из бедра, не задев кости, и зацепила
лодыжку Гертруды Рулин. Было много крови, но никто серьезно
не пострадал. Гертруда захлопнула дверь и потащила своего
кричащего, истекающего кровью сына через коридор на улицу.
Редактор снова замолчал, задумавшись.
- Джейн или потеряла сознание к тому времени, или просто
заставила себя забыть, что произошло дальше. Рег сел в
кресло, приставил пистолет к середине лба и нажал на курок.
Пуля не прошла сквозь мозг, оставив его на всю жизнь
"растением", и не скользнула по внутренней поверхности
черепа, вылетев без вреда с другой стороны. Несмотря на
гибкость фантазии, последняя пуля оказалась твердой, как ей
и положено быть. Мертвый, Рег упал на свою пишущую машинку.
Когда ворвалась полиция, они его так и нашли. Джейн
сидела в дальнем углу в полубессознательном состоянии. Всю
пишущую машинку залило кровью, внутри, видимо, тоже была
кровь: при попадании в голову всегда много крови.
Но вся кровь, как оказалось, группы "О".
Группы Рега Торпа,
И это, леди и джентльмены, конец моего рассказа. Я уже
не могу говорить - действительно, голос редактора
превратился в хриплый шепот.
Вечер закончился без обычной легкой болтовни напоследок и
даже без неестественно веселых разговоров, которыми люди,
бывает, пытаются прикрыть чрезмерную откровенность,
возникшую за коктейлями, или по крайней мере замаскировать
тот факт, что в определенный момент разговор стал более
серьезным, чем допускает обстановка вечеринки.
Однако, провожая редактора до машины, писатель не смог
удержаться от последнего вопроса:
- А сам рассказ? Что случилось с рассказом?
- Ты имеешь в виду рассказ Рега?..
- Да. "Балладу о гибкой пуле". Рассказ, из-за которого
все это произошло. Он, собственно, и явился той "гибкой
пулей", по крайней мере, если не для него, то для тебя. Что
же, черт побери, случилось с этим великим рассказом?
Редактор открыл дверцу своего маленького голубого
"чеветта" с наклейкой на заднем бампере: "Настоящие друзья
не позволят пьяному гостю сесть за руль".
- Он не был опубликован. Если Рег держал копии, то он,
видимо, уничтожил их, получив мое согласие на публикацию.
Что, приняв во внимание параноидные фантазии про них, вполне
вписывается в его характер.
Когда я свалился в Джексон-Ривер, у меня оставался
оригинал рассказа и три фотокопии, все в картонной коробке.
Если бы я положил ее в багажник, рассказ бы сохранился,
потому что багажник машины даже не ушел под воду. Впрочем,
если бы это случилось, листки бы потом высохли. Но я хотел,
чтобы рассказ лежал рядом со мной, и положил коробку на
соседнее с водительским сиденье. Когда я свалился в реку,
окна машины были открыты, и листки... Я полагаю, они просто
уплыли, и их унесло к морю. Мне гораздо легче и спокойнее
верить в это, чем в то, что они сгнили вместе со всей
остальной дрянью на дне реки, или что их сожрала рыба, или
еще что-нибудь столь же эстетически непривлекательное.
Верить в то, что их унесло в море, более романтично, хотя
это и менее вероятный исход. Но, выбирая, во что верить, я
все-таки сохраняю гибкость. Так сказать.
Редактор сел в машину и уехал. Писатель стоял, глядя ему
вслед, пока огни машины не скрылись вдали, потом обернулся.
Мег стояла у начала садовой дорожки, крепко обхватив себя
руками, хотя в ночном воздухе все еще держалось тепло.
- Мы последние, - сказала она, нерешительно улыбаясь ему.
- Пойдем в дом?
- Конечно.
На полпути к дому она остановилась и спросила:
- В твоей пишущей машинке нет форнита, Поль? И писатель,
который иногда, хотя не так уж и редко, задумывался о том,
откуда же все-таки к нему приходят нужные слова, храбро
ответил:
- Решительно нет.
Рука об руку они прошли в дом и закрыли за собой дверь,
оставив ночь снаружи.
---------------------------------------------------------
1) правила игры в "Монополию". - Здесь и далее
примечания переводчика.
2) персонаж мультипликационного фильма.
3) лицо, имеющее право снимать со счета деньги и
переводить другому лицу наряду с основным вкладчиком.
4) герой детской телепередачи.
5) фантастический герой комиксов и детских радиопередач.
Стивен Кинг
Нона
Перевод А. Медведева
Любишь?
Я слышу ее голос, иногда я все еще слышу его. Но только
в своих снах.
Любишь?
Да, - отвечаю я. Да. Настоящая любовь никогда не умрет.
А потом я просыпаюсь от своего собственного крика.
Я не знаю, как объяснить все это, не знаю даже сейчас. Я
не могу сказать вам, почему я так поступал. И на суде я
также не мог сказать этого. Не мог, не потому что не хотел,
а потому что действительно не знал. Здесь также полно
людей, которые спрашивают меня об этом. И психиатр чаще
всех. Но я молчу. Мои губы запечатаны. И только здесь, в
своей клетке... Здесь я не молчу. Здесь я просыпаюсь от
своего собственного крика.
Во сне я вижу, как она подходит ко мне. На ней белое,
почти прозрачное платье, а на лице у нее - смешанное
выражение торжества и желания. Она идет ко мне через темную
комнату с каменным полом, и я вдыхаю сухой запах октябрьских
роз. Ее объятия раскрыты навстречу мне, и я раскрываю свои,
чтобы обнять ее.
Я ощущаю ужас, отвращение и страстное желание. Ужас и
отвращение, потому что я знаю, где мы находимся, страстное
желание, потому что я люблю ее. Бывают времена, когда я
сожалею, что в этом штате отменена смертная казнь. Короткая
прогулка по тусклому коридору, стул с прямой спинкой, с
металлическим колпаком, с ремнями... Один мгновенный
разряд, и я снова оказался бы с ней.
Когда в моем сне мы подходим друг к другу, мой страх
растет, но я не могу отстраниться от нее. Мои руки
прижимаются к ее гладкой спине, и кожа кажется такой близкой
под тонким слоем шелка. Она улыбается одними глубокими,
черными глазами. Ее лицо приближается ко мне, и губы ее
слегка приоткрываются для поцелуя.
И в этот момент она начинает меняться. Ее тело ссыхается
и сморщивается. Ее волосы делаются грубыми и тусклыми,
превращаясь из черных в отвратительно коричневые. Пряди
змеятся по молочной белизне ее щек. Глаза уменьшаются в
размере. Белки исчезают, и она смотрит на меня своими
крошечными, черными, полированными бусинами. Рот
превращается в ущелье, откуда торчат кривые желтые зубы.
Я пытаюсь закричать. Я пытаюсь проснуться.
Я не могу. Я опять попался. Я всегда попадаюсь.
Я в лапах у огромной, омерзительной крысы. Ее глаза
маячат прямо перед моим лицом. Пахнет октябрьскими розами.
Где-то звенит надтреснутый колокольчик.
"Любишь?" - шепчет эта тварь. "Любишь?" Запах розы
исходит от ее дыхания, запах мертвых цветов в склепе.
"Да", - говорю я крысе. "Да. Настоящая любовь никогда
не умрет". И в этот момент я вскрикиваю и просыпаюсь.
Они думают, что я сошел с ума оттого, что мы сделали
вместе. Но мой ум худо ли бедно продолжает работать, и я
никогда не перестану искать ответов на свои вопросы. Я все
еще хочу знать, как это случилось и что это было.
Они разрешили мне пользоваться бумагой и фломастером, и я
собираюсь написать обо всем. Может быть, я отвечу на
некоторые их вопросы, и, может быть, пока я пишу, я сумею
прояснить кое-что и для самого себя. А когда я закончу, у
меня останется еще кое-что. Кое-что, о чем они не знают.
Здесь, у меня под матрасом. Нож из тюремной столовой.
Я начну свой рассказ с Августы.
Я пишу ночью, прекрасной августовской ночью, пронзенной
насквозь сверкающими точками звезд. Я вижу их сквозь
решетку на моем окне. Из него открывается вид на внутренний
двор и на кусочек неба, который я могу перекрыть двумя
пальцами. Жарко, и на мне только шорты. Я слышу негромкие
летние звуки: кваканье лягушек и треск сверчков. Но стоит
мне закрыть глаза, и возвращается зима. Сильный мороз той
ночи, равнинная местность и жесткие, враждебные огни города.
Чужого мне города. Это было четырнадцатого февраля.
Видите, я помню все.
И посмотрите на мои руки, все в поту, покрытые мурашками.
Августа...
Когда я добрался до Августы, я был скорее мертв, чем жив,
- такой стоял мороз. Хороший же я выбрал денек, чтобы
распрощаться с колледжем и на попутных отправиться на запад.
У меня было чувство, что я скорее замерзну, чем выберусь за
пределы штата.
Полицейский согнал меня с заставы на границе двух штатов
и пригрозил задержать меня, если еще раз заметит, что я
ловлю попутку. У меня возникло большое искушение добиться
того, чтобы он привел свое намерение в исполнение. Плоское
полотно четырехрядного шоссе напоминало взлетную полосу, и
ветер со снегом со свистом вились над бетоном. А для
неизвестных мне людей за ветровыми стеклами любой человек,
стоящий темным вечером на обочине, представлялся либо
насильником, либо убийцей, а если у него к тому же были еще
и длинные волосы, то можно было смело сбить этого растлителя
малолетних и гомосексуалиста.
Я пытался поймать попутку, но ничего из этого не
выходило. И около четверти восьмого я понял, что если в
самое ближайшее время я не окажусь в каком-нибудь теплом
месте, то мне крышка.
Я прошел мили полторы и увидел столовую для водителей
грузовиков, на самом выезде из Августы. "Хорошая Еда для
Джо", - сообщала неоновая вывеска. На засыпанной щебенкой
стоянке было три больших грузовика и один новый седан. На
двери висел пожухлый рождественский венок, который никто не
позаботился снять. Мои уши были защищены только волосами.
Кончики пальцев онемели.
Я открыл дверь и вошел.
Первое, что поразило меня внутри, это тепло. А потом уже
песенка из музыкального автомата, безошибочно узнаваемый
голос Мерля Хагтарда: "Мы не отращиваем длинные лохмы, как
хиппи из Сан-Франциско".
Третьей вещью, поразившей меня, был обращенный ко мне
взгляд. Вам следует ожидать этого, если вы позволяете
волосам закрыть ваши уши. Именно в этот момент люди
начинают понимать, что вы не такой, как все. И вы ожидаете
взглядов, но никак не можете привыкнуть к ним.
