Триллер - Стивен Кинг

Рассказы

	СТИВЕН КИНГ
	РАССКАЗЫ

АДОВА КОШКА
БОЛЬШИЕ КОЛЕСА: ЗАБАВЫ ПАРНЕЙ ИЗ ПРАЧЕЧНОЙ (МОЛОЧНИК №2)
Баллада о гибкой пуле
ВСЕМОГУЩИЙ ТЕКСТ-ПРОЦЕССОР
Восставший Каин
ГРУЗОВИК ДЯДИ ОТТО
ГРУЗОВИКИ
Газонокосильщик
Грузовик дяди Отто
ДЕДА
ДОЛГИЙ ДЖОНТ
Давилка
ЖРЕБИЙ ИЕРУСАЛИМА
ЗНАЕТЕ, ОНИ КЛАССНО ИГРАЮТ
Иногда они возвращаются
КАРНИЗ
КОРПОРАЦИЯ "БРОСАЙТЕ КУРИТЬ"
КРАТЧАЙШИЙ ПУТЬ ДЛЯ МИССИС ТОДД
КРАУЧ-ЭНД
КУКУРУЗНЫЕ ДЕТИ
КУСАЧИЕ ЗУБЫ
Компьютер богов
Кратчайший путь для Миссис Тодд
НЕЧТО СЕРОЕ
НОЧНАЯ СМЕНА
Нона
ОБЕЗЬЯНА
ОСТАВШИЙСЯ В ЖИВЫХ
ПОЛЕ БОЯ
ПОСЛЕДНЯЯ ПЕРЕКЛАДИНА
ПОСЛЕДНЯЯ СТУПЕНЬКА
Плот
ТРАГЕДИЯ ОЛАЙНИЗМА
УТРЕННЯЯ ДОСТАВКА (МОЛОЧНИК №1)
ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ НИКОМУ НЕ ПОДАВАЛ РУКИ
Я - ДВЕРНОЙ ПРОЕМ





                        ВСЕМОГУЩИЙ ТЕКСТ-ПРОЦЕССОР


     На первый  взгляд  компьютер  напоминал  текст-процессор  "Wang":  по
крайней мере клавиатура  и  корпус  были  от  "Wang"а.  Присмотревшись  же
внимательнее, Ричард Хагстром заметил, что корпус расколот надвое  (и  при
этом не очень аккуратно - похоже, его  пилили  ножовкой),  чтобы  впихнуть
чуть большую размером лучевую трубку от  IBM.  А  вместо  гибких  архивных
дисков этот уродец комплектовался пластинками, твердыми как "сорокопятки",
которые Ричард слушал в детстве.
     - Боже, что это такое? - спросила  Лина,  увидев,  как  он  и  мистер
Нордхоф по частям перетаскивают машину в кабинет Ричарда.  Мистер  Нордхоф
жил  рядом  с  семьей  брата  Ричарда:  Роджером,  Белиндой  и  их   сыном
Джонатаном.
     - Это Джон сделал, - сказал Ричард. - Мистер Нордхоф говорит, что это
для меня. Похоже, это текст-процессор.
     - Он самый, - сказал Нордхоф. Ему перевалило за шестьдесят,  и  дышал
Нордхоф с трудом. - Джон его именно так и называл, бедный парень... Может,
мы поставим эту штуку на минутку, мистер Хагстром? Я совсем выдохся.
     - Конечно, - сказал Ричард и позвал сына, терзавшего электрогитару  в
комнате на первом  этаже,  о  чем  свидетельствовали  весьма  немелодичные
аккорды. Отделывая эту комнату, Ричард планировал ее как гостиную, но  сын
вскоре устроил там зал для репетиций.
     - Сет! - крикнул он. - Иди помоги мне!
     Сет продолжал бренчать. Ричард взглянул на мистера Нордхофа  и  пожал
плечами, испытывая стыд за сына и не в силах этого скрыть.  Нордхоф  пожал
плечами в ответ, как будто хотел сказать: "Дети... Разве можно в  наш  век
ждать от них чего-то хорошего?" Хотя оба  знали,  что  от  Джона,  бедного
Джона Хагстрома, погибшего сына его ненормального брата, можно было  ждать
только хорошее.
     - Спасибо за помощь, - сказал Ричард.
     - А куда еще девать время старому человеку? - пожал плечами  Нордхоф.
- Хоть это я могу сделать для Джонни. Знаете, он  иногда  бесплатно  косил
мою лужайку. Я пробовал давать ему денег, но он отказывался. Замечательный
парень. - Нордхоф все еще не мог отдышаться.  -  Можно  мне  стакан  воды,
мистер Хагстром?
     - Конечно. - Он сам налил  воды,  когда  увидел,  что  жена  даже  не
поднялась из-за кухонного стола,  где  она  читала  что-то  кровожадное  в
мягкой обложке и ела пирожные.
     - Сет! - закричал он снова. - Иди сюда и помоги нам.
     Не обращая внимания на отца, Сет  продолжал  извлекать  режущие  слух
аккорды из гитары, за которую Ричард до сих пор выплачивал деньги.


     Он предложил Нордхофу остаться на ужин,  но  тот  вежливо  отказался.
Ричард кивнул, снова смутившись но на этот раз скрывая свое смущение, быть
может, немного  лучше.  "Ты  неплохой  парень,  Ричард,  но  семейка  тебе
досталась, не дай бог!" - сказал как-то его друг Берни Эпштейн,  и  Ричард
тогда только покачал головой, испытывая такое же смущение, как сейчас.  Он
действительно был "неплохим парнем". И тем не менее вот что ему досталось:
толстая сварливая жена, уверенная, что все хорошее в жизни прошло мимо нее
и что она "поставила не на ту лошадь"  (этого,  впрочем,  она  никогда  не
произносила вслух), и необщительный пятнадцатилетний сын, делающий  весьма
посредственные успехи в той же школе, где преподавал Ричард. Сын,  который
утром, днем и ночью (в основном ночью) извлекает из гитары какие-то  дикие
звуки и считает, что в жизни ему этого как-нибудь хватит.
     - Как насчет пива?  -  спросил  Ричард.  Ему  не  хотелось  отпускать
Нордхофа сразу - он надеялся услышать что-нибудь еще о Джоне.
     - Пиво будет в самый раз, -  ответил  Нордхоф,  и  Ричард  благодарно
кивнул.
     - Отлично, - сказал он и направился на кухню прихватить пару  бутылок
"Бадвайзера".


     Кабинетом ему служило маленькое, похожее на сарай, строение, стоявшее
отдельно от дома. Как и гостиную, Ричард отделал ее сам. Но в  отличие  от
гостиной это  место  он  считал  действительно  своим.  Место,  где  можно
скрыться от женщины, ставшей ему совершенно  чужой,  и  такого  же  чужого
рожденного ею сына.
     Лина,  разумеется,  неодобрительно  отнеслась  к  тому,  что  у  него
появился свой угол, но помешать ему никак не могла, и это стало  одной  из
немногочисленных побед Ричарда. Он сознавал, что в некотором  смысле  Лина
"поставила не на ту лошадь": поженившись пятнадцать лет назад, они даже не
сомневались, что  он  вот-вот  начнет  писать  блестящие  романы,  которые
принесут много денег, и скоро они станут  разъезжать  в  "мерседесах".  Но
единственный его опубликованный  роман  денег  не  принес,  а  критики  не
замедлили отметить, что к "блестящим" его тоже отнести нельзя. Лина встала
на сторону критиков, и с этого началось их отдаление.
     Работа в школе, которую они когда-то считали лишь ступенькой на  пути
к славе, известности и богатству, уже в  течение  пятнадцати  лет  служила
основным источником дохода - чертовски длинная ступенька, как Ричард порой
думал. Но все же он не оставлял свою  мечту.  Он  писал  рассказы,  иногда
статьи и вообще был на хорошем счету в Писательской гильдии. Своей пишущей
машинкой Ричард зарабатывал до 5000 долларов в год,  и,  как  бы  Лина  ни
ворчала, он заслуживал своего собственного кабинета, тем  более  что  сама
она работать отказывалась.
     - Уютное местечко, -  сказал  Нордхоф,  окидывая  взглядом  маленькую
комнатку с набором разнообразных старомодных снимков на стенах.
     Дисплей беспородного текст-процессора  разместился  на  столе  поверх
самогО  процессорного  блока.  Старенькую  электрическую  пишущую  машинку
"Оливетти" Ричард временно поставил на один из картотечных шкафов.
     - Оно себя оправдывает, -  сказал  Ричард,  потом  кивнул  в  сторону
текст-процессора. - Вы полагаете, эта штука  будет  работать?  Джону  было
всего четырнадцать.
     - Видок у нее, конечно, неважный, а?
     - Да уж, - согласился Ричард.
     Нордхоф рассмеялся.
     - Вы еще и половины не знаете, - сказал он.  -  Я  заглянул  сзади  в
дисплейный блок. На одних проводах  маркировка  IBM,  на  других  -  Radio
Shack. Внутри почти целиком стоит телефонный аппарат Western  Electric.  И
хотите верьте, хотите нет, микромоторчик из детского  электроконструктора.
- Он отхлебнул пива и добавил, видимо, только что вспомнив. -  Пятнадцать.
Ему совсем недавно исполнилось пятнадцать. За два дня до катастрофы. -  Он
замолчал, потом тихо повторил, глядя на свою бутылку пива. - Пятнадцать.
     - Из детского конструктора? - удивленно спросил Ричард,  взглянув  на
старика.
     - Да. У Джона был такой набор лет... э-э.. наверное с  шести.  Я  сам
подарил ему на рождество. Он уже тогда сходил с ума по всяким приборчикам.
Все равно каким, а уж этот набор  моторчиков,  я  думаю,  ему  понравился.
Думаю, да. Он берег его почти десять  лет.  Редко  у  кого  из  детей  это
получается, мистер Хагстром.
     - Пожалуй, - сказал Ричард, вспоминая ящики игрушек Сета, выброшенные
им за все эти годы, игрушек  ненужных,  забытых  или  бездумно  сломанных,
потом взглянул на текст-процессор. - Значит, он не работает?
     - Наверно, стоит сначала попробовать, - сказал Нордхоф.  -  Мальчишка
был почти гением во всяких электрических делах.
     - Думаю, вы преувеличиваете. Я знаю, что он разбирался в  электронике
и что он получил приз на технической выставке штата, когда учился только в
шестом классе...
     - Соревнуясь с ребятами гораздо старше его, причем некоторые  из  них
уже закончили школу, - добавил Нордхоф. - Так по крайней мере говорила его
мать.
     - Так оно и было. Мы все очень гордились им. - Здесь  Ричард  немного
покривил душой: гордился он, гордилась мать  Джона,  но  отцу  Джона  было
абсолютно на все наплевать. - Однако проекты для  технической  выставки  и
самодельный гибрид текст-процессора... - Он пожал плечами.
     Нордхоф поставил свою бутылку на стол и сказал:
     - В пятидесятых годах один парнишка из двух консервных  банок  из-под
супа  и  электрического  барахла,  стоившего  не  больше  пяти   долларов,
смастерил атомный ускоритель. Мне об  этом  Джон  рассказывал.  И  еще  он
говорил, что в каком-то захудалом  городишке  в  Нью-Мексико  один  парень
открыл  тахионы  -  отрицательные  частицы,   которые,   предположительно,
движутся по времени в обратном  направлении,  -  еще  в  1954  году.  А  в
Уотербери, что в Коннектикуте, одиннадцатилетний мальчишка сделал бомбу из
целлулоида, который он соскреб с колоды игральных карт, и  взорвал  пустую
собачью будку. Детишки, особенно  те,  которые  посообразительней,  иногда
такое могут выкинуть, что только диву даешься.
     - Может быть. Может быть.
     - В любом случае это был прекрасный мальчуган.
     - Вы ведь любили его немного, да?
     - Мистер Хагстром, - сказал Нордхоф. - Я  очень  его  любил.  Он  был
по-настоящему хорошим ребенком.
     И Ричард задумался о том, как это странно, что  его  брата  (страшная
дрянь, начиная с  шести  лет)  судьба  наградила  такой  хорошей  женой  и
отличным умным сыном.  Он  же,  который  всегда  старался  быть  мягким  и
порядочным (что значит "порядочный" в нашем сумасшедшем мире?), женился на
Лине, превратившейся в молчаливую неопрятную бабу, и получил от нее  Сета.
Глядя в честное усталое лицо Нордхофа, он поймал себя на том, что пытается
понять, почему так получилось и  какова  здесь  доля  его  вины,  в  какой
степени случившееся - результат его собственного бессилия перед судьбой?
     - Да, - сказал Ричард. - Хорошим.
     - Меня не удивит, если эта штука  заработает,  -  сказал  Нордхоф.  -
Совсем не удивит.


     Когда Нордхоф ушел, Ричард Хагстром воткнул вилку в розетку и включил
текст-процессор. Послышалось гудение, и он подумал, что сейчас  на  экране
появятся буквы IBM. Буквы  не  появились.  Вместо  них,  словно  голос  из
могилы, выплыли из темноты экрана призрачные зеленые слова:
     С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ, ДЯДЯ РИЧАРД! ДЖОН.
     - Боже, - прошептал Ричард, как подкошенный опустившись на стул.
     Его брат, жена брата и  их  сын  две  недели  назад  возвращались  из
однодневной поездки за город. Машины вел пьяный Роджер. Пил он практически
каждый день, но на этот раз удача ему изменила, и он,  не  справившись  со
своим старым пыльным фургоном, сорвался с почти стофутового обрыва. Машина
загорелась. Джону было четырнадцать лет, нет - пятнадцать. Старик  сказал,
что ему исполнилось пятнадцать за два дня до катастрофы. Еще три года -  и
он бы освободился из-под власти этого неуклюжего глупого медведя. Его день
рождения... И скоро наступит мой.
     Через неделю. Джон приготовил ему в подарок текст-процессор.
     От этого Ричарду почему-то стало  не  по  себе,  и  он  даже  не  мог
сказать, почему именно. Он протянул было руку, чтобы выключить машину,  но
остановился.
     "Какой-то парнишка смастерил атомный ускоритель  из  двух  консервных
банок и автомобильного электрооборудования стоимостью в пять долларов.
     Ну-ну. А еще в нью-йоркской канализации полно крокодилов, и  ВВС  США
прячут где-то в Небраске замороженное тело  пришельца.  Чушь!  Хотя,  если
честно, то, может быть, я не хочу быть уверенным в этом на сто процентов".
     Он встал, обошел машину и заглянул внутрь  через  прорези  на  задней
крышке дисплейного блока. Все, как Нордхоф и говорил: провода "Raio Shack.
Made in Taiwan", провода "Western Electric", "westtrecs" и "Electric  Set"
[детский конструктор] с маленькой буквой 'R', обведенной кружочком.  Потом
он заметил еще кое-что, что Нордхоф  или  не  разглядел,  или  не  захотел
упоминать: трансформатор  "Lionel  train"  [игрушечная  железная  дорога],
облепленный проводами будто невеста Франкенштейна.
     - Боже, - сказал он, рассмеявшись, и почувствовал, что на самом  деле
близок к слезам. - Боже, Джонни, что ты такое создал?
     Но ответ он знал сам. Он уже давно мечтал о текст-процессоре, говорил
об этом постоянно и,  когда  саркастические  насмешки  Лины  стали  совсем
невыносимы, поделился своей мечтой с Джоном.
     - Я мог бы писать быстрее, мигом править и выдавать больше материала,
- сказал он Джону однажды прошлым летом, и  мальчишка  посмотрел  на  него
своими серьезными голубыми глазами, умными, но из-за увеличивающих  стекол
очков всегда настороженными и внимательными. - Это было бы замечательно...
Просто замечательно.
     - А почему ты тогда не возьмешь себе такой процессор, дядя Рич?
     - Видишь ли, их, так сказать, не раздают даром, - улыбнулся Ричард. -
Самая простая модель "Radio Shack" стоит около  трех  тысяч.  Есть  и  еще
дороже. До восемнадцати тысяч долларов.
     - Может быть, я сам сделаю тебе текст-процессор, - заявил Джон.
     - Может быть, - сказал тогда Ричард, похлопав  его  по  спине,  и  до
звонка Нордхофа он больше об этом разговоре не вспоминал.
     Провода от детского электроконструктора.
     Трансформатор "Lionel train".
     Боже!
     Он вернулся к экрану дисплея, собравшись  выключить  текст-процессор,
словно попытка написать что-нибудь в случае неудачи могла как-то  очернить
серьезность замысла его хрупкого обреченного на смерть племянника.
     Вместо этого Ричард нажал на клавиатуре клавишу "EXECUTE", и по спине
у него пробежали маленькие холодные мурашки. "EXECUTE" [казнить,  а  также
исполнить, выполнить] - если подумать, странное слово. н  не  отождествлял
его  с  писанием,  слово  ассоциировалось  скорее  с  газовыми   камерами,
электрическим стулом и, может быть, пыльными старыми фургонами, слетающими
с дороги в пропасть.
     "EXECUTE".
     Процессорный блок гудел громче, чем любой из тех, что ему  доводилось
слышать, когда он приценивался к текст-процессорам в  магазинах.  Пожалуй,
он даже ревел. "Что там в блоке памяти, Джон? - подумал Ричард. - Диванные
пружины? Трансформаторы  от  детской  железной  дороги?  Консервные  банки
из-под супа?" Снова вспомнились глаза  Джона,  его  спокойное,  с  тонкими
чертами лицо. Наверно, это неправильно, может быть, даже ненормально - так
ревновать чужого сына к его отцу.
     "Но он должен был быть моим. Я всегда знал это,  и,  думаю,  он  тоже
знал". Белинда, жена Роджера...  Белинда,  которая  слишком  часто  носила
темные очки в облачные дни. Большие очки, потому что  синяки  под  глазами
имели отвратительное свойство расплываться. Но  бывая  у  них,  он  иногда
смотрел на нее, тихий и внимательный, подавленный громким хохотом Роджера,
и думал почти то же самое: "Она должна была быть моей".
     Эта мысль пугала, потому что они с братом оба знали Белинду в старших
классах и оба назначали ей свидания. У них с Роджером два года разницы,  а
Белинда была как раз между ними: на год старше Ричарда  и  на  год  моложе
Роджера. Ричард первый начал встречаться с девушкой, которая  впоследствии
стала матерью Джона, но вскоре  вмешался  Роджер,  который  был  старше  и
больше, Роджер, который всегда получал то, что хотел, Роджер, который  мог
избить, если попытаешься встать на его пути.
     "Я испугался. Испугался и упустил ее. Неужели  это  было  так?  Боже,
ведь действительно так. Я хотел, чтобы все было по-другому,  но  лучше  не
лгать самому себе о таких вещах, как трусость. И стыд".
     А если бы все оказалось наоборот? Если бы Лина и Сет были семьей  его
никчемного брата, а Белинда и Джон - его собственной,  что  тогда?  И  как
должен реагировать думающий человек  на  такое  абсурдно  сбалансированное
предложение? Рассмеяться? Закричать? Застрелиться?
     "Меня не удивит, если он заработает. Совсем не удивит".
     "EXECUTE".
     Пальцы его забегали по клавишам. Он поднял взгляд - на  экране  плыли
зеленые буквы:
     "МОЙ БРАТ БЫЛ НИКЧЕМНЫМ ПЬЯНИЦЕЙ".
     Буквы плыли перед глазами,  и  неожиданно  он  вспомнил  об  игрушке,
которую ему купили в детстве. Она называлась "Волшебный шар".  Ты  задавал
ему какой-нибудь вопрос, на который можно ответить "да" или  "нет",  затем
переворачивал его и смотрел, что он посоветует. Расплывчатые,  но  тем  не
менее завораживающие и таинственные ответы состояли  из  таких  фраз,  как
"Почти наверняка", "Я бы  на  это  не  рассчитывал",  "Задай  этот  вопрос
позже".
     Однажды Роджер из ревности или зависти отобрал у  Ричарда  игрушку  и
изо всех сил бросил ее об асфальт. Игрушка разбилась и  Роджер  засмеялся.
Сидя в своем кабинете,  прислушиваясь  к  странному  прерывистому  гудению
процессора, собранного Джоном, Ричард  вспомнил,  что  он  тогда  упал  на
тротуар, плача и все еще не веря в то, что брат с ним так поступил.
     - Плакса! Плакса! Ах, какая плакса! - дразнил его Роджер. - Это всего
лишь дрянная дешевая игрушка, Риччи.  Вот  посмотри,  там  только  вода  и
маленькие карточки.
     - Я скажу про тебя! - закричал Ричард что было сил. Лоб его горел, он
задыхался от слез возмущения. - Я скажу про тебя, Роджер! Я  все  расскажу
маме!
     - Если ты скажешь, я сломаю тебе руку, -  пригрозил  Роджер.  По  его
леденящей улыбке Ричард понял, что это  не  пустая  угроза.  И  ничего  не
сказал.
     "МОЙ БРАТ БЫЛ НИКЧЕМНЫМ ПЬЯНИЦЕЙ".
     Из чего бы ни состоял этот текст-процессор, но он  выводил  слова  на
экран. Оставалось еще посмотреть, будет ли он хранить информацию в памяти,
но все же созданный Джоном гибрид из клавиатуры  "Wang"  и  дисплея  "IBM"
работал.  Совершенно  случайно  он  вызвал  у  него  довольно   неприятные
воспоминания, но в этом Джон уже не виноват.
     Ричард оглядел  кабинет  и  остановил  взгляд  на  одной  фотографии,
которую он не выбирал для кабинета  сам  и  не  любил.  Большой  студийный
фотопортрет Лины, ее подарок на рождество два года назад. "Я  хочу,  чтобы
ты повесил его у себя в кабинете", - сказала она, и, разумеется, он так  и
сделал. С помощью этого приема она, очевидно,  собиралась  держать  его  в
поле зрения даже в свое отсутствие. "Не забывай, Ричард.  Я  здесь.  Может
быть, я и "поставила не на ту лошадь", но я здесь. Советую тебе помнить об
этом".
     Портрет с его неестественными тонами никак  не  уживался  с  любимыми
репродукциями Уистлера, Хоумера и Уайета.  Глаза  Лины  были  полуприкрыты
веками, а тяжелый изгиб ее пухлых губ застыл в неком  подобии  улыбки.  "Я
еще здесь, Ричард, - словно говорила она. - И никогда об этом не забывай".
     Ричард напечатал:
     "ФОТОГРАФИЯ МОЕЙ ЖЕНЫ ВИСИТ НА ЗАПАДНОЙ СТЕНЕ КАБИНЕТА".
     Он взглянул на появившийся на экране текст. Слова  нравились  ему  не
больше, чем сам  фотопортрет,  и  он  нажал  клавишу  "ВЫЧЕРКНУТЬ".  Слова
исчезли, и  на  экране  не  осталось  ничего,  кроме  ровно  пульсирующего
курсора.
     Ричард взглянул на стену и увидел, что портрет жены тоже исчез.
     Очень долго он сидел, не двигаясь - во всяком случае, ему показалось,
что долго, - и смотрел на то место,  где  только  что  висел  портрет.  Из
оцепенения, вызванного приступом  шокового  недоумения,  его  вывел  запах
процессорного блока. Запах, который он помнил с детства так же  отчетливо,
как то, что Роджер разбил "Волшебный шар", потому что игрушка принадлежала
ему, Ричарду. Запах трансформатора от игрушечной  железной  дороги.  Когда
появляется такой запах, нужно отключить трансформатор, чтобы он остыл.
     Он выключит его.
     Через минуту.
     Ричард поднялся, чувствуя,  что  ноги  его  стали  словно  ватные,  и
подошел к стене. Потрогал пальцами  обивку.  Портрет  висел  здесь,  прямо
здесь. Но теперь его не было, как не было и крюка, на котором он держался.
Не было даже дырки в стене, которую он просверлил под крюк.
     Исчезло все.
     Мир внезапно потемнел, и он  двинулся  назад,  чувствуя,  что  сейчас
потеряет  сознание,  но  удержался,  и  окружающее  вновь   обрело   ясные
очертания.
     Ричард оторвал взгляд от того  места  на  стене,  где  недавно  висел
портрет Лины, и посмотрел на собранный его племянником текст-процессор.
     "Вы удивитесь, - услышал  он  голос  Нордхофа,  -  вы  удивитесь,  вы
удивитесь...  Уж  если  какой-то  мальчишка  в  пятидесятых  годах  открыл
частицы, которые движутся назад во времени,  то  вы  наверняка  удивитесь,
осознав,   что   мог   сделать   из   кучи   бракованных   элементов    от
текст-процессора, проводов и электродеталей ваш гениальный  племянник.  Вы
так удивитесь, тут даже с ума можно сойти..."
     Запах трансформатора стал гуще,  сильнее,  и  из  решетки  на  задней
стенке дисплея поплыл дымок. Гудение процессора тоже усилилось.  Следовало
выключить машину, потому что как бы Джон ни был умен,  у  него,  очевидно,
просто не хватило времени отладить установку до конца.
     Знал ли он, что делал?
     Чувствуя себя так, словно он продукт его же собственного воображения,
Ричард сел перед экраном и напечатал:
     ПОРТРЕТ МОЕЙ ЖЕНЫ ВИСИТ НА СТЕНЕ.
     Секунду он смотрел на предложение, затем перевел  взгляд  обратно  на
клавиатуру и нажал клавишу "EXECUTE".
     Посмотрел на стену.
     Портрет Лины висел там же, где и всегда.
     - Боже, - прошептал он. - Боже мой...
     Ричард потер рукой щеку, взглянул  на  экран  (на  котором  опять  не
осталось ничего, кроме курсора) и напечатал:
     НА ПОЛУ НИЧЕГО НЕТ
     Затем нажал клавишу "ВСТАВКА" и добавил:
     КРОМЕ ДЮЖИНЫ ДВАДЦАТИДОЛЛАРОВЫХ ЗОЛОТЫХ МОНЕТ В МАЛЕНЬКОМ  ПОЛОТНЯНОМ
МЕШОЧКЕ.
     И нажал "EXECUTE".
     На полу лежал  маленький,  затянутый  веревочкой  мешочек  из  белого
полотна. Надпись, выведенная выцветшими  чернилами  на  мешочке,  гласила:
"Walls fargo" <один из крупных американских банков>.
     - Боже мой, - произнес Ричард не своим  голосом.  -  Боже  мой,  боже
мой...
     Наверное, он часами взывал бы к спасителю, не  начни  текст-процессор
издавать  периодическое  "бип"  и  не  вспыхни  в  верхней  части   экрана
пульсирующая надпись: "ПЕРЕГРУЗКА".
     Ричард быстро все выключил и выскочил  из  кабинета,  словно  за  ним
гнались черти.
     Но на бегу он подхватил с пола маленький завязанный мешочек  и  сунул
его в карман брюк.


     Набирая в тот вечер номер  Нордхофа,  Ричард  слышал,  как  в  ветвях
деревьев за окнами играет  на  волынке  свою  протяжную  заунывную  музыку
холодный ноябрьский ветер.  Внизу  репетирующая  группа  Сета  старательно
убивала мелодию Боба Сигера. Лина отправилась  в  "Деву  Марию"  играть  в
бинго.
     - Машина работает? - спросил Нордхоф.
     - Работает, - ответил  Ричард.  Он  сунул  руку  в  карман  и  достал
тяжелую, тяжелее часов  "Родекс",  монету.  На  одной  стороне  красовался
суровый профиль орла. И дата: 1871. - Работает так, что вы не поверите.
     - Ну почему же, - ровно произнес  Нордхоф.  -  Джон  был  талантливым
парнем и очень  вас  любил,  мистер  Хагстром.  Однако  будьте  осторожны.
Ребенок, даже самый  умный,  остается  ребенком.  Он  не  может  правильно
оценить свои чувства. Вы понимаете, о чем я говорю?
     Ричард ничего не понимал. Его лихорадило и обдавало  жаром.  Цена  на
золото, судя по газете за тот день,  составляла  514  долларов  за  унцию.
Взвесив монеты на своих почтовых весах, он определил,  что  каждая  из  ни
вести около четырех с половиной унций и при нынешних ценах они стоят 27756
долларов. Впрочем, если продать их коллекционерам, можно получить  раза  в
четыре больше.
     - Мистер Нордхоф, вы не могли бы ко мне зайти? Сегодня? Сейчас?
     - Нет, - ответил Нордхоф. - Я  не  уверен,  что  мне  этого  хочется,
мистер Хагстром. Думаю, это должно остаться между вами и Джоном.
     - Но...
     - Помните только, что я вам сказал. Ради бога,  будьте  осторожны.  -
Раздался щелчок. Нордхоф положил трубку.


     Через   полчаса   Ричард   вновь   очутился    в    кабинете    перед
текст-процессором. Он потрогал пальцем клавишу "ВКЛ/ВЫКЛ", но  не  решился
включить машину. Когда Нордхоф сказал во второй раз, он  наконец  услышал.
"Ради бога, будьте осторожны". Да  уж.  С  машиной,  которая  способна  на
такое, осторожность не повредит...
     Как машина это делает?
     Он и представить себе не мог. Может  быть,  поэтому  ему  легче  было
принять на веру столь  невероятную  сумасшедшую  ситуацию.  Он  преподавал
английский и немного писал, к технике же не имел никакого отношения, и вся
его жизнь  представляла  собой  историю  непонимания  того,  как  работает
фонограф, двигатель внутреннего сгорания, телефон или механизм  для  слива
воды в туалете. Он всегда понимал, как пользоваться, но не как  действует.
Впрочем,  есть  ли  тут  какая-нибудь  разница,  за  исключением   глубины
понимания?
     Ричард включил машину, и на экране, как в первый раз, возникли слова:
     "С  ДНЕМ  РОЖДЕНИЯ,  ДЯДЯ  РИЧАРД!  ДЖОН".  Он  нажал  "EXECUTE",   и
поздравление исчезло.
     "Машина долго не протянет", - неожиданно осознал он. Наверняка ко дню
гибели Джон не закончил работу, считая, что время еще есть,  поскольку  до
дядиного дня рождения целых три недели...
     Но  время  ускользнуло  от   Джона,   и   теперь   этот   невероятный
текст-процессор, способный вставлять в реальный мир новые вещи  и  стирать
старые, пахнет, как горелый трансформатор, и начинает дымить через  минуту
после включения. Джон не успел его отладить. Он...
     "...был уверен, что время еще есть?"
     Нет. Ричард знал, что это не так. Спокойное внимательное лицо  Джона,
серьезные  глаза  за  толстыми  стеклами  очков...  В   его   взгляде   не
чувствовалось уверенности в будущем,  веры  в  надежность  времени.  Какое
слово пришло ему сегодня в голову? _О_б_р_е_ч_е_н_н_ы_й. Оно действительно
подходило Джону, именно это слово. Ореол обреченности, нависшей  над  ним,
казался таким ощутимым, что Ричарду иногда неудержимо хотелось обнять его,
прижать к себе, развеселить, сказать, что не все в жизни кончается плохо и
не все хорошие люди умирают молодыми.
     Затем он вспомнил, как Роджер изо всей силы  швырнул  его  "Волшебный
шар" об асфальт, вспомнил, снова услышав  треск  разбившегося  пластика  и
увидев, как вытекшая из шара "волшебная" жидкость  -  всего  лишь  вода  -
сбегает  ручейком  по  тротуару.  И  тут  же  на  эту  картину  наложилось
изображение собранного по  частям  фургона  Роджера  с  надписью  на  боку
"Хагстром. Доставка грузов". Фургон срывался с осыпающейся пыльной скалы и
падал, с негромким отвратительным скрежетом ударяясь капотом о  камни.  Не
желая того, Ричард увидел, как лицо жены его брата превращается  в  месиво
из крови и костей. Увидел, как Джон горит  в  обломках,  кричит,  начинает
чернеть...
     Ни  уверенности,  ни  надежды.  От  Джона  всегда  исходило  ощущение
ускользающего времени. И  в  конце  концов  время  действительно  от  него
ускользнуло.
     - Что все это может означать? - пробормотал Ричард, глядя  на  пустой
экран.
     Как бы на этот вопрос  ответил  "Волшебный  шар"?  "Спросите  позже"?
"Результат не ясен"? Или "Наверняка"?
     Процессор снова загудел громче и теперь раньше,  чем  в  первый  раз,
когда Ричард включил машину после полудня. Уже чувствовался горячий  запах
трансформатора, который Джон запихал в дисплейный блок.
     Волшебная машина желаний.
     Текст-процессор богов.
     Может, Джон именно  это  и  хотел  подарить  ему  на  день  рождения?
Достойный  космического  века  эквивалент  волшебной  лампы  или   колодца
желаний?
     Он услышал, как открылась от удара дверь, ведущая из дома во двор,  и
тут же до него донеслись голоса Сета и остальных  членов  группы.  Слишком
громкие, хриплые голоса.
     - А где твой старик, Сет? - спросил один из них.
     - Наверно, как всегда, корпит в своей конуре,  -  ответил  Сет.  -  Я
думаю, что... - Свежий порыв ветра унес конец фразы, но  не  справился  со
взрывом общего издевательского хохота.
     Прислушиваясь к их голосам, Ричард сидел, чуть склонив голову  набок,
потом неожиданно принялся печатать:
     МОЙ СЫН СЕТ РОБЕРТ ХАГСТРОМ.
     Палец его замер над клавишей "ВЫЧЕРКНУТЬ".
     "Что ты делаешь?! - кричал его мозг. - Это всерьез? Ты  хочешь  убить
своего собственного сына?"
     - Но что-то же он там делает? - спросил кто-то из приятелей Сета.
     - Недоумок хренов! - ответил Сет. - Можешь спросить  у  моей  матери,
она тебе скажет. Он...
     "Я не хочу убивать его. Я хочу его ВЫЧЕРКНУТЬ".
     - ...никогда не сделал ничего толкового, кроме...
     Слова МОЙ СЫН СЕТ РОБЕРТ ХАГСТРОМ исчезли с экрана.
     И вместе с ними исчез доносившийся с улицы голос Сета.
     Ни  звука  не  доносилось  теперь  оттуда,   кроме   шума   холодного
ноябрьского ветра, продолжавшего мрачно рекламировать приближение зимы.
     Ричард выключил текст-процессор и вышел на улицу. У въезда на участок
было  пусто.  Лидер-гитарист  группы  Норм  (фамилию  Ричард  не   помнил)
разъезжал в старом зловещего вида фургоне, в котором во время своих редких
выступлений группа перевозила аппаратуру. Теперь фургон исчез.  Сейчас  он
мог быть в каком угодно месте, мог ползти где-нибудь по шоссе  или  стоять
на стоянке у какой-нибудь грязной забегаловки, где продают  гамбургеры,  и
Норм мог быть где угодно, и басист Дэви  с  пугающими  пустыми  глазами  и
болтающейся в мочке уха булавкой, и ударник с выбитыми передними зубами...
Они могли быть где угодно, но только не здесь, потому что здесь нет Сета и
никогда не было.
     Сет ВЫЧЕРКНУТ.
     - У меня нет сына, - пробормотал Ричард. Сколько  раз  он  видел  эту
мелодраматическую фразу в плохих романах?  Сто?  Двести?  Она  никогда  не
казалась ему правдивой. Но сейчас он сказал чистую правду.
     Ветер дунул с новой  силой,  и  Ричарда  неожиданно  скрутил,  согнул
вдвое, лишил дыхания резкий приступ колик.
     Когда его отпустило, он двинулся к дому.


     Прежде  всего  он  заметил6  что  в  холле  не  валяются  затасканные
кроссовки - их было у Сета четыре пары, и он  ни  в  какую  не  соглашался
выбросить хотя бы одну.  Ричард  прошел  к  лестнице  и  провел  рукой  по
перилам. В возрасте десяти лет Сет вырезал на  перилах  свои  инициалы.  В
десять лет уже положено понимать, что можно делать и чего нельзя, но Лина,
несмотря на это, не разрешила Ричард его  наказывать.  Эти  перила  Ричард
делал сам почти целое лето. Он спиливал, шкурил,  полировал  изуродованное
место заново, но призраки букв все равно оставались.
     Теперь же они исчезли.
     Наверх. Комната  Сета.  Все  чисто,  аккуратно  и  необжито,  сухо  и
обезличено. Вполне можно повесить на дверной ручке табличку  "Комната  для
гостей".
     Вниз. Здесь Ричард  задержался  дольше.  Змеиное  сплетение  проводов
исчезло, усилители и микрофоны  исчезли,  ворох  деталей  от  магнитофона,
который Сет постоянно собирался "наладить" (ни усидчивостью,  ни  умением,
присущими Джону, он не  обладал),  тоже  исчез.  Вместо  этого  в  комнате
заметно ощущалось глубокое (и не особенно приятное) влияние личности Лины:
тяжелая вычурная мебель, плюшевые гобелены на стенах (на одном была  сцена
"Тайной вечери", где Христос больше походил на Уэйна Ньютона; на другом  -
олень на фоне аляскинского пейзажа) и вызывающе  яркий,  как  артериальная
кровь, ковер на полу. Следов того, что  когда-то  в  этой  комнате  обитал
подросток по имени Сет Хагстром, не осталось никаких. Ни в  этой  комнате,
ни в какой другой.
     Ричард все еще стоял у лестницы и оглядывался вокруг, когда  до  него
донесся шум подъезжающей машины.
     "Лина, - подумал он, испытав лихорадочный  приступ  чувства  вины.  -
Лина вернулась с игры... Что она скажет,  когда  увидит,  что  Сет  исчез?
Что?.."
     "Убийца! - представился ему ее крик. - Ты убил моего мальчика!"
     Но ведь он не убивал...
     - Я его ВЫЧЕРКНУЛ, - пробормотал он и направился на  кухню  встречать
жену.


     Лина стала толще.
     Играть в бинго  уезжала  женщина,  весившая  около  ста  восьмидесяти
фунтов. Вернулась же бабища весом по крайней мере в  триста,  а  может,  и
больше. Чтобы пройти в дверь,  ей  пришлось  даже  чуть  повернуться.  Под
синтетическими  брюками  цвета  перезревших  оливок  колыхались  складками
слоновьи бедра. Кожа ее, лишь болезненно желтая три часа назад,  приобрела
теперь совершенно нездоровый  бледный  оттенок.  Даже  не  будучи  врачом,
Ричард понимал, что это свидетельствует о серьезном расстройстве печени  и
грядущих  сердечных  приступах.  Глаза,  полуприкрытые  тяжелыми   веками,
глядели на него ровно и презрительно.
     В одной пухлой и дряблой руке  она  держала  полиэтиленовый  пакет  с
огромной  индейкой,  которая  скользила  и  переворачивалась  там,  словно
обезображенное тело самоубийцы.
     - На что ты так уставился, Ричард? - спросила она.
     "На тебя, Лина. Я уставился на тебя. Потому что ты стала вот такой  в
этом мире, где мы не завели детей. Такой ты стала в мире, где тебе  нЕкого
любить, какой бы отравленной ни была твоя любовь. Вот как Лина выглядит  в
мире, где в нее вошло все и не вышло ничего. На тебя, Лина,  я  уставился,
на тебя".
     - Эта птица, Лина... - выдавил он наконец. - В жизни я не видел такой
огромной индейки.
     - Ну и что ты стоишь, смотришь на нее, как идиот? Лучше бы помог!
     Он взял у  Лины  индейку  и  положил  ее  на  кухонный  стол,  ощущая
исходящие  от  нее  волны   безрадостного   холода.   Замороженная   птица
перекатилась на бок с таким звуком, словно в пакете лежал кусок дерева.
     - Не  сюда!  -  прикрикнула  Лина  раздраженно  и  указала  на  дверь
кладовой. - Сюда она не влезет. Засунь ее в морозильник!
     - Извини, - пробормотал Ричард.  Раньше  у  них  не  было  отдельного
морозильника. В том мире, в котором они жили с Сетом.
     Он взял пакет  и  отнес  в  кладовую,  где  в  холодном  белом  свете
флюоресцентной  лампы  стоял  похожий  на  белый  гроб  стоял  морозильник
"Амина". Положив индейку внутрь рядом с замороженными тушками других  птиц
и зверей, он вернулся на кухню. Лина достала из  буфета  банку  шоколадных
конфет с начинкой и принялась методично уничтожать их одну за другой.
     - Сегодня была игра в честь Дня Благодарения, -  сказала  она.  -  Мы
устроили ее на семь дней раньше,  потому  что  на  следующей  неделе  отцу
Филлипсу нужно ложиться в больницу вырезать  желчный  пузырь.  Я  выиграла
главный приз.
     Она улыбнулась, показав  зубы,  перепачканные  шоколадом  и  ореховым
маслом.
     - Лина, ты когда-нибудь жалеешь, что  у  нас  нет  детей?  -  спросил
Ричард.
     Она посмотрела на него так, словно он сошел с ума.
     - На кой черт мне такая обуза? - ответила она вопросом  на  вопрос  и
поставила оставшиеся полбанки конфет обратно в буфет. - Я ложусь спать. Ты
идешь или опять будешь сидеть над пишущей машинкой?
     - Пожалуй, еще посижу, - сказал он на удивление спокойным голосом.  -
Я недолго.
     - Этот хлам работает?
     - Что?.. - Он тут же понял, о чем она, и ощутил новую  вспышку  вины.
Она знала о текст-процессоре, конечно же,  знала.  То,  что  он  ВЫЧЕРКНУЛ
Сета, никак не повлияло на Роджера и судьбу его семьи. -  Э-э...  Нет.  Не
работает.
     Она удовлетворенно кивнула.
     - Этот твой племянник... Вечно голова в облаках. Весь в тебя, Ричард.
Если бы ты не был таким тихоней, я бы, может быть, подумала, что это  твоя
работа пятнадцатилетней давности. - Она рассмеялась  неожиданно  громко  -
типичный смех стареющей циничной опошлившейся бабы, - и он едва сдержался,
чтобы не ударить ее. Затем на его губах возникла улыбка, тонкая и такая же
белая и холодная, как морозильник, появившийся в этом мире вместо Сета.
     - Я недолго, - повторил он. - Нужно кое-что записать.
     - Почему бы тебе не написать рассказ, за  который  дадут  Нобелевскую
премию или еще что-нибудь в этом роде? - безразлично спросила  она.  Доски
пола скрипели и прогибались под ней, когда она, колыхаясь, шла к лестнице.
- Мы все еще должны за мои очки для чтения. И кроме того, просрочен платеж
за "Бетамакс" <марка видеомагнитофона>. Когда ты, наконец,  сделаешь  хоть
немного денег, черт побери?
     - Я не знаю, Лина, - сказал Ричард. - Но сегодня у меня есть  хорошая
идея. Действительно хорошая.
     Лина обернулась  и  посмотрела  на  него,  собираясь  сказать  что-то
саркастическое, что-нибудь вроде того, что хотя ни от  одной  его  хорошей
идеи еще никогда не было толка, она, мол, до сих пор его  не  бросила.  Не
сказала. Может быть, что-то в улыбке Ричарда остановило ее,  и  она  молча
пошла наверх. Ричард остался стоять, прислушиваясь к ее тяжелым шагам.  По
лбу катился  пот.  Он  чувствовал  одновременно  и  слабость,  и  какое-то
возбуждение.
     Потом Ричард повернулся и, выйдя из дома, двинулся к своему кабинету.


     На этот раз процессор, как только он включил его, не стал гудеть  или
реветь, а хрипло прерывисто завыл. И почти сразу  из  корпуса  дисплейного
блока запахло горящей обмоткой трансформатора, а когда  он  нажал  клавишу
"EXECUTE", убирая с экрана поздравление, блок задымился.
     "Времени осталось мало, -  пронеслось  у  него  в  голове.  -  Нет...
Времени просто не осталось. Джон знал это, и теперь я тоже знаю".
     Нужно  было  что-то  выбирать:  либо  вернуть  Сета,  нажав   клавишу
"ВСТАВИТЬ" (он не сомневался, что это можно сделать с такой же  легкостью,
как он сделал золотые монеты), либо завершить начатое.
     Запах становился все сильнее, все тревожнее. Еще немного, и загорится
мигающее слово "ПЕРЕГРУЗКА".
     Он напечатал:
     МОЯ ЖЕНА АДЕЛИНА МЕЙБЛ УОРРЕН ХАГСТРОМ.
     Нажал клавишу "ВЫЧЕРКНУТЬ".
     Напечатал:
     У МЕНЯ НИКОГО НЕТ
     И в верхнем правом углу экрана замигали слова:
     ПЕРЕГРУЗКА ПЕРЕГРУЗКА ПЕРЕГРУЗКА
     "Я  прошу  тебя.   Пожалуйста,   дай   мне   закончить.   Пожалуйста,
пожалуйста..."
     Дым, вьющийся из решетки видеоблока,  стал  совсем  густым  и  серым.
Ричард взглянул на ревущий процессор и увидел, что оттуда тоже валит  дым,
а за дымовой пеленой, где-то внутри, разгорается зловещее красное пятнышко
огня.
     "Волшебный шар", скажи, я буду здоров, богат и умен? Или я буду  жить
один и, может быть, покончу с собой от тоски? Есть ли у меня еще время?"
     "Сейчас не знаю, задай этот вопрос позже".
     Но "позже" уже не будет.
     Ричард нажал "ВСТАВИТЬ", и весь экран,  за  исключением  лихорадочно,
отрывисто мелькающего теперь слова "ПЕРЕГРУЗКА", погас.
     Он продолжал печатать:
     КРОМЕ МОЕЙ ЖЕНЫ БЕЛИНДЫ И МОЕГО СЫНА ДЖОНАТАНА.
     "Пожалуйста. Я прошу".
     Он нажал "EXECUTE", и экран снова погас.
     Казалось,  целую  вечность   на   экране   светилось   только   слово
"ПЕРЕГРУЗКА", мигавшее теперь так часто, что почти  не  пропадало,  словно
компьютер зациклился на  одной  этой  команде.  Внутри  процессора  что-то
щелкало и шкворчало. Ричард застонал, но в этот момент из  темноты  экрана
таинственно выплыли зеленые буквы:
     У МЕНЯ НИКОГО НЕТ КРОМЕ МОЕЙ ЖЕНЫ БЕЛИНДЫ И МОЕГО СЫНА ДЖОНАТАНА.
     Ричард нажал "EXECUTE" дважды.
     "Теперь,  -  подумал  он,  -  я  напечатаю:  "ВСЕ  НЕПОЛАДКИ  В  ЭТОМ
ТЕКСТ-ПРОЦЕССОРЕ БЫЛИ УСТРАНЕНЫ ЕЩЕ ДО ТОГО, КАК МИСТЕР НОРДХОФ ПРИВЕЗ ЕГО
СЮДА".  Или:  "У  МЕНЯ  ЕСТЬ  ИДЕИ  ПО  КРАЙНЕЙ  МЕРЕ   НА   ДВА   ДЕСЯТКА
БЕСТСЕЛЛЕРОВ". Или: "МОЯ СЕМЬЯ ВСЕГДА БУДЕТ ЖИТЬ СЧАСТЛИВО". Или..."
     Он  ничего  не  напечатал.  Пальцы   его   беспомощно   повисли   над
клавиатурой, когда он почувствовал, в буквальном смысле почувствовал,  как
все его мыли застыли неподвижно,  словно  словно  автомашины,  затертые  в
самом худшем за всю историю существования двигателей внутреннего  сгорания
манхэттенском автомобильном заторе.
     Неожиданно  экран  заполнился  словами:  ПЕРЕГРУЗКА  -  ПЕРЕГРУЗКА  -
ПЕРЕГРУЗКА  -  ПЕРЕГРУЗКА  -  ПЕРЕГРУЗКА  -  ПЕРЕГРУЗКА  -  ПЕРЕГРУЗКА   -
ПЕРЕГРУЗКА  -  ПЕРЕГРУЗКА  -  ПЕРЕГРУЗКА  -  ПЕРЕГРУЗКА  -  ПЕРЕГРУЗКА   -
ПЕРЕГРУЗКА - ПЕРЕГРУЗКА - ПЕРЕГРУЗ...
     Что-то громко щелкнуло, и процессор взорвался. Из блока  метнулось  и
тут же опало пламя. Ричард откинулся  на  стуле,  закрыв  лицо  руками  на
случай, если если взорвался дисплей, но экран просто погас.
     Ричард продолжал сидеть, глядя в темную пустоту экрана.
     "Сейчас не уверен, задай этот вопрос позже".
     - Папа?
     Он повернулся на стуле. Сердце его стучало так сильно, что, казалось,
вот-вот вырвется из груди.
     На пороге кабинета стоял Джон. Джон Хагстром. Лицо его осталось почти
таким же, хотя какое-то чуть заметное отличие все  же  было.  Может  быть,
подумал Ричард, разница в отцовстве. А может, в глазах  Джона  просто  нет
этого настороженного выражения, усиливаемого очками с  толстыми  стеклами.
(Ричард заметил, что вместо уродливых  очков  в  штампованной  пластиковой
оправе, которые Роджер всегда покупал ему, потому что  они  стоили  на  15
долларов дешевле, Джон носил теперь другие - с изящными тонкими дужками.)
     А может быть, дело еще проще: он перестал выглядеть обреченно.
     - Джон? - хрипло спросил он, успев подумать: неужели ему  нужно  было
что-то еще? Было? Глупо, но он хотел  тогда  чего-то  еще.  Видимо,  людям
всегда что-то нужно. - Джон? Это ты?
     - А кто же еще? - Сын мотнул головой в  сторону  текст-процессора.  -
Тебя не поранило, когда эта штука отправилась  в  свой  компьютерный  рай,
нет?
     - Нет. Все в порядке.
     Джон кивнул.
     - Жаль, что он так и не заработал. Не знаю, что на меня нашло,  когда
я монтировал его из этого хлама. - Он покачал головой. - Честное слово, не
знаю. Словно меня что-то заставило. Ерунда какая-то.
     - Может быть, - сказал Ричард, встав и  обняв  сына  за  плечи,  -  в
следующий раз у тебя получится лучше.
     - Может. А может, я попробую что-нибудь другое.
     - Тоже неплохо.
     - Мама сказала, что приготовила тебе какао, если хочешь.
     - Хочу, - сказал Ричард, и они вдвоем направились к дому,  в  который
никто никогда не приносил замороженную  индейку,  выигранную  в  бинго.  -
Чашечка какао будет сейчас в самый раз.
     - Завтра я разберу его, вытащу оттуда все, что может  пригодиться,  а
остальное отвезу на свалку, - сказал Джон.
     Ричард кивнул.
     -  Мы  вычеркнем  его  из  нашей  жизни,  -  сказал  он.  И,   дружно
рассмеявшись, они вошли в дом, где уже пахло горячим какао.




Стивен Кинг. КРАУЧ-ЭНД


	К тому времени, когда женщина наконец закончила свой рассказ, была
уже половина третьего ночи. За полицейским участком Крауч-энд протекала
небольшая безжизненная речка Тоттенхем-лейн. Лондон спал. Но, конечно же,
Лондон никогда не засыпает крепко и сны его тревожны.
	Констебль Веттер закрыл тетрадь, которую исписал почти свю, пока
американка рассказывала свою странную безумную историю. Он посмотрел на
пишущую машинку и на стопку бланков на полке возле нее.
	-- Эта история покажется странной при утреннем свете,-- сказал кон-
стебль Веттер.
	Констебль Фарнхем пил кока-колу. Он долго молчал.
	-- Она -- американка,-- наконец сказал он, как будто это могло объяс-
нить историю, которую она рассказала.
	-- Это дело пойдет в дальнюю картотеку,-- согласился Веттер и посмот-
рел по сторонам в поисках сигареты.-- Но интересно... Фарнхем засмеялся.-- Ты
не хочешь сказать, что веришь хотя бы части этой истории?
	-- Я этого не говорил. Так ведь? Но ты здесь новичок.
	Констебль Фарнхем сел немного ровнее. Ему было двадцать семь, и ед-
ва ли он был виноват в том, что назначен сюда из Максвелл-хилл в северной
части города, или что Веттер, который вдвое старше его, провел все свою небо-
гатую событиями службу в тихой лондонской заводи, называемой Крауч-энд.
	-- Возможно, это так, сэр,-- сказал он,-- но, учитывая это, я все же пола-
гаю, что знаю часть целого, когда вижу ее... или слышу.
	-- Давай закурим, Фарнхем,-- сказал Веттер, немного повеселев.-- Моло-
дец.-- Он прикурил от деревянной спички из ярко-красной металлической ко-
робки, погасил и бросил обгоревшую спичку в пепельницу около Фарнхема.
Сквозь плывущее облачко дыма он пристально посмотрел на Фарнхема. Его
лицо было изрезано глубокими морщинами, а нос от лопнувших прожилок был
похож на географическую карту -- констебль Веттер не упускал случая выпить
свои обычные шесть банок "Харп Лагера".
	-- Ты думаешь, что Крауч-энд спокойное место, так ведь?
	Фарнхем пожал плечами. Он полагал, что Крауч-энд был захолустьем
и, по правде говоря, скучным, как помойка.
	-- Да, тихое место.
	-- И ты прав. Это тихое место. Почти всегда засыпает к одиннадцати.
Но в Крауч-энд я видел много странного. Если бы ты пробыл здесь хотя бы по-
ловину того, что провел я, ты бы тоже увидел свою долю странного. Прямо
здесь, в этих шести или семи кварталах, странного происходит больше, чем где
бы то ни было в Лондоне. Готов поклясться. И это говорит о многом. Мне
страшно. Поэтому я и выпиваю свою обычную дозу пива и тогда не так боюсь.
Посмотри как-нибудь на сержанта Гордона, Фарнхем, и спроси себя, почему он
совершенно седой в свои сорок лет. Или, я мог бы сказать, взгляни на Питти,
но это невозможно, правда? Питти покончил жизнь самоубийством летом 1976
года. Жаркое было лето. Это было...-- Казалось, что Веттер задумался над сво-
ими словами.-- Тем летом было совсем плохо. Совсем плохо. Многие из нас боя-
лись, что... они могут прорваться.
	-- Кто мог прорваться? Откуда? -- спросил Фарнхем. Он почувствовал,
как от презрительной улыбки приподнялись уголки его рта, он понимал, что
это далеко не вежливо, но не мог сдержать улыбки. В некотором роде, Веттер
был таким же помешанным, как и эта американка. Он всегда был немного
странным. Может быть, из-за пьянства. Потом он увидел, что Веттер за его
спиной улыбается.
	-- Ты думаешь, что я рехнулся,-- сказал он.
	-- Вовсе нет,-- запротестовал Фарнхем, тяжело вздохнув.
	-- Ты хороший парень,-- сказал Веттер.-- Ты не будешь протирать шта-
ны за этим столом здесь в участке, когда тебе будет столько же, сколько мне. Не
будешь, если останешься в полиции. Ты собираешься остаться, Фарнхем?
	-- Да,-- твердо сказал Фарнхем. Это было правдой. Он намеривался ос-
таться в полиции, даже несмотря на то, что Шейла хотела, чтобы он ушел отту-
да и работал бы в каком-нибудь другом месте, где она могла бы быть за него
спокойной. Хотя бы на сборочном заводе Форда. Мысль об этом заставляла
сжиматься все его внутренности.
	-- Я так и думал,-- сказал Веттер, раздавливая свой окурок.-- Это въеда-
ется в кровь, правда? И ты мог бы продвигаться по службе. И ты закончишь ее
не в Крауч-энд. Все-таки ты не знаешь. Крауч-энд... странное место. Тебе надо
будет как-нибудь посмотреть дальнюю картотеку, Фарнхем. О, в ней много не-
обычного... девчонки и мальчишки убегают из дома, чтобы стать хиппи... пан-
ками, как они теперь себя называют... мужчины, которые вышли купить пачку
сигарет и не вернулись, а когда ты видишь их жен, то понимаешь, почему... не-
раскрытые поджоги... украденные сумочки... все это. Но между этими делами
происходит достаточно историй, от которых стынет кровь. А от некоторых
просто тошнит.
	-- Это правда? -- вдруг требовательно спросил Фарнхем.
	Казалось, этот вопрос не обидел Веттера. Он просто кивнул головой.
	-- Случаи, очень похожие на тот, который рассказала нам бедняжка
американка. Эта женщина больше не увидит своего мужа, никогда.-- Он взгля-
нул на Фарнхема и пожал плечами.-- Можешь верить мне или нет. Все равно,
так ведь? Эта картотека находится здесь. Мы называем ее открытой, потому
что это звучит более прилично, чем "дальняя картотека" или "картотека нера-
скрытых дел". Поизучай ее, Фарнхем, поизучай.
	Фарнхем ничего не сказал, но он собирался изучить ее. Мысль о том,
что была целая серия случаев, таких, как рассказала американка... вызывала
беспокойство.
	-- Иногда,-- сказал Веттер, беря у Фарнхема еще одну "Силк Кат",-- мне
хочется знать о пространствах, существующих в других измерениях. Писатели-
фантасты всегда пишут о других измерениях, правда? Ты, Фарнхем, читал ког-
да-нибудь фантастику?
	-- Нет,-- сказал Фарнхем. Он подумал, что это был какой-нибудь зара-
нее подготовленный розыгрыш.
	-- Читал когда-нибудь Лавкрафта?
	-- Никогда не слышал о нем.
	-- Так вот, этот парень Лавкрафт всегда писал о других измерениях,--
сказал Веттер, доставая коробку спичек.-- О других измерениях, которые нахо-
дятся далеко от наших. В них полно бессмертных чудовищ, которые одним
взглядом могут свести человека с ума. Жуткий вздор, правда? Если не считать
тех случаев, когда кто-то попадает туда, я думаю, что все это могло быть прав-
дой. Тогда, когда вокруг тишина, и стоит поздняя ночь, как сейчас, я говорю
себе, что весь наш мир, все о чем мы думаем, приятное, обыкновенное и разум-
ное -- все это похоже на большой кожаный мяч, наполненный воздухом. Только
в некоторых местах кожа эта протерлась почти насквозь. В местах, где... где
границы очень тонкие. Понимаешь меня?
	-- Да,-- сказал Фарнхем. Он совсем не понимал констебля Веттера.
	-- И тогда я думаю, что Крауч-энд -- одно из таких мест с тонкими гра-
ницами. Хайгейт -- почти обычное место, с границей такой толщины, которая
должна быть между нашими и другими измерениями в Максвелл-хилл и Хай-
гейт, но теперь возьми Арчвей и Финсбери-парк. Они тоже граничат с Крауч-
энд. У меня есть приятели в обоих этих местах и они знают о моем... моем инте-
ресе к некоторым явлениям, которые никоим образом не кажутся разумными.
Определенным явлениям, к которым, скажем, имеют отношения люди, без вся-
кой выгоды для себя сочиняющие сумасшедшие истории. Ты не спрашивал себя,
Фарнхем, зачем эта женщина рассказала нам о том, что с ней произошло, если
бы это не было правдой? -- он чиркнул спичкой и взглянул поверх нее на Фарн-
хема.-- Красивая молодая женщина двадцати шести лет, в гостинице остались
двое детей, муж -- молодой юрист, успешно ведущий свои дела в Милуоки или
где-то там еще. Какой смысл приходить сюда и рассказывать всякий бред о чу-
довищах?
	-- Не знаю,-- принужденно сказал Фарнхем.-- Но может быть...
	-- Себе я говорю так,-- прервал его Веттер,-- что, если бы существовали
такие места с тонкими границами, одно из них должно бы начинаться в Арчвей
и Финсбери-парк... но на самом деле, такое место находится здесь, в Крауч-энд.
И я говорю себе, не был ли это такой день, когда от границы между измерения-
ми не осталось ничего, кроме... пустоты? Не был ли это такой день, когда бы
даже половина из того, что рассказала нам эта женщина, могло оказаться
правдой?
	Фарнхем промолчал. Он решил, что констебль Веттер, кроме того, ве-
рит в хиромантию, френологию и розенкрейцеров.
	-- Почитай дальнюю картотеку,-- вставая, сказал Веттер. Раздался
хруст, когда он положил руку на поясницу и потянулся.-- Пойду подышу све-
жим воздухом.
	Не торопясь, он вышел. Фарнхем посмотрел ему вслед со смешанным
чувством смеха и неудовольствия. Веттер действительно рехнулся. И к тому же
он был любителем покурить чужие сигареты. В этом новом мире социализма и
благоденствующего государства сигареты доставались недешево. Он взял тет-
радь и снова начал перелистывать рассказ молодой женщины.
	Да, он хотел посмотреть дальнюю картотеку.
	Он решил сделать это хотя бы ради смеха.


	Девушка -- молодая женщина -- ворвалась в полицейский участок
предыдущим вечером в четверть одиннадцатого, влажные волосы прилипли к
лицу, глаза навыкате. Она волокла за ремешок свою сумочку.
	-- Лонни,-- сказала она.-- О, господи, вы должны найти Лонни.
	-- Мы сделаем все возможное,-- сказал Веттер.-- Но вы должны расска-
зать нам, кто такой Лонни.
	-- Он мертв,-- сказала молодая женщина.-- Я знаю, что он мертв.-- Она
заплакала. Потом начала смеяться -- прямо-таки хихикать. Свою сумочку она
бросила перед собой. С ней была истерика.
	В полицейском участке в этот поздний час буднего дня почти никого не
было. Сержант Реймонд слушал женщину-пакистанку, которая почти с незем-
ным спокойствием рассказывала, как на Хиллфилд-авеню у нее украли сумочку.
Он привстал, а констебль Фарнхем вошел из приемной, где он снимал со стены
старые плакаты (ЕСТЬ ЛИ В ВАШЕМ СЕРДЦЕ МЕСТО ДЛЯ НЕЖЕЛАН-
НОГО РЕБЕНКА?) и вешал новые (ШЕСТЬ ПРАВИЛ БЕЗОПАСНОЙ ЕЗДЫ
НА МОТОЦИКЛЕ НОЧЬЮ).
	Веттер кивнул Фарнхему и помахал сержанту Реймонду. Реймонд, кото-
рый предпочитал работать с ворами-карманниками, не годился для работы с
истеричкой.
	-- Лонни! -- пронзительно кричала она.-- О, господи, Лонни! Они схва-
тили его!
	Пакистанка повернуло свое спокойное, смуглое, похожее на луну лицо к
молодой американке, недолго изучающе поглядела на нее, затем снова поверну-
лась к сержанту Реймонду, ничуть не нарушив своего спокойствия. Фарнхем
прошел вперед.
	-- Мисс,-- начал констебль Фарнхем.
	-- Что там происходит? -- прошептала она. Ее дыхание было учащен-
ным и тяжелым. Фарнхем заметил на ее левой щеке небольшую царапину. Она
была красивой девушкой с каштановыми волосами. Ее одежда была умеренно
дорогой. На одной из туфель сломался каблук.
	-- Что там происходит? -- повторила она, а затем произнесла в первый
раз: "Чудовища".
	Пакистанка снова посмотрела... и улыбнулась. У нее были гнилые зубы.
Улыбка исчезла, как фокус волшебника, и она смотрела на бланк "потерянных
или украденных вещей", который дал ей Реймонд.
	-- Приготовьте для леди чашку кофе и принесите ее в комнату номер
три,-- сказал Веттер.-- Не хотите ли чашку кофе, мэм?
	-- Лонни,-- прошептала она.-- Я знаю, он мертв.
	-- Успокойтесь, пройдите со стариной Тедом Веттером, и мы узнаем, в
чем дело,-- сказал он и помог ей встать. Он все еще что-то говорила тихим жа-
лобным голосом, когда он, обняв, уводил ее. Она шла, пошатываясь из-за сло-
манной туфли.
	Фарнхем приготовил кофе и принес его в комнату номер три, просто от-
гороженное, выкрашенное в белый цвет помещение, в котором стоял изрезан-
ный стол, четыре стула и холодильник в углу. Он поставил перед ней кофе.
	-- Пожалуйста, мэм,-- сказал он.-- Это вам поможет. У меня есть сахар,
если...
	-- Я не могу пить его,-- сказала она.-- Я не смогла бы...-- Потом она
крепко обхватила руками фарфоровую чашку -- давно забытый чей-то сувенир
из Блэкпула -- как будто хотела согреться. Ее руки сильно дрожали и Фарнхем
хотел попросить ее поставить чашку, чтобы не расплескать кофе и не обжечься.
	-- Я не могу,-- снова сказала она и потом немного отпила, все еще держа
чашку обеими руками, так же, как ребенок держит чашку с бульоном. И когда
она посмотрела на них -- это был взгляд ребенка, бесхитростный, измученный,
полный мольбы... и безысходности. Как будто произошло то, что каким-то об-
разом безжалостно сделало ее маленькой девочкой, будто чья-то невидимая ру-
ка устремилась к ней с небес и грубо сорвала с нее двадцать лет, бросив ее ре-
бенком в американском взрослом платье в эту белую комнатенку для дачи пока-
заний в полицейском участке Крауч-энд. Да, похоже, именно так это и было.
	-- Лонни,-- сказала она.-- Чудовища,-- сказала она.-- Помогите мне. По-
жалуйста, помогите мне. Может быть, он не умер. Может быть... Я американ-
ская гражданка! -- вдруг выкрикнула она, а потом, будто сказала что-то стыд-
ное, она разрыдалась.
	Веттер похлопал ее по плечу.
	-- Успокойтесь, мэм. Думаю, мы поможем найти вашего Лонни. Это
ваш муж, да?
	Все еще продолжая рыдать, она кивнула.
	-- Дэнни и Норма в гостинице... с няней... они будут спать... дожидаясь,
когда он придет, чтобы поцеловать их...
	-- Теперь, по возможности, успокойтесь и расскажите нам, что произош-
ло.
	-- И где это произошло,-- добавил Фарнхем. Веттер нахмурился и бро-
сил на него быстрый взгляд.
	-- Но в том-то и дело! -- заплакала она.-- Я не знаю, где это произошло!
Я даже не уверена в том, что именно произошло, кроме того, что это было уж-
ж-ж-жас...
	Веттер достал свою тетрадь.
	-- Как ваше имя, мэм?
	-- Меня зовут Дорис Фриман. Моего мужа -- Леонард Фриман. Мы ос-
тановились в гостинице "Интерконтиненталь". Мы -- американские граждане.--
Сообщение этих подробностей, казалось, немного ободрило ее. Она отпила ко-
фе и поставила чашку. Фарнхем видел, что ее ладони были совсем красные.
	Веттер записывал все это в свою тетрадь. Теперь он бросил быстрый
взгляд на констебля Фарнхема, всего лишь ненавязчиво коснулся взглядом.
	-- Вы находитесь на отдыхе? -- спросил он.
	-- Да... две недели здесь и неделю в Испании. Мы собирались провести
неделю в Испании... но это не поможет найти Лонни! Почему вы задаете мне
эти дурацкие вопросы?
	-- Просто я хочу выяснить предпосылки случившегося, миссис Фриман,-
- сказал Фарнхем. Чисто автоматически, оба они стали говорить тихими успо-
каивающими голосами.-- Итак, продолжайте и расскажите нам, что произош-
ло. Расскажите, как сможете.
	-- Почему в Лондоне так трудно найти такси? -- спросила она внезапно.
	Фарнхем не знал, что ответить, но Веттер отозвался, как будто вопрос
был уместен в разговоре.
	-- Трудно сказать, мэм. Возможно, из-за туристов. И особенно трудно
примерно в пять часов, когда водители начинают сменяться. Дневная смена за-
канчивается, а ночная начинается. Но почему вы спрашиваете? У вас были
трудности найти кого-нибудь, чтобы вас привезли из города сюда, в Крауч-
энд?
	-- Да,-- сказала она и посмотрела на него с благодарностью.-- Мы вы-
шли из гостиницы в три часа и отправились в книжный магазин Фойла. Это
ведь на Кембридж-сиркус?
	-- Неподалеку,-- согласился Веттер.-- Прекрасный большой книжный
магазин, не так ли, мэм?
	-- Мы без хлопот взяли машину от "Интерконтиненталя"... они выстро-
ились в целую очередь. Но когда мы вышли из магазина Фойла, то было так,
как вы сказали. То есть, они проезжали, но огоньки на крышах не светились, и
когда одна машина наконец остановилась и Лонни назвал Крауч-энд, водитель
лишь засмеялся и отрицательно покачал головой. Сказал, что это вдали от его
обычных маршрутов.
	-- Ага, так и должно быть,-- сказал Фарнхем.
	-- Он даже отказался от чаевых в целый фунт,-- сказала Дорис Фриман
и в ее тоне возникло очень американское недоумение.-- Мы прождали почти
полчаса, прежде чем нашли водителя, который согласился нас отвезти. К тому
времени была уже половина шестого, может, без четверти шесть. И тогда Лон-
ни обнаружил, что потерял адрес...
	Она снова крепко сжала чашку.
	-- К кому вы собирались поехать? -- спросил Веттер.
	-- К коллеге моего мужа. Он -- юрист, его имя Джон Сквейлз. Мой муж
не был с ним знаком, но их две фирмы являлись...-- она сделал неопределенный
жест.
	-- Сотрудничали?
	-- Да, правильно. И в течение последних нескольких лет у Лонни и мис-
тера Сквейлза было много деловой переписки. Когда мистер Сквейлз узнал, что
во время отпуска мы собирались побывать в Лондоне, он пригласил нас к себе
на обед. Лонни всегда писал ему, конечно, в офис, но домашний адрес мистера
Сквейлза был записан у него на листке бумаги. Когда мы сели в машину, он об-
наружил, что потерял листок. Единственное, что он помнил, было то, что это
находится в Крауч-энд.
	Она посмотрела на них.
	-- Крауч-энд. Мрачное название.
	Веттер спросил:
	-- Что же вы тогда сделали?
	Она стала рассказывать. Когда она закончила свой рассказ, была выпи-
та чашка кофе и еще одна, а констебль Веттер исписал своим крупным разма-
шистым почерком несколько страниц своей тетради...


	Лонни Фриман был крупным мужчиной и, чтобы разговаривать с води-
телем, он наклонился вперед с просторного заднего сидения черного лондонско-
го такси; он весело взглянул на нее, как когда-то, когда впервые увидел ее во
время баскетбольного матча в старших классах -- он сидел на скамейке, колени
почти касались его ушей, крупные руки свободно свисали между ног. Только
тогда на нем были баскетбольные трусы и на шее висело полотенце, а теперь он
носил деловой костюм с галстуком. Он не очень много участвовал в играх, лю-
бовно вспоминала она, потому что был не настолько хорошим спортсменом. И
часто терял адреса.
	После того, как карманы Лонни были тщательно обшарены, шофер
снисходительно выслушал историю о потерявшемся адресе. Это был пожилой
мужчина, одетый в безупречный серый костюм, являя собой противополож-
ность мешковато одетым водителям такси в Нью-Йорке. Только клетчатая
шерстяная кепка, надетая на голову водителя, не очень гармонировала, но это
была согласующаяся дисгармония, она придавала ему некоторое очарование
лихости. По улице через Кембридж-сиркус лился нескончаемый поток автомо-
билей, в театре неподалеку объявляли о продолжающемся восьмой год подряд
показе оперы "Иисус Христос -- суперзвезда".
	-- Вот что я скажу, парень,-- сказал шофер.-- Я отвезу вас в Крауч-энд,
но не собираюсь заниматься там с вами поисками. Потому что Крауч-энд --
большой район, понимаешь?
	И Лонни, который никогда в жизни не был в Крауч-энд и вообще ни-
где, кроме Соединенных Штатов, глубокомысленно кивнул.
	-- Да, именно так,-- согласился сам с собой шофер.-- Поэтому отвезу вас
туда, мы остановимся у какой-нибудь телефонной будки, вы уточните адрес у
своего приятеля и едем прямо до дверей.
	-- Прекрасно,-- сказала Дорис, действительно считая, что так оно и
есть. Они пробыли в Лондоне уже шесть дней, и она не могла припомнить, что-
бы когда-нибудь была в таком месте, где люди были бы более вежливы, добры
или... или более воспитаны.
	-- Благодарю вас,-- сказал Лонни и снова сел. Он обнял Дорис и улыб-
нулся.-- Вот видишь? Все просто.
	-- Но это не благодаря тебе,-- шутливо проворчала она и слегка ударила
его в бок. В машине было много места, чтобы даже такой высокий человек, ка-
ким был Лонни, смог потянуться; черные лондонские такси были еще простор-
нее, чем нью-йоркские.
	-- Хорошо,-- сказал шофер.-- Тогда поехали. Ну, вперед, в Крауч-энд.
	Был конец августа, и ровный жаркий ветер шелестел по улицам и тре-
пал одежду мужчин и женщин, возвращавшихся домой после работы. Солнце
уже зашло за крыши домов, но когда оно просвечивало между ними, Дорис ви-
дела, что оно начинало приобретать красноватый закатный отлив. Шофер на-
певал что-то сквозь зубы. Она расслабилась в объятиях Лонни; казалось, что за
последние шесть дней она видела его больше, чем за весь год, и ей было очень
приятно обнаружить, что это ей нравиться. Она тоже раньше никогда не уезжа-
ла из Америки, и ей приходилось напоминать себе, что она в Англии, она в
ЛОНДОНЕ, и что тысячи людей были бы счастливы побывать здесь.
	Очень скоро она потеряла всякое ощущение направления; она обнару-
жила, что поездки в такси по Лондону действуют так расслабляюще. Город рас-
простерся огромным муравейником, полным старинных названий, в которых
звучали такие слова, как "дорога", "манеж", "холмы", "соборы" и даже "посто-
ялые дворы", и ей было непонятно, как здесь можно проехать куда-либо. Когда
вчера она сказала об этом Лонни, он ответил, что здесь можно очень точно
проехать, куда нужно... разве она не заметила, что у всех под приборной па-
нелью имеется аккуратно сложенный путеводитель по Лондону?
	Это была их самая долгая поездка в такси. Позади осталась фешене-
бельная часть города (несмотря на упорное ощущение того, что они кружили
по одному и тому же району). Они проехали через район массивных зданий, ко-
торый казался совершенно безлюдным и не проявлял признаков жизни (хотя
нет, поправила она себя, рассказывая свою историю Веттеру и Фарнхему в ма-
ленькой белой комнате, она видела маленького мальчика, сидевшего на краю
тротуара и зажигавшего спички), потом через район небольших, более похожих
на хижины магазинчиков, овощных палаток, а затем -- неудивительно, что по-
ездка по Лондону в автомобиле производила ощущение кружения -- казалось,
что они снова въехали прямо в фешенебельную часть города.
	-- Там была даже закусочная "Макдональдс",-- сказала она Веттеру и
Фарнхему таким тоном, каким обычно говорят о сфинксах и висячих садах.
	-- Правда? -- удивленно и почтительно спросил Веттер. Ей удалось мно-
гое вспомнить, и он не хотел нарушить это ее состояние, по крайней мере, пока
она не рассказала им все, что могла.
	Фешенебельный район с закусочной "Макдональдс" остался позади.
Теперь солнце было похоже на круглый оранжевый мяч, который повис над го-
ризонтом и заливал улицы странным прозрачным светом, однако лица всех
прохожих были как бы в огне.
	-- Именно тогда все начало... меняться,-- сказала она. Ее голос немного
понизился. Руки опять задрожали.
	Веттер наклонился вперед, поглощенный ее словами.
	-- Меняться? Как? Как все стало меняться, миссис Фриман?
	Они проехали мимо витрины газетного киоска, вспомнила она, где на
вывеске был заголовок "ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕЛОВЕК ИСЧЕЗЛИ В КОШМАРЕ
МЕТРОПОЛИТЕНА".
	-- Лонни, посмотри на это!
	-- На что? -- он повернулся, но газетный киоск был уже позади.
	-- Там было написано: "Шестьдесят человек исчезли в кошмаре метро-
политена". Так здесь называют подземку?
	-- Да,-- сказал Лонни,-- метрополитеном или трубой. Там была авария?
	-- Не знаю,-- она наклонилась вперед.-- Водитель, вы не знаете, о чем
это? В метро была авария?
	-- Столкновение, мэм? Не знаю.
	-- У вас есть радио?
	-- В машине нет, мэм.
	-- Лонни?
	-- Хм?
	Но она видела, что Лонни стало неинтересно. Он вновь проверял свои
карманы (а поскольку он был одет в костюм-тройку, у него было множество
карманов, которые можно было проверить), еще раз пытаясь найти клочок бу-
маги с записанным на нем адресом Джона Сквейлза.
	Сообщение, написанное мелом на специальной доске, снова и снова воз-
никало у нее в голове. Оно должно было бы звучать так: "ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕ-
ЛОВЕК ПОГИБЛИ В АВАРИИ В МЕТРОПОЛИТЕНЕ". Должно было зву-
чать так: "ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕЛОВЕК ПОГИБЛИ ПРИ СТОЛКНОВЕНИИ
ПОЕЗДОВ МЕТРОПОЛИТЕНА". Но... ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕЛОВЕК ИСЧЕЗЛИ
В КОШМАРЕ МЕТРОПОЛИТЕНА. Ей стало тревожно. Там не было сказано
"погибли"... там было написано "исчезли"... как будто речь шла об утонувших
в море матросах.
	КОШМАР МЕТРОПОЛИТЕНА.
	Ей это не нравилось. Это наводило ее на мысли о кладбищах, канализа-
ционных магистралях и бледных отвратительных существах, стаи которых нео-
жиданно выходят из тоннелей метро, хватают своими руками (а, может быть,
щупальцами) на перронах несчастных пассажиров, утаскивают их в темноту...
	Они свернули направо. На углу около своих мотоциклов стояли трое
парней в кожаных куртках. Они на мгновение взглянули на такси -- диск захо-
дящего солнца слепил лицо -- казалось, что у мотоциклистов были не человече-
ские головы. В это мгновение она до тошноты была уверена, что над этими ко-
жаными куртками были лоснящиеся, плоские и покатые крысиные головы, ко-
торые пристально смотрели на машину бусинками своих черных глаз. Потом
освещение совсем немного изменилось, и она поняла, что, конечно, ошиблась;
это всего лишь трое парней лет восемнадцати курили, стоя около британской
разновидности американского кондитерского магазина.
	-- Ну, вот мы и приехали,-- сказал Лонни, прекращая свои поиски и по-
казывая рукой в окно. Они проезжали мимо надписи "Крауч-хилл-роуд". К ним
приблизились старые кирпичные дома, похожие на сонных вдовствующих чле-
нов королевской фамилии; казалось, что они смотрят на такси пустыми глазни-
цами своих окон. Мимо проехали несколько детей на велосипедах и мопедах.
Двое других без заметных успехов пробовали прокатиться на скейтборде. Отцы
семейств вышли после работы посидеть, покурить и поболтать, присматривая
за детьми. Все это выглядело убедительно обыкновенным.
	Такси остановилось около мрачного вида ресторанчика с пятнистой
надписью в углу витрины: "Имеется полный патент на торговлю" и другой
крупной надписью, которая гласила, что здесь можно купить на вынос блюда с
острой приправой. Внутри на подоконнике спал огромных размеров серый кот.
Около ресторанчика была телефонная будка.
	-- Приехали, парень,-- сказал водитель.-- Узнай адрес своего приятеля, и
я разыщу его.
	-- Очень любезно с вашей стороны,-- сказал Лонни и вышел из машины.
	Дорис еще немного посидела в автомобиле, а потом тоже встала, чувст-
вуя, что ей надо размяться. На улице все еще дул горячий ветер. Ее юбка закру-
тилась от ветра вокруг ног, и к голени прижало старую обертку от мороженно-
го. С гримасой отвращения она отбросила ее. Когда она подняла глаза, через
витрину взглядом она наткнулась на большого серого кота. Он пристально
смотрел на нее своим единственным глазом. Другая часть его морды была со-
драна в какой-то давнишней, но яростной драке, от нее остался только уродли-
вый розоватый шрам, молочного цвета бельмо и несколько клочьев шерсти.
	Он беззвучно мяукнул на нее сквозь стекло витрины.
	Испытывая приступ отвращения, она пошла к телефонной будке и за-
глянула в нее сквозь грязное стекло. Лонни сложил кольцом большой и указа-
тельный пальцы и подмигнул ей. Потом опустил десятипенсовик в телефонный
аппарат и заговорил с кем-то. Сквозь стекло не было слышно, как он смеялся.
Как того кота. Она оглянулась, но теперь витрина была пуста. В сумраке поме-
щения она видела перевернутые стулья на столах и старика, подметавшего
шваброй пол. Когда она оглянулась назад, она увидела, как Лонни стал что-то
записывать. Он отложил ручку, взял листок бумаги -- она видела записанный
на нем адрес -- сказал еще пару слов, потом повесил трубку и вышел из будки.
	Немного гордясь собой, он помахал ей адресом.
	-- Все в поряд...-- Его взгляд устремился мимо нее и он нахмурился.-- Ку-
да девалось такси?
	Она обернулась. Такси исчезло. Там, где оно стояло, была только обо-
чина тротуара, да в сточной канаве лениво шевелились несколько клочков бу-
маги. На другой стороне улицы хватались друг за друга и хихикали двое ребя-
тишек. Дорис заметила, что у одного из них была изуродована рука, она похо-
дила на клешню -- Дорис подумала, что министерство здравоохранения должны
были бы заботить такие вещи. Дети посмотрели на другую сторону улицы, уви-
дели, что она наблюдает за ними и, хихикая, снова бросились в объятия друг
друга.
	-- Ну... я не знаю...-- сказала Дорис. Она почувствовала себя потеряв-
шейся и немного оцепеневшей. Из-за жары, ветра, который дул ровно, без по-
рывов, как из печки; свете, густого, как краска...
	-- Который был час? -- вдруг спросил Фарнхем.
	-- Я не знаю,-- сказала Дорис Фриман, вздрогнув от собственного изло-
жения подробностей.-- Полагаю, что шесть. Не позже, чем двадцать минут седь-
мого.
	-- Понятно, продолжайте,-- сказал Фарнхем, прекрасно зная, что в авгу-
сте заход солнца не начинался, даже по очень приблизительным меркам, до се-
ми часов или позже.
	-- Не знаешь? -- повторил Лонни.-- Что же он, так вот просто взял и
уехал?
	-- Может быть, когда ты поднял руку,-- сказала Дорис и, подняв свою
руку, сложила кольцом большой и указательный пальцы, как это сделал Лонни
в телефонной будке.-- Наверное, когда ты сделал так, он подумал, что ты пома-
хал ему на прощание.
	-- Мне бы пришлось долго махать ему, чтобы отослать его с двумя фун-
тами и пятью шиллингами на счетчике,-- усмехнулся Лонни и пошел к тротуа-
ру. На другой стороне Крауч-хилл-роуд двое малышей все еще хихикали.-- Эй! -
- позвал Лонни.-- Ребята!
	-- Вы -- американец, сэр? -- отозвался один из них. Это был мальчик с
клешней.
	-- Да,-- улыбаясь сказал Лонни.-- Вы видели здесь такси? Водитель пое-
хал в сторону центра?
	Дети, казалось, обдумывали этот вопрос. Приятельницей мальчишки
была девочка лет пяти с неопрятно спутавшейся копной каштановых волос.
Она шагнула вперед к краю противоположного тротуара, сложила ладошки ру-
пором и, все еще улыбаясь, прокричала им в свой рупор: "Пошел ты, парень, на
...!"
	У Лонни отвисла челюсть.
	-- Сэр! Сэр! Сэр! -- пронзительно прокричал мальчишка и своей изуро-
дованной рукой сделал непристойный жест. Потом они оба бросились бегом за
угол и исчезли, только их смех отозвался эхом.
	Лонни, онемев, взглянул на Дорис.
	-- Я... я полагаю, что они не любят американцев,-- сказал он, запинаясь.
	Она нервно посмотрела по сторонам. Улица была совершенно безлюд-
ной.
	Он обнял ее рукой.
	-- Итак, малыш, похоже, мы пойдем пешком.
	-- Не уверена, что мне хочется идти туда, Лонни,-- сказала она.-- Эти
двое, может, побежали за своими старшими братьями.-- Она засмеялась, чтобы
показать, что это была шутка, но в ее смехе звучала некоторая истеричность,
которая не понравилась ей. Подумать только, этот вечер становился фантасти-
ческим, и это ей очень не нравилось. Ей захотелось, чтобы они остались в гос-
тинице.
	-- Нам не остается ничего другого,-- сказал он.-- Эта улица не перепол-
нена такси, не правда ли?
	-- Лонни, почему он так поступил? Просто, как это сказать, просто уд-
рал.
	-- Не имею ни малейшего понятия. Но Джон дал мне для таксиста хоро-
шие ориентиры. Он живет на улице Брасс-энд, которая представляет собой
очень короткий тупик, и он сказал, что ее нет в путеводителе.
	Говоря это, он уводил ее от телефонной будки, от ресторанчика, в кото-
ром подавалось на вынос еда с приправами, от опустевшего тротуара. Они сно-
ва шли по Крауч-хилл-роуд.
	-- Нам нужно свернуть направо на Хиллфилд-авеню, потом немного
пройти налево, после свернуть на первую улицу направо... или налево? Во вся-
ком случае, на Петрит-стрит. Второй поворот налево и будет Брасс-энд.
	-- Ты все это помнишь?
	-- Проверь меня,-- смело сказал он, и ей просто пришлось рассмеяться. У
Лонни был талант делать так, что все казалось лучше, чем на самом деле.


	На стене висела карта района Крауч-энд. Фарнхем подошел к ней и, за-
сунув руки в карманы, внимательно рассматривал ее. Полицейский участок ка-
зался теперь очень тихим. Веттер был еще на улице -- проветривал мозги от ос-
татков чертовщины, как он надеялся -- а Раймонд закончил свои дела с женщи-
ной, у которой украли сумочку.
	Фарнхем приложил палец к тому месту на карте, где шофер, вероятнее
всего, бросил их (если вообще можно было верить рассказу женщины). Да, их
путь к дому юриста казался очень простым. По Крауч-роуд на Хиллфилд-аве-
ню, от Петри-стрит к Брасс-энд, на котором было не более шести или восьми
домов. Всего не больше мили. Вполне могли сами добраться пешком.
	-- Реймонд! -- позвал он.-- Ты все еще здесь?
	Вошел Реймонд. Он переоделся, чтобы выйти на улицу, и застегивал
молнию на легкой поплиновой ветровке.
	-- Уже ухожу, дорогой мой безбородый.
	-- Прекрати,-- сказал Фарнхем, все же улыбаясь. Реймонд немного напу-
гал его. Он был одним из тех людей, на которых достаточно один раз взглянуть
и понять, что они находятся близко от границы законопорядка... но то с одной
ее стороны, то с другой. От левого уголка рта Реймонда вниз почти до самого
кадыка проходила белая извилистая линия шрама. Он утверждал, что однажды
вор-карманник едва не перерезал ему горло ударом разбитой бутылки. Заявлял,
что именно поэтому он ломает им пальцы. Фарнхем полагал, что это вранье.
Он считал, что Реймонд ломает им пальцы потому, что это ему просто нравит-
ся.
	-- Есть сигаретка? -- спросил Реймонд.
	Фарнхем вздохнул и дал ему сигарету. Его пачка быстро пустела. Давая
прикурить Реймонду, он спросил, есть ли на Крауч-хилл-роуд ресторанчик, где
продаются приправы.
	-- Понятия не имею, дорогой,-- сказал Реймонд.
	-- Так я и думал.
	-- У моей крошки трудности?
	-- Нет,-- сказал Фарнхем намного резковато, вспомнив спутавшиеся во-
лосы и пристальный взгляд Дорис Фриман.


	Дойдя почти до конца Крауч-хилл-роуд, Дорис и Лонни свернули на
Хиллфилд-авеню, на которой располагались внушительные и изящные дома,
похожие ни на что иное, как на раковины, подумала она, наверное, с хирурги-
ческой точностью разделенные внутри на жилые комнаты и спальни.
	-- Пока все идет хорошо,-- сказал Лонни.
	-- Да...-- начала она, и как раз именно в тогда раздался тихий стон.
	Они оба остановились. Стон раздавался справа от них, где маленький
дворик окружала высокая живая изгородь. Лонни пристально посмотрел в на-
правлении, откуда шел звук, а она схватила его за руку.-- Лонни, не...
	-- Что не? -- сказал он.-- Кому-то причиняют боль.
	Она, нервничая, пошла за ним. Изгородь была высокая, но тонкая. Он
раздвинул изгородь и увидел маленький квадратный газон, обсаженный цвета-
ми. Газон был ярко-зеленый. Посередине него находилось черное дымящееся
пятно, по крайней мере, таким было ее первое впечатление. Когда она снова за-
глянула через плечо Лонни -- он был слишком высок и оно мешало ей смотреть
-- она увидела, что это было отверстие, несколько похожее своими очертаниями
на фигуру человека. Оттуда клубами выходил дым.
	Внезапно она подумала: "ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕЛОВЕК ИСЧЕЗЛИ В
КОШМАРЕ МЕТРОПОЛИТЕНА".
	-- Лонни,-- сказала она.-- Не надо.
	-- Кто-то страдает от боли,-- сказал он, пролезая сквозь изгородь, отче-
го раздался острый царапающий звук. Она видела, как он пошел к этой дыре, а
потом ветки изгороди сомкнулись, и она видела только смутные очертания его
удаляющейся фигуры. Она попыталась пролезть вслед за ним, но к несчастью в
нее до крови впились короткие жесткие сучья изгороди. На ней была кофточка
без рукавов.
	-- Лонни? -- позвала она, вдруг очень испугавшись.-- Лонни, вернись!
	-- Подожди минутку, доро...
	Сверху через изгородь на нее равнодушно смотрел дом.
	Звуки стонов не смолкали, но теперь они стали еще тише -- гортанные и
почему-то ликующие. Неужели Лонни не слышал этого?
	-- Эй, есть там кто-нибудь? -- услышала она, как крикнул Лонни.-- Есть
там... О! Эй! Господи Иисусе! -- И вдруг Лонни пронзительно закричал. Никог-
да в жизни она не слышала, чтобы он так кричал, это было ужасно. Ее ноги, ка-
залось налились водой. Безумным взглядом она поискала дорожку, которая ве-
ла от изгороди, и не увидела ее. Нигде. Перед глазами у нее завертелись карти-
ны -- мотоциклисты, на мгновение ставшие похожими на больших крыс с пока-
тыми головами, кот с розовой изжеванной мордой, маленький мальчишка с
клешней вместо руки.
	ЛОННИ! -- она пыталась громко закричать, но не смогла.
	Теперь раздались звуки борьбы. Стон прекратился. Из-за изгороди до-
носились звуки -- мокрые, чавкающие. Потом вдруг Лонни вылетел сквозь изго-
родь, будто его вышвырнула какая-то огромная сила. Левый рукав его пиджака
был оторван, а весь костюм заляпан чем-то черным, которое, казалось, дыми-
лось так же, как яма на газоне.
	-- Дорис, беги!
	-- Лонни, что...
	-- Беги! -- его лицо было совсем белым.
	Безумным взглядом Дорис посмотрела вокруг, нет ли поблизости поли-
цейского или хотя бы кого-нибудь. Но Хиллфилд-авеню, похоже, была частью
какого-то огромного пустынного города, она не увидела никаких признаков
жизни или движения. Потом она оглянулась на изгородь и увидела, как позади
нее что-то двигалось, нечто еще более чем просто черное, оно казалось черным
как смоль, полной противоположностью всему белому.
	И оно с хлюпаньем двигалось.
	Минутой позже короткие жесткие сучья изгороди затрещали. Оцепенев
от ужаса, она навсегда застыла бы в неподвижности (так она сказала Веттеру и
Фарнхему), если бы Лонни грубо не схватил ее за руку и пронзительно закри-
чал на нее -- да, Лонни, который никогда даже не повысил голоса на детей,
ПРОНЗИТЕЛЬНО ЗАКРИЧАЛ -- она все еще так и стояла бы застыв в оцепе-
нении. Стояла бы или...
	Но они побежали.
	-- Куда? -- спросил Фарнхем.
	Она не знала. Случившееся совсем погубило Лонни. Его охватила пани-
ка и чувство омерзения. Он молчал. Его пальцы сжимали ее запястье, как на-
ручники. Они побежали от дома, который неясно вырисовывался над изго-
родью, побежали от дымящейся ямы на газоне. Это она помнила точно, все ос-
тальное оставило смутные впечатления.
	Сначала бежать было трудно, но потом стало легче, потому что они бе-
жали вниз по склону. Они повернули, потом повернули еще. Серые дома с высо-
кими верандами, задернутыми зелеными шторами, пристально смотрели на
них. Она вспомнила, что Лонни сорвал с себя пиджак, который был забрызган
чем-то черным и липким, и отбросил его в сторону. Потом они оказались на ка-
кой-то широкой улице.
	-- Остановись,-- задыхаясь, попросила она,-- Лонни... остановись... я не
могу...-- Свободную руку она прижимала себе к боку, куда, казалось, впился
раскаленный гвоздь.
	И он, наконец, остановился. Они вышли из жилого района и стояли на
углу Крауч-лейн и Норрис-роуд. Знак на дальней стороне Норрис-роуд показы-
вал, что они находились всего лишь в одной миле от Жертвенного Городища.
	-- Города? -- предположил Веттер.
	-- Нет,-- сказала Дорис Фриман.-- Городища, именно "ища".


	Реймонд потушил сигарету, которую "одолжил" у Фарнхема.
	-- Я пошел,-- объявил он, а потом пристально посмотрел на Фарнхема.--
Тебе, малыш, следует лучше заботиться о себе. У тебя под глазами здоровые си-
няки. Малыш, а на ладонях у тебя волосы не растут? -- он громко расхохотался.
	-- Ты когда-нибудь слышал о Крауч-лейн? -- спросил Фарнхем.
	-- Ты имеешь в виду Крауч-хилл-роуд?
	-- Нет, я говорю о Крауч-лейн.
	-- В жизни не слыхал.
	-- А Норрис-роуд?
	-- Норрис-роуд идет напрямик от Хай-стрит в Бейсингстоне...
	-- Нет, здесь.
	-- Не знаю, малыш.
	Почему-то он ничего не мог понять -- эта женщина, видимо, рехнулась -
- но Фарнхем настойчиво продолжал расспрашивать.
	-- А о Жертвенном Городище?
	-- Городище? Ты сказал? Не городок?
	-- Да, правильно.
	-- Никогда не слышал о нем, малыш, но если услышу, то наверное по-
стараюсь избежать такого места.
	-- Почему?
	-- Потому что на древнем языке жрецов-друидов городищем называлось
место ритуальных жертвоприношений. Именно там они вырезали у своих жертв
печень и глаза. Желаю тебе сна без сновидений, мой милый.-- И, застегнув до
самого подбородка молнию своей ветровки, Реймонд выскользнул на улицу.
	Фарнхем проследил за ним встревоженным взглядом. Услышать от него
это было неожиданно, сказал он самому себе. Откуда может такой грубый по-
лисмен, как Сид Реймонд, знать о ритуалах жрецов-друидов, когда все его зна-
ния можно было написать на булавочной головке и там еще оставалось бы мес-
то для "Отче наш". Да, именно так. Но даже если он давно узнал где-то об
этом, это не может изменить того факта, что эта женщина была...


	-- Наверное, я схожу с ума,-- сказал Лонни и неуверенно засмеялся.
	Дорис посмотрела на свои часы и увидела, что было примерно четверть
восьмого. Свет на улице изменился с ярко-оранжевого до густого и мрачно-
красного, который ярко отражался от витрин магазинчиков на Норрис-роуд и,
казалось, покрыл шпиль церкви напротив свежеспекшейся кровью. Сплющен-
ная сфера самого солнца сейчас уже коснулась линии горизонта.
	-- Что там произошло? -- спросила Дорис.-- Что это было Лонни?
	-- Я потерял мой пиджак. Черт побери!
	-- Ты не потерял. Ты снял его. Он весь был заляпан...
	-- Не говори глупостей! -- огрызнулся он на нее. Но его глаза не были
раздраженными; они были тихими, потрясенными, блуждающими.-- Я потерял
его, вот и все.
	-- Лонни, что произошло, когда ты пролез через изгородь?
	-- Ничего,-- живо сказал он.-- Давай не будем говорить об этом. Где мы
находимся?
	-- Лонни...
	-- Я не помню,-- тихо сказал он, глядя на нее.-- В голове пустота. Мы
были там... мы услышали какой-то звук... потом я побежал. Это все, что я могу
вспомнить.-- И потом он добавил детским голоском, который испугал ее: -- Не-
ужели я выбросил свой пиджак? Он мне нравился. Он шел к этим брюкам.
	Затем он вдруг рассмеялся идиотским смехом.
	Это было что-то новое, пугающее. То, что он видел за изгородью, каза-
лось, частично выбило его из колеи. Она не была уверена, что то же самое не
случилось бы с ней... если бы она увидела это. Все равно, они должны выбрать-
ся отсюда. Вернуться в гостиницу к детям.
	-- Давай возьмем такси. Я хочу домой.
	-- Но Джон...
	-- Наплевать на Джона! -- сказала она, и теперь ей пришла навязчивая
мысль.-- Что-то не так, все не так, мы берем такси и едем домой!
	-- Ладно. Хорошо.-- Дрожащей рукой Лонни провел себе по лбу.-- Но
здесь нет ни одного такси.
	На Норрис-роуд, широкой, вымощенной булыжником улице, действи-
тельно совсем не было машин. Прямо по середине ее проходили старые трам-
вайные пути. На другой стороне перед цветочным магазином был припаркован
старый трехколесный автомобиль. Дальше, на их стороне, косо наклонившись
на стойке, стоял мотоцикл "Ямаха". И это было все. Они слышали шум едущих
автомобилей, но он был приглушен расстоянием.
	-- Может быть, улица закрыта на ремонт,-- пробормотал Лонни, а по-
том он поступил странно... странно, во всяком случае, для него; он всегда был
таким спокойным, уверенным в себе. Он оглянулся, как будто боялся, что за ни-
ми кто-то идет.
	-- Пойдем пешком,-- сказала она.
	-- Куда?
	-- Куда угодно. Лишь бы из Крауч-энд. Мы сможем взять такси, если
уйдем отсюда.-- Она вдруг уверилась в этом, если ничего не случиться.
	-- Хорошо.-- Теперь, казалось, он хотел, чтобы во всем этом она приня-
ла первенство на себя.
	Они пошли по Норрис-роуд в направлении к заходящему солнцу. Авто-
мобильный шум оставался таким же далеким, казалось, он не исчезал, но и не
становился громче. Эта пустынность начинала действовать ей на нервы. Она
почувствовала, что за ними следят, старалась гнать от себя это ощущение и об-
наружила, что не может этого сделать. Звук их шагов
	(ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕЛОВЕК ИСЧЕЗЛИ В КОШМАРЕ МЕТРОПОЛИ-
ТЕНА)
	возвращался к ним глухим эхом. Случившееся у изгороди снова и снова
прокручивалось у нее в голове и, наконец, ей пришлось опять спросить:
	-- Лонни, что это было?
	Он ответил просто:
	-- Я не помню, Дорис. И не хочу вспоминать от этом.
	Они прошли мимо универсального магазина, который был закрыт -- в
его витрине лежала груда кокосовых орехов, похожих на высохшие отрублен-
ные головы. Прошли мимо прачечной, в которой белые стиральные машины,
отодвинутые от стен, покрытых выцветшей розовой штукатуркой, были похо-
жи на вырванные из старческих десен квадратные зубы -- этот образ вызвал у
нее приступ тошноты. Они прошли витрину, всю в мыльных потоках, со ста-
рым объявлением на ней "МАГАЗИН СДАЕТСЯ В АРЕНДУ". За полосками
высохшего мыла что-то шевелилось, и Дорис увидела, что на нее пристально
смотрит изуродованное боевым розовым шрамом с пучками шерсти морда ко-
та.
	Она проверила ощущения своего тела и обнаружила в себе состояние
медленно растущего ужаса. Она почувствовала, как ее внутренности понемногу
медленно начали подниматься в ней. Во рту появился резкий неприятный при-
вкус, будто бы она проглотила дозу крепкого зубного полоскания. В свете за-
катного солнца булыжники Норрис-роуд сочились свежей кровью.
	Они приблизились к подземному переходу. В нем тоже было темно.
	-- Я не могу,-- самым реальным образом сообщил ее разум.-- Я не могу
спуститься туда, там внизу что-то может быть. НЕ проси меня, потому что я
просто не могу.
	Другая часть ее разума спросила, в состоянии ли она вынести обратный
пройденный путь мимо пустого магазина с котом (как он туда попал из ресто-
ранчика около телефонной будки? Лучше не думать об этом), неуклюжего рта
прачечной, универсального магазина с отрубленными высохшими головами.
Она подумала, что не смогла бы.
	Волоча ноги, они теперь ближе подошли к подземному переходу.
	Над ним, оставляя за собой шлейф искр, промчался состав из шести ва-
гонов, подобно тому, как одержимая безумной страстью невеста с непристой-
ной ненасытностью бросается навстречу своему жениху. Они оба непроизволь-
но отпрянули назад, но именно Лонни громко вскрикнул. Она посмотрела на
него и увидела, что за прошедший час он превратился в совершенно чужого че-
ловека... только один ли час прошел? Она не знала. Но точно знала, что он еще
больше поседел, но она твердила себе -- так уверенно, как только могла -- что
это из-за освещения, и этот довод убедил ее. Лонни был не в состоянии вернуть-
ся обратно. Поэтому нужно идти в переход.
	-- Дорис...-- сказал он, отступив немного назад.
	-- Пойдем,-- сказала она и взяла его за руку. Она сделала это резко, что-
бы он не почувствовал, как дрожит ее рука. Она шла вперед и он послушно сле-
довал за ней.
	Они уже почти вышли наверх.
	-- Очень короткий переход,-- подумала она со смешанным чувством об-
легчения, но тут выше локтя ее схватила рука.
	Она не закричала. Ее легкие опали и, казалось, превратились в смятые
бумажные пакетики. Ее разум хотел покинуть ее тело и просто... и просто поки-
нуть его. Рука Лонни отделилась от ее руки. Казалось, он ни о чем не подозре-
вал. Он вышел на другую сторону улицы -- только одно мгновение она видела
его силуэт, высокий и худой, в кровавом яростном свете заходящего солнца -- а
потом он исчез. С тех пор она его не видела.
	Схватившая ее рука была волосатой, как у обезьяны. Рука безжалостно
развернула ее лицом к тяжелой грузной фигуре, прислонившейся к закопченной
бетонной стене. Фигура склонилась в двойной тени двух бетонных колон, поэ-
тому она не могла различить ничего, кроме очертаний фигуры... очертаний и
двух светящихся зеленых глаз.
	-- Сигаретка найдется, малышка? -- спросил ее сиплый грубый голос, и
на нее пахнуло сырым мясом, пережаренными чипсами и чем-то сладким и мерз-
ким, как с самого дна баков с помоями.
	Эти зеленые глаза были кошачьими. И вдруг у нее возникла уверен-
ность, ужасная уверенность, что если бы эта большая грузная фигура вышла из
тени, она увидела бы глаз с бельмом, розовые складки шрама, клочья рыжева-
той шерсти.
	Удержавшись на ногах, она вырвалась и почувствовала около себя дви-
жение воздуха от... руки? клешней? Раздалось шипение, свист...
	Наверху промчался еще один состав. Грохот был жуткий -- от него виб-
рировали мозги. Копоть осыпалась, как черный снег. Второй раз за этот вечер,
ослепленная ужасом, она бросилась бежать, не зная куда... и не сознавая, как
долго.
	Привело ее в чувство сознание того, что Лонни исчез. Тяжело и порыви-
сто дыша, она едва не ударилась о грязную кирпичную стену. Она была все еще
на Норрис-роуд (по крайней мере, она так думала, сказала она обоим констеб-
лям; широкая мостовая все так же была вымощена булыжником и трамвайные
пути все так же проходили посередине ее), только пустые заброшенные мага-
зинчики уступили место обезлюдевшим заброшенным универсальным магази-
нам. На одном была вывеска с надписью "ДОГЛИШ И СЫНОВЬЯ". На вто-
ром название "АЛЬХАЗАРД" было затейливо вырисовано на старой облупив-
шейся зеленой краске. Под надписью были вырисованы крючки и черточки
арабского письма.
	-- Лонни! -- позвала она, несмотря на тишину, не было слышно даже эха
(Нет, тишина не была полной, сказала она им: слышался шум едущих машин,
который вроде бы стал ближе... но не очень). Казалось, когда она произнесла
имя своего мужа, оно неподвижно упало к ее ногам. Кровавый свет закатного
солнца сменился прохладными серыми сумерками. Впервые ей пришли в голову,
что здесь, в Крауч-энд, ее может застать ночь -- если она все еще действительно
была в Крауч-энд -- и эта мысль снова вызвала прилив ужаса.
	Она сказала Веттеру и Фарнхему, что совершенно ни о чем не думала
неизвестно сколько времени между тем, когда их бросили около телефонной
будки, и самым последним ее приступом ужаса. Она была, как испуганной жи-
вотное. Работали только инстинкты, которые заставили ее бежать. А теперь
она осталась одна. Ей был нужен Лонни, ее муж. Она знала только это. Но ей
не приходило в голову поинтересоваться, почему этот район, который находил-
ся, должно быть, не более чем в пяти милях от Кэмбридж-сиркус, совершенно
безлюден. Ей не приходило в голову поинтересоваться, каким образом этот
уродливый кот мог попасть из ресторанчика в объявленный к аренде магазин.
Ее не интересовала даже непонятная яма на газоне у того дома и какое отноше-
ние имела эта яма к Лонни. Эти вопросы возникли уже потом, когда было
слишком поздно, и они будут (сказала она) преследовать ее всю жизнь.
	Дорис Фриман шла и звала Лонни. Ее голос звучал приглушенно, а ша-
ги, казалось, звонко отдавались в тишине. Тени начали заполнять Норрис-ро-
уд. Небо над головой было теперь пурпурного цвета. Может быть, из-за суме-
рек или потому, что она устала, но казалось, что здания магазинов теперь скло-
нились над улицей. Казалось, что их витрины, покрытые затвердевшей грязью
десятилетий, а может, вековой давности, вопросительно смотрели на нее. Фами-
лии на вывесках (сказала она) становились все более странными, безумными и
совершенно непроизносимыми. Гласные буквы стояли не на своих местах, а со-
гласные соединялись так, что человеческий язык был не в состоянии произнести
их. На одной вывеске было написано: "КРАЙОН КТУЛУ", а пониже -- крючки
арабского письма. На другой было: "ЙОГСОГГОТ". Еще на одной "РТЕЛЕХ".
Там была вывеска, которую она особенно запомнила: "НРТСЕН НАЙРЛАТО-
ТЕП".
	(-- Как вы смогли запомнить такую тарабарщину? -- спросил ее Фарн-
хем.
	И Дорис Фриман медленно и устало покачала головой:
	-- Не знаю. Я правда не знаю.)
	Казалось, вымощенная булыжником, разделенная трамвайными путями
Норрис-роуд ведет в никуда. И хотя она продолжала идти -- вряд ли она могла
бежать, но потом сказала, что бежала -- она больше не звала Лонни. Теперь ее
охватил самый сильный страх, какой она когда-либо в своей жизни испытыва-
ла, страх, испытав который, человек должен сойти с ума или умереть. Она все-
таки не могла отчетливо определить свой страх, она могла сделать это только в
одном, но даже это, хотя и конкретное, удавалось не слишком хорошо.
	Она сказала, что чувствовала, будто находится не в этом мире. Будто
она на другой планете, такой чужой, что человеческий разум не мог даже по-
нять ее. Она сказала, что углы казались не такими. Цвета казались не такими.
И... но это все было безнадежно.
	Она шла под небом, которое выглядело искаженным и чужим, между
темными, казавшимися большими, домами, и могла лишь надеяться, что это
когда-нибудь кончится.
	И это, действительно, кончилось.
	Она осознала, что немного впереди себя видит на тротуаре две фигурки.
Это были двое детей -- мальчик с изуродованной клешнеобразной рукой и ма-
ленькая девочка. Ее волосы были перевязаны ленточками.
	-- Это та самая американка,-- сказал мальчик.
	-- Она потерялась,-- сказала девочка.
	-- Потеряла своего мужа.
	-- Заблудилась.
	-- Нашла дорогу, которая еще хуже.
	-- Нашла дорогу в преисподнюю.
	-- Потеряла надежду.
	-- Нашла Звездного Дудочника...
	-- ...Пожирателя пространства...
	-- ... Слепого Трубача, которого уже тысячу лет не называют по имени...
	Они произносили свои слова все быстрее и быстрее, как церковную мо-
литву, на одном дыхании, похожую на сияющий мираж. От них у нее закружи-
лась голова. Дома наклонились. Звезды погасли, но это были не ее звезды, те,
которые были ей нужны, когда она была маленькой девочкой, или при которых
за ней ухаживали, когда она была девушкой, эти звезды сводили ее с ума свои-
ми безумными созвездиями; она зажала руками уши, но не смогла заглушить
эти звуки и, наконец, пронзительно закричала им:
	-- Где мой муж? Где Лонни? Что вы сделали с ним?
	Воцарилась тишина. А потом девочка сказала:
	-- Он ушел вниз.
	Мальчик сказал:
	-- Ушел к Тому-Кто-Ждет.
	Девочка улыбнулась -- это была злобная улыбка, полная зловещей не-
винности.
	-- Он не мог не пойти. На нем знак. И ты тоже пойдешь. Ты пойдешь
сейчас.
	-- Лонни! Что вы сделали с...
	Мальчик поднял руку и высоким, похожим на звук флейты, голосом за-
пел на непонятном ей языке, но звучание слов сводило Дорис Фриман с ума от
страха.
	-- Тогда улица стала двигаться,-- сказала она Веттеру и Фарнхему.-- Бу-
лыжники начали... волнообразно шевелиться, как ковер. Они поднимались и
опускались. Трамвайные пути отделились от земли и поднялись в воздух -- я по-
мню это, я помню, как от них отражался свет звезд -- а потом сами булыжники
стали выходить из своих гнезд, сначала по одному, а потом -- целыми грудами.
Они просто улетали в темноту. Когда они освобождались из гнезд, раздавался
резкий звук. Скрежещущий резкий звук... такой звук, должно быть, бывает при
землетрясении. А потом... стало что-то проникать...
	-- Что? -- спросил Веттер. Он сильно сгорбился и сверлил взглядом До-
рис Фриман. Что вы увидели? Что это было?
	-- Щупальца,-- медленно сказала она, запинаясь.-- Я думаю... думаю,
что это были щупальца. Но они были толстые, как стволы старых баньяновых
деревьев, будто каждый состоял из тысячи маленьких извивающихся щупалец...
и на них были маленькие розовые штучки, похожие на присоски... но времена-
ми они казались человеческими лицами... некоторые были похожи на лицо Лон-
ни, а некоторые -- на другие лица, и все они... пронзительно кричали, корчи-
лись в страданиях... но под ними, в темноте под мостовой... было что-то еще.
Что-то, похожее на огромные... огромные глаза...
	В этом месте своего рассказа она на мгновение умолкла, не в силах про-
должать.
	Оказалось, что больше рассказывать было и нечего. Она не могла ясно
вспомнить, что произошло после этого, Следующее, что она помнила, было то,
что вся съежившаяся от страха, она оказалась около двери газетного киоска.
Она сказала им, что была там еще некоторое время, видела, как мимо нее взад и
вперед проезжали автомашины, видела успокаивающее сияние уличных дуго-
вых фонарей. Двое человек прошли мимо нее, и Дорис съежилась, стараясь по-
пасть обратно в тень, боясь тех двух злобных детей. Но она увидела, что это
были не дети, это шли под руку парень с девушкой. Парень говорил что-то о
новом фильме Френсиса Кополлы.
	Она осторожно вышла на тротуар, готовая метнуться назад в свое уют-
ное убежище у двери газетного киоска, но в этом не было необходимости. В пя-
тидесяти ярдах от нее был довольно оживленный перекресток, где у светофора
стояли несколько легковых автомобилей и грузовиков. На другой стороне ули-
цы был ювелирный магазин, на витрине которого были выставлены большие
ярко освещенные часы. Через всю витрину был установлен металлический ак-
кордеон с растянутыми мехами, но все же она смогла увидеть время. Было пять
минут одиннадцатого.
	Потом она пошла к перекрестку, но несмотря на уличное освещение и
успокаивающее урчание автомобилей, продолжала со страхом оглядываться.
Все ее тело болело. Из-за сломанного каблука она прихрамывала. Каким-то об-
разом ей удалось не потерять свою сумочку. Она напрягла мышцы живота и
ног -- ее правая нога особенно болела, как будто она что-то в ней растянула.
	У перекрестка она увидела, что каким-то образом вышла к Хиллфилд-
авеню и Тоттенхем-роуд. Женщина лет шестидесяти с высокой набивной приче-
ской стояла под уличным фонарем и беседовала с мужчиной примерно того же
возраста. Они оба посмотрели на Дорис, когда она приблизилась к ним, как ка-
кое-то ужасное привидение.
	-- Полиция,-- хрипло произнесла Дорис Фриман.-- Где полицейский уча-
сток? Я... я -- американская гражданка и... я потеряла своего мужа... и мне нуж-
на полиция.
	-- Что случилось, дорогая? -- недружелюбно спросила женщина.-- Похо-
же, вас пропустили через машину для выжимания белья, правда.
	-- Дорожное происшествие? -- спросил ее приятель.
	-- Нет,-- выдавила она из себя.-- Пожалуйста... есть здесь поблизости
полицейский участок?
	-- Прямо на Тоттенхэм-роуд,-- сказал мужчина. Он достал из кармана
пачку "Плейерс".-- Хотите сигарету? Мне кажется, мэм, вам это необходимо.
	-- Благодарю вас,-- сказала она и взяла сигарету, хотя почти четыре го-
да назад бросила курить.
	Пожилому джентльмену пришлось ловить зажженной спичкой дрожа-
щий кончик ее сигареты, чтобы она смогла прикурить.
	Он взглянул на женщину с высокой прической.
	-- Я немного провожу ее, Эвви. Чтобы убедиться, что она благополучно
доберется туда.
	-- Тогда я тоже пойду вместе с вами, ладно? -- сказала Эвви и обняла
Дорис за плечи.-- Ну, что произошло, милая? Кто-то пытался ограбить вас?
	-- Нет,-- сказала Дорис.-- Это... я... я... улица... там был одноглазый
кот... улица... разверзлась... я видела это существо... его называют Тот-Кто-
Ждет... Лонни... я должна разыскать Лонни...
	Она понимала, что говорит бессвязно, но, казалось, она не в состоянии
объяснить что-либо понятнее. Во всяком случае, она сказала Веттеру и Фарнхе-
му, что ее речь не была такой бессвязной, потому что, когда Эвви спросила, в
чем дело, и Дорис ответила ей, и мужчина и женщина отпрянули, будто у нее
была бубонная чума.
	Мужчина тогда сказал что-то, и Дорис показалось, что это были слова:
"Снова это".
	Женщина показала дорогу рукой.
	-- Полицейский участок вон там. На фасаде висят круглые фонари. Вы
увидите.-- И оба они торопливо зашагали прочь... но теперь они оглядывались
назад.
	Дорис сделала к ним несколько шагов.
	-- Не подходите! -- взвизгнула Эвви... и уколола Дорис злобным взгля-
дом, одновременно прижавшись от страха к мужчине, который обнял ее рукой.-
- Не подходите, если вы были в Жертвенном Городище Крауч-энд!
	С этими словами они оба исчезли в ночи.


	Полисмен Фарнхем стоял, слегка опираясь на косяк двери между общей
комнатой и главным архивом, где, конечно же, держали главную картотеку, о
которой говорил Веттер. Фарнхем приготовил себе чашку свежего чая и курил
последнюю сигарету из своей пачки -- эта женщина тоже стрельнула несколько
штук, она тоже курила только импортные сигареты, "Тсюзые".
	Женщина вернулась в гостиницу в сопровождении сиделки, которую
вызвал Веттер -- сиделка должна оставаться с ней на ночь, а утром решить, не
нужно ли отправить ее в больницу. Фарнхем подумал, что это трудно будет сде-
лать из-за детей, а поскольку женщина была американской гражданкой (она
упорно продолжала заявлять об этом), это будет еще сложнее. Что же она соби-
рается рассказать детишкам, когда они проснуться утром? Что огромные чудо-
вища из города (Жертвенного Городища) Крауч-энд съели их отца?
	Фарнхем поморщился и поставил чашку. Это было не его дело, ничуть.
К добру, к худу ли, но миссис Дорис Фриман оказалась между государством и
американским посольством в большой игре правительств. Это было совсем не
его дело, он всего лишь констебль, который хотел бы вовсе забыть об этой ис-
тории. И он намеревался дать Веттеру написать этот отчет. Это было его дети-
ще. Веттер мог позволить себе поставить свою подпись под таким букетом безу-
мия; он -- старый человек. Отработанный материал. Он все равно останется
констеблем с дежурством в ночную смену, когда получит свои наградные золо-
тые часы, пенсию и муниципальную квартиру. У Фарнхема же, напротив, была
цель вскоре стать сержантом, и это означало, что ему нужно быть вниматель-
ным к каждому пустяку.
	Кстати, о Веттере, куда он запропастился? Он все еще дышил свежим
воздухом?
	Фарнхем прошел через общую комнату и вышел на улицу. Он стоял
между двумя круглыми фонарями и смотрел на Тоттенхем-роуд. Веттера не бы-
ло видно. Шел четвертый час ночи, улицу, как саван, окутывала густая ровная
тишина. Как звучит эта строчка из Вордсворта? "Огромное сердце лежит не-
движимо", что-то в этом роде. Он сошел по ступенькам и остановился на троту-
аре. Почувствовал, как тонкой струйкой в него вливается тревога. Глупо, ко-
нечно. Он рассердился на себя, рассердился за то, что история этой сумасшед-
шей повлияла на него даже хотя бы в такой малости. Наверное, он недаром по-
баивался такого жесткого полицейского, как Сид Реймонд.
	Фарнхем медленно прошелся до угла, думая, что должен встретить Вет-
тера с его ночной прогулки. Но он не пошел дальше угла: если оставить поли-
цейский участок пустым даже на несколько минут и если это обнаружиться, бу-
дет полно неприятностей. Он подошел к углу и огляделся вокруг, Смешно, но
казалось, что все уличные дуговые фонари исчезли. Без них вся улица выгляде-
ла по-другому. Писать ли об этом в отчете, подумал он. И где же Веттер?
	Он решил, что пройдет еще немного и посмотрит, что там. Но не очень
далеко. Не стоит оставлять участок без присмотра, это был бы надежный и
простой способ обеспечить себе такой же конец карьеры, как у Веттера, стари-
ка в ночной смене в тихой части города, главным образом занятого мальчиш-
ками, которые собираются по углам после полуночи... и ненормальными амери-
канками.
	Он пройдет совсем немного.
	Недалеко.
	Веттер вернулся меньше чем через пять минут после того, как ушел Фар-
нхем. Фарнхем пошел в противоположном направлении, и если бы Веттер при-
шел бы минутой раньше, он бы увидел, как молодой констебль мгновение по-
стоял на углу, а потом исчез.
	-- Фарнхем? -- позвал он.
	Ответом было только жужжание часов на стене.
	-- Фарнхем? -- снова позвал он и ладонью отер себе рот.


	Лонни Фримана так и не нашли. В конце концов, его поседевшая у вис-
ков жена вместе с детьми улетела назад в Америку. Они улетели на "Конкорде".
Месяц спустя она пыталась покончить с собой. Пробыла месяц в санатории.
Когда вышла оттуда, ей стало значительно лучше.
	О констебле Фарнхеме ничего не было слышно. Он оставил жену и двух-
летних девочек-близнецов. Его жена написала несколько сердитых писем члену
парламента от своего округа, утверждая, что что-то произошло, что-то скрыва-
ют, что ее Боба привлекли к какому-то опасному заданию или чему-то подо-
бному, как и того парня по имени Хэккет из "Би-Би-Си". Постепенно член пар-
ламента перестал отвечать на ее письма, и примерно в то же время, когда со-
всем уже седая Дорис Фриман выписывалась из санатория, Шейла Фарнхем пе-
реехала обратно в Сассекс, где жили ее родители. В конце концов, она вышла
замуж за человека, у которого была более спокойная работа, чем у лондонского
полицейского -- Фрэнк Хоббс работал на сборочном заводе Форда. Ей было не-
обходимо получить развод с Бобом, прежде всего, на том основании, что он ее
бросил, но с этим затруднений не было.
	Веттер досрочно вышел в отставку примерно через четыре месяца после
того, как Дорис Фриман прихрамывая вошла в полицейский участок на Тот-
тенхем-роуд в Крауч-энд. Он и в самом деле получил квартиру в муниципаль-
ном доме в городке Фримли. Шесть месяцев спустя его нашли умершим от сер-
дечного приступа, в руке у него была банка "Харп Лагер".
	Жаркая ночь в конце лета, когда Дорис Фриман рассказывала свою ис-
торию, была 19 августа 1974 года. С тех пор прошло более трех с половиной
лет. А Лонни Дорис и Боб Шейлы теперь находятся вместе.
	Веттер знал, где именно.
	В соответствии с совершено демократичным и случайным ходом алфа-
витного порядка они находятся вместе в дальней картотеке, там, куда кладут
нераскрытые дела и истории, слишком дикие, чтобы ими можно было хоть
сколько-нибудь поверить.
	ФАРНХЕМ, РОБЕРТ -- написано на этикетке тоненькой папки. ФРИ-
МАН, ЛЕОНАРД -- написано на папке, которая лежит сразу за ней. В обеих
папках -- по одной странице плохо отпечатанных отчетов офицера-следователя.
В обоих случаях стоит подпись Веттера.
	А в Крауч-энд, ничем не примечательной тихой лондонской окраине,
все еще случаются странные истории. Время от времени.






                              КУКУРУЗНЫЕ ДЕТИ


     Берт нарочно включил радио погромче: назревала очередная ссора, и  он
надеялся таким образом ее избежать. Очень надеялся.
     Вики что-то сказала.
     - Что? - прокричал он.
     - Можно сделать тише? Ты хочешь,  чтобы  у  меня  лопнули  барабанные
перепонки?
     У него уже  готов  был  вырваться  достойный  ответ,  но  он  вовремя
прикусил язык. И сделал тише.
     Вики обмахивалась шейным платком, хотя в машине работал кондиционер.
     - Где мы хоть находимся?
     - В Небраске.
     Она смерила его холодным, словно бы ничего не выражающим взглядом.
     - Спасибо. Я знаю, что мы в Небраске. Нельзя ли поточнее?
     - У тебя на коленях дорожный атлас, можешь посмотреть. Ты ведь умеешь
читать?
     -  Ах,  как  остроумно.  Вот,  оказывается,  почему  мы  свернули   с
автострады. Чтобы  на  протяжении  трехсот  миль  разглядывать  кукурузные
початки. И наслаждаться остроумием Берта Робсона.
     Он стиснул руль так, что побелели костяшки пальцев. Еще чуть-чуть,  и
он бы съездил по физиономии бывшей королеве студенческого бала. Мы спасаем
наш брак, подумал он про себя, как спасали свиньи вьетконговские деревни.
     - Вики, я проехал по шоссе пятнадцать тысяч миль. От самого  Бостона,
- он тщательно подбирал слова. - Ты отказалась вести машину. Хорошо, я сел
за руль. Тогда...
     - Я не отказывалась! - запальчиво произнесла Вики. - Я  не  виновата,
что у меня начинается мигрень, стоит мне только...
     - Тогда, - продолжал он с той же размеренностью, - я спросил тебя: "А
по менее оживленным дорогам ты могла бы вести машину?"  Ты  мне  ответила:
"Нет проблем". Твои слова: "Нет проблем". Тогда...
     - Знаешь, я иногда спрашиваю:  как  меня  угораздило  выйти  за  тебя
замуж?
     - Ты задала мне вопрос из двух коротких слов.
     Она смерила его взглядом, кусая губы. Затем  взяла  в  руки  дорожный
атлас и принялась яростно листать страницы.
     Дернул же меня черт свернуть с шоссе, подумал Берт, мрачнея.  Вот  уж
некстати. До этой минуты они оба вели себя весьма пристойно,  ни  разу  не
поцапались. Ему уже начинало казаться, что из этой их поездки на побережье
выйдет толк: поездка была затеяна как бы с целью  увидеть  семью  Викиного
брата, а на самом деле чтобы попытаться  склеить  осколки  их  собственной
семьи.
     Стоило ему, однако, свернуть с шоссе, как между  ними  снова  выросла
стена отчуждения. Глухая, непробиваемая стена.
     - Ты повернул после Гимбурга, так?
     - Так.
     - Теперь до Гатлина ни одного населенного пункта, - объявила  она.  -
Двадцать  миль  -  ничего,  кроме  асфальта.  Может,  хотя  бы  в  Гатлине
перекусим? Или ты все так замечательно спланировал, что у нас, как  вчера,
до двух часовне будет во рту маковой росинки?
     Он оторвал взгляд от дороги, чтобы посмотреть ей в глаза.
     - Ну вот что, Вики, с меня хватит. Давай повернем назад. Ты, кажется,
хотела переговорить со своим адвокатом. По-моему, самое время это...
     - Берт, осторожно!.. - глаза ее вдруг  расширились  от  испуга,  хотя
секунду назад она сидела с каменным лицом, глядя прямо перед собой.
     Он перевел взгляд на  дорогу  и  только  успел  увидеть,  как  что-то
исчезло  под  бампером  его  "Т-берда".  Он  резко  сбросил   скорость   с
тошнотворным чувством, что проехался по... тут  его  бросило  на  руль,  и
машина, оставляя  следы  протекторов  на  асфальте,  остановилась  посреди
дороги.
     - Собака? Ну скажи мне, что это была собака.
     - Парень. - Вики была белая, как крестьянский сыр. - Молодой  парень.
Он вышел из зарослей кукурузы, и ты его... поздравляю.
     Она распахнула дверцу, и ее стошнило.
     Берт сидел прямо, продолжая сжимать руль. Он  не  чувствовал  ничего,
кроме тяжелого дурманящего запаха навоза.
     Он не сразу заметил, что Вики исчезла. В зеркальце заднего обзора  он
увидел ее склонившейся в неловкой позе над тем,  что  из  машины  казалось
кучей тряпья.
     Я убил человека. Так это квалифицируется. Оторвал взгляд от дороги, и
вот результат.
     Он выключил зажигание и вылез из машины. По высокой,  в  человеческий
рост кукурузе пробегал ветер  -  точно  чьи-то  огромные  легкие  выдыхали
воздух. Вики плакала, склонившись над телом.
     Он успел пройти несколько метров, когда слева,  среди  зеленой  массы
кукурузных стеблей и листьев, мелькнул ярко-алый мазок, как будто из ведра
выплеснулась краска.
     Он остановился и стал вглядываться. Вглядываться и рассуждать (сейчас
все средства были хороши, только бы отвлечься от груды тряпья, которая при
ближайшем  рассмотрении  окажется  кое-чем  пострашнее),  что  сезон   для
кукурузы выдался на редкость удачным. Стебли росли один к одному,  початки
уже наливались спелостью. Человек,  нырнувший  в  полумрак  зарослей,  мог
проплутать по этим однообразно-правильным, уходящим в никуда  рядам  целый
божий день, прежде чем выбраться наружу. В одном месте  идеальный  порядок
был нарушен: несколько сломанных стеблей  упало,  а  за  ними...  что  там
чернеет, хотел бы он знать?
     - Берт! - срывающимся голосом закричала Вики.  -  Может  ты  все-таки
подойдешь, посмотришь? Чтобы потом за покером рассказывать своим  друзьям,
кого ты так ловко сшиб в Небраске?! Может, ты...  -  остальное  утонуло  в
потоке рыданий. Викина четкая тень казалась лужицей, в которой она стояла.
Выл полдень.
     Он нырнул в заросли. То, что он принял издали  за  краску,  оказалось
кровью. С сонным низким гудением садились на растения мухи, снимая  пробу,
и улетали - оповестить других, не иначе. Обнаружилась свежая  кровь  и  на
кукурузных листьях. Не могли же брызги, в самом деле, отлететь так далеко?
Он нагнулся и поднял с земли предмет, еще с дороги обративший на себя  его
внимание.
     Кто-то недавно здесь продирался: земля  примята,  стебли  сломаны.  И
всюду кровь. Он зябко повел плечами и выбрался на дорогу.
     У Вики началась истерика - с  рыданиями,  смехом,  нечленораздельными
выкриками в  его  адрес.  Кто  бы  мог  подумать,  что  все  кончится  так
мелодраматично? Он уже давно привык к мысли, что его жена - не та, за кого
он ее принимал. Он ее ненавидел. Он подошел и ударил ее по лицу наотмашь.
     Она сразу смолкла и закрыла рукой красный оттиск его ладони.
     - Сидеть тебе, Берт, за решеткой, - сказала она с пафосом.
     - Не думаю, - с этими словами он  поставил  к  ее  ногам  чемоданчик,
который нашел в зарослях.
     - Чей?..
     - Не знаю. Его, наверное, - он  показал  на  тело,  лежавшее  в  пыли
ничком. Парень лет семнадцати.
     Чемоданчик  старого  образца,  кожаный,  сильно   потертый,   обмотан
бельевой  веревкой,  концы  завязаны  морским  узлом.  Вики  хотела   было
развязать его, но при виде крови отшатнулась.
     Берт нагнулся и бережно перевернул тело.
     - Не хочу этого видеть, - пробормотала  Вики  и  тут  же  встретилась
взглядом с незрячими глазами убитого. Но не глаза заставили ее вскрикнуть,
и даже не лицо, выпачканное в грязи и искаженное гримасой ужаса:  у  парня
было перерезано горло.
     Берт вовремя успел подхватить ее.
     - Только без обмороков, сказал он  успокаивающим  тоном.  -  Ты  меня
слышишь, Вики? Пожалуйста, без обмороков.
     Он повторил это несколько раз. Е конце концов она  овладела  собой  и
прижалась к нему всем телом. Со стороны могло показаться, что двое танцуют
на залитой солнцем дороге, а под ногами у них валяется убитый.
     - Вики?
     - Да? - отозвалась она, уткнувшись ему в рубашку.
     - Сходи в машину за ключами.  Захвати  с  заднего  сиденья  одеяло  и
ружье.
     - Ружье? Зачем?
     - Мальчику перерезали  горло.  Тот,  кто  это  сделал,  может  сейчас
наблюдать за нами.
     Она рывком подняла голову и расширенными  от  испуга  глазами  обвела
ряды кукурузы, уходившие волнами до самого горизонта.
     - Скорее всего человек этот уже скрылся, но береженого  Бог  бережет.
Иди же.
     Она направилась, пошатываясь, к машине - и тень за ней, как талисман.
Когда голова ее исчезла в салоне "Т-берда", он присел  на  корточки  возле
трупа. Никаких особых  примет.  Жертва  дорожной  катастрофы,  да,  но  не
"Т-берд" перерезала ему горло.  Сделано  грубо,  неумело  убийца  явно  не
советовался с сержантом-фронтовиком о более "культурных" способах расправы
со своей жертвой, но исход тем  не  менее  оказался  летальным.  Последние
тридцать футов парень либо прошел сам, либо его, смертельно раненного  или
уже мертвого, протащили волоком. Чтобы напоследок по  нему  проехался  он,
Берт Робсон. Если в момент наезда мальчишка еще дышал, жить  ему  в  любом
случае оставалось считанные секунды.
     Он почувствовал чью-то руку на плече и вскочил как от удара током.
     Это была Вики - в левой руке  армейское  суконное  одеяло,  в  правой
зачехленный дробовик. Она старательно отводила взгляд. Он расстелил одеяло
прямо на дороге и перенес на него труп. У Вики вырвался тихий стон.
     - Вики? - он встревоженно поднял голову. - Ты как, в норме?
     - В норме, - с трудом выдавила она из себя.
     Завернув тело в  одеяло,  он  кое-как  поднял  его  за  края,  втайне
проклиная эту тяжелую страшную ношу. Тело попыталось  выскользнуть  сбоку,
пришлось усилить хватку. Следом за Вики он медленно направился к машине.
     - Открой багажник, сказал он задыхаясь.
     Багажник был забит  чемоданами,  подарками  и  еще  всякой  всячиной,
необходимой в дороге. Вики перенесла что можно на заднее сиденье, и  Берт,
опустив тело, захлопнул крышку. Только теперь он вздохнул с облегчением.
     Вики стояла возле дверцы со стороны водителя, не зная, что  делать  с
дробовиком.
     - Положи его обратно и садись.
     Он глянул на часы - прошло  всего  пятнадцать  минут,  а  казалось  -
вечность.
     - А чемодан? - спросила она.
     Он подбежал трусцой к  месту,  где  старенький  чемоданчик  стоял  на
разделительной полосе - как нарисованный. Он взялся за обтрепанную ручку и
на миг застыл, кожей почувствовал на себе чей-то взгляд.  Ему  приходилось
читать о чем-то таком в развлекательных романах, и всегда  он  скептически
относился  к  подобного  рода  описаниям.  Может,  напрасно?   Ему   вдруг
показалось, что в зарослях  прячутся  люди,  много  людей,  и  они  сейчас
прикидывают, успеет ли  эта  женщина  расчехлить  ружье  и  открыть  огонь
раньше, чем они схватят его, Берта, - схватят, утащат  в  темные  заросли,
перережут горло...
     С колотящимся сердцем он побежал к машине,  выдернул  ключ  из  замка
багажника, быстро забрался на переднее сиденье.
     Вики плакала. Берт выжал сцепление, и через минуту злополучное  место
скрылось из виду.
     - Какой, ты сказала, ближайший населенный пункт? - спросил он.
     - Сейчас, - она склонилась над атласом. - Гатлин. Мы будем там  минут
через десять.
     - Большой? Полицейский участок там, интересно, будет?
     - Небольшой. Просто точка на карте.
     - Хотя бы констебль.
     Какое-то время они ехали молча. Слева мелькнула силосная башня. А так
- сплошная кукуруза. Хоть бы один фермерский грузовичок.
     - Послушай, нам кто-нибудь  попался  навстречу,  после  того  как  мы
свернули с автострады?
     Вики подумала.
     - Одна легковушка и трактор. На развязке, помнишь?
     - Нет, а позже? Когда мы выехали на семнадцатое шоссе?
     - Никто.
     Полчаса назад он бы воспринял это как резкую отповедь,  но  в  данном
случае это  была  всего  лишь  констатация  факта.  Вики  смотрела  сквозь
полуопущенное  окно  на  однообразно   уплывающую   прерывистую   дорожную
разметку.
     - Вики? Ты не откроешь этот чемодан?
     - Ты думаешь...
     - Не знаю. Все может быть.
     Пока Вики возилась с узлами (губы поджаты, лицо отрешенное - такой он
запомнил свою мать, когда она  по  воскресеньям  потрошила  цыпленка),  он
включил приемничек.
     Волна поп-музыки, которую они слушали раньше, почти совсем ушла. Берт
покрутил ручку. Фермерские сводки.  Бак  Оуэнс  и  Тэмми  Уайнетт.  Голоса
сливались  в  почти  не  различимый  фон.  Вдруг  из  динамиков  вырвалось
одно-единственное слово, да так  громко  и  отчетливо,  словно  говоривший
сидел в самом приемнике.
     - ИСКУПЛЕНИЕ! - взывал чей-то голос.
     Берт удивленно хмыкнул. Вики подскочила.
     - ТОЛЬКО КРОВЬ АГНЦА СПАСЕТ НАС! - гремел голос.
     Берт поспешно заглушил звук. Станция, видимо, совсем рядом, настолько
близко, что... да вот же  она:  из  зарослей  торчала  радиобашня  красная
насекомообразная тренога.
     - Искупление - вот путь к спасению, братья и  сестры,  -  голос  стал
более доверительным. В отдалении хором  прозвучало  "аминь".  -  Некоторые
полагают, что можно ходить путями земными и  не  запятнать  себя  мирскими
грехами. Но разве этому учит нас слово Божье?
     В ответ дружное:
     - Нет!
     - ГОСПОДЬ ВСЕМОГУЩ! - снова  возвысил  голос  проповедник,  а  дальше
слова падали ритмично, мощно, как на концерте  рок-н-ролла:  -  Поймут  ли
они, что на этих путях - смерть? Поймут ли  они,  что  за  все  приходится
платить? Кто ответит? Не слышу? Господь  сказал,  что  в  Его  доме  много
комнат, но нет в нем  комнаты  для  прелюбодея.  И  для  алчущего.  И  для
осквернителя кукурузы. И для мужелова. И для...
     Вики вырубила радио.
     - Меня тошнит от этой галиматьи.
     - О чем это он? - спросил Берт. - Какая кукуруза?
     - Я не обратила внимания, -  отозвалась  она,  возясь  с  уже  вторым
узлом.
     - Он сказал что-то про кукурузу. Я не ослышался.
     - Есть! - Вики откинула крышку чемодана, лежавшего у нее на  коленях.
Они проехали знак: ГАТЛИН. 5 МИЛЬ. ОСТОРОЖНО - ДЕТИ.  Знак  был  изрешечен
пулями от пистолета 22-го калибра.
     - Носки, - начала перечислять Вики. -  Две  пары  брюк...  рубашка...
ремень... галстук с заколкой... - она показала ему миниатюрный  портрет  с
облупившейся золотой эмалью. - Кто это?
     Берт кинул беглый взгляд.
     - Кажется, Хопалонг Кэссиди.
     - А-а. - Она положила заколку и снова заплакала.
     Берт подождал немного, а затем спросил:
     - Тебя ничего не удивило в этой радиопроповеди?
     - А что меня должно  было  удивить?  Я  в  детстве  наслушалась  этих
проповедей на всю оставшуюся жизнь. Я тебе рассказывала.
     - Голос у него очень уж молодой, да? У проповедника.
     Она презрительно фыркнула.
     - Подросток, ну и что? Это-то и есть  самое  отвратительное.  Из  них
начинают лепить, что хотят, пока они податливы как глина.  Знают,  чем  их
взять. Видел бы ты эти походные алтари, к которым меня таскали родители...
думаешь, почему я "спаслась"? Я многих даже запомнила. Малышка Гортензия с
ангельским  голоском.  Восемь  лет.  Выходила  вперед  и  начинала:  "Рука
Предвечного  поддержит...",  а  ее  папаша  пускал   тарелку   по   кругу,
приговаривая: "Не скупитесь, не дайте пропасть невинному  дитяти".  А  еще
был Норман Стонтон. Этот пугал  огнем  и  серой  -  такой  маленький  лорд
Фаунтлерой в костюмчике с короткими штанишками.  Да-да,  -  покивала  она,
встретив его недоверчивый взгляд, - и если бы только эти  двое...  Сколько
таких колесило по нашим дорогам! Хорошая была примета, - словно  выплюнула
она в сердцах.  -  Руби  Стемпнелл,  десятилетняя  врачевательница  словом
Божьим. Сестричка Грэйс - у этих над макушками сияли нимбы из фольги. -  О
Господи!
     - Что такое? - он скосил глаза направо. Вики подняла со дна  какой-то
предмет и напряженно его разглядывала.  Берт  прижался  к  обочине,  чтобы
получше рассмотреть. Вики молча передала ему предмет.
     Это было распятие, сделанное из скрученных листьев кукурузы, зеленых,
но уже высохших.  Рукоятью  служил  короткий  стержень  молодого  початка,
соединенного  с  листьями  при  помощи  волоконцев   коричневой   метелки.
Большинство зерен было аккуратно удалено, вероятно, перочинным  ножом.  Из
оставленных получился грубоватый  желтый  барельеф  распятой  человеческой
фигуры.  На  зернышках,  изображавших  глаза,  -  надрезы...  нечто  вроде
зрачков. Над фигурой четыре буквы: И.Н.Ц.И.
     - Потрясающая работа, - сказал он.
     - Какая мерзость, - сказала она глухо. - Выброси его в окно.
     - Этой штукой может заинтересоваться полиция.
     - С какой стати?
     - Пока не знаю, но...
     - Выброси, я тебя прошу. Только этого нам здесь не хватало.
     - Пускай полежит сзади.  Отдадим  первому  же  полицейскому,  я  тебе
обещаю. Идет?
     - Давай, давай! -  взорвалась  она.  -  Ты  же  все  равно  поступишь
по-своему!
     Он поежился и зашвырнул распятие на заднее  сиденье,  где  оно  упало
поверх груды вещей. Глаза-зернышки уставились на подсветку.  Машина  снова
рванулась вперед, из-под колес полетела мелкая галька.
     - Сдадим тело и содержимое чемодана в местную полицию, и мы чисты,  -
примирительно сказал он.
     Вики не отвечала, делая вид, что разглядывает свои руки.
     Они проехали милю, и необозримые поля кукурузы отступили  от  дороги,
освободив место домам  и  хозяйственным  постройкам.  В  одном  из  дворов
неухоженные цыплята ковырялись в земле как одержимые. Над сараями проплыли
поблекшие вывески кока-колы и жевательного табака. Мелькнул рекламный  щит
с надписью: НАШЕ СПАСЕНИЕ  В  ИИСУСЕ.  Проехали  кафе  с  бензоколонкой  и
стоянкой для машин. Берт решил, что они остановятся  на  главной  площади,
если таковая имеется, а нет - вернутся в это кафе. Он не сразу отметил про
себя, что на стоянке совсем  не  было  машин,  если  не  считать  грязного
старенького пикапа со спущенными шинами.
     Ни с того ни с сего Вики пронзительно захихикала, и у Берта мелькнула
мысль: уж не истерика ли это?
     - Что смешного?
     - Указатели. - Она снова зашлась. - Ты что, не видел? В  атласе  этот
отрезок дороги называется Библейский Свиток. Они не шутят. Вот, опять!.. -
она успела подавить новый приступ нервного смеха, прикрыв рот ладонями.
     Указатели висели на длинных  беленых  шестах,  врытых  вдоль  обочины
через каждые двадцать пять метров; очередной указатель добавлял по слову к
предыдущему. Берт прочел:
     ОБЛАКО... ДНЕМ... СТОЛБ... ОГНЯ... НОЧЬЮ.
     - Одного не хватает, - прыснула Вики, не в силах больше сдерживаться.
     - Чего же? - нахмурился Берт.
     - Уточнения: реклама интимного лосьона после бритья, -  она  зажимала
рот кулаком, но смешки просачивались между пальцев.
     - Вики, ты как, в порядке?
     - Да, я буду в полном порядке,  когда  мы  окажемся  за  тысячу  миль
отсюда, в солнечной грешной Калифорнии, отделенные от Небраски  Скалистыми
горами.
     Промелькнула новая цепочка знаков, которую они оба прочли молча.
     ВОЗЬМИ... ЭТО... И... ЕШЬ... СКАЗАЛ... ГОСПОДЬ.
     Странно, подумал Берт, что я  сразу  связал  это  с  кукурузой.  Сама
формула, кажется, произносится священником  во  время  причастия?  Он  так
давно не был в церкви, что засомневался. Он бы не удивился, узнав,  что  в
здешних местах кукурузные лепешки предлагались в качестве облаток. Он  уже
собирался сказать об этом Вики, но передумал.
     Небольшой подъем, и сверху их взорам открылся  Гатлин  -  три  сонных
квартала из какого-нибудь старого фильма о Великой Депрессии.
     - Здесь должен быть констебль,  -  сказал  Берт,  втайне  недоумевая,
отчего при виде этого захолустного, разморенного солнцем городишка у  него
перехватило горло от недобрых предчувствий.
     Дорожный знак  предупреждал  их,  что  следует  сбавить  скорость  до
тридцати. Ржавая табличка возвещала: ВО ВСЕЙ НЕБРАСКЕ ВЫ НЕ НАЙДЕТЕ ТАКОГО
ГОРОДКА, КАК ГАТЛИН... И НЕ ТОЛЬКО В НЕБРАСКЕ! НАСЕЛЕНИЕ 5431.
     По обеим сторонам дороги потянулись пыльные  вязы,  многие  высохшие.
Миновали дровяной склад и заправочную станцию с семьдесят шестым бензином:
ОБЫЧН. за 35.9, ОЧИЩ. за  38.9.  И  еще:  ВОДИТЕЛИ  ГРУЗОВИКОВ,  ДИЗЕЛЬНОЕ
ТОПЛИВО С ДРУГОЙ СТОРОНЫ.
     Они пересекли Аллею вязов,  затем  Березовую  аллею  и  очутились  на
городской площади. Дома здесь  были  деревянные,  крылечки  с  навесами  -
чопорные, без затей. Лужайки неухоженные. Откуда-то  вылезла  дворняга  и,
посмотрев в их сторону, разлеглась посреди улицы.
     - Остановись, - потребовала Вики. - Остановись, слышишь!
     Берт послушно прижался к тротуару.
     - Повернем назад. Мальчика можно отвезти на Грэнд Айленд. Не  так  уж
далеко. Поехали!
     - Вики, что случилось?
     - Ты меня спрашиваешь, что случилось? - голос ее зазвенел. -  В  этом
городке нет ни души, только ты да я. Неужели ты еще не почувствовал?
     - Да, что-то такое он почувствовал, но, с другой стороны...
     - Это так кажется, - возразил он. - Хотя, прямо скажем,  жизнь  здесь
не бьет ключом. Может, все на распродаже кондитерских изделий или сидят по
своим норкам, играют в бинго...
     - Нет, нет здесь никаких людей! - в  голосе  появился  надрыв.  -  Ты
заправочную видел?
     - Возле дровяного склада? И что? - Он думал о своем, слушая  цикад  в
кроне вяза. В ноздри  били  запахи  кукурузы,  шиповника  и,  само  собой,
навоза. Ему бы радоваться - какой-никакой, а  городок,  -  но  что-то  его
смущало,  притом  что  все  как  будто  укладывалось  в  привычные  рамки.
Наверняка где-нибудь поблизости найдется магазинчик, где торгуют  содовой,
и  скромный  кинотеатр  под  названием  "Рубин",  и  школа   имени   Джона
Фицджеральда Кеннеди.
     - Берт, там были указаны цены: 35.9 долларов - обычный  бензин,  38.9
долларов - очищенный. Ты вспомни, когда  последний  раз  платил  по  таким
ценам?
     - Года четыре назад, если не больше, - признался он. - Но...
     - Мы в центре города - и хоть бы одна машина! Хоть бы одна!
     - Отсюда до Грэнд Айленда семьдесят миль. С какой стати я буду делать
такой крюк...
     - Сделаешь.
     - Послушай, сейчас найдем здание суда и...
     - Нет!
     Ну все, пошло-поехало.  Вот  вам  короткий  ответ,  почему  наш  брак
разваливается: "Нет. Ни за что. Костьми лягу, но будет по-моему".
     - Вики...
     - Не хочу я здесь находиться ни одной минуты.
     - Вики, послушай...
     - Разворачивайся и поехали.
     - Вики, ты можешь помолчать?
     - На обратном пути. А сейчас разворачивайся и поехали.
     - У нас в багажнике лежит труп! - зарычал он. Она даже подскочила,  и
это доставило ему удовольствие. Он продолжал уже более спокойным тоном:  -
Мальчику перерезали горло и вытолкнули его на дорогу, а  я  его  переехал.
Надо заявить в суд... куда угодно. Тебе не терпится  вернуться  на  шоссе?
Иди пешком, я тебя потом подберу. Только не гони меня за семьдесят миль  с
таким видом, будто у нас  в  багажнике  валяется  мешок  с  мусором.  Надо
заявить раньше, чем убийца успеет перевалить через эти холмы.
     - Скотина, - она опять заплакала. - Зачем я только с тобой поехала?
     - Не знаю, - сказал он. - Я знаю одно: еще можно все поправить.
     Машина тронулась с места. Пес на минуту поднял голову и снова положил
ее на лапы.
     До площади оставался один квартал. Перед сквером, в  центре  которого
возвышалась эстрада, главная улица разделилась на два  рукава.  Затем  они
вновь соединились, и Берт сразу увидел  здания,  принадлежавшие  городским
властям. Он прочел: МУНИЦИПАЛЬНЫЙ ЦЕНТР.
     - Вот то, что нам нужно, - сказал он вслух. Вики хранила молчание.
     Он остановил машину возле гриль-бара.
     - Ты куда? - встревоженно спросила она, стоило ему открыть дверцу.
     - Узнаю, где все. Видишь, табличка: "Открыто".
     - Я здесь одна не останусь.
     - А кто тебе мешает идти со мной?
     Она выбралась из машины. Он разглядел  ее  лицо  землистого  цвета  и
вдруг почувствовал к ней жалость. Жалость, которая не нужна ни ему, ни ей.
     - Ты не слышишь, да? - спросила Вики, когда они поравнялись.
     - Чего я не слышу? - не понял он.
     - Пустоты... Ни машин. Ни людей. Ни тракторов. Пустота.
     И тут же где-то неподалеку прокатился заливистый детский смех.
     - Я слышу, что там дети, - сказал он. - А ты нет?
     Она нахмурилась.
     Он открыл дверь в бар и сразу почувствовал себя в сухой парилке.  Пол
покрыт слоем пыли. Глянец на хромированных поверхностях  разных  агрегатов
потускнел. Не крутились  деревянные  лопасти  вентиляторов  под  потолком.
Пустые столики. Пустые табуреты за  стойкой.  Обращало  на  себя  внимание
разбитое зеркало и... в первую секунду он не понял, в чем дело. Все пивные
краны были сорваны и разложены на стойке наподобие странных сувениров  для
гостей.
     В голосе Вики зазвучали нотки наигранной веселости, легко переходящей
в истерику:
     - Ну, что же ты, узнавай. "Извините, сэр, вы не скажете, где..."
     - Помолчи, - бросил он вяло, без прежней уверенности.
     Свет здесь казался  каким-то  пыльным,  пробиваясь  сквозь  огромные,
давно не мытые окна.  И  снова  у  него  возникло  ощущение,  что  за  ним
наблюдают, и он вспомнил про труп в машине и пронзительный детский смех. В
голове  закрутилось:  скрытый  от   постороннего   взора...   скрытый   от
постороннего взора...
     Он скользнул взглядом по пожелтевшим ценникам  на  стойке:  чисбургер
35_ц., пирог из ревеня 25 ц., наше фирменное блюдо мясо в горшочке 80 ц.
     "Интересно, когда я последний раз видел в баре такие цены", - подумал
он.
     Вики словно услышала его мысли:
     - Ты посмотри! - она показывала на настенный календарь. И  с  хриплым
смешком добавила: -  Это  все  было  приготовлено  двенадцать  лет  назад,
приятного аппетита!
     Он приблизился к календарю. На картинке были изображены два мальчика,
купающиеся в пруду, и смышленая собачонка, уносящая в зубах их одежду. Под
картиной надпись: ВЫ ЛОМАЕТЕ СТАРУЮ МЕБЕЛЬ, А МЫ  ЕЕ  ЧИНИМ,  НЕ  УПУСТИТЕ
СВОЕГО ШАНСА. И месяц: август 1964-го.
     - Ничего не понимаю, - голос у него дрогнул, - но в одном  я  уверен:
если мы...
     - Уверен! - вскинулась Вики. - Он уверен! Вот оно, твое слабое место,
Берт. Ты всю жизнь уверен!
     Он вышел из бара, и она за ним.
     - А сейчас ты куда?
     - В муниципальный центр.
     - Берт, ну почему ты такой упрямый! Видишь же, тут что-то не то,  так
неужели трудно признать это?
     - Я не упрямый. Просто я хочу поскорей избавиться от того, что  лежит
в багажнике.
     На улице его как-то по-новому озадачили  полнейшая  тишина  и  запахи
удобрений. Когда можно сорвать молодой початок, намазать его маслом, круто
посолить и запустить в него крепкие зубы, кто обращает внимание на запахи?
Солнце, дождь, унавоженная  земля  -  все  воспринимается  как  бесплатное
приложение. Он вырос в сельской местности, на севере штата Нью-Йорк, и еще
не забыл  душистый  запах  свежего  навоза.  Да,  конечно,  бывают  запахи
поизысканнее, но когда ранней весной,  под  вечер,  с  недавно  вспаханной
земли принесет ветром знакомые ароматы, столько, бывало,  всего  нахлынет.
Со всей отчетливостью вдруг поймешь, что зима отошла безвозвратно, что еще
месяц-другой, и с грохотом захлопнутся двери школы, и дети,  как  горошины
из  стручка,  выскочат  навстречу  лету.  В  его  памяти  этот  запах  был
неотторжим от других, вполне изысканных: тимофеевки,  клевера,  шток-розы,
кизила.
     Чем они тут удобряют землю, подумал он. Странный  запах.  Сладкий  до
тошноты. Так пахнет смерть.  Как  бывший  санитар  вьетнамской  войны,  он
понимал в этом толк.
     Вики уже сидела в машине, держа перед  собой  кукурузное  распятие  и
разглядывая его в каком-то оцепенении. Это не понравилось Берту.
     - Положи его, Христа ради, - сказал он.
     - Нет, - отрезала она, не поднимая головы. - У тебя свои игры, у меня
свои.
     Он завел мотор и поехал дальше. У перекрестка раскачивался  на  ветру
бездействующий светофор.  Слева  обнаружилась  опрятная  белая  церквушка.
Трава вокруг скошена, дорожка обсажена цветами. Берт затормозил.
     - Почему ты остановился? - тотчас спросила она.
     - Загляну в  церковь.  Кажется,  это  единственное  место  в  городе,
которое не выглядит так, словно отсюда ушли лет  десять  назад.  Табличка,
видишь?
     Она присмотрелась. Из  аккуратно  вырезанных  белых  букв,  прикрытых
стеклом, было сложено: ГРОЗЕН И  МИЛОСТИВ  ТОТ,  КТО  ОБХОДИТ  РЯДЫ.  Ниже
стояла дата, 24 июля 1976 года - прошлое воскресенье.
     - Тот, кто обходит ряды, - вслух прочел Берт, глуша мотор. - Одно  из
девяти тысяч имен Господа Бога, запатентованных в штате  Небраска.  Ты  со
мной?
     Она даже не улыбнулась его шутке.
     - Я останусь в машине.
     - Вольному воля.
     - Я зареклась ходить в церковь, с тех пор как уехала от  родителей...
тем более в эту. Видеть не хочу ни эту церковь, ни  этот  городишко.  Меня
уже колотит, уедем отсюда!
     - Я на минуту.
     - Учти, Берт, у  меня  свои  ключи.  Если  через  пять  минут  ты  не
вернешься, я уезжаю, и делай тут все, что тебе заблагорассудится.
     - Э, мадам, не горячитесь...
     - Именно так я и поступлю. Если, конечно, ты не  вздумаешь  отнять  у
меня ключи силой, как обыкновенный бандит.  Впрочем,  ты,  кажется,  и  на
такое способен.
     - Но ты полагаешь, что до этого не дойдет.
     - Полагаю, что нет.
     Ее сумочка лежала между ними на сиденье. Он быстро схватил  ее.  Вики
вскрикнула и потянулась к ремешку, но сумочка уже была  вне  досягаемости.
Чтобы долго не рыться среди вещей, он  просто  перевернул  ее,  посыпались
салфеточки, косметика, разменная мелочь, квитанции из магазинов,  и  среди
всего этого блеснула связка ключей. Вики попыталась схватить ее первой, но
он снова оказался проворней и спрятал ее в карман.
     - Ты не имеешь права, - всхлипнула она. - Отдай.
     - Нет, - сказал он с жесткой ухмылкой. - И не подумаю.
     - Берт, ну пожалуйста! Мне страшно!  -  она  протянула  руку  как  за
подаянием.
     - Через две минуты ты решишь, что дальше ждать необязательно.
     - Неправда...
     - Уедешь и еще посмеешься: "Будет знать, как мне перечить". Разве  ты
не сделала это лейтмотивом всей нашей супружеской жизни? "Будет знать, как
мне перечить! "
     Он вылез из машины.
     - Берт! - она рванулась за ним. - Послушай... можно иначе... позвоним
из автомата, а? Вон у меня сколько мелочи. Только... а  хочешь,  мы...  не
оставляй меня здесь одну, не оставляй меня, Берт!
     Он  захлопнул  дверцу  у  нее  перед  носом  и  с  закрытыми  глазами
привалился спиной к машине. Вики колотила изнутри в дверцу  и  выкрикивала
его имя. Можно себе  представить,  какое  она  произведет  впечатление  на
представителей власти, когда он наконец передаст труп мальчика  с  рук  на
руки. Лучше не представлять.
     Он направился по вымощенной дорожке  к  церкви.  Скорее  всего  двери
окажутся запертыми. Если нет, то ему  хватит  двух-трех  минут,  чтобы  ее
осмотреть.
     Двери открылись бесшумно  сразу  видно,  петли  хорошо  смазаны  ("со
смиренным почтением", - мелькнуло в голове, и почему-то этот образ  вызвал
у него усмешку).  Он  шагнул  в  прохладный,  пожалуй,  даже  холодноватый
придел. Глаза не сразу привыкли к полумраку.
     Первое,  что  он  увидел,  были  покрытые   пылью   фанерные   буквы,
беспорядочно сваленные в кучу в дальнем углу. Из  любопытства  он  подошел
поближе.  В  отличие  от  опрятного,  чистого  придела,  к  этой  куче  не
прикасались, по-видимому, столько же, сколько  к  настенному  календарю  в
гриль-баре. Каждая буква была высотой сантиметров в шестьдесят, и они, без
сомнения, складывались когда-то в связное предложение. Он разложил  их  на
ковре - букв оказалось тридцать - и  принялся  группировать  их  в  разных
сочетаниях. ГОЛОВА СКАТЕРТЬ КИПА БЛИЦ СОНЯ БВЯ. Явно не  то.  ГРЕЦИЯ  ВОСК
БАТИСТ  ОБА  ГОЛЕНЬ  ВОПЯК.  Не  многим  лучше.  А  если  вместо  "батист"
попробовать... Он вставил в середину букву "П", но общий  смысл  яснее  от
этого не стал. Глупо: он тут сидит на корточках, тасует  буквы,  а  она  в
машине с ума сходит.  Он  поднялся  и  уже  собрался  уходить,  как  вдруг
сообразил: БАПТИСТСКАЯ... и,  следовательно,  второе  слово  ЦЕРКОВЬ.  Еще
несколько перестановок, и  получился  окончательный  вариант:  БАПТИСТСКАЯ
ЦЕРКОВЬ  БЛАГОВОЛЕНИЯ.  Надо  полагать,  название  это  располагалось  над
входом, в темном углу.  Затем  фронтон  заново  покрасили,  и  от  прежней
надписи не осталось и следа.
     Но почему?
     Ответ напрашивался: БАПТИСТСКАЯ ЦЕРКОВЬ БЛАГОВОЛЕНИЯ прекратила  свое
существование. Что же стало вместо нее? Он  быстро  поднялся  с  корточек,
отряхивая пальцы от пыли. Ну сорвали буквы  с  фронтона,  что  особенного?
Может, решили переименовать ее в  Церковь  Происходящих  Перемен  в  честь
преподобного Флипа Уилсона...
     Но что это были за перемены?
     Он  отмахнулся  от  неприятного  вопроса  и  толкнул  вторую   дверь.
Оказавшись в самом храме, поднял глаза к нефу, и сердце у него  упало.  Он
громко втянул в легкие  воздух,  нарушив  многозначительную  тишину  этого
священного места.
     Всю стену позади  кафедры  занимало  гигантское  изображение  Христа.
"Если до сих пор Вики еще как-то держала себя в руках, - подумал  Берт,  -
то от этого она бы заорала как резаная".
     Спаситель улыбался, раздвинув  губы  в  волчьем  оскале.  Его  широко
раскрытые  глаза  в  упор  разглядывали  входящего  и   чем-то   неприятно
напоминали Лойна Чейни в "Оперном  фантоме".  Е  больших  черных  зрачках,
окаймленных огненной радужницей, не то тонули, не то горели два  грешника.
Но сильнее всего поражали... зеленые волосы - при  ближайшем  рассмотрении
выяснилось, что они сделаны из  множества  спутанных  кукурузных  метелок.
Изображение  грубое,  но  впечатляющее.  Этакая   картинка   из   комикса,
выполненная талантливым ребенком: ветхозаветный или, может быть, языческий
Христос, который,  вместо  того  чтобы  пасти  своих  овец,  ведет  их  на
заклание.
     Перед левым рядом скамеек был установлен орган, и в первое  мгновение
Берт не увидел в нем ничего необычного. Жутковато ему стало, лишь когда он
прошел  до  конца  по  проходу:  клавиши  были  с  мясом  выдраны,  педали
выброшены, трубы забиты сухой кукурузной  ботвой.  На  инструменте  стояла
табличка со старательно выведенной максимой: "Да не  будет  музыки,  кроме
человеческой речи", - рек Господь.
     Вики права: тут что-то не то. Он был бы не прочь вернуться в машину и
тотчас уехать из этого гиблого места, но его, что называется,  заело.  Как
ни противно было  себе  в  этом  признаваться,  он  жаждал  поколебать  ее
самоуверенность, очень уж не хотелось признавать во всеуслышание, что  она
оказалась права.
     Ладно, пару минут можно потянуть.
     Он направился к кафедре,  по  дороге  рассуждая.  Каждый  день  через
Гатлин проезжают машины. У жителей окрестных  мест  наверняка  здесь  есть
друзья или родственники. Время от  времени  городок  должна  патрулировать
полиция штата. А вспомнить бездействующий светофор. Не могут  же  те,  кто
снабжает город электроэнергией, не знать, что здесь добрых двенадцать  лет
нет света. Вывод: ничего такого в Гатлине произойти не могло.
     Отчего же тогда мурашки по коже?
     Он взошел на кафедру по ступенькам,  покрытым  ковровой  дорожкой,  и
оглядел пустые скамьи, уходящие в полумрак. Он чувствовал  лопатками,  как
его буравит этот потусторонний, не по-христиански зловещий взгляд.
     На аналое лежала большая Библия, открытая на тридцать  восьмой  главе
книги Иова. Берт прочел: "Господь отвечал Иову из бури и сказал: "Кто сей,
омрачающий Провидение словами без смысла?.. Где был ты,  когда  Я  полагал
основания земли? Скажи, если знаешь".  Господь.  Тот,  Кто  Обходит  Ряды.
Скажи, если знаешь. И накорми нас кукурузными лепешками.
     Берт начал листать страницы, они переворачивались с  сухим,  каким-то
призрачным шуршанием - а что, подходящее место  для  призраков.  Из  книги
были вырезаны целые куски. В основном, как он заметил, из  Нового  Завета.
Кто-то взял на себя  труд  удалить  с  помощью  ножниц  соборное  послание
Иакова.
     Но Ветхий Завет был в целости и сохранности.
     Он уже сходил с кафедры, когда на глаза ему попался еще один  фолиант
на  нижней  полочке.  Он   взял   его   в   руки   с   мыслью,   что   это
церковно-приходская книга с датами венчаний, конфирмаций и погребений.
     Слова на обложке, коряво выведенные золотыми буквами,  заставили  его
поморщиться. И СКАЗАЛ ГОСПОДЬ: "СРЕЖУТ ПОД КОРЕНЬ  НЕПРАВЕДНЫХ  И  УДОБРЯТ
ЗЕМЛЮ".
     У них тут, кажется, одна навязчивая идея, и Берт старался не думать о
том, куда она может завести.
     Он открыл книгу на первой разлинованной странице. Сразу видно, записи
делал ребенок. Некоторые места аккуратно подчищены, и хотя орфографических
ошибок нет, буквы по-детски крупные и скорее нарисованные, чем написанные.
Начальные столбцы выглядели так:

                    Амос Дэйган (Ричард)
             род. 4 сент. 1945      4 сент. 1964

                    Исаак Ренфрю (Уильям)
             род 19 сент. 1945     19 сент. 1964

                    Зепениах Керк (Джордж)
             род. 14 окт. 1945      14 окт. 1964

                    Мэри Уэллс (Роберта)
             род. 12 нояб. 1945    12 нояб. 1964

                    Йемен Холлис (Эдвард)
             род. 5 янв. 1946        5 янв. 1965

     Берт продолжал с озабоченным  видом  переворачивать  страницы.  Книга
оказалась заполненной примерно на три четверти, после чего правая  колонка
неожиданно обрывалась:

                    Рахиль Стигман (Донна)
              род. 21 июня 1957      21 июня 1976

                    Моисей Ричардсон (Генри)
              род. 29 июля 1957

                    Малахия Бордман (Крэйг)
              род. 15 авг. 1957

     Последней была вписана Руфь Клоусон  (Сандра),  рожденная  30  апреля
1961. Берт нагнулся и обнаружил на  той  же  полочке  еще  две  книги.  На
обложке первой красовался уже  знакомый  ему  афоризм  СРЕЖУТ  ПОД  КОРЕНЬ
НЕПРАВЕДНЫХ... перечень имен с  указанием  даты  рождения  продолжался.  6
сентября 1964 - Иов Гилман (Клэйтон). 16 июня 1965  -  Ева  Тобин  (имя  в
скобках отсутствовало).
     Третья книга была чистая.
     Берт стоял на кафедре в раздумье.
     В тысяча девятьсот  шестьдесят  четвертом  что-то  произошло.  Что-то
связанное с религией, кукурузой... и детьми.
     Благослови, Господь, наш урожай, а мы будем  возносить  к  Тебе  наши
молитвы, аминь.
     И нож, занесенный над жертвенным агнцем... а может быть,  не  агнцем?
Может быть, их тут охватил религиозный фанатизм? Их,  отрезанных  от  мира
сотнями акров кукурузы, о чем-то тайно шуршащей. Накрытых миллионами акров
голубого неба. Взятых под неусыпный надзор самим Всевышним - зеленоволосым
Богом кукурузы, вечно голодным безумным стариком. Тем, Кто Обходит Ряды.
     Берт почувствовал, как внутри у него все холодеет.
     Вики, рассказать тебе историю? Историю про Амоса Дэйгана, получившего
при рождении имя Ричарда. Амосом он стал в шестьдесят  четвертом  в  честь
малоизвестного библейского  пророка.  А  дальше...  ты,  Вики,  только  не
смейся... дальше Дик Дэйган и его друзья, среди них Билли  Ренфрю,  Джордж
Керк, Джордж Керн, Роберта Уэллс и  Эдди  Холлис,  ударившись  в  религию,
поубивали своих  родителей.  Всех  до  одного.  Жуть,  да?  Пристрелили  в
постели, зарезали в ванной, отравили за  ужином,  повесили,  расчленили?..
Это уже частности.
     Причина? Кукуруза. Может, урожай погибал. Может, они  связали  это  с
тем, что человечество погрязло  в  грехе.  Что  нужны  жертвы.  И  они  их
принесли - на кукурузном поле.
     А еще - знаешь, Вики, я в этом совершенно  убежден  -  они  почему-то
решили, что девятнадцать лет  для  них  -  критический  возраст.  Согласно
записи в церковно-приходской книге, нашему герою Ричарду  "Амосу"  Дэйгану
девятнадцать лет исполнилось 4 сентября 1964 года. Надо полагать, они  его
убили. Предали закланию  в  зарослях  кукурузы.  Веселенькая  история,  не
правда ли?
     Пойдем дальше.  Рахили  Стигман,  которая  до  1964  года  называлась
Донной,  всего  месяц  назад,  21  июня,  стукнуло  девятнадцать.   Моисею
Ричардсону стукнет девятнадцать через три дня. Что, по-твоему, ждет его 29
июня? Сказать?
     Берт облизнул пересохшие губы.
     И вот еще что, Вики. Смотри. Иов Гилман (Клэйтон) родился 5  сентября
1964 года. И затем, до 16 июня  шестьдесят  пятого,  ни  одного  рождения.
Разрыв в десять месяцев. Знаешь, как я себе объясняю  его?  Они  поубивали
своих родителей, всех, даже беременных матерей,  а  в  октябре  шестьдесят
четвертого забеременела одна из  них,  шестнадцати-  или  семнадцатилетняя
девушка, и она родила Еву. Так сказать, первую женщину.
     Внезапная догадка побудила его спешно  перелистать  книгу  в  поисках
записи о рождении Евы Тобин. Ниже он прочел: Адам Гринлоу,  род.  11  июля
1965.
     Сейчас  им  по  одиннадцать,  подумал  он.  Уж  не  прячутся  ли  они
где-нибудь здесь поблизости? От этой мысли ему стало не по себе.
     Но как можно сохранять все  это  в  тайне?  Как  вообще  такое  может
продолжаться?
     Разве что с молчаливого одобрения зеленоволосого Христа...
     - Ну дела, - пробормотал Берт, и в этот самый  миг  тишину  прорезала
автомобильная сирена - она звучала безостановочно.
     Берт  одним  прыжком  перемахнул   через   ступеньки,   пробежал   по
центральному проходу и толкнул наружную  дверь.  В  лицо  ударил  слепящий
свет. Вики сидела за рулем, сжимая в обеих руках клаксон и  крутя  головой
во все стороны. Отовсюду к машине сбегались  дети.  Многие  заливались  от
смеха.  Они  были  вооружены  ножами,  топориками,   арматурой,   камнями,
молотками. Восьмилетняя, на вид белокурая девчушка  с  красивыми  длинными
волосами  размахивала  кистенем.   Забавы   сельских   жителей.   Никакого
огнестрельного оружия. Берта подмывало закричать: "Кто тут Адам и Ева? Кто
среди вас мамы? Дочки? Отцы? Сыновья?"
     Скажи, если знаешь.
     Они бежали из боковых улочек, из городского  парка,  через  ворота  в
заборе, которым  была  обнесена  школьная  спортплощадка.  Одни  скользили
безразличным взглядом по  мужчине,  в  оцепенении  застывшем  на  паперти,
другие толкались локтями и с улыбкой показывали на него пальцем... ах, эти
милые детские улыбки.
     Девочки были одеты в коричневые шерстяные  платья  до  щиколоток,  на
голове выцветшие летние шляпки. Мальчики были одеты, как  пасторы:  черный
костюм, черная касторовая шляпа. Они наводнили  площадь,  лужайки,  кто-то
бежал к машине через двор бывшей баптистской церкви Благоволения, едва  не
задевая Берта.
     - Дробовик! закричал он что было  мочи.  -  Вики,  ты  меня  слышишь?
Дробовик!
     Но ее парализовал страх, он это  увидел  еще  со  ступенек.  Она  его
скорее всего даже не услышала из-за поднятых стекол.
     Оживленная  ватага  окружила  "Т-берд"  со  всех  сторон.  На  машину
обрушились  топоры,  тесаки  и  прутья  арматуры.  "Это  дурной  сон",   -
пронеслось у него в сознании. От крыла машины отлетела декоративная стрела
из хрома. За ней последовала металлическая накладка  на  капоте.  Спустили
баллоны, исполосованные ножами. А сирена все звучала. Треснули  от  напора
темные ветровое и боковые стекла  и  со  звоном  обрушились  в  салон.  Он
увидел, что Вики одной  рукой  продолжает  давить  на  клаксон,  а  второй
прикрывает лицо. Бесцеремонные детские пальцы уже нашаривали изнутри запор
на дверце. Вики отбивалась отчаянно. Сирена стала  прерывистой,  а  там  и
вовсе смолкла.
     Кто-то рванул на себя  искореженную  дверцу,  и  десятки  рук  начали
отрывать Вики от руля, в который она вцепилась мертвой  хваткой.  Один  из
подростков подался вперед и ножом...
     Тут Берт вышел из оцепенения и, буквально слетев со ступенек паперти,
рванулся к машине. Юноша лет шестнадцати с выбившейся из-под  шляпы  рыжей
гривой обернулся с этакой  ленцой,  и  в  тот  же  миг  в  воздухе  что-то
блеснуло. Левую руку Берта отбросило назад - словно  в  плечо  ударили  на
расстоянии. От внезапной острой боли у него потемнело в глазах.
     С каким-то тупым изумлением он обнаружил, что у него из плеча  торчит
рукоять  складного  ножа,  наподобие  странного  нароста.  Рукав  футболки
окрасила кровь. Он долго - казалось, бесконечно - разглядывал этот невесть
откуда взявшийся нарост, а  когда  поднял  глаза,  на  него  уже  вплотную
надвигался рыжий детина, ухмыляясь с чувством собственного превосходства.
     - Ах ты, ублюдок, - просипел Берт.
     - Через минуту душа твоя вернется к Господу,  а  сам  ты  предстанешь
перед Его престолом. - Рыжий потянулся пятерней к его глазам.
     Берт отступил и, выдернув из предплечья нож, всадил его парню в самое
горло. Брызнул фонтан крови, и  Берта  залило  с  ног  до  головы.  Парень
зашатался и пошел по кругу. Он попытался вынуть нож обеими руками и  никак
не мог. Берт наблюдал за ним, как в гипнотическом трансе. Может быть,  это
сон? Рыжего шатало, но  он  продолжал  ходить  кругами,  издавая  горловые
звуки, казавшиеся такими громкими в тишине  жаркого  июльского  утра.  Его
сверстники, ошеломленные  неожиданным  поворотом  событий,  молча  следили
издалека.
     Это не входило в сценарий, мысли Берта с трудом ворочались, тоже  как
оглушенные. Я и Вики - да. И тот  мальчик,  не  сумевший  от  них  уйти  в
зарослях кукурузы. Но чтобы кто-то из их числа - нет.
     Он обвел свирепым взглядом толпу, удержавшись от желания крикнуть  ей
с вызовом: "Что, не нравится?"
     Рыжий детина в последний раз булькнул горлом и упал на колени.  Глаза
его невидяще смотрели на Берта, а затем руки безвольно упали, и он ткнулся
лицом в землю.
     Толпа тихо выдохнула. Она разглядывала Берта, Берт - ее,  и  до  него
как-то не сразу дошло, что в толпе он не видит Вики.
     - Где она? - спросил он. - Куда вы ее утащили?
     Один из подростков выразительным жестом  провел  охотничьим  ножом  у
себя под кадыком. И осклабился. Вот и весь ответ.
     Из задних рядов юноша постарше тихо скомандовал: "Взять его".
     Несколько ребят отделились от толпы. Берт начал отступать. Они  пошли
быстрее. Прибавил и он. Дробовик, черт бы  его  подрал!  Было  бы  у  него
ружье... По зеленому газону к нему уверенно  подбирались  яркие  тени.  Он
повернулся и побежал.
     - Убейте его! - раздался мощный крик, и преследователи  тоже  перешли
на бег.
     Берт уходил от погони осмысленно.  Здание  муниципального  центра  он
обогнул - там бы ему устроили мышеловку - и припустил  по  главной  улице,
которая через два квартала переходила в загородное шоссе. Послушай он Вики
- ехали бы сейчас и горя не знали.
     Подошвы  спортивных  тапочек  звонко  шлепали  по  тротуару.  Впереди
замаячили торговые вывески и  среди  них  "Кафе-мороженое",  а  за  ним...
извольте  убедиться:  кинотеатрик  "Рубин".  Изрядно  запылившийся   анонс
извещал зрителей: ОГРАНИЧЕННАЯ ПРОДАЖА БИЛЕТОВ НА ЭЛИЗАБЕТ ТЭЙЛОР  В  РОЛИ
КЛЕОПАТРЫ.  За  следующим  перекрестком  виднелась  бензоколонка,  как  бы
обозначавшая границу городской застройки. За бензоколонкой начинались поля
кукурузы, подступавшие к самой дороге. Зеленое море кукурузы.
     Он бежал.  Судорожно  глотая  воздух  и  превозмогая  боль  в  плече.
Оставляя на растрескавшемся тротуаре следы  крови.  Он  выхватил  на  бегу
носовой платок из заднего кармана брюк и заткнул им рану.
     Он бежал. Дыхание становилось все  более  учащенным.  Начала  дергать
рана. А внутренний голос с издевкой спрашивал, хватит  ли  у  него  пороху
добежать до ближайшего городка.
     Он бежал. Юные и быстроногие уверенно  догоняли  его.  Он  слышал  их
легкий бег. Слышал их крики и улюлюканье. "Они ловят кайф, - подумал  Берт
некстати. - Потом будут в красках рассказывать не один год."
     Он бежал.
     Он промчался мимо  бензоколонки,  оставив  позади  городок.  В  груди
хрипело  и  клокотало.  Тротуар  кончился.  У  него   была   только   одна
возможность, один шанс уйти от погони и остаться в живых. Впереди  зеленые
волны кукурузы с двух сторон подкатывали к  узкой  полоске  дороги.  Мирно
шелестели длинные сочные листья. Там, в полумраке высокой, в  человеческий
рост, кукурузы, надежно и прохладно.
     Он промчался  мимо  щита  с  надписью:  ВЫ  ПОКИДАЕТЕ  ГАТЛИН,  САМЫЙ
СИМПАТИЧНЫЙ ГОРОДОК В НЕБРАСКЕ... И НЕ ТОЛЬКО  В  НЕБРАСКЕ.  ПРИЕЗЖАЙТЕ  К
НАМ, НЕ ПОЖАЛЕЕТЕ!
     Это уж точно, промелькнуло в затуманенном сознании Берта.
     Он  помчался  мимо  щита,  точно  спринтер,  набегающий  на  финишную
ленточку, резко взял влево и нырнул в заросли, на ходу скидывая спортивные
тапочки. Кукурузные ряды сомкнулись за  ним,  как  морские  волны.  Они  с
готовностью приняли его, взяли под  свою  защиту.  Он  испытал  внезапное,
удивившее  его  самого  облегчение  -  словно  второе  дыхание  открылось.
Иссушенные зноем легкие расширились, впуская свежий воздух.
     Он бежал по междурядью, пригнувшись, задевая плечами  листья,  отчего
они еще долго подрагивали.  Пробежав  около  двадцати  ярдов,  он  свернул
вправо, параллельно дороге, и еще ниже  пригнулся  из  опасения,  что  его
темная голова может  быть  слишком  заметной  среди  желтеющих  кукурузных
султанов. Он  несколько  раз  менял  направление,  пока  по-настоящему  не
углубился в заросли, а затем еще какое-то время продолжал бежать, неуклюже
вскидывая ноги и беспорядочно перескакивая из ряда в ряд.
     Наконец он рухнул и прижался лбом к земле. Он слышал лишь собственное
спертое дыхание, в  мозгу,  как  заезженная  пластинка,  крутилось:  какое
счастье, что я бросил курить, какое счастье...
     Тут в его сознание проникли голоса: его преследователи  перекликались
на расстоянии, иногда сталкиваясь нос к носу с криком: "Это мой ряд!" Берт
немного успокоился: они  приняли  много  левее  да  и  искали  слишком  уж
беспорядочно.
     Хотя он совсем выбился из сил, пришлось заняться раной.  Кровотечение
прекратилось. Он свернул платок в длину и снова наложил на рану.
     Он полежал еще немного, и вдруг пришло ощущение, что ему хорошо (даже
боль в плече была терпимой), может  быть,  впервые  за  долгое  время.  Он
почувствовал себя физически крепким, способным развязать самые невероятные
узлы его брака с Вики - всего два года,  а  из  них  как  будто  все  соки
высосали.
     Он одернул себя за эти мысли. Его жизнь висела на волоске;  о  судьбе
жены можно было догадываться. Возможно, ее уже нет в живых.  Он  попытался
вызвать в памяти Викино лицо и таким образом рассеять ощущение эйфории, но
ничего не получилось. Вместо этого перед  глазами  стоял  рыжий  детина  с
торчащим из горла ножом.
     Стойкие ароматы приятно щекотали ноздри. Нашептывал ветер,  рождая  в
душе покой. Что бы тут не творили именем кукурузы,  сейчас  она  была  его
заступницей.
     Вот только голоса приближались...
     Он снова побежал, согнувшись в три погибели,  -  в  одну  сторону,  в
другую, пересек несколько рядов. Он двигался так,  чтобы  выкрики  звучали
слева, но очень скоро потерял ориентиры. Голоса слабели, все  чаще  шелест
листьев заглушал их. Он останавливался, вслушивался, бежал дальше. Вовремя
догадался скинуть тапочки - в  носках  он  почти  не  оставлял  следов  на
твердой почве.
     Наконец перешел на шаг. Солнце успело сместиться вправо. Он  взглянул
на часы: четверть восьмого. Пылающий  диск  висел  над  полями,  окрашивая
макушки стеблей в алый цвет, но в самих зарослях царил полумрак. Он напряг
слух. Ветер совсем стих, и над кукурузными шеренгами,  которые  стояли  не
шевельнувшись,  висели   ароматы   невидимой   бродящей   в   них   жизни.
Преследователи Берта, если они еще не  оставили  попыток  найти  его,  или
слишком удалились, или залегли и точно так же вслушивались. Он решил,  что
у подростков, даже  таких  фанатов,  не  хватило  бы  терпения  так  долго
таиться.  Скорее  всего  они  поступили  вполне  по-детски,  не  думая   о
последствиях: плюнули на все и вернулись домой.
     Он зашагал вслед за уходящим солнцем, закрытым облаками. Если вот так
идти, сквозь ряды, по солнцу, рано или поздно он выберется на шоссе N_17.
     Плечо тупо ныло, и в этой боли  было  даже  что-то  приятное.  Вообще
ощущение радости не  покидало  его.  Пока  я  здесь,  решил  он,  не  буду
терзаться по этому поводу угрызениями  совести.  Угрызения  явятся  потом,
когда придется давать объяснения в связи со случившимся в Гатлине. Но  это
будет потом.
     Он продирался сквозь заросли  и  думало  том,  что  еще  никогда  его
чувства не были так обострены  Между  тем  от  солнца  осталась  небольшая
горбушка. Он вдруг замер - его обостренные чувства  уловили  в  окружающей
реальности нечто такое, от чего ему сразу стало не по  себе.  Им  овладело
странное беспокойство.
     Он прислушался. Шелест листьев.
     Он слышал его и раньше,  но  только  сейчас  сопоставил  с  тем,  что
ветра-то не было. Что за чудеса?
     Он начал встревоженно озираться, почти готовый увидеть вылезающих  из
зарослей   подростков   в   черных   пасторских   костюмах,   улыбающихся,
поигрывающих ножами.  Ничего  подобного.  Шелест,  однако,  был  явственно
различим. Откуда-то слева.
     Он двинулся в этом направлении. Уже не было необходимости продираться
сквозь заросли, просека между рядами сама вела его куда надо. Вот и  конец
просеки. Впрочем, конец ли? Впереди показался  просвет.  Шелест  доносился
оттуда.
     Он остановился, охваченный внезапным страхом.
     Запахи кукурузы были здесь на редкость  сильными,  почти  одуряющими.
Нагретые за день растения не отдавали тепло.  Он  впервые  обнаружил,  что
взмок от пота и весь оброс стебельками и паутиной. Он бы не удивился, если
бы по нему ползали разные насекомые, но никто не ползал, и это-то как  раз
было удивительно.
     Он  вглядывался  в  открывающийся  впереди   просвет   -   там   ряды
расступились, образуя большой круг голой, судя по всему, земли.
     Ни  москитов,  ни  мух,  ни  чигтеров...  с  неожиданной  грустью  он
вспомнил, что когда они с Вики женихались, у них для подобной нечисти была
уничтожающая характеристика: "Во все  дырки  залезут".  И  ворон  тоже  не
видно. Вот уж действительно странно: кукурузная плантация  -  и  ни  одной
вороны.
     Последние закатные лучи позволили ему разглядеть детальнее  ближайшие
посадки. Невероятно, но каждый стебель, каждый  лист  был  безупречен.  Ни
одного пораженного болезнью участка, ни изъеденного листика, ни гусеничной
кладки, ни...
     Он не верил глазам своим.
     Ну и ну здесь же и в помине нет сорняков!
     Каждый стебель высотой в полметра рос в  горделивом  одиночестве.  Ни
разрыв-травы, ни дурмана, ни  вьюнков,  ни  "ведьминых  косм".  Абсолютная
стерильность.
     Берт таращился в изумлении. Тем временем стадо облаков откочевало  на
новое место. Догорал закат, добавляя в разлитое на горизонте золото  румян
и охры. Быстро сгущались сумерки.
     Надо было сделать еще десяток шагов, отделявших  его  от  загадочного
островка посреди бескрайнего моря кукурузы. Не сюда ли тянуло его с самого
начала? Думал, что движется к шоссе, а ноги несли в это странное место.
     С замирающим сердцем дошел он до конца просеки  и  остановился.  Было
еще достаточно светло, чтобы разглядеть все в подробностях. Крик застрял у
него в горле, и в легких не хватало воздуха его вытолкнуть.  Колени  стали
подгибаться, на лбу выступила испарина.
     - Вики, - произнес он одними губами. - О Боже, Вики...
     Ее распяли на  крестовине,  прикрутили  запястье  и  лодыжки  колючей
проволокой, что продается по семьдесят центов  за  ярд  в  любом  магазине
штата Небраска. В пустые глазницы натолкали "шелк" - желтоватые кукурузные
пестики. Кричащий рот заткнули обертками молодых початков.
     Слева от нее висел на кресте  скелет  в  совершенно  ветхом  стихаре.
Бывший священник баптистской  церкви  Благоволения,  казалось,  ухмылялся,
глядя на Берта, словно говорил с издевкой: "Это даже  хорошо,  когда  тебя
приносит  в  жертву  на  кукурузном  поле  толпа   язычников,   эти   юные
дьяволята..."
     Еще левее висел второй скелет в сгнившей голубой  униформе.  Глазницы
прикрывала фуражка с характерным зеленым знаком: ШЕФ ПОЛИЦИИ.
     Тут-то  Берт  и  услышал  шаги  -  не   детей,   кого-то   огромного,
продирающегося через заросли. Не детей, нет. Дети не осмелились бы войти в
кукурузное царство ночью. Для них это место  было  священно,  ночью  здесь
вступал в свои права Тот, Кто Обходит Ряды.
     Берт рванулся было назад,  но  просека,  которая  привела  его  сюда,
исчезла. Ряды сомкнулись. А шаги все ближе, с хрустом раздвигались стебли,
уже слышалось могучее дыхание. Берта охватил мистический ужас: надвигалось
неотвратимое. Гигантская тень накрыла все вокруг.
     ...ближе...
     Тот, Кто Обходит Ряды.
     И Берт увидел: красные глаза-плошки... зеленый силуэт в полнеба...
     И почувствовал запах кукурузных оберток...
     И тогда он начал кричать. Пока было чем.


     Немного погодя взошла спелая луна как напоминание о будущем урожае.
     Кукурузные дети собрались днем на лужайке перед четырьмя  распятиями.
Два голых остова и два еще недавно живых тела, которые  со  временем  тоже
превратятся в  голые  остовы.  Здесь,  в  сердце  Небраски,  на  крохотном
островке в безбрежном океане кукурузы, единственной реальностью было время
     Знайте, этой ночью явился мне во сне Господь и открыл мне глаза.
     Священный трепет охватил толпу. Все повернулись к говорившему. Исааку
было всего девять, но после того, как год назад кукуруза  забрала  Давида,
Исаак  стал  Верховным  Смотрителем.  В  день,  когда  Давиду  исполнилось
девятнадцать, он дождался сумерек и навсегда исчез в зарослях.
     Лицо Исаака было торжественным под полями черной шляпы. Он продолжал:
     - Во сне я увидел тень,  обходившую  ряды,  это  был  Господь,  и  он
обратился ко мне со словами, с которыми когда-то обращался к нашим старшим
братьям. Он недоволен нашей последней жертвой.
     Толпа содрогнулась и выдохнула как один человек.  Многие  с  тревогой
озирались на обступившую их со всех сторон зеленую стену кукурузы.
     - И сказал Господь: "Разве я не дал вам место для  закланий,  что  же
приносите жертвы в других местах? Или  забыли,  кто  даровал  вам  радость
искупления? Этот же пришелец совершил святотатство в моих рядах, и  я  сам
принес его в жертву. Точно так же я поступил когда-то с офицером в голубой
форме и с фарисеем священником".
     - Офицер в голубой форме... фарисей священник, - шепотом повторяли  в
толпе, испуганно опуская глаза.
     "Отныне Возраст Искупления  вместо  девятнадцати  плодоношений  будет
равен восемнадцати, - с жесткостью повторял  Исаак  реченное  Господом.  -
Плодитесь и размножайтесь, как кукурузное семя, и пребудет милость  моя  с
вами вовек."
     Исаак замолчал.
     Все  головы  повернулись  к  Малахии  и  Иосифу  -  этим  двоим   уже
исполнилось восемнадцать. И в городе, наверно, наберется два десятка.
     Все ждали, что скажет Малахия. Малахия,  который  первым  преследовал
Ахаза, проклятого Господом.  Малахия,  который  перерезал  Ахазу  горло  и
вышвырнул его на дорогу, дабы смердящая плоть  не  осквернила  девственной
чистоты кукурузы.
     - Да будет воля Господня, - еле слышно вымолвил Малахия.
     И ряды кукурузы вздохнули с облегчением.
     В ближайшие недели девочки смастерят  не  одно  распятие,  изгоняющее
злых духов.
     В ту же ночь, все, кто достиг  Возраста  Искупления,  молча  вошли  в
заросли и отправились на большую поляну, чтобы получить высшую милость  из
рук Того, Кто Обходит Ряды.
     - Прощай, Малахия, - крикнула Руфь, печально помахивая рукой и давясь
слезами. Она носила его ребенка и должна была  скоро  родить.  Малахия  не
оглянулся. Он уходил с прямой спиной. Ряды за ним тихо сомкнулись.
     Руфь отвернулась, глотая слезы. Втайне она давно ненавидела  кукурузу
и даже грезила, как однажды в сентябре, после знойного лета, когда  стебли
станут сухими как порох, она войдет в эти заросли с факелом в руках. Но от
одной мысли делалось страшно. Каждую ночь ряды  обходит  тот,  чей  взгляд
проникает во все... даже в сокровенные тайны человека.
     На поля спустилась ночь. Вокруг Гатлина о чем-то шепталась  кукуруза.
Ублаготворенная.





                                Стивен КИНГ

                                НЕЧТО СЕРОЕ




     Всю неделю по радио передавали, что вот-вот должен  начаться  сильный
северный ветер и обильный снегопад. В четверг, наконец, прогноз сбылся.  И
очень быстро, уже к часам четырем дня, намело около восьми дюймов снега, а
ветер все не утихал. В баре Генри под названием НОЧНАЯ  СОВА  собралось  к
тому времени человек пять-шесть завсегдатаев. Заведение  это  представляет
собой обычную небольшую забегаловку-магазинчик на  этой  стороне  Бэнгора,
которая открыта для посетителей круглые сутки.
     Бизнесом по-крупному Генри не занимается - его клиентами являются,  в
основном, студенты, которые накачиваются у него  пивом  и  дешевым  вином.
Доходов  этих  ему,  однако,  хватает  на  спокойное  и  вполне  безбедное
существование.  Захаживаем  сюда  и  мы,  старые  тупицы  из  департамента
социального обеспечения, чтобы  поболтать  немного  о  том,  кто  умер  за
последнее время, или о том,  как  человечество  неуклонно  приближается  к
концу света.
     В тот вечер за стойкой стоял сам Генри; Билл Пелхэм,  Берти  Коннорс,
Карл Литтлфилд и я сидели вокруг камина, вытянув ноги к огню. Снаружи,  на
улице, не было  почти  никакого  движения.  Ни  одной  машины  вдоль  всей
Огайо-стрит - только снегоочистители медленно разгребали  снежные  завалы.
Там, докуда они еще не дошли, ветер надувал причудливые  снежные  барханы,
некоторые из которых напоминали своей  ребристостью  длинные  позвоночники
каких-нибудь древних динозавров.
     За все время после полудня в НОЧНУЮ СОВУ, кроме нас, зашли еще  всего
трое посетителей. Одним из них,  если  его  можно  считать  клиентом,  был
слепой Эдди. Эдди было уже около семидесяти и был он, на  самом  деле,  не
совсем слепым - просто сильная старческая слабость зрения. Заходит он сюда
один-два раза в неделю и, посидев немного и незаметно  стащив  с  прилавка
буханку хлеба, с достоинством удаляется. В такие  моменты  он  чрезвычайно
доволен собой  и  выражение  его  "хитрой"  прищуренной  физиономии  можно
приблизительно передать следующими словами:  ВОТ  ВАМ,  БЕЗМОЗГЛЫЕ  СУКИНЫ
ДЕТИ! СНОВА Я ОБДУРИЛ ВАС!
     Берти однажды спросил у Генри, почему он никогда не пытается положить
этому конец.
     - Я могу ответить тебе, - сказал на это Генри. - Несколько лет  назад
военно-воздушные силы запросили у государства (а на самом деле, конечно, у
налогоплательщиков) двадцать  миллионов  долларов  на  постройку  летающей
модели нового разрабатываемого самолета. В конечном итоге  стоимость  этой
программы составила семьдесят пять миллионов долларов, но самолет так и не
был запущен в серийное производство. Все это было десять лет назад,  когда
слепой Эдди, да и я тоже были помоложе, чем сейчас, и я голосовал за  одну
женщину, которая  выступала  за  финансирование  этой  программы,  а  Эдди
голосовал против нее. В конце концов, таких,  как  я  оказалось  больше  и
семьдесят пять миллионов долларов были пущены, как оказалось впоследствии,
на ветер. И с тех пор я делаю вид, что не замечаю, как Эдди таскает у меня
хлеб.
     Верти тогда не сразу понял, что к чему было в этой забавной истории и
с  озадаченным  видом  вернулся  за  свой   столик,   пытаясь   переварить
услышанное.
     Дверь открылась  снова  и  с  улицы,  с  клубами  холодного  воздуха,
ввалился молоденький парнишка,  совсем  еще  мальчик.  Это  был  сын  Ричи
Гринэдайна. Отряхнув снег с  ботинок,  он  торопливо  направился  прямо  к
Генри.  Выглядел  он  очень  взволнованным,  как  будто  только  что  стал
очевидцем чего-то очень и очень страшного. Кадык на его  тоненькой  шейке,
который был от мороза цвета грязной промасленной ветоши,  нервно  дергался
вверх-вниз - просто ходуном ходил от возбуждения.
     - Мистер Памэли, - взволнованно затараторил он, испуганно озираясь по
сторонам вытаращенными глазенками. - Вы должны сходить туда! Отнесите  ему
пиво сами, пожалуйста! Я больше не могу туда вернуться! Мне страшно!
     - Ну-ну, успокойся, - остановил его Генри, снимая свой белый фартук и
выходя из-за стойки. - Давай-ка еще раз с самого начала и помедленнее. Что
там у вас случилось? Отец, что-ли, напился?
     Услышав эти слова, я вспомнил вдруг, что уже довольно давно не  видел
Ричи. Обычно он заходил сюда по крайней мере один раз в день, чтобы купить
ящик пива. Пиво он брал, как правило, самое дешевое. Это  был  огромный  и
очень толстый человек с отвисшими щеками, двойным  подбородком  и  жирными
мясистыми руками. Ричи всегда напивался пивом как свинья. Когда он работал
на лесопильном заводе в Клифтоне, он еще как-то держал себя  в  руках.  Но
однажды  там  случилась  какая-то  авария  -  то-ли  из-за  некондиционной
древесины, то-ли по  вине  самого  Ричи  -  но  он  получил  в  результате
серьезную травму спины и был уволен по состоянию здоровья. С тех пор  Ричи
нигде не работал, стал еще толще (может быть, от пива, а может быть, и  от
полученной  травмы),  а  завод  выплачивал  ему  ежемесячную   пенсию   по
инвалидности. В последнее время, как я уже говорил, он  совершенно  пропал
из виду. Видимо, просто вообще  не  выходил  из  дома.  Зато  я  регулярно
наблюдал, как его сын тащит ему его ежедневный (или еженощный) ящик  пива.
Довольно симпатичный, надо заметить, мальчуган у этой жирной свиньи. Генри
всегда продавал ему пиво, зная, что мальчик отнесет его отцу, а не  выпьет
где-нибудь с приятелями.
     - Да, он напился, - ответил мальчик, - но дело вовсе не в этом.  Дело
в том... Дело в том, что... О, Господи, как это УЖАСНО!
     Генри понял, что бедный ребенок вот-вот  расплачется  и  добиться  от
него чего-нибудь более-менее вразумительного будет еще труднее.
     - Карл, постой немного за меня, - бросил он отрывисто. - Хорошо?
     - Конечно.
     - Ну а теперь, Тимми, пойдем в кладовую и ты спокойно расскажешь мне,
что там у вас стряслось,  -  сказал  Генри  и,  наклонившись  к  мальчику,
успокаивающе обнял его за плечи.
     Они ушли, а Карл с важным видом зашел за  стойку  и  встал  на  место
Генри. За все это время никто из присутствовавших не проронил ни  слова  и
голоса, доносившиеся из кладовой были  слышны  довольно  хорошо  -  низкий
зычный бас Генри и тоненький,  скороговоркой,  голосок  Тимми  Гринэдайна.
Через несколько минут он сорвался на писк, и мальчик заплакал. Вилл Пелхэм
громко прокашлялся и принялся набивать свою трубку.
     - Я не видел Ричи уже пару месяцев, - заметил я вслух.
     - Не велика потеря, - хмыкнул Билл.
     - В последний раз я видел его... м-м-м, где-то  в  конце  октября,  -
добавил Карл. - Кажется, это было в канун дня всех святых.  Он  еще  купил
тогда ящик шлитзского пива. Еле  на  ногах  стоял.  И  был  распухшим  как
никогда.
     Добавить к сказанному о Ричи было практически нечего. Мальчик все еще
плакал, но в то же время пытался еще что-то говорить. Тем  временем  ветер
снаружи стал свистеть и завывать еще пуще прежнего, а по  радио  передали,
что к утру толщина снежного покрова увеличится  не  менее,  чем  на  шесть
дюймов. Тогда была середина января и я очень удивлялся тому, что никто  не
видел Ричи аж с конца октября - за исключением, разве что, его сына.
     Мы перекинулись по  этому  поводу  еще  несколькими  словами  и  вот,
наконец, Генри с мальчиком вышли из кладовой наружу. Генри заботливо  снял
с  него  шубу,  а  свою,  наоборот,  надел.  Успокоившись,  Тимми  изредка
судорожно и глубоко вздыхал всей грудью как человек, у которого все  самое
страшное уже позади, но глаза его были красны от слез и когда он  случайно
встречался с кем-нибудь взглядом, он стыдливо опускал их себе под ноги.
     Генри выглядел очень обеспокоенно.
     - Я  думаю,  ребята,  послать  мальчика  наверх  к  жене,  чтобы  она
накормила его чем-нибудь, а двоих из вас прошу пойти вместе со мной  домой
к Ричи. Тимми передал мне от него деньги и  сказал,  что  он  очень  хочет
пива, - Генри попытался улыбнуться  собственной  шутке,  но  у  него  это,
почему-то, не очень получилось.
     - Конечно, - с готовностью отозвался Берти. - Какого пива мы  отнесем
ему? Давай я сбегаю.
     - Харроу'з Сьюприм, - ответил  Генри.  -  У  меня  как  раз  осталось
несколько последних ящиков такого.
     Я  тоже  поднялся  со  своего  места.  Итак,   должны   были   пойти,
по-видимому, Верти и я. У  Карла  в  тот  день  было  какое-то  обострение
артрита, а от Билли Пелхэма тоже было бы  мало  пользы  из-за  его  правой
руки, которая почти не двигалась.
     Берти достал четыре упаковки харроуского пива по шесть банок в каждой
и уложил их в одну картонную коробку, а Генри тем временем отвел  мальчика
на верхний этаж, где находились  жилые  помещения,  в  которых  он  жил  с
семьей.
     Он передал заплаканного  мальчика  на  попечительство  своей  жене  и
вскоре вернулся назад, оглянувшись один раз через плечо, чтобы  убедиться,
что не забыл  прикрыть  входную  дверь,  ведущую  на  второй  этаж.  Билли
встретил его вопросом, который давно уже крутился у всех в голове:
     - Ну, что же там, все-таки, у  них  произошло?  Совсем  Ричи  измотал
парнишку!
     - Даже и не знаю, что сказать вам сейчас, - ответил Генри. -  Слишком
уж все странно. Могу пока  показать  вам  кое-что.  Вот.  Деньги,  которые
передал мне Тимми от отца за пиво.
     Он достал из кармана тщательно завернутые  уже  им  самим  в  плотную
бумагу четыре долларовых купюры, развернул их  и  показал  нам,  брезгливо
поднимая каждую из них за уголок - они были вымазаны  какой-то  непонятной
странной слизью серого цвета, которая по виду напоминала гнилостный  налет
на испортившихся консервах. С гримасой отвращения он положил  их  на  угол
стойки и строго наказал Карлу, чтобы тот  внимательно  проследил  за  тем,
чтобы к ним никто не прикасался.
     - Если хотя бы половина из того, что рассказал мальчик,  правда...  -
тихо произнес Гарри, задумчиво глядя куда-то в пространство... И замолчал,
напряженно о чем-то размышляя.
     Он подошел к раковине за мясным прилавком и тщательно вымыл обе  руки
с мылом.
     Я  подошел  к  вешалке,  надев  свой  бушлат,  обмотался   шарфом   и
застегнулся на все пуговицы. Ехать к Ричи  на  машине  не  имело  никакого
смысла - она, скорее всего, просто застряла бы  в  снегу.  Да  и  дом  его
находился не так уж далеко от бара - вниз по Кев-стрит. В конце концов, мы
не поехали, а пошли пешком просто потому, что снегоочистители еще  даже  и
не принимались за эту улицу.
     Когда мы, наконец, все оделись и совсем уж  было  подошли  к  входной
двери, чтобы  выйти  наружу,  из-за  наших  спин  послышался  голос  Билла
Пелхэма:
     - Будьте осторожны.
     Генри кивнул и поставил  коробку  с  харроуским  пивом  на  небольшую
ручную тележку, которая  стояла  рядом  с  выходом.  Укрепив  ее  там  как
следует, он еще раз кивнул, теперь уже нам, и мы все разом вышли наружу  -
на сильный ветер, мороз и снег.
     Ветер был настолько сильным, что сразу же чуть не свалил нас с ног. Я
поскорее натянул шарф на уши. Мы немного замешкались у порога, пока  Берти
натягивал на руки перчатки. Его лицо было сморщено и постоянно вздрагивало
от какой-то боли. Могу представить себе, как  он  себя  тогда  чувствовал.
Ведь мы, все трое, были тогда совсем уже не мальчиками, которым ничего  не
стоит кататься целыми днями на лыжах или пол ночи носится друг  за  другом
на дико ревущих скоростных снегоходах. Все мы  были  людьми  уже  довольно
преклонного возраста и ледяной северный ветер продувал нас,  казалось,  до
самого сердца.
     - Не хочу пугать вас, парни, - начал Генри со странной и  напряженной
улыбкой, которой он хотел, наверное, подбодрить нас, - но, видимо, вам все
равно придется увидеть все самим и поэтому я хочу рассказать  вам  о  том,
что я узнал от мальчика, пока мы будем добираться дотуда... Просто я хочу,
чтобы вы знали обо всем заранее и чтобы не  было  никаких  неожиданностей,
понимаете?
     Он достал из кармана  и  показал  нам  кольт  45-го  калибра  -  этот
пистолет всегда лежал у него под стойкой заряженным и готовым к применению
в любую секунду еще с 1958 года. Не знаю, откуда он у него,  но  зато  мне
очень хорошо известно, что Генри на редкость хладнокровный  и  решительный
человек. Однажды он, не моргнув  глазом,  одним  выстрелом  пристрелил  из
этого кольта грабителя,  ворвавшегося  к  нему  в  бар.  Проделал  он  это
настолько спокойно и профессионально, что  можно  было  подумать,  что  он
занимается этим всю жизнь. От полученной пули,  которая  проделала  в  нем
дыру чуть-ли не с кулак величиной, парень крутанулся как  юла  и  замертво
вылетел за дверь. Генри при этом даже бровью не  повел.  Хладнокровный  он
человек, это уж точно. Я видел однажды, как он расправился с  одним  не  в
меру наглым студентом, который довольно неучтиво поторопил его со  сдачей.
Не говоря ни слова, Генри просто вышел из-за стойки, взял его своей мощной
клешней за шиворот, повернул к двери и вышиб на улицу  мощным  пинком  под
зад, после чего спокойно вернулся назад и принялся с  невозмутимым  видом,
как ни в чем не бывало, протирать стаканы.
     Так вот, как я уже сказал, Генри хотел ввести  нас  с  Верти  в  курс
дела, да нам и самим не терпелось поскорее узнать, что к чему.
     Итак, мы с трудом пробивались через сугробы, а ветер  нещадно  трепал
нас как трех бедолажных прачек, вынужденных выходить  на  работу  в  любую
погоду.  Генри  убрал,  наконец,  свой  пистолет  обратно  в   карман   и,
перекрикивая завывающий ветер, пытался передать нам то,  о  чем  рассказал
ему мальчик. Почти половину его слов, несмотря на  зычный  голос,  сносило
ветром в сторону, но даже того, что достигало наших ушей, нам было  вполне
достаточно - даже больше, чем хотелось бы услышать.
     По словам мальчика, первопричиной всего, что  случилось,  было  пиво.
Знаете, иногда попадаются банки с испортившимся, несмотря на недавнюю дату
изготовления, пивом. Такое пиво бывает обычно выдохшимся  и  имеет  резкий
зловонный запах, напоминающий вонь от заношенного и залежавшегося грязного
нижнего белья. Происходит это обычно  из-за  того,  что  иногда  в  банках
появляются крошечные, просто  микроскопические  отверстия,  через  которые
внутрь них  проникают  какие-то  особые  бактерии.  Размеры  этих  дырочек
недостаточно велики для того,  чтобы  пиво  вытекло  наружу,  но,  однако,
вполне достаточны для того, чтобы эти бактерии,  проникнув  внутрь,  стали
причиной недоброкачественного брожения, скисания и разложения пива.
     Так вот, однажды Тимми принес своему папаше целый ящик  пива  "Голден
лайт", не зная о том, что  практически  все,  по-видимому,  банки  в  этом
ящике, были подвержены действию  именно  таких  злокачественных  бактерий.
Мальчик уселся за уроки, а Ричи  размеренно,  банка  за  банкой,  поглощал
принесенное пиво, вливая его в себя как в бездонную бочку.
     Через некоторое время  парнишка,  закончив  приготовление  уроков  на
следующий школьный день, уже  собирался  идти  спать,  как  вдруг  услышал
рассерженный голос отца:
     - Черт побери, не может быть!
     - Что случилось, папа?! - испуганно спросил Тимми, чувствуя неладное.
     - Да это пиво, что ты принес! - рыкнул Ричи. - Ни разу в жизни не пил
ничего более мерзкого!
     Любой здравомыслящий  человек  сразу  же  задаст  удивленный  вопрос:
"Зачем же он пил это пиво, если оно было таким отвратительным на вкус?" Но
удивительно это только для тех, кто не  знает,  как  Ричи  Гринэдайн  пьет
пиво. Однажды я был свидетелем того, как  один  такой  же  вот  несведущий
матрос  из  Монпельера  поспорил  с  ним  на  двадцать  долларов,   наивно
утверждая, что Ричи не сможет выпить залпом двадцать пол-литровых  бутылок
пива, делая между каждой паузу не более, чем в семь  секунд.  Своих  денег
он, конечно, лишился, да еще за пиво пришлось платить. Так что,  я  думаю,
что Ричи влил в себя не одну  и  не  две,  а  гораздо  больше  банок  того
отвратительного пива, прежде чем до него дошло, в чем дело.
     - Меня сейчас вырвет, - простонал Ричи и его вывернуло прямо на  пол,
после чего он схватился за голову и шатающейся походкой скрылся за  дверью
своей комнаты. В этот день на этом все закончилось.
     Тимми подошел к валявшимся  на  полу  пустым  банкам  из-под  пива  и
осторожно понюхал их. Запах, по его словам, был  просто  жутким.  Это  был
настоящий  трупный  лапах,  а  на  внутренних  стенках  банок  он   увидел
отвратительный и довольно толстый налет какой-то непонятной  слизи  серого
цвета. С перепугу или нет,  но  Тимми  показалось,  что  этот  налет  едва
заметно шевелится...
     Пару дней спустя Тимми, вернувшись из школы, застал  отца  неподвижно
сидящим перед телевизором  и  угрюмо  смотрящим  какую-то  послеполуденную
мыльную оперу.
     Тимми показалось подозрительным то, что отец даже не повернул голову,
услышав, как он хлопнул дверью.
     - Что-нибудь случилось, папа?
     - Нет, - мрачно ответил Ричи каким-то не своим голосом. - Просто сижу
и смотрю телевизор. Похоже, я уже никуда не пойду сегодня - что-то неважно
себя чувствую.
     Тимми включил свет и тут же услышал резкий окрик отца:
     - Какого черта! Немедленно выключи этот проклятый свет!
     Тимми, конечно, сразу же его выключил, не спрашивая, как же он  будет
учить уроки в темноте. Когда Ричи был не в настроении,  его  вообще  лучше
было ни о чем не спрашивать и обходить стороной.
     - И сходи купи мне ящик пива, - буркнул Ричи, не поворачивая  головы.
- Деньги на столе.
     Когда парнишка вернулся с пивом, уже опустились сумерки, а в  комнате
было и подавно темно. Телевизор был выключен. Не было видно  почти  ничего
кроме едва угадывавшегося на фоне окна кресла  с  грузно  сидящим  в  нем,
подобно каменной глыбе, отцом.
     Мальчик, зная о том,  что  отец  не  любит  слишком  холодного  пива,
поставил его не в холодильник, а на стол. Оказавшись таким образом поближе
к креслу, в котором он сидел, Тимми почувствовал странный  запах  гниения.
Запах этот был похожим на тот, как если бы он исходил от  оставленного  на
несколько дней открытым и покрывающегося липкой зловонной  плесенью  сыра.
Мальчику было хорошо известно, что отец его никогда не отличался особенной
чистоплотностью, но даже учитывая это, запах был слишком резким, сильным и
необычным. Тимми показалось это странным, но  он,  все  же,  ушел  в  свою
комнату, запер дверь и принялся учить  уроки,  а  некоторое  время  спустя
услышал, как телевизор заработал снова и как чавкнула первая за этот вечер
открываемая отцом банка пива.
     Все то же самое повторялось каждый день в  течение  двух  недель  или
около того. Утром мальчик просыпался, шел в  школу,  а  когда  возвращался
обратно, заставал сидящего в неизменной позе перед телевизором отца, а  на
столе его уже ждали деньги, на которые он должен был купить ему пива.
     Зловоние в их  доме  становилось  тем  временем  все  более  и  более
отвратительным. Ричи никогда не проветривал комнат, не позволяя сыну  даже
раздвинуть шторы, не говоря уже о  том,  чтобы  приоткрыть  хотя  бы  одну
форточку. У него началось что-то вроде светобоязни  и  с  каждым  днем  он
становился все раздражительнее и раздражительнее. Где-то в середине ноября
он вдруг заявил, что  ему  режет  глаза  свет,  выбивающийся  из-под  щели
комнаты Тимми, когда он учил там уроки. Заниматься дома Тимми уже не мог и
после занятий в школе, купив отцу пива, ему  приходилось  идти  заниматься
домой к своему другу.
     Вернувшись однажды из школы, было  уже  около  четырех  часов  дня  и
начинало смеркаться. Тимми вдруг услышал сильно изменившийся  голос  отца:
"Включи свет".
     Мальчик включил свет и увидел, что Ричи сидит  в  кресле,  с  ног  до
головы завернувшись в шерстяное одеяло.
     "Смотри", - сказал Ричи и вытащил одну руку из под одеяла.
     Рукой, однако, назвать это было очень трудно.
     "ЭТО БЫЛО ЧТО-ТО СЕРОЕ", - единственное,  что  мог  сообщить  мальчик
Генри срывающимся от страха и слез голосом, - "ЭТО БЫЛО СОВСЕМ  НЕ  ПОХОЖЕ
НА РУКУ - КАКАЯ-ТО СПЛОШНАЯ ОПУХОЛЬ, СЕРАЯ И СКОЛЬЗКАЯ".
     Судя по рассказу мальчика, Ричи начал как бы заживо разлагаться.
     Тимми, конечно, был насмерть перепуган, но, все-таки,  нашел  в  себе
силы, чтобы спросить: "Папа, что с тобой случилось?"
     "Я не знаю", - ответил Ричи, - "но  мне  совсем  не  больно.  Скорее,
даже... приятно".
     "Я схожу за доктором Уэстфэйлом", - сказал Тимми и бросился к выходу.
     Услышав эти слова, Ричи дико задрожал  под  покрывавшим  его  одеялом
всем телом и выкрикнул булькающим голосом: "Не смей! Остановись!  Если  ты
сделаешь еще хоть один шаг, я прикоснусь к тебе и с тобой случится  то  же
самое, что и со мной!" С этими словами он сдернул одеяло с головы.


     К этому моменту рассказа мы уже были на  перекрестке  улиц  Харлоу  и
Кев-стрит. Мне показалось, что с тех пор, как мы  вышли  от  Генри,  мороз
стал еще сильнее. Но холоднее  всего  было  от  мурашек,  которые  волнами
пробегали по моему телу от того, что рассказывал нам Генри. Поверить в то,
о чем он нам говорил, было очень  трудно,  но  кто  знает,  в  жизни  ведь
случается всякое...
     Я был, например, знаком с одним парнем по имени Джордж Кеслоу. Он был
рабочим в бэнгорском департаменте коммунальных услуг и занимался  ремонтом
канализационных труб и подземных электрических кабелей вот уже  пятнадцать
лет к тому моменту, о котором я сейчас рассказываю. Однажды, всего за  два
года до его выхода на  пенсию,  с  Джорджем  произошел  какой-то  странный
случай, вмиг изменивший всю его жизнь. Одним из тех, кто хорошо знал его и
был последним, кто видел его в нормальном состоянии, был Фрэнки  Холдэмен.
Франки рассказывал, как Джордж спустился однажды в канализационный  люк  в
Эссексе и ушел довольно далеко по канализационным коммуникациям в  поисках
какой-то вышедшей из строя трубы, которая требовала ремонта.  Вернулся  он
бегом минут через пятнадцать. Волосы его за  это  время  стали  совершенно
седыми, а застывшее мертвенной маской выражение лица и глаз -  таким,  как
будто он только что побывал в аду. Едва появившись наружу, он, ни слова не
говоря, отправился в контору департамента,  получив  расчет,  а  оттуда  -
прямиком в пивную. С тех пор его никто не видел трезвым ни минуты, а через
два года он скончался от алкоголизма. Фрэнки  рассказывал,  что  несколько
раз пытался расспросить Джорджа о том, что же случилось с  ним  тогда,  но
каждый раз бесполезно - Джордж постоянно находился в сильном пьяном  угаре
и всегда был отрешенно-молчалив. Лишь один раз, немного придя в  себя,  он
кое-что рассказал ему. О гигантском пауке, например,  размером  с  крупную
собаку и об его огромной паутине  из  прочных  шелковистых  нитей,  полной
запутавшихся в ней и погибших котят... Что ж,  это  может  быть  и  плодом
больного воображения спивающегося человека, изнуренного белой горячкой,  а
может быть и правдой. Одно я знаю точно - в  разных  частях  земного  шара
нет-нет да и случаются,  все-таки,  такие  невообразимые  вещи,  что  если
человек становится их  очевидцем  -  он  запросто  может  спятить,  что  и
произошло, по-видимому, с Джорджем.
     С минуту мы простояли на перекрестке этих двух  улиц,  решив  немного
передохнуть и собраться с силами. Ветер был настолько сильным, что мы едва
держались на ногах.
     - Так что же увидел мальчик, - нарушил, наконец, молчание Верти.
     - Говорит, что увидел лицо отца, - ответил Генри, - но все  оно  было
покрыто какой-то мертвенной студенистой  массой  серого  цвета...  за  ней
совершенно не было видно кожи. Он сказал, что этой  отвратительной  массой
была насквозь пропитана вся его одежда, как будто она вросла в его тело...
     - Боже милостивый! - перекрестился Берти.
     - После этого он снова с головой закутался в одеяло и стал кричать на
Тимми, чтобы тот поскорее выключил свет.
     - Ну и погань! - воскликнул я.
     - Да уж, - согласился Генри. - Приятного мало.
     - Ты бы держал свой пистолет наготове, - посоветовал Берти.
     - Разумеется, я его для этого и взял.
     Тут мы снова двинулись дальше - вверх по Кев-стрит.
     Дом, в котором жил Ричи Гринэдайн, находился почти на  самой  вершине
холма. Это был один из тех огромных викторианских монстров,  которые  были
построены разными там баронами еще на рубеже двух столетий. Многие из  них
превратились в наше время в обычные  многоквартирные  меблированные  дома.
Верти, задыхаясь от хлеставшего в его легкие через открытый рот  морозного
ветра, сообщил нам, что Ричи живет на верхнем, третьем этаже и показал  на
окна  под  самым  скатом  крыши,  нависавшим  над   ними   подобно   брови
человеческого глаза. А я напомнил Ричи о том, что он не дорассказал нам  о
том, что же случилось с мальчиком после этого.
     - Вернувшись однажды из школы где-то на  третьей  неделе  ноября,  он
обнаружил, что Ричи было уже, оказывается, мало того, что он закупорил все
окна и задернул все шторы. Он пошел дальше - теперь он уже  занавесил  все
окна плотными шерстяными одеялами, крепко  прибив  их  к  рамам  гвоздями.
Зловоние, и без того очень  сильное,  стало  теперь  едва  выносимым.  Оно
напоминало теперь резкий смрад от гниющих в  большом  количестве  фруктов,
начавших уже выделять ядовитые ферменты брожения.
     Где-то через неделю после этого Ричи  приказал  мальчику  подогревать
ему пиво на плите. Представляете? Маленький мальчик один на один в доме со
своим отцом, который на глазах у него  превращается  в...  превращается  в
нечто... трудно поддающееся описанию... Греет ему пиво и вынужден  слушать
потом, как это страшилище вливает его в себя с отвратительным хлюпанием  и
шамканьем. Представляете?
     Так продолжалось вплоть до сегодняшнего дня, когда детей отпустили из
школы пораньше из-за надвигающегося снежного бурана.
     Мальчик сказал мне, что из  школы  он  пошел  сразу  домой.  Света  в
верхнем этаже не было вообще - не потому, что его не было  видно  с  улицы
из-за прибитых к окнам одеял, а потому, что его не  было  вовсе  и  внутри
тоже. Каждый раз, когда он приносил и нагревал отцу пиво, ему  приходилось
действовать на ощупь. И так же на ощупь он, наконец,  пробирался  потом  к
своей комнатке и поспешно шнырял в дверь.
     В этот раз он услышал, как по  комнате  что-то  движется  и  подумал,
вдруг, о том, чем же занимается его  отец  целыми  днями  и  неделями.  Он
вспомнил, что за последний месяц не видел отца нигде, кроме как в  кресле,
а за последнюю неделю не видел его и вовсе, так как не было  видно  вообще
ничего. А ведь человеку нужно когда-нибудь спать, да  и  просто  справлять
естественные потребности организма.
     Уходя  сегодня  из  дома,  Тимми  оставил   главную   входную   дверь
незапертой. Ту, что с замазанным глазком  -  специально  для  нас.  Засов,
держащий ее изнутри, задвинут  лишь  немного  -  ровно  настолько,  чтобы,
слегка подергав за дверь, мы смогли спокойно войти вовнутрь, не  привлекая
ничьего внимания, - сказал Генри.
     К этому моменту мы как раз уже подошли к парадному  подъезду  дома  и
стояли теперь как раз перед той  дверью,  о  которой  только  что  говорил
Генри. Дом возвышался над нами  как  огромная  черная  скала  и  напоминал
страшное уродливое лицо. Даже не лицо, а человеческий череп. Два  окна  на
верхнем этаже выглядели как две безжизненные черные  глазницы.  Совершенно
черные и, казалось, бездонные.
     Тем временем Генри продолжал свой рассказ, решив, видимо,  непременно
закончить его, прежде чем мы войдем в дом:
     - Только через минуту глаза его привыкли к темноте, и  он,  к  своему
ужасу, смог увидеть какую-то огромную серую глыбу, отдаленно  напоминающую
своими очертаниями человеческое тело. Это нечто ползло по  полу,  оставляя
за собой скользкий серый след. Это почти бесформенная отвратительная  куча
подползла к  стене  и  из  нее  показался  какой-то  выступ,  напоминающий
человеческую руку или что-то вроде человеческой руки. Эта рука оторвала от
стены доску, за которой было  что-то  вроде  тайника,  и  вытащила  оттуда
кошку, - тут Генри сделал небольшую паузу.
     И я и Берти пританцовывали на месте  от  холода  и  с  силой  хлопали
ладонями одна об другую, чтобы хоть как-то согреться, но ни один из нас не
испытывал особенно сильного желания войти вовнутрь.
     - Это была дохлая кошка, - продолжил Генри.  -  Дохлая  разлагающаяся
кошка. Она была совершенно окоченевшая и раздутая от гниения... Почти  вся
она была покрыта мелкими белыми кишащими червями...
     -  Хватит,  Генри!  -  взмолился  Верти.  -  Ради   Бога,   перестань
пожалуйста!
     - Он вытащил ее и съел на глазах у мальчика...
     От этих слов меня сразу же чуть  не  вырвало  и  мне  стоило  больших
усилий сдержать рвотный спазм.
     - Вот тогда-то Тимми как раз и убежал, - мягко закончил Генри.
     - Я думаю, что не смогу подняться туда, - послышался голос Берти.
     Генри ничего не сказал на это, только пристально посмотрел  на  него,
на меня и снова на него.
     - Думая, что нам, все-таки стоит подняться, - наконец, проговорил он.
- В конце концов, мы просто должны занести Ричи его пиво,  за  которое  он
уже заплатил.
     Берти замолчал, и все мы медленно поднялись по  ступеням  к  парадной
двери и, как только мы открыли ее, в нос нам ударил сильный запах гниения.
     Вы никогда не бывали, случайно, жарким летним днем на овощехранилище,
где сгнила большая партия яблок? Запах, могу вас уверить, не из приятных -
очень тяжелый и резкий, буквально обжигает слизистую носа. Так  вот  здесь
было еще хуже, только здесь это был не совсем  запах  гниения  -  это  был
запах разложения, который невозможно перепутать ни  с  чем  другим  -  так
называемый трупный запах.
     В холле первого этажа был только один источник  света  -  слабенькая,
едва горящая лампочка на стене, которая еле-еле освещала лестницу, ведущую
наверх, в зловещую темноту.
     Генри поставил свою тележку у стены и достал из нее коробку с  пивом,
а я попробовал нажать на выключатель у лестницы, чтобы включить  освещение
второго этажа, как я и думал, у меня из этого ничего не вышло.
     - Давай-ка лучше я понесу пиво, - послышался дрожащий голос Берти,  -
а ты лучше приготовь-ка свой пистолет.
     Генри не возражал. Он вытащил его из кармана, снял с  предохранителя,
и мы медленно двинулись вверх по лестнице - впереди Генри,  за  ним  -  я,
сзади  нес  коробку  с  пивом  Берти.  Поднявшись  на  второй   этаж,   мы
почувствовали, что запах, и без того не из самых приятных, стал еще  более
отвратительным и сильным. Это был уже не запах, а настоящее Зловоние.
     Я вспомнил, как однажды, когда я жил одно время  в  Леванте,  у  меня
была собака по кличке Рекс. Довольно безмозглый был  пес  и  всегда  очень
неосторожно переходил дорогу. Однажды, когда я был  на  службе,  он  попал
таки под машину и  целый  день,  умирая,  пролежал  на  обочине  дороги  с
вывернутыми наружу кишками. А погода стояла очень  жаркая.  Боже,  что  за
запах был от них, когда  я,  возвращаясь  вечером  домой,  увидел  бедного
Рекса! Он разлагался буквально заживо! Спасти его было  уже  невозможно  и
мне оставалось только одно  -  прикончить  его  и  избавить  этим  его  от
мучений. Сейчас запах был почти таким же, только намного сильнее  -  запах
разлагающегося мяса, пораженного личинками  мух,  грязный,  отвратительный
запах тухлятины.
     - Господи, как же соседи все это терпят? - пораженно воскликнул я.
     - Какие соседи? - странно  улыбнувшись,  обернулся  ко  мне  Генри  и
указал кивком головы на толстый покров пыли, равномерно лежащий решительно
на всем вокруг.
     - Кто, интересно,  владелец  этого  дома,  -  поинтересовался  Берти,
поставив коробку с пивом на стойку перил на конце  лестничного  пролета  и
переводя дыхание. - Гэйтью, кажется? Странно, как он до сих пор не выселил
отсюда этого вонючку?
     - Кто его выселит, инвалида? - усмехнулся над ним Генри.  -  Ты,  что
ли?
     Берти промолчал.
     Мы двинулись, наконец, по третьему пролету - самому узкому и  крутому
из всех. Здесь было намного теплее, чем  внизу.  Где-то  громко  шипела  и
булькала батарея парового отопления. Смрад здесь  был  настолько  ужасным,
что от него все переворачивалось внутри.
     На третьем этаже был небольшой коридор, в  конце  которого  виднелась
дверь с глазком - дверь Ричи Гринэдайна...
     Верти тихо вскрикнул и прошептал:
     - Смотрите-ка, что это у нас под ногами?
     Я посмотрел на пол и увидел небольшие  лужицы  какого-то  непонятного
слизистого и вязкого вещества. Пол был застлан ковром, но  в  тех  местах,
где были лужи, он был ими полностью съеден до самого пола.


     Генри шагнул в сторону двери, и мы двинулись вслед за ним. Не  видел,
чем в тот момент занимался Берти, я же тщательно вытирал  подошвы  ботинок
об чистые участки ковра.  Генри  вел  себя  очень  решительно.  Он  поднял
пистолет и громко постучал его рукояткой в дверь.
     - Ричи! - крикнул и по его голосу никак нельзя было сказать,  что  он
чего-нибудь боится, хотя лицо его было смертельно бледным. - Это я,  Генри
Памэли из НОЧНОЙ СОВЫ. Принес тебе пиво.
     Никакой реакции из-за двери не было, наверное, целую минуту. И  вдруг
раздался голос:
     - Где Тимми? Где мой мальчишка?
     Услышав этот голос, я чуть не убежал от страха.  Это  был  совершенно
нечеловеческий голос. Это был какой-то странный  низкий  булькающий  звук,
похожий на то, как если бы кто-то с трудом произносил  слова,  забив  себе
рот полу-жидким жиром.
     - Он в моем магазине, - ответил Генри. - Я  оставил  его  там,  чтобы
жена хоть  покормила  его  по-нормальному.  Ведь  он  отощал  у  тебя  как
бездомная кошка.
     За дверью опять воцарилась тишина и через  минуту-другую  послышались
ужасные хлюпающие звуки, как будто бы кто-то шел в  резиновых  сапогах  по
вязкой слякоти. И вдруг этот страшный голос  послышался  прямо  по  другую
сторону двери.
     - Приоткрой немного дверь и  поставь  пиво  у  порога,  -  пробулькал
голос. - Потяни за ручку сам - я не могу этого сделать.
     - Одну минутку, Ричи, ты можешь сказать, что  с  тобой  случилось?  -
спросил Генри.
     - Не будем об этом, - резко ответил голос и в нем послышалась злобная
угроза. - Просто приоткрой дверь, втолкни мне сюда пиво и уходи!
     - Слушай, Ричи, а может, тебе еще дохлых кошек принести?  -  спросил,
нервно улыбаясь  Генри,  но  голос  его  был  не  особенно  веселым.  Дуло
пистолета смотрело теперь не вверх, а прямо на дверь.
     Неожиданно в моей памяти всплыли три события,  взволновавшие  недавно
всю округу. О том же самом, наверное, подумали в  тот  момент  и  оба  мои
спутника. Недавно, как раз  в  течение  трех  последних  недель,  в  нашем
городке бесследно пропали  три  молоденькие  девушки  и  какой-то  пожилой
служащий Армии спасения. Их  исчезновение  было  покрыто  мраком  тайны  -
никто, включая их ближайших родственников и друзей,  ничего  не  слышал  о
том, что они собирались куда-нибудь уезжать, и никто не имел ни  малейшего
представления о  том,  где  они  могут  находиться.  Все  поиски  их  были
безрезультатны... От этих мрачных мыслей смрад  разложения  сразу  как  бы
удвоился.
     - Поставь пиво у двери и проваливай отсюда или я сейчас сам выйду  за
ним! - угрожающе пробулькало из-за двери.
     Генри сделал нам знак, чтобы мы отошли назад, что мы и  не  замедлили
сделать.
     - И правда, Ричи, выходи-ка лучше сам, - с вызовом произнес  Генри  и
напряженно вытянул обе руки с крепко зажатым в  них  пистолетом  прямо  на
дверь, приготовившись выстрелить в любой момент.
     На некоторое время все стихло опять, и я уже  было  подумал,  что  на
этом  все  и  закончится.  Вдруг  дверь  с  треском  распахнулась.   Удар,
нанесенный по ней с той стороны, едва не сорвал ее с петель и не  расколол
пополам. Дверь выгнулась,  с  силой  ударилась  в  стену  и...  на  пороге
появился Ричи.
     Уже через секунду, буквально через секунду мы с  Верти,  ополоумевшие
от страха, кубарем скатились с лестницы,  как  перепуганные  школьники,  и
стремглав вылетели на улицу, спотыкаясь и поскальзываясь в сугробах.
     Не оборачиваясь, мы услышали, что Генри  быстро  выстрелил  три  раза
подряд. Выстрелы отдались глухим эхом в стенах пустого дома и затихли.
     То, что я увидел за мгновение до  того,  как  рвануть  наутек,  я  не
забуду  никогда  в  жизни...  Это  была  какая-то   огромная   колышущаяся
желеобразная волна серого цвета, имеющая смутные  очертания  человеческого
тела и оставляющая за собой такой же отвратительный скользкий след.
     За эти считанные доли  секунды,  которые,  казалось,  растянулись  на
несколько минут, я успел разглядеть и кое-что другое,  не  менее  ужасное.
Это были глаза этого чудовища - ярко-желтые, горящие дикой злобой.  В  них
не было ничего человеческого! И  было  их...  четыре,  а  не  два.  Четыре
бесформенные глазницы в  омерзительных  нависающих  на  них  разлагающихся
складках. Начиная от шеи вдоль груди и живота  до  самой  промежности  шла
страшная глубокая щель с проглядывавшими из нее ярко-красными  и  розовыми
пульсирующими тканями, еще почти нетронутыми разложением.
     Вы  понимаете?..  Это  чудовище,  подобно  простейшим   одноклеточным
организмам, делилось на две части... Их должно было стать двое... Не знаю,
помешал Генри этому дьявольскому процессу или нет.
     Всю дорогу до бара мы пробежали сломя голову и не сказав  друг  другу
ни слова. От только что увиденного и пережитого в голове у меня стоял один
сплошной туман. Не знаю, о чем думал тогда Берти, зато знаю, о чем думал я
- о таблице умножения: дважды два - четыре, дважды четыре - восемь, дважды
восемь - шестнадцать, дважды шестнадцать - ...
     Как мы добежали до бара - не помню. Помню  только,  что  добежали  на
одном дыхании. Навстречу нам  выскочили  Карл  и  Билл  Пелхэм  и  тут  же
засыпали  нас  вопросами.  Ни  один  из  нас  не   промолвил   ни   слова.
Остановившись, наконец, мы обернулись назад, надеясь  увидеть  догоняющего
нас Генри. Но Генри не было. Обоих нас била крупная дрожь. Мы вошли внутрь
и тяжело опустились за столик. Перед нами сразу же поставили пиво. За этим
столиком мы сидим и до сих пор. Я досчитал  уже  до  2х32768  и  жду,  что
вот-вот наступит конец света... если не вернется, все-таки Генри.
     Надеюсь, он вернется. Конечно, он вернется...





                                НОЧНАЯ СМЕНА


     2 часа ночи, пятница.
     Холл с наслаждением затягивался сигаретой, развалившись на  небольшой
скамье недалеко от элеватора.  Скамья  эта  была  единственным  местом  на
третьем этаже, где можно было спокойно перекурить и ненадолго отвлечься от
работы, не опасаясь появления начальства. Именно в этот момент и  появился
зловредный  Уорвик.  Холл  совершенно  не  ожидал  увидеть  шефа  и   был,
естественно, совсем не рад  этой  неожиданной  встрече,  рассчитывая,  что
Уорвик может появиться там никак не раньше трех. Да  и  вообще,  он  редко
показывался на рабочих местах во время ночной смены. Особенно  на  третьем
этаже. В это время он предпочитал, обычно, отсиживаться в  своем  офисе  н
попивать кофе из своего любимого электрического кофейника, который стоял у
него прямо на рабочем столе. Кроме того, в последнее время стояла  ужасная
жара и, в связи с этим, выше первого этажа Уорвик обычно не поднимался.
     Этот  июнь  вообще  был  самым  жарким   месяцем   за   всю   историю
существования Гейтс Фоллз. Однажды  уже  в  три  часа  утра  (!),  столбик
термометра,  висящего  у  элеватора,  поднялся  почти   до   35С!   Можете
представить себе, какое адское пекло стояло там в дневную смену.
     Холл работал на подъемнике  в  старом,  давно  созревшем  для  свалки
приспособлении, изготовленном какой-то  кливлендской  фирмой  еще  в  1934
году. Устроился он на этот завод совсем недавно, в апреле,  что  означало,
что он получал по 1 доллару и 78 центов за час работы. Пока это его вполне
устраивало - ни жены, ни постоянной  подруги.  Кормить  и  содержать  ему,
кроме себя, тоже было некого. За последние три года он,  подобно  бродяге,
кочевал из  города  в  город,  нигде  не  задерживаясь  дольше  нескольких
месяцев:  Беркли  (студент  колледжа),  Лейк  Тахоу  (водитель  автобуса),
Гэлвестон (портовый грузчик), Майами (помощник повара), Уилинг (таксист  и
мойщик посуды) и, наконец, Гейтс Фоллз  (оператор  подъемника).  Здесь  он
собирался пробыть по крайней мере до первого  снега.  Человеком  Холл  был
спокойным, склонным к уединению и  очень  любил  поэтому  те  редкие  часы
работы завода, когда бешеный ритм производства немного утихал,  давая  ему
возможность расслабиться  и,  улизнув  на  третий  этаж,  предаться  своим
мыслям. Новое место работы его. в принципе пока устраивало.
     Единственное, что ему здесь не нравилось, были крысы.
     Третий этаж был длинным и пустынным. Освещен он был только мерцающими
отблесками  света  с  нижних  этажей  завода  и  был,  в  отличие  от  них
относительно тихим и почти безлюдным, поскольку совершенно  не  был  занят
никакими производственными мощностями. Другое дело - крысы. Их здесь  было
немало. Единственным действующим механизмом на этом  этаже,  был  грузовой
лифт, которому безразлично есть ли что-нибудь на третьем этаже,  нужен  он
здесь или нет. А здесь, в общем-то, ничего  и  не  было,  кроме  огромного
количества девяностофунтовых ящиков с каким-то производственным  волокном,
давно ожидающих  сортировки  на  предмет  пригодности.  Некоторые  из  них
(особенно те, в которых было спутанное и порванное волокно) валялись здесь
уже, наверное, несколько лет и  были  покрыты  толстым  темно-серым  слоем
жирной производственной пыли. Ящики эти были идеальным убежищем для крыс -
отвратительных  огромных  и  толстопузых   тварей   с   дико   сверкающими
выпученными черными глазами. Эти  отвратительные  создания  нагло  сновали
почти повсюду вокруг, опасаясь приближаться лишь к  человеку.  Но  даже  с
такого расстояния в их шерсти отчетливо были  видны  крупные  и  не  менее
отвратительные вши или какие-то другие паразиты, в которых Холл разбирался
хуже.
     За то небольшое время, что Холл успел проработать на заводе,  у  него
появилась одна немного странная привычка - он собирал  все  пивные  банки,
которые попадались ему на глаза и складывал их в кучу рядом с тем  местом,
куда он любил подниматься отдыхать. Этих банок была у него там  уже  целая
куча. Даже не куча, а, скорее, некий арсенал, -  поскольку  иногда,  чтобы
развлечься  или  просто  развеять  тоску,  он  швырялся  ими  по   снующим
взад-вперед крысам, причиняя им  этим  довольно  незначительное,  впрочем,
беспокойство.
     За  этим  занятием  его  несколько  дней   назад   незаметно   застал
управляющий завода мистер Формэн, тихо поднявшийся зачем-то на третий этаж
по лестнице, а не на лифте.
     - Чем это вы тут занимаетесь, Холл? - недоуменно спросил он.
     - Крысы, - спокойно ответил Холл, понимая,  насколько  нелепо  звучат
его слова. - Я борюсь с ними с помощью банок из-под пива.
     Крыс, в общем-то, почти и не было -  почти  все  они  попрятались  от
жары.
     Точно такой же, слово в слово, вопрос задал сейчас и Уорвик.  Получив
такой же, как и несколькими строками выше,  ответ,  он  машинально  кивнул
головой и замолчал на  несколько  секунд,  пытаясь  осмыслить  неожиданные
слова Холла. Уорвик занимал должность начальника участка  и  был  крупным,
коренастым, но немного туповатым человеком.  Рукава  его  почти  полностью
промокшей от пота рубашки были угрожающе закатаны, а  галстук  ослаблен  и
сдвинут набок. Поняв, наконец, что  над  ним  смеются,  он  дико  сверкнул
глазами  и  рявкнул  на  спокойно  развалившегося  на  лавке  и  почти  не
обращающего на него внимания Холла:
     - Мы платим вам не за то, чтобы вы  швырялись  банками  по  крысам  в
рабочее время, мистер!
     - Гарри  не  посылает  запроса  вот  уже  двадцать  минут,  -  лениво
отбрехиваясь, вяло огрызнулся Холл. - Я же не могу включать подъемника, не
получив запроса.
     Про себя же, тоже довольно спокойно, он  подумал  следующее:  "Какого
черта, паршивая ты задница, тебе не  силится  в  твоей  дурацкой  конторе.
Попивал бы лучше свой дурацкий кофе и  не  мотал  бы  людям  нервы  своими
дурацкими вопросами и воплями".
     Уорвик резко дернул головой, давая этим понять, что разговор  окончен
и затопал вниз по лестнице, обиженно и возмущенно бубня себе под нос:
     - Шайка бездельников! Сейчас загляну еще  к  Висконски.  Ставлю  пять
против одного, что он наверняка почитывает сейчас какой-нибудь журнальчик!
А мы платим ему за это деньги!
     Холл так и не сказал ему больше ни слова в свое  оправдание,  резонно
решив, что это совершенно бессмысленное занятие.
     Уорвик неожиданно остановился и снова затопал вверх.
     "Что на этот раз", - устало подумал Холл.
     Уорвик действительно собирался сказать что-то еще, но,  увидев  вдруг
крысу, резко вскрикнул:
     - Еще одна! Давай скорее!
     Холл молниеносно метнул банку из-под "Нехи",  которую  уже  держал  в
руке. Банка была пущена метко и толстая крыса, пучеглазо  таращившаяся  на
них с одного из верхних  ящиков,  противно  пискнула  и  с  глухим  звуком
грохнулась на пол. Уорвик откинул голову назад и радостно захохотал, когда
Холл встал для того, чтобы принести банку назад.
     - Вообще-то я искал тебя специально для  того,  чтобы  поговорить,  -
сказал, наконец, Уорвик, - на этот раз более дружелюбно.
     - Неужели?
     - Следующая неделя - четвертая неделя июля, -  начал  Уорвик.  -  Это
значит, что для рабочих, работающих у нас больше года, с  понедельника  по
субботу будут выходные. Для остальных же  -  сокращенный  рабочий  день  и
уборка цехов и территории. На это время у меня есть к тебе одно интересное
предложение.  Я  набираю  одну   специальную   команду.   Хочешь   неплохо
подзаработать?
     - Смотря что нужно делать, - почти  не  проявляя  заинтересованности,
пожал плечами Холл.
     - Надо будет  вычистить  все  подвальное  помещение.  Этим  никто  не
занимался уже двенадцать лет. Работенка, конечно, адская, но мы собираемся
использовать брандспойты и отсасывающие насосы.
     - Так почему  бы  вам  не  заняться  этим  самому  заодно  с  советом
директоров, раз все так просто?
     Уорвик зло сверкнул глазами:
     - Согласен или нет? Два доллара в час сверх обычной платы. И  двойная
оплата за сверхурочное время.
     Холл быстро прикинул, что  сможет  быстро  заработать  таким  образом
семьдесят пять долларов, которые как раз были бы ему сейчас очень кстати.
     - Я согласен.
     - Работать будем по ночам. Из-за жары. К понедельнику будь  готов.  Я
на тебя рассчитываю.
     С этими  словами  Уорвик  опять  затопал  вниз  по  лестнице.  Сделав
несколько шагов, он остановился и снова обернулся к Холлу:
     - Ты ведь учился в колледже, не так ли?
     Холл кивнул.
     - О'кей, студент. Буду иметь в виду.
     Уорвик наконец ушел. Холл закурил еще одну сигарету и,  сжав  в  руке
банку из-под минеральной воды, стал дожидаться появления следующей  крысы.
Он  попытался  представить  себе,  что  представляет  собой  подвал  и   в
воображении его возникло непроглядная  тьма,  сырость  плесень,  зловонный
запах гнили и... крысы. Огромное,  невообразимое  количество  крыс.  Может
быть там есть даже и летучие мыши. Какая гнусность!
     Холл с омерзением швырнул банку об стену и грустно и устало улыбнулся
самому себе. Откуда-то издалека донесся зычный  голос  Уорвика,  что  есть
силы распекающего бедного Висконски.
     О'КЕЙ, СТУДЕНТ. БУДУ ИМЕТЬ В ВИДУ.
     Вспомнив эту  фразу,  Холл  мгновенно  перестал  улыбаться  и  сделал
глубокую затяжку. Через несколько секунд поступил запрос  от  Висконски  о
подъеме груза нейлонового волокна и  Холл  отправился  к  своему  рабочему
месту. Крысы сразу же  повылазили  из  своих  ящиков  и  расселись  на  их
крышках, провожая его немигающими черными глазами.  Выглядели  они  совсем
как присяжные в суде.


     11 вечера, понедельник.
     Когда  вошел  Уорвик,  одетый  в  старые  рабочие  джинсы  и  высокие
резиновые сапоги, его дожидались уже около тридцати шести человек. В  этот
момент Холл как раз слушал краем  уха  нудную  болтовню  Висконски.  Гарри
Висконски был необычайно толстым, необычайно ленивым и необычайно  угрюмым
человеком.
     - Ну и работенка нам подвалила, - ныл Висконски, когда вошел  Уорвик.
- Вот посмотрите, домой мы вернемся с рожами, которые  будут  чернее,  чем
самая черная ночь в Персии.
     - О'кей, - бодро начал Уорвик. - Судя по плану подвала, внизу  должен
быть осветительный кабель с шестьюдесятью лампами. Вот  новые  лампы,  так
что света должно быть достаточно для того, чтобы видеть, чем вы там будете
заниматься. Итак, парни, - он указал на группу рабочих, сидевших  напротив
больших сушащихся мотков промасленной бечевы. - Вы  займетесь  насосами  и
рукавами для откачки воды, а также рукавами брандспойтов. Рукава  длинные.
Разматывать их надо будет аккуратно и не менее  аккуратно  опускать  вниз.
Работающие  с  рукавами  должны  будут  стоять  вдоль  них  на  расстоянии
приблизительно метров в семьдесят. Думаю, будет достаточно. Тех, кто будет
работать с брандспойтами, предупреждаю особо: будьте предельно осторожны и
внимательно следите за тем, чтобы под струю воды не попал никто из  людей,
иначе его придется везти, в лучшем случае, в больницу.
     - Кто-нибудь точно изувечится,  -  снова  вполголоса  начал  канючить
Висконски. - Вот посмотрите.
     - А вы, парни, - Уорвик указал на другую толпу людей, в которой  были
и Холл с Висконски. - Вы будете сегодня головной командой. Разделитесь  на
пары. На каждую пару - по одной  электрической  вагонетке,  в  которых  вы
будете вывозить наружу то, что не всосет насос. В вагонетках сейчас старая
рабочая одежда, всякие негодные  железяки  от  станков  и  прочий  хлам  -
вываливайте все это барахло у западной  стены.  Есть  кто-нибудь,  кто  не
умеет пользоваться вагонетками?
     Руки никто не  поднял.  Электрические  вагонетки  представляли  собой
небольшие опрокидывающиеся узкоколейные вагончики, приводимые  в  движение
электродвигателем, работающим от автономных аккумуляторов.  От  длительной
эксплуатации  у  вагонеток  отломилось  почти  все,   что   только   могло
отломиться, кроме самого необходимого - включая сидения для рабочих.
     - О'кей, - продолжал тем временем Уорвик, не останавливаясь почти  ни
на секунду. - Все подвальное  помещение  разделено  на  несколько  секций,
каждая из которых должна быть тщательно вычищена  к  четвергу.  В  крайнем
случае, закончить должны не позже пятницы. Есть у кого-нибудь вопросы?
     Вопросов не было, все это время Холл пристально  вглядывался  в  лицо
шефа и у него почему-то появилось странное предчувствие, что  в  ближайшее
время с Уорвиком обязательно должно что-нибудь произойти. Причем не просто
что-нибудь, а что-нибудь очень нехорошее.  Мысль  эта  понравилась  Холлу.
Уорвика он, мягко выражаясь, недолюбливал.
     - Ну и  прекрасно,  -  закончил  на  этом  Уорвик.  -  Тогда  давайте
начинать.


     2 часа ночи, вторник.
     Холл очень быстро утомился от бесконечной болтовни Висконски, а более
всего - от его совершенно невыносимого  нытья.  "Напарник"  был  абсолютно
неисправим. Ему не помогла бы, наверное, даже хорошая трепка -  она  стала
бы, скорее, лишь очередным поводом для того, чтобы в очередной раз всласть
похныкать.
     Холл понял, что у него просто немного пошаливают  нервы  и  попытался
развеселить себя мыслью о том, как он отстегал бы Висконски ремнем по  его
жирной голой заднице. Такая страшная экзекуция его, наверное, просто убила
бы.  Несмотря  на  то,  что  картинка,  нарисованная  воображением  Холла,
получилась довольно забавной, она не вызвала у  него  даже  слабой  улыбки
из-за очень сильного и малоприятного запаха, царящего вокруг  -  зловонной
смеси запахов застоявшейся и гниющей воды, плесени,  тошнотворно  воняющих
промышленных отходов и еще бог весть чего.  В  самом  начале  коридора,  в
котором они находились вдвоем с Висконски, Холлу сразу бросилась  в  глаза
фантастически-огромная  колония  бледных  поганок,   растущих   прямо   из
разрушающегося от времени и сырости бетона.
     Случайно  соскользнув  с  заевшей  от  ржавчины  одной  из   шестерен
вагонетки, которую Холл хотел провернуть, его рука на мгновение  коснулась
плотных зарослей этих грибов. Они показались ем у... теплыми и мягкими. Их
прикосновение было  подобно  прикосновению  человека,  страдающего  отеком
кожи.
     Шляпки грибов, никогда не видевших света, составляли  огромный  ковер
равномерного  бледно-желтого  шелковистого  цвета.  То  место  подвала,  в
котором находились сейчас Холл и Висконски, имело очень высокий потолок (а
выражаясь точнее - низкий пол) и было завалено огромными старыми вышедшими
из строя станками, что придавало ему  сходство  с  каким-нибудь  кладбищем
древних кораблей. Корпуса  давно  умерших  станков,  подобно  полусгнившим
бортам старинных судов, поросли пятнами  желто-зеленого  мха.  Впечатление
усиливалось еще  больше  доносящимся  откуда-то  издалека  шумом  воды,  с
огромной  силой  вылетавшей  из   брандспойтов.   С   равномерным   шумом,
напоминающим шум прибоя, вода  эта  стекала  по  полузасоренным  дренажным
стокам вниз по направлению к реке.
     Вот, наконец, в поле зрения появились и крысы.  Они  были  невероятно
огромными, просто гигантскими!.. Обычные крысы  -  такие,  как  наверху  -
казались бы просто карликами по сравнению с  этими  чудовищами!  Почти  не
шевелясь, они наблюдали, как потоками воды из работающих где-то на  полную
мощность брандспойтов смывает их жилища - коробки, ящики, большие жестяные
футляры, ворохи бумаги и картона. Глаза их были огромными,  выпученными  и
почти ничего невидящими оттого, что всю  жизнь  они  прожили  в  кромешной
тьме, а тут вдруг в их жизни неожиданно появился свет.
     -  Давай  остановимся  и  перекурим,  -  дрожащим  голосом  предложил
Висконски, совсем сбившись с дыхания  от  страха.  Закурить  действительно
было кстати. Холл обернулся по сторонам и, убедившись в том, что их  никто
не видит, прислонился к вагонетке и достал из нагрудного кармана сигарету,
протянув одну из них трясущемуся Висконски.
     - Если бы знать раньше, что нас здесь ожидает, я никогда  не  дал  бы
Уорвику уговорить меня на такое безумие, судорожно затягиваясь,  простонал
Висконски. - Эта работа не  для  ЧЕЛОВЕКА!  Но  он  налетел  на  меня  как
сумасшедший именно в тот момент, когда я решил несколько минут вздремнуть,
пока не было работы. Он был просто безумен и страшен тогда и я думал,  что
он просто прибьет меня.
     Холл слушал эту болтовню молча, но тоже думал о Уорвике. О Уорвике...
и о крысах. Мысли о них каким-то  странным  образом  переплетались  в  его
сознании, составляя неразделимое целое.
     Судя по всему, крысы видели людей впервые. Они, казалось,  относились
к их появлению  совершенно  спокойно  и  не  испытывали  никакого  страха.
Внешне, по крайней мере, это никак пока не проявлялось. Вдруг одна из  них
приподнялась на задних  лапах,  совсем  как  белка,  и,  приготовившись  к
нападению, неожиданно метнулась в сторону Холла. Несмотря на  то,  что  их
разделяло несколько метров. она преодолела это расстояние одним прыжком  и
впилась своими острыми зубами в толстую, к  счастью,  и  грубую  кожу  его
левого рабочего ботинка. В  какую-то  ничтожно-малую  долю  секунды  Холл,
наконец, молниеносно осознал, что этих чудовищ здесь не сотни  и  даже  не
тысячи,  а  много  более.  Вспомнил  он  и  какие   ужасные   инфекционные
заболевания переносятся этими тварями. На какой-то миг в  его  воображении
возникла  и  отвратительная  физиономия  Уорвика...  Но  уже  в  следующее
мгновение, не размышляя слишком долго, он резким и сильным  ударом  правой
ноги отбросил громко взвизгнувшую крысу далеко в темноту.
     Наблюдавший эту  сцену  широко  раскрытыми  глазами  Висконски  снова
заскулил дрожащим от страха голосом:
     - Мне нужны де-е-еньги!.. Но ей-богу, приятель,  это  работа  НЕ  ДЛЯ
ЧЕЛОВЕКА! Какие жуткие твари!..
     Все  время  он  продолжал   испуганно   оглядываться   по   сторонам,
ежесекундно дергая головой:
     - Мне кажется, что  они  понимают  все  не  хуже  нас  с  тобой...  А
представь себе, что было бы, если бы мы были маленькими, а они,  наоборот,
большим и...
     - Заткнись! - резким окриком оборвал его словесное недержание Холл.
     Висконски  приумолк  на  время  и,  испуганно  посмотрев  на   своего
напарника, проговорил только:
     - Ну прости, приятель. Я просто...
     Несколько секунд прошли в почти полной  тишине,  нарушаемой  лишь  их
дыханием, гулким биением сердец и зловещей возней крыс в отдалении.  Вдруг
раздался пронзительный истеричный визг Висконски,  окончательно  вышедшего
из равновесия:
     - Господи, какая же здесь вонь! Я не могу так!!  Эта  работа  НЕ  ДЛЯ
ЧЕЛОВЕКА!!!
     Зажмурившись  и  топая  ногами  как  ребенок,  он  остервенело   тряс
вагонетку, схватившись в ее край обеими руками.
     Холл совсем уж собрался отвесить ему хорошую оплеуху.  Истерика  была
сейчас совершенно ни к чему. Вдруг из вагонетки на руку  Висконски  выполз
огромный черный паук. Мгновенно прекратив орать, бедный  Гарри  совершенно
оцепенел и уставился на паука широко раскрытыми от ужаса  глазами.  Прошло
несколько секунд, прежде чем  он  сообразил,  что  паука  нужно  сбросить.
Черное мохнатое страшилище упало  на  рельс  с  отвратительным  неожиданно
громким стуком, чем повергло и без того перепуганного насмерть Висконски в
настоящий  шок,  благодаря  которому  он,  наконец,  замолк.  По-видимому,
надолго.
     - Пошли, - вывел его из оцепенения Холл. - Чем  быстрее  начнем,  тем
скорее закончим.
     -  Надеюсь,  -  промямлил  еле  слушающимся   языком   исстрадавшийся
Висконски. - Надеюсь...


     4 утра, вторник.
     Перерыв на завтрак.
     Холл и Висконски вместе с  двумя  или  тремя  другими  мужчинами  без
особого  аппетита  жуют  свои  сандвичи,  держа  их   черными   от   почти
несмывающейся грязи руками. Грязь эту,  глубоко  въевшуюся  в  поры  кожи,
невозможно  смыть  сразу  и  до   конца   даже   с   помощью   специальных
сильнодействующих смывающих средств, которых на заводе предостаточно. Холл
ест, поглядывая на конторку шефа, за стеклами которой Уорвик  с  аппетитом
поглощает холодные гамбургеры, запивая их горячим кофе.
     - Рэй Апсон работать больше не хочет и отправился домой, - послышался
голос Чарли Брочу.
     - Не может справиться с тошнотой? - спросил кто-то. - Меня тоже  чуть
не вырвало сначала.
     - Нет. Прежде, чем его вырвало, его  сильно  поранила  крыса.  Просто
растерзала ему почти всю правую руку, пока удалось ее прибить.
     - Да ну!  -  удивился  Холл,  оторвав  взгляд  от  Уорвика,  которого
пристально рассматривал до этого.
     - Да, - кивнул головой Брочу. - Я был с ним в одной паре и то, что  я
увидел, было одной из самых жутких вещей, которые доводилось видеть мне  в
жизни. Крыса выскочила из дыры в одном из этих ящиков, в  которых  свалена
старая рабочая одежда. Тварь эта была, пожалуй, даже  больше,  чем  кошка.
Одним прыжком она намертво вцепилась ему в  руку  зубами  и  когтями  и  с
остервенением принялась рвать мясо так, что только клочья полетели.
     - Господи! - прошептал, зеленея один из присутствующих.
     - Да, - с шумом выдохнул Брочу. - Рэй  визжал  как  женщина  и  я  не
осуждаю его за это. Даже нет - он верещал как свинья, которую режут. И  вы
думаете, эта тварь отцепилась от него? Нет, ребята. Мне пришлось  три  или
четыре раза хорошенько огреть ее здоровенной доской,  прежде  чем  удалось
оторвать ее от бедного Рэя. Парень чуть с ума не сошел. Он выхватил  доску
у меня из рук и колотил ею по крысе, которая давно уже испустила  дух,  до
тех пор, пока она не превратилась  в  кровавые  клочья  шерсти,  Это  было
ужасно! Одно из самых мерзких зрелищ в моей жизни.  Уорвик  перевязал  ему
руку и отправил домой, посоветовав прямо с утра показать ее врачу.
     - Ублюдок! - послышался чей-то голос. - Добреньким прикидывается.
     Уорвик, как будто услышав сказанное в  свой  адрес,  допил  последний
глоток своего кофе, встал, потянулся и вышел из своей конторки наружу.
     - Пора за работу, ребята.
     Люди поднимались на ноги медленно, не спеша дожевывая свои завтраки и
изо всех  сил  стараясь  оттянуть  тот  момент,  когда  надо  будет  снова
спускаться вниз. Очень и очень неохотно  брались  они  руками  за  поручни
металлической лестницы, ведущей в подвал.
     Уорвик, проходя мимо Холла, хлопнул его по плечу и, мило улыбнувшись,
поинтересовался:
     - Ну как, студент?
     Ответа на свой вопрос он, конечно, не ждал,
     - Пошевеливайся! - резко кинул Холл Висконски, возившемуся со шнурком
своего ботинка. Они оставались уже почти последними из  тех,  кто  еще  не
спустился в этот проклятый подвал.


     7 утра, вторник.
     Холл и Висконски поднимались наружу вместе. Глядя на этого  потешного
толстяка, Холл с удивлением поймал себя на мысли о том, что  они  начинают
становиться похожими друг на друга. Похожими как-то странно и почти совсем
неуловимо. Висконски, уныло тащившийся  сзади,  был  комично  грязен.  Его
толстое одутловатое лицо было чумазым - совсем как у  мальчишки,  которому
только что хорошо досталось в уличной потасовке.
     Люди шли мрачной молчаливой толпой. Не было слышно даже  обычных  для
такого момента грубых шуточек вроде того, кто пригрел сегодня  жену  Тони,
пока ее муженек добросовестно добывал доллары в семейный бюджет.  Не  было
слышно вообще ничего, кроме угрюмого сопения и  усталого  топота  десятков
ног. Время от времени кто-нибудь с омерзением  сплевывал  на  и  без  того
ужасно грязный пол.
     - Хочешь,  подброшу  тебя  до  дома?  -  нерешительно  спросил  Холла
Висконски.
     - Спасибо.
     За все время, пока они ехали по Милл-стрит до самого  моста,  они  не
обменялись ни единым словом. Только кинули друг другу "Пока",  когда  Холл
выходил из машины у подъезда дешевых меблированных комнат,  в  которых  он
снимал тогда крохотную убогую каморку.
     Холл направился сразу в душ, все  еще  думая  о  Уорвике  и  стараясь
понять, почему мысли об этом человеке преследуют его так навязчиво и  даже
почти постоянно. Больше всего его тревожило то, что в  последнее  время  у
него появилось очень странное ощущение,  что  они  связаны  с  ним  теперь
какой-то невидимой и очень прочной нитью.
     Холл был измотан настолько, что заснул сразу же, как только  коснулся
головой подушки, но сон его был очень плохим и  беспокойным:  ему  снились
крысы.


     Час ночи, среда.
     Сегодня Холл опять работал в паре с Висконски, но на этот  раз  -  на
брандспойте. Это было намного лучше, чем копаться в  том  дерьме,  которым
они уже успели пропитаться за два  предыдущих  дня.  К  тому  же,  намного
безопаснее - крысы просто  не  осмеливались  показываться  в  поле  зрения
Холла, держащего в руках насадку мощного брандспойта,  Из  нее  вырывалась
настолько сильная струя воды, что она вполне могла изувечить и даже  убить
человека, не то что  крысу.  Висконски  сновал  между  Холлом  и  насосом,
поправляя шланг  и  отключая  время  от  времени  давление,  что  означало
недолгую паузу для перекура перед тем, как приступить к следующей секций.
     Работа продвигалась медленно и Уорвик был очень недоволен.  Закончить
все к четвергу не удавалось уже никак.
     В одной из очередных секций была дикая свалка  самого  разнообразного
конторского оборудования  и  принадлежностей  времен,  наверное,  прошлого
века. Во всех углах этого  довольно  большого  помещения  были  свалки  из
беспорядочно сваленных  в  кучи  старомодных  конторок  с  откидывающимися
крышками, больших покрытых плесенью бухгалтерских книг,  массивных  связок
платежных документов. Особенно много было стульев с отломанными ножками  и
продавленными или вовсе оторванными сидениями - настоящий  рай  для  крыс.
Десятки этих тварей шныряли по невообразимым  лабиринтам  этих  гигантских
куч. Это видны были только десятки, а сколько  их  было  внутри  -  просто
страшно  подумать.  Все  это  непрерывно  сопровождалось  невообразимым  и
совершенно омерзительным гортанным писком  этих  гнусных  созданий.  После
того, как двое из работавших неподалеку людей подверглись нападению  с  их
стороны, все остальные работать отказались до  тех  пор,  пока  Уорвик  не
снабдил всех длинными перчатками из толстой резины, которые выдавались  на
заводе только людям, работавшим непосредственно с кислотами.
     Холл и Висконски уже почти дотянули до этой секции  свой  шланг,  как
вдруг из двери навстречу им выскочил белобрысый здоровяк Кармайкл, чуть не
сбив обоих с ног. Кармайкл что есть силы колотил  себя  по  могучей  груди
огромными кулаками.
     Все произошло настолько быстро, что Холл не сразу даже  заметил,  что
на груди у Кармайкла болтается огромная крыса с торчащей в разные  стороны
серо-седой шерстью и со страшными выпученными черными блестящими  глазами.
Крыса мертвой хваткой вцепилась зубами в грудь Кармайкла и с остервенением
лупила его мощными задними лапами по животу. Кармайклу  удалось,  наконец,
оглушить крысу и сбросить ее на пол. Но в ее зубах, кроме лоскута  рубахи,
остался огромный кусок мяса из груди ее жертвы. Из страшной глубокой  раны
Кармайкла почти у самой шеи сильно сочилась  кровь.  Лицо  его  было  дико
перекошено от боли и злости. Через  несколько  секунд  его  начало  сильно
рвать.
     Чудом не растерявшийся Висконски успел тем временем сбегать  назад  и
включить давление.
     По рукаву зашелестел мощный поток  воды.  Холл  направил  насадку  на
лежащую на полу крысу.  Крыса  была,  судя  по  облезающей  шерсти,  очень
старой, но, все  же,  необычайно  большой.  Оглушенная  могучими  кулаками
Кармайкла,  она  валялась  совершенно  без  движения  и  только  судорожно
подергивала лапами, крепко сжимая в  зубах  страшный  кусок  человеческого
мяса.
     Ревущая  струя  воды,  со  страшной  силой  вырвавшаяся  из   насадки
брандспойта, почти разорвала ее пополам, а еще через мгновение то, что еще
несколько  секунд  назад  было  страшным  чудовищем,  со  звонким  шлепком
влепилось в противоположную стену.
     Тут вдруг неожиданно  появился  Уорвик.  На  его  губах  играла  едва
заметная зловещая ухмылка. Он подошел к Холлу и похлопал его по плечу:
     - Это поинтереснее, чем швыряться пивными  жестянками  по  безобидным
крыскам наверху. А, студент?.
     - Эта еще не самая большая, - подобострастно поддакнул  Висконски.  -
Чуть больше фута в длину.
     - Направь-ка лучше струю вон туда, - Уорвик указал на огромную свалку
сломанной мебели в углу. - А вы, парни, отойдите-ка подальше в сторону.
     - С удовольствием, - неудачно попытался пошутить кто-то.
     Кармайкл грозно шагнул в сторону  Уорвика.  Его  побледневшее  и  еще
больше исказившееся от боли лицо было сурово и полно решимости постоять за
себя.
     - Я требую компенсации за это! - и он показал  Уорвику  свою  ужасную
рану. - Я требую...
     - Разумеется, - противно улыбаясь, оборвал его на полуслове Уорвик. -
Свое ты получишь. А сейчас пошел прочь, пока не попал под струю!
     Кармайкл с достоинством отошел в сторону и, прижимая  к  груди  руку,
поплелся в сторону выхода из подвала. Холл направил норовившую  все  время
вырваться у него из рук насадку  на  груду  старой  мебели.  Мощная  струя
пенящейся воды с треском ударила в дерево и разнесла в  щепки  конторку  и
два стула, оказавшихся на ее  пути  первыми.  В  ту  же  секунду  из  кучи
бросилось в разные стороны совершенно невообразимое количество крыс. Таких
огромных крыс Холл не  видел  никогда  в  жизни.  Все  вокруг,  как  один,
вскрикнули от отвращения и ужаса. Глаза  у  этих  тварей  были  невероятно
большими и блестящими, а туловища - жирными и  лоснящимися.  Взгляд  Холла
остановился на одном из этих омерзительных созданий природы. Размером  оно
было с  полуторамесячного  упитанного  щенка  какой-нибудь  очень  крупной
породы собак. Холл,  как  завороженный,  не  мог  отвести  глаз  от  этого
чудовища. Это был настоящий шок даже для такого сильного человека, как он.
Холл, не отрывая взгляда от крысы,  почувствовал,  что  в  глазах  у  него
начинает темнеть, а насадка брандспойта медленно  опускается  вниз  в  его
слабеющих и трясущихся крупной дрожью руках.
     - О'кей, - окликнул его Уорвик. - Продолжаем! Теперь давай вон по той
куче!
     Вдруг послышался громкий возмущенный голос одного из рабочих по имени
Сай Иппестон:
     - Я нанимался работать, а не для того, чтобы меня загрызли здесь  эти
твари!
     Впервые Холл увидел этого парня на заводе всего с неделю назад и  был
знаком с ним совсем немного. Несмотря на свой высокий  рост,  Сай  был,  в
общем-то, еще мальчишкой. Из тех, что вечно носят бейсболки и  бейсбольные
же рубашки.
     - Это ты, Иппестон? - как бы не узнав его  сразу,  удивленно  спросил
Уорвик.
     Парень  немного  смутился,  но,  все  же,  отважно  вышел  вперед  из
напряженно молчащей толпы  угрюмо  и  испуганно  озиравшихся  по  сторонам
людей.
     - Да, это я. С меня довольно крыс! Я нанимался чистить подвал и вовсе
не хочу заразиться тифом или чем-нибудь еще в этом роде. Можете вычеркнуть
меня из списка желающих.
     Из-за  спины  его  послышался  одобрительный  гул  толпы.   Висконски
посмотрел на Холла, но тот в этот  момент  как  раз  возился  с  насадкой,
проверяя плотность ее соединения с рукавом. Насадка эта выглядела как дуло
сорокапятимиллиметрового артиллерийского орудия и даже  при  самом  слабом
напоре воды вполне могла отбросить человека струей на несколько метров.
     - Так ты хочешь получить расчет, Сай? Я правильно тебя понял?
     - Пожалуй, - ответил Иппестон.
     Уорвик кивнул головой.
     - О'кей, щенок. Проваливай. Убирайтесь все, кто считает так  же,  как
этот недоносок! Здесь вам не профсоюз - не рассчитывайте! Проваливайте!  И
не вздумайте потом когда-нибудь возвращаться обратно! Я лично прослежу  за
тем, чтобы вас никогда больше не взяли на завод!
     - Не  слишком  ли  вы  горячитесь,  сэр?  -  невозмутимо  промурлыкал
пришедший, наконец, в себя Холл.
     Уорвик резко обернулся к нему:
     - Ты что-то сказал, студент?
     В ответ Холл вежливо улыбнулся и произнес еще более отчетливо:
     - Да нет, ничего, мистер Уорвик. Просто горло прочистил.
     - Тебе что-то не нравится? - тоже пытаясь улыбаться,  поинтересовался
Уорвик.
     Холл молчал.
     - О'кей, продолжаем! - рявкнул Холл. - Теперь давай по той куче!


     2 ночи, четверг.
     Холл и Висконски работали сегодня опять на вагонетке, вывозя  на  ней
мусор наружу. Груда этого мусора вперемешку со зловонной грязью у западной
стены недалеко  от  вентиляционной  шахты  выросла  уже  до  невообразимых
размеров, а работа не была закончена еще и наполовину.
     В этот день вся Америка наверху праздновала День Независимости.
     -  С  праздником  тебя,  -  поздравил  Висконски  Холла,  когда   они
прервались для очередного перекура.
     Работали они в этот момент рядом с северной стеной подвала,  довольно
далеко от выхода из него. Освещение было  очень  тусклым,  а  замысловатая
акустика подвала создавала впечатление, что люди,  работавшие  там  помимо
Холла и Висконски, находились где-то, по крайней мере, в нескольких  милях
от них.
     - Спасибо, - ответил Холл, прикуривая сигарету. - Что-то мало я видел
крыс сегодня.
     - И я тоже, - поддакнул Висконски. - И все остальные говорят, что они
все куда-то запропастились. Может быть, они стали поумнее?
     Холл и Висконски  стояли  в  конце  длинного  извивающегося  прохода,
образованного беспорядочно наваленными  в  кучи  огромными  бухгалтерскими
книгами  многолетней  давности,  связками  старых  счетов  и   ящиками   с
изношенной когда-то еще очень давно рабочей одеждой. Били  здесь  еще  два
огромных ткацких станка.
     - Этот Уорвик... - начал было, сплюнув, Висконски.
     - Как ты думаешь, куда они все подевались? - перебил его Холл. Вопрос
был обращен, скорее, к самому себе. - Не в кирпичные же стены...
     Он посмотрел на влажную осыпающуюся кирпичную кладку, опирающуюся  на
огромные  каменные  блоки  у  основания.  Это  было,  конечно,  совершенно
невозможно.
     - Может быть, их  всех  смыло  в  реку  и  они  утонули?  -  высказал
придурковатое предположение Висконски.
     Вдруг  мимо  них  неожиданно  пролетело  что-то  большое,  черное   и
хлопающее крыльями. Висконски испуганно вскрикнул и прикрыл голову руками.
     - Летучая мышь, - спокойно констатировал Холл, глядя на  перепуганную
физиономию Висконски, испуганно выглядывающую из под судорожно  скрюченных
рук.
     - Летучая мышь... Летучая мышь... - тихо пробормотал бедный  толстяк.
- Что делать летучей мыши в подвале? Насколько я понимаю, они должны  быть
на чердаках, в...
     - Довольно большая, - как будто не слыша  его,  задумчиво  проговорил
Холл. - Такое впечатление, как будто это была не летучая мышь,  а  летучая
крыса.
     - Господи! - простонал Висконски. - Откуда же...
     - Откуда она взялась здесь? Может быть, оттуда же, куда ушли крысы?
     - Что здесь происходит? - послышался издалека  голос  приближающегося
Уорвика. - Кто кричал? Где вы?
     - Не беспокойтесь, все нормально!  -  крикнул  Холл  показавшемуся  в
дальнем  конце  коридора  шефу.  Глаза  приближающегося  Уорвика   страшно
вспыхивали в свете фонаря, который направил на него Холл.
     - Это ты кричал, студент? -  спросил  Уорвик,  подойдя  к  ним  почти
вплотную.
     - Я, - улыбнулся Холл. - Ушиб коленку.
     - И что же ты теперь  хочешь  за  это?  Орден  Пурпурного  Сердца?  -
противно гоготнул Уорвик.
     - Зачем ты сказал это? - тихо прошептал Висконски, наклонясь к Холлу.
     - Просто так. Смотрите-ка сюда, - и Холл указал лучом  своего  фонаря
на деревянную крышку люка в мокром  крошащемся  бетоне  прямо  у  них  под
ногами. - Как вы думаете, что это?
     - Понятия не имею, - пробормотал Висконски.
     Холл покачал головой.
     - И вы тоже не знаете? - обратился он к  Уорвику  -  тот  тоже  пожал
плечами.
     - Я могу сказать вам, что это, - выждав небольшую  паузу,  проговорил
Холл. - Это деревянный люк. Я обратил внимание еще на несколько  таких  же
не так далеко отсюда. А под ними - еще один этаж подвала, находящийся  под
фундаментом. Насколько я понимаю, о нем известно мало кому.
     -  Господи...  -  только  и  прошептал  на  это  вконец  перепуганный
Висконски.


     Половина четвертого утра, четверг.
     Они приближались к одной из самых дальних  секций  подвала  где-то  в
северо-восточной его части. Сзади шли Иппестон и  Брочу.  Они  волокли  за
собой рукав одного из самых мощных брандспойтов, у  которого  было  и  еще
одно очень важное преимущество. Насадка его имела кран, с помощью которого
можно  было  произвольно  регулировать  напор  струи  и   даже   полностью
перекрывать давление.
     - Пришли. Вот он. - остановился, наконец  Холл,  показывая  рукой  на
пол.
     Это был большой и, судя по виду,  довольно  тяжелый  деревянный  люк,
закрывавший вход в подземелье. В самом центре его было  вделано  массивное
металлическое кольцо.
     - Смой-ка с него все это дерьмо,  Иппестон,  -  обернулся  он  к  Саю
Иппестону, уже приготовившемуся открыть кран.
     Толстый слой грязи, которой был  облеплен  люк,  был  сброшен  мощной
струей воды в считанные секунды.
     - Эй, Уорвик! Уорвик! - окликнул Холл шефа. -  Подойдите-ка  сюда  на
минуту.
     Уорвик как раз показался  в  ту  минуту  из-за  ближайшего  поворота.
Увидев   группу   людей,   столпившихся   вокруг   Холла   и   внимательно
рассматривавших что-то у его ног, он, со своей  постоянной  отвратительной
ухмылочкой, участливо поинтересовался:
     - Что случилось, студент? Шнурок развязался?
     Никому кроме него, однако, было не до смеха.
     - Смотрите, - Холл пнул ногой люк. - Вход в нижний подвал...
     - Ну и что?  Какого  черта,  вообще-то,  вы  не  работаете?!  Сейчас,
кажется, не время перерыва! - взорвался Уорвик.
     - Там ваши крысы, - спокойно, как ни в чем не бывало, ответил Холл. -
Они размножаются там тысячами! Может быть, сотнями тысяч  и  когда-нибудь,
может быть - совсем  скоро,  начнут  выбираться  в  город,  неся  страшные
эпидемии! А вам, как я вижу, нет до этого совершенно никакого дела!  Мы  с
Висконски видели здесь даже огромную  летучую  мышь  размером  со  среднюю
кошку!
     К  ним  стали  подходить  и  другие  люди,   работавшие   неподалеку,
привлеченные громким голосом Холла. Они молча собирались вокруг  и  угрюмо
посматривали то на люк, то на опешившего Уорвика.
     - Меня все это действительно совершенно не волнует! - скинув минутное
оцепенение, повысил вдруг он голос. - Я нанимал вас чистить подвал,  а  не
для того, чтобы вы мне тут...
     - Да, это действительно так, - грубо оборвал его Холл. - Но нас  было
вначале, насколько я помню, тридцать шесть человек, а сейчас осталось  уже
не больше двадцати. Администрации завода придется хорошо раскошелиться  на
компенсации тем шестнадцати, которых вы, Уорвик, как старший, не уберегли.
По головке, я думаю, вас за это не погладят.
     - Вот повезло человеку! -  гоготнул  кто-то  из  толпы,  которая  уже
кольцом стояла вокруг них.
     Уорвик, раскрыв от изумления рот, молча смотрел на Холла...
     - Не ожидал от тебя такого, студент, не ожидал... Ты оказался опаснее
и умнее, чем я думал, -  с  оттенком  уважения  проговорил  Уорвик.  -  Но
неужели ты на самом  деле  думаешь,  что  меня  действительно  интересует,
сколько там внизу крыс? Если  ты  так  думаешь,  то  ошибаешься.  Мне  это
совершенно безразлично.
     - Ах безразлично?!! - взорвался Холл. - Ну так послушай,  ублюдок,  я
скажу тебе сейчас такое, что уж точно не будет тебе  безразлично!  Хорошо,
кстати, что ты напомнил мне о том, что я был когда-то студентом  -  я  был
вчера в библиотеке мэрии и разыскал там кое-что интересное.
     Я специально искал  постановления  муниципалитета,  касавшиеся  этого
завода. Одно из  них,  датированное  1911-м  годом,  но  действительное  и
поныне, показалось мне особенно интересным. Знаешь, о чем  там  говорится,
Уорвик?
     Глаза Уорвика были прищурены с нескрываемой ненавистью,  а  взгляд  -
холоден как лед.
     - Ты уволен, студент. Можешь быть свободен.
     - Так вот, - невозмутимо продолжал Холл, как если  бы  он  ничего  не
слышал, - в этом постановлении  говорилось  об  уголовной  ответственности
администрации  завода,  приведшую  к  появлению  на  заводе  паразитов   в
количестве, превышающем допустимые санитарные пределы.  Оговаривается  там
также   и   ответственность   за   непринятие   против    этого    никаких
профилактических мер и даже за недостаточную их эффективность.  Ты  понял,
Уорвик?  Повторяю  по  буквам,  если  не  понял   -   речь   там   шла   О
П-А-Р-А-З-И-Т-А-Х. Под паразитами  подразумевались  животные,  переносящие
опасные инфекционные заболевания. Они были даже конкретно перечислены там:
простые и летучие мыши, скунсы,  незарегистрированные  бродячие  собаки  и
крысы. Крысы  -  особенно!  Крысы,  мистер  Уорвик,  упоминались  на  двух
страницах этого постановления четырнадцать раз! А теперь представьте  себе
только на минуту, что начнется, когда я,  выйдя  отсюда  наверх,  прямиком
направлюсь к мэру города и в красках распишу ему все, что происходит здесь
внизу, в подвальных помещениях...
     Холл  сделал  небольшую  паузу,   наслаждаясь   видом   перекошенного
ненавистью лица Уорвика.
     - Я думаю, что как только я сообщу об это мэру. завод будет  тут  же,
немедленно остановлен до выяснения причин, наказания  виновных  и  полного
истребления всех до единой крыс. А ты, Уорвик, в лучшем случае  с  треском
вылетишь отсюда не позднее этой субботы. Я уже слышу, какие  слова  скажет
твой босс, прежде чем двинуть  тебя  коленом  под  зад.  Так  что,  Уорвик
придется тебе добиваться временного пособия по безработице. ТЕБЕ,  Уорвик,
а не мне.
     В бессильной злобе руки Уорвика сжались в кулаки. Закрыв глаза, он  с
шумом выдохнул воздух, думая про себя: "Вот так в переплет я попал! А ведь
как чувствовал, что давно пора было вышвырнуть с завода этого бродягу! Под
любым предлогом!" Открыв глаза,  он  увидел  перед  собой  люк  во  второй
уровень подвала и  на  его  лице  снова  появилась  вечная  его  улыбочка,
говорящая о том, что он, наконец, пришел в себя.
     - О'кей, студент. Считай, что я пошутил. Ты не уволен.
     - Ты тоже не настолько туп, как я думал. -  похвалил  его  напоследок
Холл.
     Поверженному Уорвику оставалось  только  молча  проглотить  последний
выпад Холла. Он как бы благодарно кивнул с все той же натянутой и  нервной
гримасой, долженствовавшей означать ироничную усмешку.
     - Ты так находчив и смел, Холл. Не  спуститься  ли  тебе  вниз  и  не
посмотреть ли собственными глазами на то, что  там  происходит?  Мы  бы  с
интересом послушали бы потом мнение об этом образованного,  в  отличие  от
всех нас, человека. Возьми с собой и Висконски.
     - Только не меня! - испуганно вскрикнул Висконски. Только не я!  Я...
Я...
     - Что "я..."? - свирепо сверкнув глазами, рявкнул на него Уорвик.
     Висконски тут же заткнулся.
     - Хорошо, я согласен. - бодро проговорил Холл. - Нам понадобятся  три
хороших мощных фонаря. Мне кажется, я видел целую  полку  как  раз  таких,
шестибатареечных, в главном помещении офиса. Не правда ли, Уорвик.
     - Тебе, наверное, понадобятся помощники, - уклончиво ответил  Уорвик.
- Можешь выбрать их себе сам.
     - Я выбираю тебя, Уорвик.  -  спокойно  и  вежливо  проговорил  Холл,
пристально глядя ему прямо в глаза. -  В  конце  концов,  должны  же  быть
представлены и администрация, как ты  думаешь?..  Что  ты  так  побледнел,
Уорвик? Неужели ты боишься этих паршивых крыс? Может быть, там их  не  так
уж и много. Или вообще нет...
     Кто-то (судя по голосу - Иппестон) громко и довольно гоготнул.
     Уорвик обречено обвел взглядом плотно  окружившую  его  толпу  людей.
Каждый из них мрачно смотрел себе под ноги.
     - Брочу, - наконец произнес он упавшим голосом, - поднимись в офис  и
принеси три фонаря, о которых говорил  Холл.  Скажи  сторожу,  что  это  я
послал тебя за ними.
     - Зачем ты втягиваешь меня в это?! - простонал  Висконски,  с  тоской
глядя на Холла. - Ты же знаешь, я... Ты же знаешь, я...
     - Это не я тебя втягиваю,  -  ответил  Холл  и  мрачно  посмотрел  на
Уорвика.
     Уорвик встретил этот полный ненависти  взгляд  не  менее  мрачно,  но
долго не отводил глаз в сторону.


     4 утра, четверг.
     Через некоторое время вернулся Брочу  с  тремя  защитными  касками  с
вделанными в их переднюю часть мощными фонарями. Одну -  Холлу,  вторую  -
Висконски, третью - Уорвику.
     - Иппестон, отдай свой брандспойт Висконски. - нервно бросил Уорвик.
     Висконски, ни жив - ни  мертв  от  страха,  дрожащими  руками  принял
тяжелую насадку.
     - Ол райт, - обратился Уорвик к Висконски.  -  Смотри  в  оба  и  как
только увидишь крыс - сразу лупи по ним самой мощной струей.
     "Да уж конечно..." - подумал Холл. - "Эти два ополоумевших от  страха
кретина с перепугу наверняка увидят  крыс  только  тогда,  когда  они  уже
вцепятся им в самый нос. Особенно Висконски. Даже если сказать ему, что он
получит за эту работу дополнительно десять долларов - все равно, наверное,
не поможет".
     - Поднимайте люк, - приказал Уорвик двум стоявшим рядом рабочим.
     Один из них крепко ухватился за кольцо и, крякнув от напряжения, стал
тянуть. Люк не поддавался. В какой-то момент Холл  подумал,  что  так  вот
запросто с люком не справиться. Но вдруг послышался чавкающий звук и  один
из краев люка приподнялся. Второй рабочий тут же схватился за него.  но  в
то же мгновение отдернул руки, вскрикнув от неожиданного испуга и  боли  -
его кисти были облеплены огромными, слепыми и почти совершенно  белыми  от
полного отсутствия в их жизни света жуками.
     Все разом выдохнули от неожиданности, а тот,  что  тянул  за  кольцо,
выпустил его и люк с гулом грохнулся обратно. Когда люк подняли во  второй
раз, уже с помощью валявшейся рядом трубы, - с его нижней части посыпались
вниз, в темноту, сотни этих жуков. Некоторые упали на пол  возле  входа  в
подземелье и тут же были с громким  хрустом  раздавлены  каблуками.  Таких
огромных жуков Холл не видел  раньше  никогда  в  жизни.  Да  и  никто  из
присутствовавших, наверное, тоже.
     - Смотрите. - сказал Холл.
     На нижней, внутренней стороне люка был ржавый и теперь уже  сломанный
усилиями нескольких мужчин замок. Замок был закрыт изнутри.
     - Но он же не должен быть снизу. - удивленно произнес  Уорвик.  -  Он
должен быть наверху... Почему?..
     - По многим причинам, - ответил Холл. - Но, скорее всего, это сделано
для того, чтобы никто не мог открыть люк снаружи. Так, наверное,  и  было.
По крайней мере тогда, когда замок был новым, а не проржавевшим до  полной
непригодности, как сейчас.
     - Но кто же тогда запер его? - проявив "недюжинную" в  его  состоянии
смекалку, спросил Висконски.
     - Ну уж этого я не знаю. Тайна, -  усмехнулся  Холл  и  посмотрел  на
Уорвика.
     - Слушайте... - прошептал вдруг Брочу.
     - О, Господи!... -  всхлипнул,  услышав  то,  о  чем  говорил  Брочу,
Висконски. - Я не полезу туда!
     То, что услышали теперь все, было  мягким  ровным  шумом,  издаваемым
тысячами и тысячами когтей  крысиных  лап,  цокающих  по  каменному  полу.
Довершал  это   ужасное   цокание   тоже   очень   равномерный   в   своей
многоголосности совершенно жуткий писк этих тварей. Все просто оцепенели.
     - Может быть, это просто лягушки? - послышался  слегка  подрагивавший
от нервного напряжения голос Уорвика.
     Холл громко рассмеялся.
     Уорвик включил свой  фонарь  и  направил  его  луч  вниз,  в  темноту
провала,  начинавшегося  за  люком.  К   каменному   полу,   начинавшемуся
несколькими метрами ниже,  вела  старая  деревянная  и  сильно  прогнившая
лестница. Не было видно пока ни одной крысы.
     - Это гнилье может не выдержать нашего веса. Наверняка не выдержит. -
сказал он наконец.
     Брочу (самый тяжелый из все присутствовавших) встал на первую ступень
лестницы и осторожно попрыгал. Этого оказалось вполне достаточно для того,
чтобы убедиться, что лестница, по крайней мере первая ее ступень,  хоть  и
скрипит и похрустывает, но не ломается.
     - Что-то ты слишком ретив, Брочу. Я же не просил тебя делать  это.  -
резко кинул ему Уорвик.
     - Меня попросил бы сделать это Рэй,  если  бы  был  сейчас  здесь,  -
сдержанно ответил Брочу.
     - Пошли, - оборвал, наконец, затягивающуюся паузу Холл.
     Уорвик бросил последний насмешливый,  как  ему  казалось,  взгляд  на
окружавшее их плотное кольцо людей и, вместе с Холлом и Висконски, подошел
к краю люка. Висконски стоял между ними и  просто-таки  ходуном  ходил  от
страха. Ему явно не хотелось спускаться вниз. Тем не менее, они скрылись в
темном проеме люка сразу, один  за  другим  -  первым  шел  Холл,  за  ним
Висконски,  бледный  и  чуть   не   падающий   в   обморок   от   нервного
перенапряжения, Уорвик был последним. Лучи их фонарей прыгали по ступеням,
стенам подземелья, по полу, выхватывая из  темноты  резко  контрастирующие
неровности,  отбрасывавшие  четкие  зловещие  тени.  Насадка   брандспойта
тряслась в руках у Висконски как отбойный молоток, а рукав,  тянущийся  за
ней подобно гигантской серой извивающейся змее.
     Когда они, наконец, достигли пола,  Уорвик  решил  оглядеться  вокруг
попристальнее. Медленно перемещавшийся луч его фонаря  поочередно  освещал
какие-то полусгнившие фанерные и деревянные ящики да старые почерневшие от
времени бочки и ничего больше. Кругом стояли неглубокие, не больше чем  по
щиколотку, но большие лужи просочившейся вниз и застоявшейся речной воды.
     - Я что-то пока больше не слышу их, - прошептал Висконски.
     Медленно, очень медленно отходили они от лестницы.  В  полной  тишине
слышались только хлопающие  звуки  их  шагов.  Холл  вдруг  остановился  и
осветил  своим  фонарем  огромный  деревянный  ящик  с  полувыцветшими   и
полуоблупившимися белыми буквами на лицевой стороне.
     - ЭЛИАС ВАРНИ, - прочитал он  вслух.  -  1841  год.  Завод  что,  уже
существовал в этом году - спросил он, обернувшись к Уорвику.
     - Нет, - ответил  тот.  -  Его  постройка  была  закончена  только  к
1897-му. А какая разница?
     Холл не ответил. Они  снова  двинулись  вперед.  Из-за  очень  густой
темноты коридор этой части подземелья казался намного длиннее, чем был  на
самом деле. Зловоние здесь было еще более сильным,  чем  в  верхней  части
подвала. Запах гниения был настолько ужасным, что  казалось,  что  повсюду
здесь, невидимые пока, лежат разлагающиеся трупы. К звуку шагов  добавился
еле слышимый таинственный и зловещий звук  капающей  воды.  Совсем  как  в
пещере.
     - Что это, - удивленно спросил Холл, указывая лучом своего фонаря  на
длинную выпуклость, идущую вдоль потолка, а  точнее  -  свода  подземелья.
Была она довольно прямолинейной и выступала наружу примерно фута  на  два.
Холлу вдруг показалось, что от этого выступа исходит едва различимый,  но,
все же заметный и очень странный звук.  Даже  не  звук,  а,  скорее,  едва
уловимая вибрация. Подойдя поближе, Холл ощутил ее более отчетливо.
     Уорвик  задрал  голову  и  пристально  всмотрелся  в  то,   что   так
заинтересовало Холла.
     - Это... - начал было он, но вдруг  неожиданно  замолчал.  -  ...Боже
мой... Нет... Этого не может быть!.. -  медленно  выговорил  он  с  широко
раскрытыми глазами.
     - А ведь это, судя по нашему местонахождению, - одна из наружных стен
завода, - закончил за него  Холл.  -  Точнее  выражаясь  -  ее  фундамент,
стоящий... НА ВОЗДУХЕ... К тому же - ПРЯМО НАД НАМИ...
     - Я возвращаюсь! - неожиданно скороговоркой произнес Уорвик  и  резко
повернулся, чтобы поскорее добраться до выхода.
     Холл как кошка молниеносно бросился ему вслед и, крепко сжав его  шею
обвитой вокруг нее рукой, с ненавистью прошипел в самое ухо:
     - Никуда вы не возвращаетесь, мистер Уорвик...
     Уорвик попытался высвободиться, но  шея  после  этого  оказалась  еще
больше стиснутой в стальном зажиме руки Холла.  Вывернув  на  него  глаза,
Уорвик сдавленно прохрипел:
     - Да ты же просто сумасшедший, студент! У тебя не  все  в  порядке  с
головой, да?
     - Веди-ка себя попокладистее,  приятель!  -  совсем  уже  не  ласково
прикрикнул на него Холл. - Вперед! Не останавливаться!
     - Холл... - простонал Висконски.
     - Дай-ка сюда! - повернулся к нему Холл и свободной от Уорвика  рукой
вырвал у Висконски насадку брандспойта.
     Тут он выпустил шею Уорвика, но тут же направил насадку прямо  ему  в
лицо. Висконски порывисто развернулся и что было духу припустил  к  выходу
наружу.  Холл,  казалось,  даже  не  отреагировал  на  это.   Не   отрывая
пристального взгляда от Уорвика, он холодно произнес:
     - Вперед, мистер Уорвик. Я буду идти прямо за тобой.
     Уорвик шагнул вперед, стремясь хотя бы  поскорее  уйти  из-под  этого
смертельно  опасного  места,  которое  могло  обрушиться  на   них   весом
многоэтажного завода в любую секунду... уже через несколько секунд у Холла
появилось очень сильное и очень нехорошее предчувствие. Каким-то нутром он
отчетливо почувствовал, что крысы уже совсем  недалеко,  хотя  он  еще  не
видел и не слышал их. Они действительно подобрались невидимо  и  неслышно.
Прибавив мощность своего фонаря и  поведя  лучом  вокруг,  Холл,  наконец,
увидел совершенно  невообразимое  количество  этих  жутких  тварей.  Крысы
незаметно сгрудились  вокруг  них  подобно  самой  смерти.  Молчаливо,  не
издавая ни единого звука, они, казалось, рядами толпились друг  за  другом
как угрюмые солдаты какой-то страшной фантастической армии. Тысячи,  сотни
тысяч жадно горящих глаз уже просто пожирали  двух  невесть  как  попавших
сюда людей, не приблизившись к ним еще и на  несколько  метров.  На  самом
деле, крысы просто слеповато щурились на ударивший им в глаза  яркий  свет
фонарей. Остальные же, опустив головы, принюхивались  к  новым  незнакомым
запахам, принесенным сюда человеком, которого они никогда не видели.  Это,
однако,  было  малоутешительно  -  самые  большие  крысы  были  совершенно
невероятных и леденящих кровь размеров. Высотой они были почти  по  колено
взрослому человеку, не говоря уже об их длине и об общей численности  этой
"армии", которая исчислялась, наверное, многими  сотнями  тысяч  настоящих
кровожадных убийц.
     Уорвик увидел их секундой позже и остановился как вкопанный.
     - Они окружили нас, студент... - он все еще  сохранял  самообладание,
голос был ровным и спокойным, но все же, уже начинал немного подрагивать -
сказывалось сильное нервное напряжение.
     - Вижу. - отозвался Холл. - Не останавливаться!
     Они  снова  двинулись  вперед.  Холл  сзади,  Уорвик  -  перед   ним,
подталкиваемый иногда в спину  насадкой  брандспойта.  Оглянувшись  назад,
Холл увидел, что крысы молчаливо и  неотступно  следуют  за  ними.  Тяжело
переваливая свои жирные туши через толстый и, слава  Богу,  очень  прочный
рукав брандспойта. Одна из  крыс,  на  которую  попал  луч  фонаря  Холла,
подняла на него свою отвратительную остроносую морду и, казалось, злорадно
ухмыльнулась, прежде чем опустить  ее  снова.  Теперь  Холл  видел  уже  н
летучих мышей. Огромные,  размером  с  крупных  воронов  или  грачей,  они
свисали со сводов подземелья прямо над их головами.
     - Смотри! - сказал Уорвик, указывая лучом своего фонаря на  что-то  в
нескольких футах впереди.
     Это был позеленевший  от  плесени  и  совершенно  изъеденный  крысами
человеческий череп. Он смотрел на них своими пустыми черными глазницами, а
раскрытые в  смертельном  оскале  челюсти  будто  бы  смеялись  над  двумя
безумцами, спустившимися в самое  логово  смерти.  Рядом  с  черепом  Холл
разглядел локтевую кость, тазобедренный сустав и часть грудной клетки.
     - Не останавливаться! - Холл еще раз сильно ткнул Уорвика насадкой  в
спину.
     Холл почувствовал, как у него как  будто  что-то  взорвалось  внутри.
Что-то страшное и черное, заволакивающее его сознание мрачной пеленой. "ТЫ
СЛОМАЕШЬСЯ ПЕРВЫМ, МИСТЕР УОРВИК. Я КРЕПЧЕ ТЕБЯ И Я  ДОЛЖЕН  ВЫДЕРЖАТЬ.  -
пульсировала в его мозгу одна-единственная мысль. - ПОМОГИ МНЕ, ГОСПОДИ!"
     Они  прошли  мимо  костей,  инстинктивно  задержав   дыхание.   Крысы
следовали за ними неотступно, не приближаясь, однако, ближе  определенного
расстояния. Вдруг Холл увидел нечто такое, что просто приковало к себе его
взгляд. Вначале он даже не поверил своим глазам, но,  взяв  себя  в  руки,
понял, все-таки, что это не галлюцинация. То, что он увидел, было огромным
подергивающимся крысиным хвостом толщиной... с телефонный кабель.
     Хвост свисал из-за резкого возвышения в полу,  представлявшего  собой
как бы перегородку, разделяющую коридор. Это была даже не  перегородка,  а
как бы барьер высотой приблизительно по пояс. За ним не  было  видно  пока
ничего. Не было видно, но зато было слышно...  Сквозь  звон  в  ушах  Холл
явственно слышал затаившееся, но очень тяжелое и хриплое дыхание какого-то
крупного животного, которого, может  быть,  никто  из  людей  и  не  видел
никогда... Мысль об этом пришла к Холлу одновременно с мыслью о  том,  что
они ведь находятся всего в нескольких футах от этого затаившегося  и  явно
прячущегося пока от них неизвестного зверя. Прячущегося, может  быть,  для
того, чтобы наброситься на них в следующую секунду!  Какой-то  сумасшедший
азарт и любопытство, которое всегда было исключительно  сильно  развито  у
Холла, взяли верх над его здравым смыслом. Он понял, что если он не увидит
сейчас то, что ему так хотелось увидеть, то он не увидит этого уже  больше
никогда в жизни. Грубо подтолкнув Уорвика к барьеру, он подошел к  нему  и
сам и увидел, наконец, то, что было скрыто за ним...
     Увиденным оба были повергнуты в настоящий шок.
     - Смотри... - только и сумел выдохнуть Уорвик. Он уже почти совсем не
контролировал себя и, судя по тому, как он пошатывался и  закатывал  время
от времени глаза, начинал терять сознание.
     Холл видел все и сам, без подсказки Уорвика, но никак не мог поверить
собственным глазам. За барьером были крысы... Но крысами назвать  их  было
очень трудно... То, на что смотрел, не  в  силах  пошевелиться  от  ужаса,
Холл, было продуктом какой-то совершенно невообразимой,  дикой  мутации!..
Крысы были огромными, просто гигантскими... Некоторые из них  были....  НЕ
МЕНЕЕ ТРЕХ ФУТОВ В ВЫСОТУ... Они были как огромные  свиньи.  Сходство  это
усиливалось еще и тем, что кожа их была совершенно розовой и почти  совсем
лишенной шерсти. Эти монстры были, однако, абсолютно слепы - подобно своим
летающим родственникам, летучим мышам, а задние лапы были крохотными как у
домашних собачек и совершенно неразвитыми. Они даже не доставали до земли.
Чудовища эти, со страшными хрипами и стонами, извиваясь и налезая друг  на
друга, уже не таясь, остервенело пытались перебраться  через  перегородку,
отчаянно работая жирными телами, хвостами и передними (по-видимому,  очень
сильными) лапами. Их отделяли от окончательно оцепеневших от  ужаса  людей
всего каких-то несколько футов...
     Уорвик обернулся  к  Холлу  и,  заставив  себя  улыбнуться,  довольно
спокойно произнес:
     - Мы не можем идти дальше, Холл. Ты должен, наконец, понять это.
     Услышав этот голос и  увидев  эту  улыбку,  Холл  невольно  поразился
недюжинной, все-таки, выдержке этого человека. Направив  на  него  насадку
брандспойта и положив руку на край, Холл холодно произнес:
     - Ты должен обязательно  познакомиться  поближе  с  этими  милашками,
Уорвик. Посмотри, как они хотят этого...
     Самообладание Уорвика пошатнулось и резко пошло на убыль.  Он  понял,
наконец, что обречен.
     - Пожалуйста, Холл, не надо! - заплакав как ребенок, взмолился он.  -
Пожалуйста!..
     - Молчать! Вперед! - рявкнул Холл, поражаясь невесть откуда взявшейся
жестокости.
     - Холл!!! - взвыл Уорвик. - Если эти твари перегрызут рукав,  нам  же
никогда не выбраться отсюда!!!
     - Я знаю, - спокойно улыбаясь, произнес Холл. - Вперед!
     - Ты сумасшедший, Холл!... Ты просто сумасшедший...
     Тут по  ноге  Уорвика  пробежала  крыса  и  он  громко  вскрикнул  от
напряжения и страха. Холл снова улыбнулся и  огляделся,  наконец,  вокруг.
Крысы были теперь уже повсюду кругом. Ближайшие - уже меньше, чем в  метре
от их ног. Холл сделал  резкое  движение  ногами  и  насадкой  -  и  крысы
отпрянули.
     - Господи! - простонал Уорвик. - Господи!....
     Даже в почти непроглядной тьме Холл видел, насколько бледным было его
лицо. Оно было совершенно белым. Ни капли крови.
     Вдруг Уорвик резко повернулся и бросился бежать, но не успел  сделать
и двух шагов, как Холл, открыв кран насадки, сбил его с ног мощной  струей
воды.  Струя   была   настолько   сильной,   что   отбросила   Уорвика   к
противоположной стене и через какую-то долю секунды он,  с  нечеловеческим
криком, совершенно скрылся из глаз в темноте.  Этот  его  протяжный  вопль
перекрывал даже оглушительный ревущий и грохочущий  звук  вырывавшейся  из
насадки самой мощной струи воды, которая только могла быть. Вопль этот был
поистине ужасным:
     - ХО-О-ОЛЛ! А-А-А-А-А!!!....
     В  этот  момент  Холл  увидел,  как  одна  из  огромных  крыс-свиней,
выбравшись каким-то образом из своего "загона", дико извиваясь  и  издавая
жуткий хриплый писк, похожий, скорее, на стон,  с  поразительной  для  нее
скоростью ринулась на голос Уорвика и тоже скрылась в темноте точно в  том
направлении, в котором находился Уорвик.
     - ХОЛЛ! РАДИ БОГА!!!....
     Слышать предсмертные крики человека  было  просто  ужасно.  Даже  для
Холла. Они, казалось, осязаемо заполняли все окружающее пространство...
     Наконец послышался другой, просто кошмарный звук и  Холл  понял,  что
крыса добралась до Уорвика. Звук этот был... хрустом и треском  ломающихся
под зубами этого чудовища человеческих костей -  костей  Уорвика...  Крики
его тут же стали тише, а через несколько мгновений стихли навсегда...
     Вдруг Холл увидел, что вторая безногая  крыса-свинья,  тоже  одна  из
самых крупных, остервенело перебирая передними  лапами  и  извиваясь  всем
телом, стремительно приближается к нему самому. В следующее мгновение,  не
успев опомниться, он уже почувствовал ее тяжелую, дряблую и теплую тушу на
себе - крыса сбила его с ног. Почти только  инстинктивно,  почти  не  имея
времени на размышления, Холл  направил  ей  насадку  брандспойта  прямо  в
брюхо. Струя с силой отбросила ее в сторону,  разбросав  повсюду  кишки  и
развесив в воздухе мелкий кроваво-водяной туман. Слабеющим сознанием  Холл
отметил, все же, две важных вещи.  Во-первых  он  понял,  что  эти  слепые
чудовища довольно сносно  ориентируются  в  пространстве  подобно  летучим
мышам. Во-вторых, он с ужасом отметил, что напор струи из брандспойта стал
заметно менее мощным  -  крысы,  по-видимому,  все-таки  прогрызли  где-то
довольно прочную, кстати, оболочку рукава. Может быть,  даже  не  в  одном
месте...
     Постоянно и напряженно озираясь по сторонам,  Холл  сделал  несколько
осторожных шагов в том направлении, в котором исчез Уорвик.
     То, что представилось его взору, было настоящим шоком даже для такого
сильного и видавшего в своей жизни всякое человека, каким был Холл.  Крыса
была размером со здорового годовалого теленка. Кожа ее была  почти  совсем
лишена растительности и имела отвратительный  грязный  розово-серый  цвет.
Она была совершенно слепа, а лапы ее даже передние, были крайне неразвиты.
Чудовище это было, тем не менее, самым крупным и  самым  сильным  из  всех
остальных. По-видимому, это был  вожак  этой  страшной  стаи.  Когда  Холл
осветил ее лучом  своего  фонаря,  она,  побеспокоенная  и  оторванная  от
пожирания тела Уорвика,  издала  недовольный  и  совершенно  омерзительный
полу-стон - полу-хрюканье,  резко  дернув  головой  в  его  сторону.  Тело
Уорвика казалось рядом с  ней  телом  карлика.  Тем  более,  что  от  него
осталось уже чуть больше половины...
     - Прощай, Уорвик. - прошептал Холл, покрываясь холодным липким  потом
и наблюдая широко раскрытыми глазами, как крыса одним  движением  отрывает
левую руку своей жертвы.
     Холл повернулся и стал быстро пробираться  к  выходу,  расчищая  себе
путь все более и более слабеющей струей воды. Некоторым из крыс удавалось,
все-таки, прорываться и набрасываться на его  ноги  выше  высоких  рабочих
ботинок из толстой кожи. Одна из них сумела даже взобраться по штанине  до
самого бедра и успела выдрать из них огромный  клок  материи,  прежде  чем
Холл сильным ударом сбил ее на землю.
     До выхода из подземелья оставалось где-то еще  около  трех  четвертей
пути,  который  они  неразумно  проделали,  углубляясь  в  этот  проклятый
коридор. Пол имел небольшой уклон и Холл, напряженно всмотревшись вперед и
вверх, попытался определить, хотя бы  приблизительно,  это  расстояние.  В
этот момент в лицо ему неожиданно и сильно  врезалась  гигантская  летучая
мышь.  Дико  пища,  она  цепко  обхватила  голову  Холла  своими  длинными
перепончатыми лапами-крыльями и впилась острыми когтями в рубашку  на  его
спине.
     Холл, ничего не видя, несколько раз с  силой  ударил  по  обмякающему
телу массивной насадкой брандспойта. Мышь,  огромная  как  крупная  кошка,
упала и Холл принялся исступленно топтать ее ногами, смутно  сознавая  при
этом, что он кричит как перепуганный до слез  ребенок.  Крысы  совсем  уже
осмелели и, одна за одной, взбирались вверх по его штанинам.
     Напор в брандспойте уже почти совсем иссяк и,  отшвырнув  бесполезную
теперь насадку, Холл что было сил бросился в сторону выхода,  стряхивая  с
себя на ходу совершенно уже озверевших крыс. Некоторые  из  них  успевали,
все-таки, вскарабкаться до живота, груди, спины. Холл отчаянно отдирал  их
от себя вместе с кусками одежды и кусками собственного мяса. Одна  из  них
умудрилась даже добраться до его плеча и  силой  вдавить  свой  длинный  и
узкий нос в его правое ухо.
     В этот момент в голову ему с огромной силой ударилась вторая  летучая
мыши, через секунду, хлестнув его крыльями по  глазам,  улетела,  унося  с
собой половину скальпа с его головы.
     Холл почувствовал, что в глазах  у  него  темнеет,  а  тело  начинает
катастрофически быстро обмякать. В ушах появился  дикий  звон,  как  будто
вокруг него  гудели  десятки  колоколов.  Он  сделал  еще  одно  отчаянное
движение, пытаясь стряхнуть с себя облепивших его крыс и упал  на  колени.
Последними звуками, которые издал  Холл  в  этой  жизни,  перед  тем,  как
умереть, были душераздирающие крики вперемежку  с  диким,  леденящим  душу
хохотом.


     Пять утра, четверг.
     - Кто-нибудь должен спуститься туда еще, - решительно произнес Брочу.
     - Только не я! - прошептал Висконски. - Только не я!
     - Не ты, не ты, толстопузый, - презрительно обозвал его Иппестон.
     - Ну, не будем терять времени, - послышался голос  Броугана.  -  Вниз
пойдут я, Иппестон, Дэнджерфилд и Недэу. Стивенсон, сходи в офис и принеси
еще четыре новых фонаря.
     Иппестон посмотрел вниз, в темноту и задумчиво произнес:
     - Может быть, они просто остановились перекурить... Крыс я вижу  пока
всего несколько.
     Через несколько минут вернулся Стивенсон  с  фонарями  и  вскоре  все
четверо быстро скрылись в зловеще-черном проеме люка.





                                 ОБЕЗЬЯНА


     Когда  Хэл  Шелбурн  увидел  то,  что  его  сын  Дэнис   вытащил   из
заплесневевшей картонной коробки, задвинутой в  самый  угол  чердака,  его
охватило такое чувство ужаса и тревоги,  что  он  чуть  не  вскрикнул.  Он
поднес ладонь ко рту,  как  будто  пытаясь  запихнуть  крик  обратно...  и
тихонько кашлянул.  Ни  Терри  ни  Дэнис  ничего  не  заметили,  но  Питер
обернулся, мгновенно заинтересовавшись.
     - Что это? - спросил Питер. Он еще раз посмотрел на отца, прежде  чем
снова перевести взгляд на то, что нашел  его  старший  брат.  -  Что  это,
папочка?
     - Это обезьяна, кретин, - сказал Дэнис. - Ты что, никогда  раньше  не
видел обезьяны?
     - Не называй своего брата кретином, - сказала Терри  автоматически  и
принялась перебирать содержимое коробки с занавесками. Занавески оказались
покрытыми склизкой плесенью, и она выронила их с криком отвращения.
     - Можно я возьму ее себе, папочка? - спросил Питер. Ему  было  девять
лет.
     - Это по какому случаю? - заорал Дэнис. - Я ее нашел!
     - Дети, тише, - сказала Терри. - У меня начинает болеть голова.
     Хэл почти не слышал их. Обезьяна смотрела на него, сидя  на  руках  у
его старшего сына, и усмехалась давно знакомой  ему  усмешкой.  Той  самой
усмешкой, которая неотступно преследовала его в ночных кошмарах, когда  он
был ребенком. Преследовала его до тех пор, пока он не...
     Снаружи поднялся порыв холодного ветра,  и  на  мгновение  бесплотные
губы извлекли из старой проржавевшей водосточной трубы  долгий,  протяжный
звук. Питер сделал шаг к отцу, напряженно  переводя  взгляд  на  утыканную
гвоздями чердачную крышу.
     - Что это было, папочка? - спросил он после того, как звук перешел  в
слабое гортанное гудение.
     - Просто ветер, - сказал Хэл, все еще не отрывая взгляда от обезьяны.
Тарелки, которые она держала в руках, не были круглыми и напоминали медные
полумесяцы. Они застыли в абсолютной  неподвижности  на  расстоянии  около
фута одна от другой. - Ветер может издавать звуки, но он не может  пропеть
мелодию, - добавил он автоматически. Затем он понял, что  это  были  слова
дяди Уилла, и мурашки пробежали у него по коже.
     Звук повторился. С Кристального озера налетел мощный,  гудящий  порыв
ветра и заходил по трубе. Полдюжины крохотных сквозняков дохнули  холодным
октябрьским воздухом в лицо Хэла - Боже, этот чердак так похож  на  задний
чулан дома в Хартфорде, что, возможно, все они перенеслись на тридцать лет
в прошлое.
     Я не буду больше думать об этом.
     Но в этот момент, конечно,  это  было  единственным,  о  чем  он  мог
думать.
     В заднем чулане, где я нашел эту чертову, обезьяну в точно  такой  же
коробке.
     Наклоняя голову из-за резкого наклона крыши чердака, Терри  отошла  в
сторону, чтобы исследовать содержимое деревянной коробки с безделушками.
     - Мне она не нравится, - сказал Питер, нащупывая руку Хэла.  -  Дэнис
может взять ее себе, если хочет. Мы можем идти, папочка?
     - Боишься привидений, дерьмо цыплячье? - осведомился Дэнис.
     - Дэнис,  прекрати,  -  сказала  Терри  с  отсутствующим  видом.  Она
подобрала тонкую фарфоровую чашку с китайским узором. -  Это  очень  мило.
Это...
     Хэл увидел, что Дэнис нашел в спине обезьяны  заводной  ключ.  Черные
крылья ужаса распростерлись над ним.
     - Не делай этого!
     Он выкрикнул это более резко, чем собирался, и выхватил  обезьяну  из
рук Дэниса еще до того, как понял, что делает. Дэнис оглянулся на  него  с
удивленным  видом.  Терри  тоже  обернулась,  и  Питер  поднял  глаза.  На
мгновение все  они  замолчали,  и  ветер  снова  засвистел  очень  низким,
неприятным подзывающим свистом.
     - То есть, я хотел сказать, что она, наверное, сломана, - сказал Хэл.
     Она всегда была сломана... за исключением тех случаев,  когда  ей  не
хотелось этого.
     - Но это не причина меня грабить, - сказал Дэнис.
     - Дэнис, заткнись.
     Дэнис моргнул и на секунду  приобрел  почти  встревоженный  вид.  Хэл
давно уже не говорил с ним так резко. С тех  пор,  как  потерял  работу  в
"Нэшнл Аэродайн" в Калифорнии два года назад  и  они  переехали  в  Техас.
Дэнис решил не  задумываться  об  этом...  пока.  Он  снова  повернулся  к
картонной коробке и начал рыться в ней, но там остался один  только  хлам.
Сломанные игрушки с торчащими пружинами и вылезающей набивкой.
     Звук ветра становился все громче, он уже гудел, а не свистел.  Чердак
начал слегка потрескивать со звуком, напоминающим чьи-то шаги.
     - Ну пожалуйста, папочка, - попросил Питер так тихо, что  слова  были
слышны лишь его отцу.
     - Ну да, - сказал он. - Терри, пошли.
     - Но я еще не кончила разбирать это...
     - Я сказал, пошли.
     На этот раз пришел ей черед удивиться.
     Они сняли две смежных комнаты в мотеле. В тот  вечер  дети  уснули  в
своей комнате в десять часов. Терри спала отдельно от них. Она приняла две
таблетки валиума на обратной дороге из их дома в  Каско,  чтобы  успокоить
нервы и предотвратить подступающую мигрень. В последнее  время  она  часто
принимала валиум. Это началось примерно в  то  же  время,  когда  компания
"Нэшнл Аэродайн" уволила Хэла. В последние два года он работал на  "Тексас
Инструментс". Он получал на четыре тысячи долларов в год  меньше,  но  это
была работа. Он сказал Терри, что им страшно повезло. Она согласилась.  Он
сказал, что  множество  программистов  остаются  вообще  без  работы.  она
согласилась. Он сказал, что дом в Арнетте так  же  хорош,  как  и  дом  во
Фресно. Она согласилась, но ему показалось, что ее  согласие  на  все  это
было лживым.
     И кроме того он терял связь с Дэнисом. Он чувствовал, как ребенок  со
все большей, преждевременно набранной скоростью удаляется от него. Прощай,
Дэнис, до свидания, незнакомец,  было  так  славно  ехать  с  тобой  одном
поезде. Терри сказала, что ей кажется,  будто  мальчик  курит  сигареты  с
марихуаной. Ей несколько раз удалось уловить запах. Ты должен поговорить с
ним, Хэл. И он согласился, но пока не сделал этого.
     Мальчики спали. Терри спала. Хэл  зашел  в  ванную  комнату,  сел  на
закрытую крышку унитаза и посмотрел на обезьяну.
     Он ненавидел  ощущение  прикосновения  к  этому  мягкому,  пушистому,
коричневому меху, местами уже вытершемуся. Он ненавидел эту усмешку -  эта
обезьяна скалится как черномазый, сказал однажды дядя Уилл, но усмешка  ее
не  была  похожа  на  усмешку  негра,  в  ней  вообще   не   было   ничего
человеческого. Ее усмешка состояла из одних зубов, и если завести ее, губы
начинали двигаться, зубы, казалась, становились больше, как вампира,  губы
искрились, а тарелки начинали греметь, глупая  обезьяна,  глупая  заводная
обезьяна, глупая, глупая...
     Он уронил ее. Его пальцы дрожали, и он уронил ее.
     Ключ звякнул о плитку, когда она ударилась  об  пол.  Звук  показался
очень громким в окружающей тишине. Она смотрела  на  него  своими  темными
янтарными глазами, глазами куклы, полными идиотской радости, а  ее  медные
тарелки были занесены так, как будто  она  собиралась  начать  выстукивать
марш для какого-нибудь адского оркестра.  Сзади  стоял  штамп  "Сделано  в
Гонконге".
     - Ты не могла оказаться здесь, - прошептал он. - Я  выбросил  тебя  в
колодец, когда мне было девять лет.
     Обезьяна усмехнулась ему.
     Мотель задрожал от порыва черного, ночного ветра.
     Брат Хэла Билл и его жена Колетт встретили их  на  следующий  день  в
доме дяди Уилла и тети Иды.
     - Тебе никогда не приходило в голову, что смерть в семье -  не  самый
лучший повод для возобновления семейных  связей?  -  спросил  его  Билл  с
легкой тенью усмешки. Его  назвали  в  честь  дяди  Уилла.  Уилл  н  Билл,
чемпионы родео, - часто говорил дядя Уилл, ероша волосы  Билла.  Это  была
одна из его поговорок... вроде той, что ветер может  свистеть,  но  он  не
может напеть мелодию. Дядя Уилл умер шесть лет  назад,  и  тетя  Ида  жила
здесь одна, до тех пор пока удар  не  хватил  ее  как  раз  на  предыдущей
неделе. Очень неожиданно, -  сказал  Билл,  позвонив  им,  чтобы  сообщить
печальную новость. Как будто он мог предвидеть ее смерть,  как  будто  это
вообще возможно. Она умерла в одиночестве.
     - Ну да, - сказал Хэл. - Эта мысль приходила мне в голову.
     Они вместе посмотрели на дом, на дом, в котором они выросли. Их отец,
моряк торгового судна, словно исчез с  лица  земли,  когда  они  были  еще
детьми. Билл утверждал, что смутно помнит его, но у Хэла  не  осталось  от
него никаких воспоминаний. Их мать умерла, когда Биллу было десять лет,  а
Хэлу восемь. Тетя Ида привезла их  сюда  из  Хартфорда  на  автобусе.  Они
выросли здесь и были отправлены в колледж. Они скучали по этому дому. Билл
остался в Мэйне и вел преуспевающую юридическую практику в Портленде.
     Хэл заметил, что Питер направился к зарослям ежевики, которая росла в
сумасшедшем беспорядке у восточного крыла дома.
     - Не ходи туда, Питер, - крикнул он.
     Питер вопросительно обернулся. Хэл остро почувствовал любовь к своему
сыну... и неожиданно снова подумал об обезьяне.
     - Почему, папочка?
     - Где-то там должен быть старый колодец, - сказал  Билл.  -  Но  черт
меня побери, если я помню, где он. Твой отец прав, Питер, - лучше подальше
держаться от этого места. А то потом хлопот не оберешься с колючками. Так,
Хэл?
     - Так, - сказал Хэл автоматически. Питер отошел,  не  оглядываясь,  и
стал спускаться вниз к галечному пляжу, где Дэнис запускал по воде плоские
камешки. Хэл почувствовал, что тревога у него в груди понемногу стихает.
     Хотя Билл и забыл то место, где был старый колодец, в тот же день Хэл
безошибочно вышел к нему, продираясь через заросли ежевики,  шипы  которой
впивались в его старый фланелевый жакет и хило тянулись к его  глазам.  Он
наконец дошел и стоял, тяжело дыша и глядя  на  подгнившие,  покоробленные
доски, прикрывавшие колодец. После секундной нерешительности он наклонился
(коленные суставы хрустнули) и отодвинул две доски.
     Со дна этой влажной пасти на него  смотрело  лицо.  Широко  раскрытые
глаза, искаженный рот. У него вырвался стон. Он не был громким, разве  что
в его сердце. Но там он был просто оглушительным.
     Это было его собственное лицо, отражавшееся в темной воде.
     Не морда обезьяны. На мгновение ему показалось, что это  была  именно
она.
     Его трясло. Трясло с ног до головы.
     Я выбросил ее в  колодец.  Я  выбросил  ее  в  колодец.  Прошу  тебя,
Господи, не дай мне сойти с ума. Я выбросил ее в колодец.
     Колодец высох в то лето, когда умер Джонни Мак-Кэйб, в тот год, когда
Билл и Хэл переехали к дяде Уиллу и тете Иде. Дядя Уилл взял в банке ссуду
на устройство артезианской скважины, и заросли ежевики  разрослись  вокруг
старого колодца.
     Но вода вернулась. Как и обезьяна.
     На этот раз уже не  было  сил  бороться  с  памятью.  Хэл  безнадежно
присел, позволяя воспоминаниям  нахлынуть,  пытаясь  отдаться  их  потоку,
оседлать  их,  как  серфингист  оседлывает   гигантскую   волну,   которая
изничтожит его, если он не удержится на доске, пытаясь пережить их заново,
чтобы еще раз оставить их в прошлом.
     В то лето он пробрался с обезьяной к этому месту во  второй  половине
дня. Ягоды ежевики уже поспели, их запах был густым и приторным. Никто  не
приходил сюда собирать их, хотя тетя Ида иногда и останавливалась у опушки
зарослей и собирала горсточку  ягод  в  свой  передник.  Здесь  ягоды  уже
перезрели, некоторые из них гнили, выделяя густую белую жидкость,  похожую
на гной. Внизу под ногами, в  густой  траве  пели  сверчки,  издавая  свой
бесконечный, безумный крик: Рииииии...
     Шипы впивались в его тело, капли крови набухли у него на щеках  и  на
голых руках. Он и не пытался уклоняться от веток. Он был ослеплен  ужасом,
ослеплен  до  такой  степени,  что  чуть  не  наступил  на  гнилые  доски,
прикрывавшие колодец, и, возможно, чуть не  провалился  в  тридцатифутовую
глубину колодца, на грязное дно.  Он  замахал  руками,  пытаясь  сохранить
равновесие, и  еще  несколько  шипов  впились  ему  в  предплечья.  Именно
воспоминание об этом моменте заставило его так резко позвать Питера назад.
     Это было в тот день, когда умер Джонни  Мак-Кэйб,  его  лучший  друг.
Джонни лез по ступенькам приставной лестницы в свой шалаш,  устроенный  на
дереве на заднем дворе. Оба они провели там много часов тем летом, играя в
пиратов, разглядывая воображаемые галеоны, плывущие по озеру,  и  готовясь
идти на абордаж. Джонни лез в свой шалаш, как он делал это уже тысячу раз,
когда ступенька, расположенная как раз под люком в полу шалаша, треснула у
него под рукой, и Джонни пролетел тридцать футов до земли  и  сломал  свою
шею и это она была виновата, обезьяна, чертова ненавистная обезьяна. Когда
зазвонил телефон, когда рот тети Иды широко раскрылся от ужаса после того,
как ее подруга Милли позвонила ей  с  улицы,  чтобы  рассказать  печальные
новости, тетя Ида сказала:
     - Выйдем  во  двор,  Хэл,  я  должна  сообщить  тебе   что-то   очень
грустное...
     И  он  подумал  с  вызывающим  тошноту  ужасом:  "Обезьяна!  Что  она
натворила на этот раз?"
     В тот день, когда он выбросил обезьяну в  колодец,  на  дне  не  было
видно никакого отражения, только каменные булыжники и вонь влажной  грязи.
Он посмотрел на обезьяну, лежащую на  жесткой  траве,  с  занесенными  для
удара тарелками, с вывернутыми наружу  губами,  с  оскаленными  зубами,  с
вытертым мехом, с грязными пятнами тут и там, с тусклыми глазами.
     - Я ненавижу тебя, - прошипел он ей. Он сжал рукой ее  отвратительное
тельце, чувствуя, как шевелится пушистый мех. Она усмехнулась  ему,  когда
он поднес ее к лицу.
     - Ну, давай, - осмелился он, начиная плакать впервые за этот день. Он
потряс ее. Занесенные для удара тарелки слегка задрожали. Обезьяна портила
все хорошее. Буквально все. - Ну, давай, ударь ими! Ударь!
     Обезьяна только усмехнулась.
     - Давай, ударь ими! - его голос истерически задрожал. - Давай,  ударь
ими! Я заклинаю тебя! Я дважды заклинаю тебя!
     Эти желто-коричневые глаза. Эти огромные радостные зубы.
     И тогда он выбросил ее в колодец, обезумев от горя и ужаса. Он  видел
как она перевернулась в полете,  обезьяний  акробат,  выполняющий  сложный
трюк, и солнце сверкнуло в последний раз в ее тарелках.  Она  ударилась  о
дно с глухим стуком, и, возможно, именно этот удар запустил  ее  механизм.
Неожиданно тарелки все-таки начали стучать.  Их  равномерный,  обдуманный,
металлический звук достигал его  ушей,  отдаваясь  и  замирая  в  каменной
глотке мертвого колодца: дзынь-дзынь-дзынь-дзынь...
     Хэл зажал ладонями рот. На мгновение ему показалось, что он видит  ее
внизу, хотя, возможно, это было  лишь  воображение.  Лежа  там,  в  грязи,
уставившись в крохотный кружок его детского лица, склонившегося над  краем
колодца (как будто ставя на это лицо вечную отметину), с раздвигающимися и
сжимающимися губами вокруг оскаленных в усмешке  зубов,  стуча  тарелками,
забавная заводная обезьяна.
     Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь,  кто  умер?   Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь,   это
Джонни Мак-Кэйб, падающий с широко раскрытыми  глазами,  исполняющий  свой
собственный акробатический прыжок, летящий в летнем  воздухе  со  все  еще
зажатой в руке отломившейся ступенькой, чтобы наконец удариться об землю с
резким хрустом, и кровь хлещет из носа, изо рта, из широко раскрытых глаз.
Это Джонни, Хэл? Или, может быть, это ты?
     Застонав, Хэл закрыл отверстие досками,  занозив  себе  руки,  но  не
обратив на это внимание,  даже  не  почувствовав  боли.  Он  все  еще  мог
слышать,  даже  сквозь  доски,  приглушенный  и   от   этого   еще   более
отвратительный  звон  тарелок,  раздающийся  в  кромешной  темноте.  Звуки
доходили до него как во сне.
     Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, кто умер на этот раз?
     Он пробирался обратно через колючие заросли. Шипы прочерчивали на его
лице новые  кровоточащие  царапины,  репейник  цеплялся  за  отвороты  его
джинсов, и один раз, когда он выпрямился, он вновь услышал резкие звуки  и
ему показалось, что она преследует его. Дядя Уилл нашел его позже  сидящим
на старой шине в гараже и плачущим. Он подумал, что  Хэл  плачет  о  своем
погибшем друге.  Так  оно  и  было,  но  другой  причиной  его  плача  был
испытанный им ужас.
     Он выбросил обезьяну в колодец во второй половине дня. В  тот  вечер,
когда сумерки подползли, завернувшись в мерцающую  мантию  стелющегося  по
земле тумана, машина, едущая слишком быстро для  такой  плохой  видимости,
задавила  бесхвостую  кошку  тети  Иды  и  унеслась  прочь.  Повсюду  были
разбросаны полураздавленные внутренности, Билла  вырвало,  но  Хэл  только
отвернул лицо, свое бледное, спокойное  лицо,  слыша,  как  словно  где-то
вдалеке рыдает тетя  Ида.  Это  событие,  последовавшее  за  известиями  о
маленьком Мак-Кэйбе, вызвало у нее почти истерический припадок рыданий,  и
дяде Уиллу потребовалось около двух часов,  чтобы  окончательно  успокоить
ее. Сердце Хэла было исполнено холодной, ликующей радости. Это не был  его
черед. Это был черед бесхвостой кошки тети Иды, но ни его,  ни  его  брата
Билла или дяди Уилла (двух чемпионов родео). А  сейчас  обезьяна  исчезла,
она была на дне колодца, и одна грязная бесхвостая кошка с клещами в  ушах
была не слишком дорогой ценой за это. Если обезьяна захочет стучать в свои
чертовы тарелки теперь  -  пожалуйста.  Она  может  услаждать  их  звуками
гусениц и жуков, всех тех темных созданий, которые  устроили  себе  дом  в
глотке каменного колодца. Она сгниет там.  Ее  отвратительные  шестеренки,
колесики и пружины превратятся в ржавчину.  Она  умрет  там.  В  грязи,  в
темноте. И пауки соткут ей саван.
     Но... она вернулась.
     Медленно Хэл снова закрыл колодец, так же, как он это сделал тогда, и
в   ушах   у   себя   услышал   призрачное   эхо    обезьяньих    тарелок:
Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, кто умер, Хэл? Терри? Дэнис? Или Питер,  Хэл?  Он
твой любимчик, не так ли? Так это он? Дзынь-дзынь-дзынь...
     - Немедленно положи это!
     Питер вздрогнул и уронил обезьяну, и на одно кошмарное мгновение Хэлу
показалось, что это сейчас произойдет,  что  толчок  запустит  механизм  и
тарелки начнут стучать и звенеть.
     - Папа, ты испугал меня.
     - Прости меня. Я просто... Я не хочу, чтобы ты играл с этим.
     Все остальные ходили смотреть фильм, и он предполагал, что вернется в
мотель раньше их. Но он оставался в доме дяди Уилла и тети Иды дольше, чем
предполагал. Старые, ненавистные воспоминания, казалось, перенесли  его  в
свою собственную временную зону.
     Терри сидела рядом с Дэнисом  и  читала  газету.  Она  уставилась  на
старую, шероховатую газету с тем неотрывным, удивленным вниманием, которое
свидетельствовало о недавней дозе валиума. Дэнис читал  рок-журнал.  Питер
сидел скрестив ноги на ковре, дурачась с обезьяной.
     - Так или иначе она не работает, - сказал  Питер.  Вот  почему  Дэнис
отдал ее ему, - подумал Хэл, а затем почувствовал стыд  и  рассердился  на
себя  самого.  Он  все  чаще  и  чаще   испытывал   эту   неконтролируемую
враждебность к Дэнису и каждый раз впоследствии ощущал свою  низость  и...
липкую беспомощность.
     - Не работает, - сказал он. - Она старая. Я собираюсь  выбросить  ее.
Дай ее сюда.
     Он протянул руку, и Питер с несчастным видом передал ему обезьяну.
     Дэнис сказал матери:
     - Папаша становится чертовым шизофреником.
     Хэл оказался в другом конце комнаты еще прежде, чем он успел подумать
об этом. Он шел с обезьяной в руке, усмехавшейся, словно в знак одобрения.
Он схватил Дэниса за  ворот  рубашки  и  поднял  его  со  стула.  Раздался
мурлыкающий звук: кое-где разошлись  швы.  Дэнис  выглядел  почти  комично
испуганным. Номер "Рок-волны" упал на пол.
     - Ой!
     - Ты пойдешь со мной, - сказал Хэл жестко, подталкивая сына к двери в
смежную комнату.
     - Хэл!  -  почти  закричала  Терри.  Питер  молча  устремил  на  него
изумленный взгляд.
     Хэл затолкал Дэниса в комнату. Он хлопнул дверью, а  затем  прижал  к
двери Дэниса. Дэнис приобрел испуганный вид.
     - У тебя, похоже, слишком длинный язык, - сказал Хэл.
     - Отпусти меня! Ты порвал мою рубашку, ты...
     Хэл тряхнул его еще раз.
     - Да, - сказал он. - Действительно, слишком длинный язык. Разве  тебя
не учили в школе правильно выражаться? Или, может быть, ты этому учился  в
курилке?
     Дэнис мгновенно покраснел, его лицо безобразно исказилось в виноватой
гримасе.
     - Я не ходил бы в эту дерьмовую школу, если бы  тебя  не  уволили,  -
выкрикнул он.
     Хэл еще раз тряхнул Дэниса.
     - Я не был уволен, меня освободили от работы временно, и ты прекрасно
об этом знаешь, и я не хочу больше слышать от тебя эту чепуху. У тебя есть
проблемы? Ну что ж, добро пожаловать в  мир,  Дэнис.  Но  только  не  надо
сваливать все свои трудности на меня. Ты сыт.  Твоя  задница  одета.  Тебе
двенадцать лет, и в двенадцать лет я не... желаю слышать от тебя... всякое
дерьмо. - Он отмечал каждую фразу, прижимая мальчика к себе  до  тех  пор,
пока их носы почти не соприкоснулись, и затем вновь отшвырнув его к двери.
Это было  не  настолько  сильно  сделано,  чтобы  ушибить  его,  но  Дэнис
испугался. Отец никогда не поднимал на  него  руки  с  тех  пор,  как  они
переехали в Техас.  Дэнис  начал  плакать,  издавая  громкие,  неприятные,
мощные всхлипы.
     - Ну, давай, побей меня! - завопил он Хэлу. Лицо  его  искривилось  и
покрылось красными пятнами. - Побей меня, если тебе так хочется  этого,  я
знаю, как ты ненавидишь меня!
     - Я не ненавижу тебя. Я очень тебя люблю, Дэнис. Но я твой отец, и ты
должен уважительно относиться ко мне, иначе тебе достанется от меня.
     Дэнис попытался высвободится. Хэл притянул ребенка к  себе  и  крепко
обнял его. Мгновение Дэнис сопротивлялся, а затем прижался лицом  к  груди
Хэла и заплакал в полном изнеможении. Такого плача Хэл никогда  не  слышал
ни у одного из своих детей.  Он  закрыл  глаза,  понимая,  что  и  сам  он
обессилел.
     Терри начала молотить в дверь с другой стороны.
     - Прекрати это, Хэл! Что бы ты ни делал с ним, прекрати немедленно!
     - Я не собираюсь его убивать, - сказал Хэл. - Оставь нас, Терри.
     - Ты не...
     - Все в порядке, мамочка, - сказал Дэнис, уткнувшись в грудь Хэла.
     Он ощущал ее недолгое озадаченное молчание, а  затем  она  ушла.  Хэл
снова посмотрел на сына.
     - Прости меня,  за  то  что  я  обозвал  тебя,  папочка,  -  неохотно
проговорил Дэнис.
     - Хорошо. Я охотно принимаю твои извинения. Когда мы  вернемся  домой
на следующей неделе, я подожду два или три дня, а  затем  обыщу  все  твои
ящики. Если в них находится что-нибудь такое,  что  ты  не  хотел  бы  мне
показывать, то я тебе советую избавиться от этого.
     Снова краска вины. Дэнис опустил глаза и вытер нос  тыльной  стороной
руки.
     - Я могу идти? - его голос вновь звучал угрюмо.
     -  Конечно,  -  сказал  Хэл  и  отпустил  его.  Надо  поехать  с  ним
куда-нибудь весной и пожить в палатке вдвоем. Поудить рыбу, как дядя  Уилл
со мной и Биллом. Надо сблизиться с ним. Надо попытаться.
     Он сел на кровать в  пустой  комнате  и  посмотрел  на  обезьяну.  Ты
никогда не не сблизишься с ним, Хэл, - казалось, говорила ему ее  усмешка.
Запомни это. Я здесь, чтобы обо всем  позаботиться,  ты  всегда  знал  что
однажды я буду здесь.
     Хэл отложил обезьяну и закрыл ладонями лицо.
     Вечером Хэл стоял в ванной комнате, чистил зубы и думал. Она  была  в
той же самой коробке. Как могла она оказаться в той же самой коробке?
     Зубная щетка больно задела десну. Он поморщился.
     Ему было четыре, Биллу шесть, когда впервые он  увидел  обезьяну.  Их
отец купил им дом в Хартфорде еще до того, как умер, или провалился в дыру
в центре мира, или что там с ним еще могло  случиться.  Их  мать  работала
секретарем на вертолетном заводе в Уэствилле, и целая галерея гувернанток,
смотрящих за детьми, побывала в доме. Потом настал момент, когда очередной
гувернантке надо было следить и ухаживать  за  одним  только  Хэлом,  Билл
пошел в первый класс. Ни одна из гувернанток не задержалась  надолго.  Они
беременели и выходили замуж за  своих  дружков,  или  находили  работу  на
вертолетном заводе, или миссис Шелбурн заставала их  за  тем,  как  они  с
помощью воды возмещали недостачу хереса или бренди, хранившегося в  буфете
для особо торжественных случаев. Большинство из них были глупыми девицами,
все желания которых сводились к тому, чтобы поесть  и  поспать.  Никто  не
хотел читать Хэлу, как это делала его мать.
     Той  длинной  зимой  за  ним   присматривала   огромная,   лоснящаяся
чернокожая девка по имени Була. Она лебезила перед Хэлом, когда мать  была
поблизости, и иногда щипала его, когда ее не было рядом. И  тем  не  менее
Була даже нравилась Хэлу. Иногда она прочитывала ему  страшную  сказку  из
религиозного журнала или из сборника детективов
     ("Смерть пришла за рыжим сладострастником", - произносила она зловеще
в сонной дневной тишине гостиной и запихивала себе в рот очередную  горсть
арахисовых орешков, в то время  как  Хэл  внимательно  изучал  шероховатые
картинки из бульварных газет и пил молоко). Симпатия Хэла к  Буле  сделала
случившееся еще ужаснее.
     Он нашел обезьяну холодным, облачным мартовским днем. Дождь со снегом
изредка прочерчивал дорожки на оконных стеклах. Була спала  на  кушетке  с
раскрытым журналом на ее восхитительной груди.
     Хэл пробрался в задний чулан для того, чтобы поискать там вещи своего
отца.
     Задний чулан представлял собой помещение для хранения,  протянувшееся
по всей длине левого крыла на третьем этаже. Лишнее пространство,  которое
так и не было приведено  в  жилой  вид.  Туда  можно  было  попасть  через
маленькую  дверцу,  больше  напоминавшую  кроличью  нору,   которая   была
расположена в принадлежащей  Биллу  половине  детской  спальни.  Им  обоим
нравилось бывать там несмотря на то, что зимой там бывало холодно, а летом
- так жарко, что с них сходило семь потов. Длинный, узкий и в чем-то  даже
уютный задний чулан был полон разного таинственного хлама. Сколько  бы  вы
ни рылись в нем, каждый раз находилось что-то новое. Он и  Билл  проводили
там все свои субботние вечера, едва переговариваясь друг с другом, вынимая
вещи из коробок, изучая их, вертя их так и сяк, чтобы руки могли запомнить
уникальную реальность каждой из них. Хэл подумал, что, возможно, это  была
попытка установить хоть какой-нибудь контакт с их исчезнувшим отцом.
     Он был моряком торгового  судна  и  имел  удостоверение  штурмана.  В
чулане лежали стопки карт, некоторые из них были  аккуратными  кругами  (в
центре каждого из них была дырочка от компаса). Там  были  двадцать  томов
под названием "Справочник Баррона по  навигации".  Набор  косых  биноклей,
из-за которых, если смотреть  сквозь  них,  в  глазах  возникало  забавное
ощущение тепла. Там были разные  туристские  сувениры  из  разных  портов:
каучуковые куклы хула-хула, черный картонный котелок с  порванной  лентой,
стеклянный шарик с крошечной Эйфелевой башней внутри. Там были конверты  с
иностранными марками и монетами. Там были  осколки  скал  с  острова  Мауи
Гавайского архипелага, сверкающе черные, тяжелые и в  чем-то  зловещие,  и
забавные граммофонные пластинки с надписями на иностранных языках.
     В тот день, когда дождь со снегом мерно стекал по крыше прямо у  него
над головой, Хэл пробрался  к  самому  дальнему  концу  чулана,  отодвинул
коробку и увидел за  ней  другую.  Из-за  крышки  на  него  смотрела  пара
блестящих карих глаз. Они заставили его  вздрогнуть,  и  он  на  мгновение
отпрянул с гулко бьющимся  сердцем,  словно  он  натолкнулся  на  мертвого
пигмея. Затем он заметил неподвижность и тусклый блеск этих глаз и  понял,
что перед ним какая-то  игрушка.  Он  вновь  приблизился  и  вынул  ее  из
коробки.
     В желтом свете она оскалилась своей  зубастой  усмешкой,  ее  тарелки
были разведены в стороны.
     В восхищении Хэл вертел ее в руках чувствуя  шевеление  ее  пушистого
меха. Ее забавная усмешка понравилась ему. Но  не  было  ли  чего-то  еще?
Какого-то почти инстинктивного чувства  отвращения,  которое  появилось  и
исчезло едва ли не раньше, чем он успел осознать его? Возможно, это было и
так, но вспоминая о таких далеких временах не следует  слишком  полагаться
на свою память. Старые воспоминания могут обмануть. Но... не заметил ли он
того же выражения на лице Питера, когда они были на чердаке?
     Он увидел,  что  в  спину  ей  вставлен  ключ,  и  повернул  его.  Он
повернулся  слишком  легко,  не  было   слышно   позвякиваний   заводимого
механизма. Значит, сломана. Сломана, но выглядит по-прежнему неплохо.
     Он взял ее с собой, чтобы поиграть с ней.
     - Что это там у тебя такое, Хэл? - спросила Була,  стряхивая  с  себя
дремоту.
     - Ничего, - сказал Хэл. - Я нашел это.
     Он поставил ее на полку на своей половине спальни. Она стояла на  его
книжках  для  раскрашивания,  усмехаясь,  уставясь   в   пространство,   с
занесенными для удара тарелками. Она была  сломана  и  тем  не  менее  она
усмехалась. В ту ночь Хэл проснулся от какого-то  тяжелого  сна  с  полным
мочевым пузырем и отправился в ванную комнату. В другом конце комнаты спал
Билл - дышащая груда одеял.
     Хэл вернулся и уже почти  заснул  опять...  и  вдруг  обезьяна  стала
стучать тарелками в темноте.
     Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь...
     Сон мигом слетел с него,  как  будто  его  хлопнули  по  лицу  мокрым
полотенцем. Его сердце подпрыгнуло от удивления, и  еле  слышный,  мышиный
писк вырвался у него изо рта. Он уставился на обезьяну  широко  раскрытыми
глазами. Губы его дрожали.
     Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь...
     Ее тело раскачивалось и изгибалось на полке. Ее губы  раздвигались  и
вновь смыкались, отвратительно веселые, обнажающие огромные и  кровожадные
зубы.
     - Остановись, - прошептал Хэл.
     Его брат перевернулся набок и издал громкий всхрап. Все  вокруг  было
погружено в тишину... за исключением обезьяны. Тарелки хлопали и  звенели,
наверняка они разбудят его брата, его маму, весь  мир.  Они  разбудили  бы
даже мертвого.
     Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь...
     Хэл двинулся к ней, намереваясь остановить ее каким-нибудь  способом,
например, всунуть руку между тарелок и держать ее там до тех пор, пока  не
кончится завод.  Но  внезапно  она  остановилась  сама  по  себе.  Тарелки
соприкоснулись в последний раз -  дзынь!  -  и  затем  снова  разошлись  в
исходное положение. Медь мерцала  в  темноте.  Скалились  грязные,  желтые
обезьяньи зубы.
     Дом вновь погрузился в тишину. Его мама повернулась в потели  и  эхом
отозвалась на храп Билла. Хэл вернулся в свою постель и  натянул  на  себя
одеяла. Его сердце билось как сумасшедшее,  и  он  подумал:  Я  отнесу  ее
завтра в чулан. Мне она не нужна.
     Но на следующий день он забыл о своем намерении, так как его мать  не
пошла на работу. Була была мертва. Мать не сказала им, что же  в  точности
произошло. "Это был несчастный случай", - вот все, что она сказала им.  Но
в тот день Билл купил газету по пути домой их школы и контрабандой  пронес
в их комнату под  рубашкой  четвертую  страницу.  Запинаясь,  Билл  прочел
статью Хэлу, пока мать готовила ужин на кухне, но Хэл и сам  мог  прочесть
заголовок - ДВОЕ ЗАСТРЕЛЕНЫ В КВАРТИРЕ. Була Мак-Кэфери, 19 лет,  и  Салли
Тремонт, 20 лет, застрелены знакомым мисс Мак-Кэфери Леонардом Уайтом,  25
лет, в результате спора о том, кто пойдет за  заказанной  китайской  едой.
Мисс  Тремонт  скончалась  в   приемном   покое   Хартфордской   больницы.
Сообщается, что Була Мак-Кэфери умерла на месте.
     Хэл Шелбурн подумал, что это выглядело так, будто Була просто исчезла
на страницах одного из своих журналов с детективными историями, и  мурашки
побежали у него по спине, а сердце сжалось. Затем он внезапно осознал, что
выстрелы прозвучали примерно в то же время, когда обезьяна...
     - Хэл? - позвала Терри сонным голосом. - Ты идешь?
     Он выплюнул пасту в раковину и прополоскал рот.
     - Да, - ответил он.
     Еще раньше он положил обезьяну в  чемодан  и  запер  его.  Они  летят
обратно в Техас через два или  три  дня.  Но  прежде  чем  они  уедут,  он
избавится от этого проклятого создания навсегда.
     Каким-нибудь способом.
     - Ты был очень груб с Дэнисом сегодня, - сказала Терри из темноты.
     - Мне кажется,  что  Дэнису  именно  сейчас  было  необходимо,  чтобы
кто-нибудь был с ним резок. Он начал выходить из-под контроля. Я не  хочу,
чтобы это плохо кончилось.
     - С психологической точки зрения, побои едва  ли  приносят  пользу  и
могут...
     - Я не бил его, Терри, ради Бога!
     - ...укрепить родительский авторитет.
     - Только не надо мне  излагать  всю  эту  психологическую  ерунду,  -
сердито сказал Хэл.
     - Я вижу, ты не хочешь обсуждать это.
     Ее голос был холоден.
     - Я также сказал ему, чтобы он вышвырнул из дома наркотики.
     - Ты сказал? - На этот раз ее голос звучал встревоженно. - И  как  он
это воспринял? Что он ответил?
     - Ну же, Терри! Что он мог сказать мне? Отгадай!  У  тебя  достаточно
вдохновения?
     - Хэл, что случилось с тобой? Ты не такой, как обычно. Что-то не так?
     - Все в порядке, - ответил он, думая о запертой в чемодане  обезьяне.
Услышит ли он, если она начнет стучать тарелками?  Да,  конечно,  услышит.
Приглушенно, но различимо. Выстукивая для кого-то судьбу, как это уже было
для    Булы,    Джонни    Мак-Кэйба,    собаки    дяди     Уилла     Дэзи.
Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, это ты, Хэл? - Я просто слегка перенапрягся.
     - Я надеюсь, что дело только в этом.  Потому  что  ты  мне  таким  не
нравишься.
     - Не нравлюсь? - Слова вылетели прежде, чем он успел удержать  их.  -
Так выпей еще валиума, и все будет снова о'кэй.
     Он  слышал,  как  она  сделала  глубокий  вдох,  а  затем   судорожно
выдохнула. Потом она начала плакать. Он мог бы ее успокоить (вероятно), но
в нем самом не было покоя. В нем был только  ужас,  слишком  много  ужаса.
Будет лучше, когда  обезьяна  исчезнет,  исчезнет  навсегда.  Прошу  тебя,
Господи, навсегда.
     Он лежал с открытыми глазами очень долго, до тех пор, пока воздух  за
окном не стал сереть. Но ему казалось, что он знает, что надо делать.
     Во второй раз обезьяну нашел Билл.
     Это случилось примерно год спустя после того,  как  была  убита  Була
Мак-Кэфери. Стояло лето. Хэл только что закончил детский сад.
     Он вошел в дом, наигравшись во дворе. Мать крикнула ему:
     - Помойте руки, сеньор, вы грязны, как свинья.
     Она сидела на веранде, пила холодный чай и читала книгу.  У  нее  был
двухнедельный отпуск.
     Хэл символически подставил руки под холодную воду и вытер всю грязь о
полотенце.
     - Где Билл?
     - Наверху. Скажи ему, чтобы убрал свою половину комнаты. Там страшный
беспорядок.
     Хэл, которому  нравилось  сообщать  неприятные  известия  в  подобных
случаях, бросился наверх. Билл  сидел  на  полу.  Маленькая,  напоминающая
кроличью нору дверка, ведущая в задний чулан, была приоткрыта. В  руках  у
него была обезьяна.
     - Она испорчена, - немедленно сказал Хэл.
     Он  испытал  некоторое  опасение,  хотя  он  едва  ли   помнил   свое
возвращение из ванной комнаты,  когда  обезьяна  внезапно  начала  стучать
тарелками. Неделю или около того спустя он видел страшный сон об  обезьяне
и Буле - он не мог в точности вспомнить, в чем там было дело - и проснулся
от собственного крика, подумав на мгновение,  что  что-то  легкое  на  его
груди было обезьяной,  что,  открыв  глаза,  он  увидит  ее  усмешку.  Но,
разумеется, что-то легкое оказалось всего лишь подушкой, которую он сжимал
с панической силой. Мать пришла успокоить его со  стаканом  воды  и  двумя
оранжевыми таблетками  детского  аспирина,  которые  служили  своеобразным
эквивалентом валиума для детских несчастий. Она подумала, что  кошмар  был
вызван смертью Булы. Так оно и было в действительности, но не совсем  так,
как это представляла себе его мать.
     Он едва ли помнил все это сейчас, но обезьяна все-таки пугала его,  в
особенности, своими тарелками. И зубами.
     - Я знаю, - сказал Билл. - Глупая штука.  -  Она  лежала  на  кровати
Билла, уставившись в потолок, с тарелками, занесенными  для  удара.  -  Не
хочешь пойти к Тедди за леденцами?
     - Я уже потратил свои деньги, - сказал Хэл. - Кроме того, мама велела
тебе убрать свою половину комнаты.
     - Я могу сделать это и позже, - сказал Билл. - И я одолжу  тебе  пять
центов, если хочешь. - Нельзя сказать, чтобы Билл никогда не  ставил  Хэлу
подножек и не пускал в  ход  кулаки  без  всякой  видимой  причины,  но  в
основном они ладили друг с другом.
     - Конечно,  -  сказал  Хэл  благодарно.  -  Только  я  сначала  уберу
сломанную обезьяну обратно в чулан, ладно?
     - Не а, - сказал Билл, вставая. - Пошли-пошли-пошли.
     И Хэл пошел. Нрав у Билла был переменчивый, и если бы Хэл задержался,
чтобы убрать обезьяну, он мог бы лишиться  своего  леденца.  Они  пошли  к
Тедди и купили то, что хотели, причем не просто обычные леденцы,  а  очень
редкий черничный сорт. Потом они пошли на площадку,  где  несколько  ребят
затеяли игру в бейсбол. Хэл был еще слишком мал для бейсбола,  поэтому  он
уселся в отдалении и сосал свой черничный  леденец.  Они  вернулись  домой
только когда уже почти стемнело, и мать дала подзатыльник Хэлу за то,  что
он испачкал полотенце для рук, и  Биллу  за  то,  что  он  не  убрал  свою
половину комнаты. После ужина они смотрели телевизор, и к тому времени Хэл
совсем забыл про обезьяну. Она каким-то образом оказалась на  полке  Билла
рядом с фотографией Билла Бойда, украшенной его автографом. Там она стояла
почти два года.
     Когда Хэлу исполнилось семь, уже не было никакой нужды в сиделках,  и
каждое утро, провожая их, миссис Шелбурн говорила:
     - Билл, следи внимательно за своим братом.
     В тот день, однако, Биллу пришлось остаться в школе после  уроков,  и
Хэл отправился домой один, стоя на каждом углу до  тех  пор,  пока  вокруг
была видна хотя бы одна машина. Затем он, втянув голову в плечи,  бросался
вперед, как солдат-пехотинец, идущий в атаку. Он нашел под ковриком  ключ,
вошел в дом и сразу же направился  к  холодильнику,  чтобы  выпить  стакан
молока. Он взял бутылку, а в следующее мгновение она  уже  выскользнула  у
него из рук и вдребезги разбилась об  пол.  Осколки  разлетелись  по  всей
кухне.
     Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь,   неслось    сверху,    из    их    спальни.
Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, привет, Хэл! Добро пожаловать домой! Да,  кстати,
Хэл, ты на этот раз? Пришел и твой черед? Это тебя найдут убитым на месте?
     Он стоял там в полной неподвижности и смотрел вниз на осколки  стекла
и растекающуюся лужу молока. Он был в таком ужасе, что ничего не понимал и
ничего не мог объяснить. Но слова звучали словно бы внутри него,  сочились
из его пор.
     Он бросился по лестнице в их комнату. Обезьяна стояла на полке  Билла
и, казалось, смотрела прямо на Хэла. Она сбила с  полки  фотографию  Билла
Бойда с автографом, и  та  лежала  вниз  изображением  на  кровати  Билла.
Обезьяна  раскачивалась,  скалилась  и  стучала  тарелками.  Хэл  медленно
приблизился к ней, не желая этого и в то же время не в силах оставаться на
месте. Тарелки разошлись, потом  ударились  одна  об  другую  и  разошлись
вновь. Когда он  подошел  ближе,  он  услышал,  как  внутри  нее  работает
заводной механизм.
     Резко, с криком отвращения  и  ужаса  он  смахнул  ее  с  полки,  как
смахивают ползущего клопа. Она упала сначала на подушку Билла, а  потом  -
на пол, все еще стуча тарелками, дзынь-дзынь-дзынь.  Губы  раздвигались  и
смыкались. Она лежала на спине в блике позднеапрельского солнца.
     Хэл ударил ее со всей силы носком ботинка, и на этот раз из  груди  у
него вырвался крик ярости. Обезьяна  заскользила  по  полу,  отскочила  от
стены и осталась лежать неподвижно. Хэл стоял и смотрел на нее, со сжатыми
кулаками, с громыхающим сердцем. Она лукаво усмехнулась ему, в одном из ее
глаз вспыхнул яркий солнечный блик. Казалось,  она  говорила  ему:  "Пинай
меня сколько  хочешь,  я  всего  лишь  заводной  механизм  с  пружинами  и
шестеренками внутри. Нельзя  же  принимать  меня  всерьез,  я  всего  лишь
забавная  заводная  обезьяна.  Кстати,  кто  там  умер?  Какой  взрыв   на
вертолетном заводе! Что это там летит вверх, как большой мяч? Это случайно
не голова твоей мамы, Хэл? Ну и скачку же затеяла  эта  голова!  Прямо  на
угол Брук-стрит. Эй, берегись! Машина ехала слишком  быстро!  Водитель  бы
пьян! Ну что ж, одним Биллом в мире  стало  меньше!  Слышишь  ли  ты  этот
хруст, когда колесо наезжает ему на череп и мозги брызжут у него из  ушей?
Да? Нет? Может быть? Не спрашивай меня, я не знаю, я не  могу  знать,  все
что я умею - это бить в тарелки,  дзынь-дзынь-дзынь,  так  кто  же  найден
скончавшимся на месте, Хэл? Твоя мама? Твой брат? А, может, это  ты,  Хэл?
Ты?
     Он бросился к ней опять, намереваясь  растоптать  ее,  раздавить  ее,
прыгать на ней до тех пор, пока из нее не посыпятся шестеренки и винтики и
ужасные стеклянные глаза не покатятся по полу. Но в тот момент,  когда  он
подбежал к ней, тарелки сошлись очень тихо... (дзынь)... как будто пружина
где-то внутри сделала последнее, крохотное усилие... и словно осколок льда
прошел по его сердцу, покалывая стенки артерий, успокаивая ярость и  вновь
наполняя его тошнотворным ужасом. У него возникло  чувство,  что  обезьяна
понимает абсолютно все - такой радостной казалась ее усмешка.
     Он подобрал ее, зажав ее лапку между большим и указательным  пальцами
правой  руки,  отвернув  с  отвращением  лицо  так,  как  будто   он   нес
разлагающийся труп. Ее грязный вытершийся мех казался на  ощупь  жарким  и
живым. Он открыл дверцу, ведущую в задний чулан. Обезьяна усмехалась  ему,
пока он пробирался вдоль всего чулана между грудами наставленных  друг  на
друга коробок, мимо навигационных книг и  фотоальбомов,  пахнущих  старыми
реактивами, мимо сувениров и старой одежды. Хэл подумал: Если  сейчас  она
начнет стучать тарелками, я вскрикну, и если я  вскрикну,  она  не  только
усмехнется, она начнет смеяться, смеяться надо мной, и  тогда  я  сойду  с
ума, и они найдут меня здесь, а я  буду  бредить  и  смеяться  сумасшедшим
хохотом, я сойду с ума, прошу тебя, милый  Боженька,  пожалуйста,  дорогой
Иисус, не дай мне сойти с ума...
     Он достиг дальнего конца чулана и отбросил  в  сторону  две  коробки,
перевернув одну из них, и запихнул обезьяну обратно в картонную коробку  в
самом дальнем углу.  Она  аккуратно  разместилась  там,  как  будто  снова
наконец обретя свой дом, с  занесенными  для  удара  тарелками,  со  своей
обезьяньей усмешкой, словно приглашавшей посмеяться  над  удачной  шуткой.
Хэл отполз назад, весь  в  поту,  охваченный  ознобом,  в  ожидании  звона
тарелок. А когда этот звон наконец раздастся, обезьяна выскочит из коробки
и  побежит  к  нему,  как  прыткий  жук,  позвякивая  шестеренками,  стуча
тарелками, и тогда...
     ...ничего этого не случилось. Он выключил свет и захлопнул  маленькую
дверцу. Потом он привалился к ней с обратной стороны, часто и тяжело дыша.
Наконец-то ему стало немного полегче. Он спустился вниз на  ватных  ногах,
взял пустой пакет и начал осторожно собирать  острые  зазубренные  осколки
разбитой бутылки, раздумывая, не суждено ли ему порезаться и истечь кровью
- не это ли сулил ему звон тарелок? Но  и  этого  не  случилось.  Он  взял
полотенце, вытер молоко, а затем стал ждать, придут ли домой  его  брат  и
мать.
     Первой пришла мать и спросила:
     - Где Билл?
     Тихим, бесцветным голосом, окончательно уверившись  в  том,  что  его
брат будет найден скончавшимся на месте (неизвестно пока каком), Хэл начал
говорить о собрании  после  уроков,  прекрасно  зная,  что  даже  если  бы
собрание было очень-очень длинным, Билл уже должен был бы прийти  домой  с
полчаса назад.
     Мать  посмотрела  на  него  с  недоумением,  стала  спрашивать,   что
случилось, а затем дверь отворилась и вошел Билл - хотя, впрочем, это  был
не совсем Билл, это было привидение Билла, бледное и молчаливое.
     - Что случилось? - воскликнула миссис Шелбурн. - Билл, что случилось?
     Билл начал плакать и сквозь слезы рассказал свою  историю.  Там  была
машина, - сказал он. Он и его друг Чарли  Сильвермен  возвращались  вместе
после собрания, а  из-за  угла  Брук-стрит  выехала  машина.  Она  выехала
слишком быстро, и Чарли словно застыл от ужаса. Билл дернул его  за  руку,
но не сумел как следует ухватится. и машина...
     Теперь была очередь Билла  страдать  от  кошмаров,  в  которых  Чарли
умирал  снова  и  снова,  вышибленный  из  своих  ковбойских   ботинок   и
расплющенный о капот проржавевшего "Хадсон Хорнета", за рулем которого был
пьяный. Голова Чарли Сильвермена и лобовое стекло "Хадсона" столкнулись  с
ужасающей силой. И то  и  другое  разбилось  вдребезги.  Пьяный  водитель,
владелец кондитерского магазинчика в Милфорде, пережил  сердечный  приступ
сразу после ареста (возможно, причиной этого  послужил  вид  мозгов  Чарли
Сильвермена, высыхающих у него на брюках),  и  его  адвокат  имел  в  суде
большой успех с речью на тему "этот человек уже был  достаточно  наказан".
Пьяному дали шестьдесят дней тюрьмы (условно)  и  на  пять  лет  запретили
водить автомобиль в штате Коннектикут... то есть примерно на тот же  срок,
в течение которого Билла мучили кошмары. Обезьяна была спрятана  в  заднем
чулане. Билл никогда не обратил внимание на то,  что  она  исчезла  с  его
полки... а если и обратил, то никогда об этом не сказал.
     Хэл почувствовал себя на некоторое  время  в  безопасности.  Он  даже
начал снова забывать об обезьяне и думать о случившемся как о дурном  сне.
Но когда он вернулся домой из школы в тот день, когда умерла его мать, она
опять стояла на полке, с тарелками, занесенными для удара,  усмехаясь  ему
сверху вниз.
     Он медленно приблизился к ней,  словно  глядя  на  себя  со  стороны,
словно бы его собственное тело превратилось при виде обезьяны  в  заводную
игрушку. Он наблюдал за тем, как рука его вытягивается и берет обезьяну  с
полки. Он почувствовал под рукой шевеление  пушистого  меха,  но  ощущение
было  приглушенным,  лишь  легкое  давление,  как  будто   его   напичкали
новокаином. Он слышал свое дыхание, оно было частым и сухим, словно  ветер
шевелил солому.
     Он перевернул ее н сжал в руке ключ. Много лет спустя он подумал, что
его тогдашняя наркотическая  зачарованность  более  всего  сродни  чувству
человека, который подносит шестизарядный  револьвер  с  одним  патроном  в
барабане к закрытому трепещущему веку и нажимает на курок.
     Не надо - оставь ее, выбрось, не трогай ее...
     Он повернул  ключ,  и  в  тишине  он  услышал  четкие  серии  щелчков
заводного механизма. Когда  он  отпустил  ключ,  обезьяна  начала  стучать
тарелками,  и  он  почувствовал,  как  дергается  ее  тело,  сгибается   и
дергается, туда-сюда, туда-сюда, словно она была живой, а она была  живой,
корчась в его руках как отвратительный пигмей, и те движения,  которые  он
ощущал сквозь ее лысеющий коричневый мех, были не вращением шестеренок,  а
биением сердца.
     Со стоном Хэл выронил обезьяну и отпрянул, всадив ногти в  плоть  под
глазами и зажав ладонями рот. Он споткнулся обо что-то и чуть  не  потерял
равновесие (тогда бы он оказался на полу прямо напротив нее, и его  широко
распахнутые голубые глаза встретились бы с карими). Он проковылял к двери,
протиснулся сквозь нее,  захлопнул  ее  и  привалился  к  ней  с  обратной
стороны. Потом он бросился в ванную комнату, где его вырвало.
     Новости с вертолетного завода принесла им  миссис  Стаки,  она  же  и
оставалась с ними те две бесконечные  ночи,  которые  успели  миновать  до
того, как тетя Ида приехала за ними из Мэйна. Их мать  умерла  в  середине
дня от закупорки сосудов головного мозга.
     Она стояла у аппарата для охлаждения воды с  чашкой  воды  в  руке  и
рухнула как подкошенная, все еще сжимая чашку в  руке.  Другой  рукой  она
задела за аппарат и свалила огромную бутыль с водой.  Бутыль  разбилась...
Но прибежавший заводской доктор сказал позднее, что он уверен в  том,  что
миссис Шелбурн умерла еще до того, как вода намочила ее платье и увлажнила
кожу. Мальчикам никогда об этом не рассказывали, но Хэл и так все знал. Он
воображал себе все это снова и снова в те долгие ночи, которые последовали
за смертью его матери. У тебя все еще проблемы со сном?  -  спрашивал  его
Билл, и Хэл предполагал, что Билл думает,  что  бессонница  и  дурные  сны
вызваны внезапной смертью матери, и это было действительно так...  но  так
лишь отчасти. Другой причиной было чувство вины, твердое, абсолютно  ясное
сознание того, что запустив обезьяну тем  солнечным  днем,  он  убил  свою
мать.
     Когда Хэл  наконец  заснул,  то  спал  он  очень  глубоко.  Когда  он
проснулся, бы уже почти полдень. Питер сидел скрестив  ноги  в  кресле  на
другом конце комнаты, методично, дольку за  долькой  поглощал  апельсин  и
смотрел игровую передачу по телевизору.
     Хэл сел на постели. Он  чувствовал  себя  так,  будто  кто-то  ударом
кулака вогнал его в сон, а потом таким же образом вытолкнул оттуда. Голова
у него гудела.
     - Где мама, Питер?
     Питер оглянулся.
     - Она пошла с Дэнисом за покупками. Я сказал, что я поболтаюсь здесь,
с тобой. Ты всегда разговариваешь во сне, папочка?
     Хэл осторожно посмотрел на сына.
     - Нет. Что я говорил?
     - Я толком ничего не мог понять. Я испугался немного.
     - Ну что ж, вот я и опять в здравом уме, - сказал Хэл  и  выдавил  из
себя небольшой смешок. Питер улыбнулся ему в ответ,  и  Хэл  снова  ощутил
простую любовь  к  сыну.  Чувство  было  светлым,  сильным  и  чистым.  Он
удивился, почему ему бывало всегда  так  легко  почувствовать  симпатию  к
Питеру, ощутить, что он может понять его и помочь ему, и почему Дэнис  для
него всегда был окном, сквозь которое ничего нельзя  разглядеть,  сплошная
загадка в привычках и поступках.  Мальчик,  которого  он  не  мог  понять,
потому что сам никогда не был таким. Слишком легко было бы  объяснить  это
тем, что переезд из Калифорнии изменил Дэниса, или тут дело...
     Мысль его остановилась. Обезьяна. Обезьяна сидела на  подоконнике,  с
тарелками, занесенными для удара. Хэл почувствовал, как сердце  у  него  в
груди замерло на мгновение, а затем забилось с бешеной скоростью. В глазах
у него помутилось, а гул в голове перешел в адскую боль.
     Она сбежала из чемодана, а сейчас стояла  на  подоконнике,  усмехаясь
ему. Ты думал, что избавился от меня, не так ли? Но ты и раньше так  думал
не раз, правда ведь?
     Да, - подумал он снова в бреду. Да, это так.
     - Питер, это ты вынул обезьяну из чемодана? - спросил он, уже заранее
зная ответ. После того, как он запер чемодан, он  положил  ключ  в  карман
пальто.
     Питер посмотрел на обезьяну, и  какое-то  неясное  выражение  -  Хэлу
показалось, что это была тревога - на мгновение появилось у него на лице.
     - Нет, - сказал он. - Мама поставила ее туда.
     - Мама?
     - Да. Она взяла ее у тебя. Она смеялась.
     - Взяла ее у меня? О чем ты говоришь?
     - Ты спал с ней в руках. Я чистил зубы,  а  Дэнис  заметил.  Он  тоже
смеялся. Он сказал, что ты похож на ребеночка с плюшевым мишкой.
     Хэл посмотрел на обезьяну. Во рту у него пересохло, и он никак не мог
сглотнуть слюну. Он спал с ней в постели? В постели? И этот отвратительный
мех прижимался к его щеке? Может быть, даже  ко  рту?  И  эти  кровожадные
глаза смотрели на его спящее лицо? Эти оскаленные зубы были  рядом  с  его
шеей? На его шее? Боже мой.
     Он резко развернулся о пошел в прихожую. Чемодан стоял  там,  он  был
заперт. Ключ лежал в кармане пальто.
     Позади он услышал щелчок  выключенного  телевизора.  Он  вернулся  из
прихожей в комнату. Питер серьезно посмотрел на него.
     - Папочка, мне не нравится эта обезьяна,  -  сказал  он  таким  тихим
голосом, что его едва можно было расслышать.
     - Мне тоже, - сказал Хэл.
     Питер пристально посмотрел на него, чтобы определить,  шутит  он  или
нет, и увидел, что он не шутит. Он подошел и крепко прижался к  отцу.  Хэл
почувствовал, как он дрожит.
     Питер зашептал ему на ухо, очень быстро, так  быстро,  как  будто  он
боялся, что у него не хватит мужества договорить это до конца...  или  что
обезьяна может услышать его.
     - Она будто смотрит на меня.  Смотрит  на  меня,  в  каком  бы  месте
комнаты я не был. А если я ухожу в другую комнату, то  чувствую,  что  она
смотрит на меня сквозь стену. И я все время чувствую, что она...  что  она
просит, чтобы я что-то сделал.
     Питер поежился. Хэл обнял его крепче.
     - Как будто она хочет, чтобы ты ее завел, - сказал Хэл.
     Питер яростно кивнул.
     - Она ведь на самом деле не сломана, так ведь, папочка?
     - Иногда она сломана, - сказал Хэл,  взглянув  через  плечо  сына  на
обезьяну. - Но иногда она работает.
     - Мне все время хотелось подойти к ней и завести ее. Было очень тихо,
и я подумал, что  нельзя  этого  делать,  это  разбудит  папочку,  но  мне
все-таки хотелось этого, и я подошел, и я...  дотронулся  до  нее,  и  это
омерзительное ощущение... но в тоже время она мне  нравится...  будто  она
говорит мне: Заведи меня, Питер, мы поиграем, твой папа не  проснется,  он
уже никогда не проснется, заведи меня, заведи меня...
     Мальчик неожиданно разрыдался.
     - Это нехорошо, я знаю, что это нехорошо. В ней  что-то  не  так.  Мы
можем выбросить ее, папочка? Пожалуйста?
     Обезьяна усмехнулась  Хэлу  своей  бесконечной  усмешкой.  Он  ощутил
влажность слез Питера. Вставшее солнце  осветило  тарелки  обезьяны,  лучи
отражались   и   образовывали   полосатые   блики   на   белом,   плоском,
отштукатуренном потолке мотеля.
     - Питер, когда примерно мама с Дэнисом собирались вернуться?
     - Около часа. - Он  втер  покрасневшие  глаза  рукавом  рубашки,  сам
удивляясь своим слезам. - Я включил телевизор, - прошептал он. - На полную
громкость.
     - Все в порядке, Питер.
     Интересно, как бы это произошло? - подумал  Хэл.  Сердечный  приступ?
Закупорка сосуда, как у матери? Так как же? В конце концов это неважно, не
так ли?
     И вслед за этой пришла другая, холодная мысль: Выбросить ее,  говорит
он. Выбросить. Но можно ли вообще от нее избавиться? Хоть когда-нибудь?
     Обезьяна насмешливо посмотрела на него, ее тарелки были занесены  для
удара. Интересно, не заработала ли она внезапно в ту  ночь,  когда  умерла
тетя Ида? - подумал он  неожиданно.  Не  было  ли  это  последним  звуком,
который она слышала, приглушенное дзынь-дзынь-дзынь обезьяньих тарелок  на
темном чердаке и свист ветра в водосточной трубе.
     - Может быть, это и не так уж невероятно, - медленно сказал Хэл сыну.
- Пойди, возьми свой рюкзак, Питер.
     Питер посмотрел на него с сомнением.
     - Что мы собираемся делать?
     Может быть, от нее и можно избавиться. Может быть, навсегда, или хотя
бы на время... долгое время или короткое  время.  Может  быть,  она  будет
возвращаться и возвращаться, и в этом-то все и дело... но может быть, я  -
мы - сможем распрощаться с ней  надолго.  Ей  понадобилось  двадцать  лет,
чтобы вернуться. Двадцать лет, чтобы вылезти из колодца...
     - Нам надо проехаться, - сказал Хэл. Он  был  абсолютно  спокоен,  но
ощущал  тяжесть  во  всем  теле.  Даже  глазные  яблоки,  казалось,  резко
потяжелели. - Но сначала я хочу,  чтобы  ты  пошел  со  своим  рюкзаком  к
обочине стоянки и нашел там три или четыре приличных камня.  Положи  их  в
рюкзак и принеси ко мне. Ясно?
     Понимание сверкнуло в глазах Питера.
     - Я все сделаю так, как ты говоришь, папочка.
     Хэл взглянул на часы. Было почти четверть первого.
     - Поторопись, нам надо уехать до того, как вернется твоя мама.
     - Куда мы едем?
     - К дяде Уиллу и тете Иде, - сказал Хэл. - В их дом.
     Хэл зашел в ванную комнату,  пошарил  за  туалетом  и,  наклонившись,
вытащил оттуда щетку для унитаза. Он взял ее с собой н  вновь  вернулся  к
окну, держа ее, как волшебную  палочку.  Он  посмотрел  на  Питера  в  его
суконной курточке, как тот пересекает стоянку с рюкзаком на  плече  (слово
ДЕЛЬТА отчетливо выделялось на синем фоне). Сонная, глупая муха билась  об
стекло. Хэл знал, что она ощущает при этом.
     Он наблюдал, как Питер подобрал  три  больших  камня  и  пошел  через
стоянку в обратном направлении. Машина  выехала  из-за  угла  мотеля,  она
ехала слишком быстро, слишком уж быстро, и, прежде чем  Хэл  успел  что-то
сообразить, рука его  с  зажатой  в  ней  щеткой  метнулась  вниз,  словно
совершая каратистский удар... и замерла.
     Тарелки бесшумно стучали по его вклинившейся  руке,  и  он  ощутил  в
воздухе какое-то бешенство.
     Тормоза завизжали. Питер отпрянул.  Водитель  двинулся  к  нему,  как
будто в том, что едва не случилось, был виноват сам Питер. Питер  бросился
со стоянки и вбежал в мотель с черного хода.
     Пот  струился  по  груди  Хэла,  на  лбу  у  него  выступили   мелкие
маслянистые капли. Тарелки стучали по руке Хэла, и она немела от холода.
     Давай, - подумал он мрачно. Можешь  продолжать,  я  могу  ждать  хоть
целый день. До тех пор, пока весь ад не разморозится.
     Тарелки разошлись и остановились. Хэл  услышал  последний  призрачный
щелчок внутри обезьяны. Он высвободил щетку и посмотрел на нее.  Некоторые
белые щетинки почернели, словно опаленные огнем.
     Муха билась и жужжала, пытаясь  пробиться  к  холодному  октябрьскому
солнечному свету, который казался таким близким.
     В комнату влетел Питер. Он часто дышал, щеки его раскраснелись.
     - Я нашел три здоровенных, папочка,  я...  -  Он  запнулся.  -  Ты  в
порядке, папочка?
     - Все замечательно, - сказал Хэл. - Тащи рюкзак сюда.
     Хэл ногами пододвинул журнальный столик к  окну,  так  что  он  встал
прямо под подоконником, и положил на него рюкзак Питера. Затем он развязал
горловину и раскрыл ее. Он заметил внутри камни. Он подтолкнул обезьяну  с
помощью щетки для унитаза. Она  пошатнулась  и  через  мгновение  упала  в
рюкзак. Раздалось едва слышное дзынь: одна из тарелок ударилась о камень.
     - Папа? Папочка? - Голос Питера звучал  испуганно.  Хэл  оглянулся  и
посмотрел на него. Что-то было не так, что-то изменилось. Что это было?
     Он проследил направление взгляда Питера и все  понял.  Жужжание  мухи
прекратилось. Труп ее лежал на подоконнике.
     - Это обезьяна сделала? - прошептал Питер.
     - Пошли, - сказал Хэл, завязывая рюкзак. - Я объясню тебе по дороге.
     - Как мы поедем? Ведь мама и Дэнис взяли машину?
     - Не беспокойся, - сказал Хэл и взъерошил волосы Питера...


     Он показал дежурному свои права и двадцатидолларовый банкнот. Получив
электронные часы Хэла в качестве дополнительного вознаграждения,  дежурный
вручил Хэлу ключи от своей собственной машины. Пока  они  ехали  по  шоссе
302, Хэл начал говорить, сначала запинаясь, потом более уверенно. Он начал
с рассказа о том, что его отец, возможно, привез эту обезьяну с  собой  из
морского путешествия в подарок своим сыновьям.  В  этой  игрушке  не  было
ничего особенного, ничего ценного  или  примечательного.  В  мире,  должно
быть, существуют сотни  тысяч  заводных  обезьян,  сделанных  в  Гонконге,
Тайване, Корее. Но однажды -  возможно,  это  случилось  именно  в  темном
заднем чулане дома в Коннектикуте, где подрастали двое мальчиков -  что-то
произошло с одной из обезьян. Что-то нехорошее. Возможно,  -  сказал  Хэл,
пытаясь выжать из машины дежурного более сорока миль в  час,  -  некоторые
плохие вещи - может быть, даже самые плохие вещи - похожи на сны,  которые
мы не помним и о существовании  которых  н  не  подозреваем.  На  этом  он
прервался, решив, что это максимум того, что Питер может понять, но  мысли
его продолжали развиваться своим путем. Он подумал,  что  воплощенное  зло
должно,  наверное,  быть  очень  похожим  на  обезьяну,   битком   набитую
шестеренками, обезьяну, которая, после того как ты ее  заведешь,  начинает
стучать тарелками, скалиться, а ее глупые глаза в это время смеются... или
выглядят смеющимися...
     Он еще немного рассказал Питеру о том, как он нашел обезьяну, но  ему
не хотелось пугать еще больше и так уже запуганного мальчика. Его  рассказ
стал непоследовательным и не совсем ясным, но Питер не  задавал  вопросов.
Хэл подумал, что, возможно, он сам заполняет пробелы,  примерно  таким  же
образом, как сам Хэл вновь и вновь воображал  себе  смерть  своей  матери,
хотя и не видел, как это произошло.
     И дядя Уилл и тетя Ида приехали на похороны. Потом дядя Уилл вернулся
обратно в Мейн, - настало время собирать урожай, а тетя  Ида  осталась  на
две недели с мальчиками, чтобы перед тем, как отвезти их в Мейн,  привести
в порядок дела своей покойной сестры. И кроме того в течение этого времени
она пыталась сблизиться с мальчиками, которые были так ошеломлены  смертью
матери, что находились почти в коматозном состоянии. Когда  они  не  могли
уснуть, она была с ними и поила их теплым молоком. Она была с ними,  когда
Хэл просыпался в три часа ночи от кошмаров (кошмаров, в которых  его  мать
подходила к аппарату для охлаждения воды,  не  замечая  обезьяну,  которая
плавала и резвилась в  его  прохладных  сапфирных  глубинах,  скалилась  и
стучала тарелками, оставлявшими в воде два вскипавших  пузырьками  следа).
Она была с ними, когда Билл заболел сначала лихорадкой, потом  стоматитом,
а потом крапивницей через три дня после похорон. Она  была  с  ними.  Дети
хорошо узнали ее, и еще прежде чем они отправились с ней  на  автобусе  из
Хартфорда в Портленд, и Билл и Хэл уже  успели  прийти  к  ней  каждый  по
отдельности и выплакаться у нее на коленях, пока она обнимала и качала их.
Так между ними установился контакт.
     В тот день, когда они выехали  из  Коннектикута  в  Мейн,  старьевщик
подъехал к дому на старом грохочущем грузовике и  подобрал  огромную  кучу
ненужного хлама, которую Билл и Хэл вынесли на дорожку из заднего  чулана.
Когда весь мусор был свален на тротуаре,  тетя  Ида  сказала  им  пойти  в
задний чулан н взять с  собой  оттуда  какие-нибудь  сувениры  на  память,
которые им захочется сохранить у себя. Для всего этого  у  нас  просто  не
хватит места, мальчики, - сказала она им, и Хэл понял, что Билл поймал  ее
на слове, отправившись перетряхивать все эти волшебные коробки, оставшиеся
от их отца. Хэл не последовал за ним. Он потерял вкус к посещениям чулана.
Ужасная мысль пришла к нему в течение первых двух недель траура: возможно,
его отец не просто исчез или сбежал,  обнаружив,  что  не  приспособлен  к
семейной жизни.
     Возможно, в его исчезновении виновата обезьяна.
     Когда он услышал, как грузовик старьевщика рычит и с  шумом  изрыгает
выхлопные газы, прокладывая свой путь по кварталу, Хэл собрался  с  духом,
схватил обезьяну с полки, на которой она стояла с того дня,  когда  умерла
его мать (он даже не осмелился отнести ее обратно в чулан),  и  ринулся  с
ней вниз по лестнице. Ни Билл, ни тетя  Ида  не  увидели  его.  На  бочке,
полной  сломанных  безделушек  и  заплесневевших  книг,  стояла  та  самая
картонная коробка, набитая точно таким же хламом. Хэл запихнул обезьяну  в
коробку, возвращая  ее  в  то  место,  откуда  она  впервые  появилась,  и
истерически подзадоривая ее начать стучать тарелками (ну давай, я заклинаю
тебя, заклинаю тебя, дважды заклинаю тебя), но обезьяна лежала неподвижно,
небрежно откинувшись, словно высматривая вдалеке автобус, усмехаясь  своей
ужасной, такой знакомой улыбкой.
     Хэл стоял рядом, маленький мальчик  в  старых  вельветовых  брюках  и
обшарпанных  ботинках,  пока  старьевщик,  итальянец  с  крестом  на  шее,
насвистывавший мелодию через дырку в  зубах,  грузил  коробки  и  бочки  в
древний грузовик с деревянными бортами.  Хэл  смотрел,  как  он  поднимает
бочку с водруженной на нее картонной коробкой, он  смотрел,  как  обезьяна
исчезает в кузове грузовика,  он  смотрел,  как  старьевщик  забирается  в
кабину, мощно сморкается в ладонь, вытирает руку огромным красным  платком
и заводит мотор, грохочущий  и  изрыгающий  маслянистый  голубой  дым.  Он
смотрел, как грузовик отъезжает. И он почувствовал, как  огромная  тяжесть
свалилась с его сердца. Он дважды подпрыгнул так  высоко,  как  он  только
мог, вытянув руки и подняв вверх ладони, и если бы его заметил  кто-нибудь
из соседей,  он  посчитал  бы  это  странным  или,  возможно,  даже  почти
святотатственным. Почему этот мальчик прыгает  от  радости  (ибо  это  был
именно прыжок от радости, его трудно не распознать), -  наверняка  спросил
бы он себя, - когда не прошло и месяца с тех пор, как  его  мать  легла  в
могилу?
     Он прыгал потому, что обезьяны больше не было, она исчезла навсегда.
     Во всяком случае, так ему тогда казалось.
     Через три месяца тетя Ида  послала  его  на  чердак  за  коробками  с
елочными украшениями, и когда он ползал на  четвереньках  в  поисках  этих
коробок, пачкая брюки в пыли, он внезапно снова встретился с ней  лицом  к
лицу, и его удивление и ужас были так велики,  что  ему  пришлось  укусить
себя за руку, чтобы не закричать... или не упасть замертво. Она была  там,
оскалясь в своей зубастой усмешке, с тарелками, разведенными в  стороны  и
готовыми зазвенеть, перекинувшись небрежно через борт  картонной  коробки,
словно высматривая вдалеке автобус,  и,  казалось,  говоря  ему:  Ты  ведь
думал, что избавился от меня, не так ли?  Но  от  меня  не  так-то  просто
избавиться, Хэл. Ты мне нравишься, Хэл. Мы созданы друг для друга, мальчик
и его ручная обезьяна, два старых приятеля. А где-то к югу  отсюда  старый
глупый старьевщик-итальянец лежит в ванной, выпучив глаза,  и  его  зубной
протез высовывается у него изо  рта,  вопящего  рта,  старьевщик,  который
воняет, как потекшая электрическая батарейка. Он собирался  подарить  меня
своему внуку, Хэл, он поставил меня на полу в  ванной  комнате,  рядом  со
своим мылом, бритвой и кремом для  бритья,  рядом  с  радиоприемником,  по
которому он слушал Бруклина Доджерса, и тогда я начала стучать  тарелками,
и одна из моих тарелок задела его старое радио, и  оно  полетело  вниз,  в
ванну, и тогда я отправилась  к  тебе,  Хэл,  я  путешествовала  ночью  по
дорогам, и лунный свет сиял на моих зубах в три часа утра, и позади себя я
оставляла многих умерших на многих местах. Я пришла к тебе,  Хэл,  я  твой
подарок на Рождество, так заведи меня, кто там умер? Это  Билл?  Это  дядя
Уилл? Или это ты, Хэл? Ты?
     Хэл отпрянул, лицо его сумасшедше  исказилось,  глаза  вращались.  Он
чуть не упал, спускаясь вниз. Он  сказал  тете  Иде,  что  не  смог  найти
рождественские украшения. Это была его первая ложь ей, и она увидела,  что
это ложь, по его лицу, но, слава Богу, не спросила его ни о чем.  А  потом
пришел Билл, и она попросила его поискать, и он притащил с чердака коробки
с украшениями. Позже, когда они остались одни, Билл прошипел ему, что он -
болван, который не может отыскать свою задницу с помощью двух рук и одного
фонарика. Хэл ничего не ответил. Хэл был бледен и молчалив и почти  ничего
не ел за ужином. И в ту ночь ему снова снилась обезьяна, как  одна  из  ее
тарелок сбивает радио, и оно летит прямо в ванну, а  обезьяна  скалится  и
стучит тарелками, и каждый раз раздается дзынь, и еще раз дзынь, и еще раз
дзынь. Но человек, лежащий в ванной в тот момент, когда в воде происходило
короткое замыкание, был не старьевщиком-итальянцем.
     Это был он сам.


     Хэл и его сын сбежали вниз от дома к лодочному сараю,  который  стоял
над водой на старых сваях. Хэл держал рюкзак в правой руке. Во рту у  него
пересохло. Его слух невероятно обострился. Рюкзак был очень тяжелым.
     Хэл опустил рюкзак на землю.
     - Не трогай его, - сказал он. Хэл нашарил в  кармане  связку  ключей,
которую дал ему Билл, и нашел ключ от лодочного сарая.
     День был ясным,  прохладным  и  ветреным,  небеса  были  ослепительно
голубыми.  Листья  на  деревьях,  столпившихся  у  самого  берега   озера,
приобрели всевозможные яркие оттенки от кроваво-красного до  желтого,  как
краска для школьных автобусов.  Они  шумели  на  ветру.  Листья  кружились
вокруг теннисных туфель Питера, пока он стоял в беспокойном ожидании.  Хэл
почувствовал настоящий ноябрьский порыв ветра, предвещающий  скорую  зиму.
Ключ повернулся в висячем замке, и Хэл распахнул двери настежь. Память  не
подвела его, ему  даже  не  пришлось  искать  глазами  деревянный  чурбан,
который он не глядя  подвинул  ногой,  чтобы  дверь  оставалась  открытой.
Внутри пахло летом, стоял стойкий, сильный запах холстов и дерева...
     Весельная лодка дяди Уилла все еще была  там.  Весла  были  аккуратно
сложены, словно он загрузил ее рыболовными принадлежностями только  вчера.
И Билл и Хэл по отдельности много раз рыбачили с дядей Уиллом, но ни  разу
они не ходили на рыбалку вместе. Дядя Уилл утверждал,  что  лодка  слишком
мала для троих. Красная полоска на  борту,  которую  дядя  Уилл  подновлял
каждую весну, поблекла и отслоилась, и пауки опутали паутиной нос.
     Хэл взялся за лодку и начал двигать ее в сторону  небольшого  участка
галечного пляжа. Рыбалки были лучшей частью его  детства,  проведенного  с
дядей Уиллом и тетей Идой. У него был чувство, что  и  Билл  думал  также.
Дядя Уилл обычно был одним из  самых  молчаливых  людей,  но  когда  лодка
стояла так, как ему хотелось, удочки были установлены и  поплавки  плавали
по воде, он открывал одну банку пива для  себя,  одну  для  Хэла  (который
редко выпивал больше половины порции, которую вручал ему дядя Уилл, всегда
с ритуальным предупреждением, что об этом ни в коем случае нельзя говорить
тете Иде, так как "вы же знаете, она застрелит меня на месте, если  узнает
что я давал вам, мальчики, пиво")  и  оттаивал.  Он  рассказывал  истории,
отвечал на вопросы, подновлял наживку на крючке Хэла, когда  в  этом  была
необходимость. а лодка в это время медленно смещалась туда, куда ее  несли
ветер и слабое течение.
     - Почему ты никогда не плывешь на  середину,  дядя  Уилл?  -  спросил
однажды Хэл.
     - Посмотри сюда, - ответил дядя Уилл.
     Хэл посмотрел. Он увидел, как под его удочкой, синяя вода  постепенно
переходит в черную.
     - Ты смотришь в глубочайшую часть Кристального озера, -  сказал  дядя
Уилл, корежа пустую жестянку из-под пива в  одной  руке  н  выбирая  новую
другой. - Футов сто в глубину. Старый студебеккер Амоса  Каллигана  где-то
там внизу. Чертов дурак решил проехаться на нем по озеру в начале декабря,
когда лед был еще не совсем крепким. Повезло ему, что хоть  сам  выбрался.
Им никогда не достать старый студебеккер и даже не увидеть его до тех пор,
пока не затрубит труба Страшного Суда. Самое глубокое место здесь. Здесь и
самые большие рыбины, Хэл. Незачем плыть  дальше.  Давай-ка  посмотрим  на
твоего червяка. Наматывай-ка леску.
     Пока дядя Уилл насаживал нового червяка из старой жестянки, в которой
хранилась наживка, Хэл зачарованно  смотрел  в  воду,  пытаясь  разглядеть
старый  студебеккер  Амоса  Каллигана.  превратившийся   в   ржавчину,   с
водорослями, выплывающими  из  открытого  окна  со  стороны  водителя,  из
которого  Амос  выпрыгнул  в  самый  последний  момент,   с   водорослями,
увивающими  гирляндами  рулевое  колесо  подобно  сгнившим   кружевам,   с
водорослями,   свободно   свисающими   с   зеркала   заднего   обзора    и
раскачивающимися туда и сюда как какие-то странные четки. Но он мог видеть
лишь синее, переходящее  в  черное,  и  силуэт  насаженного  дядей  Уиллом
ночного червя с крючком во внутренностях, подвешенного в  центре  мира,  в
центре своей собственной, пронизанной солнечными лучами версии реальности.
Хэл задержал дыхание, представив головокружительное видение  своего  тела,
подвешенного над необъятной бездной, и закрыл ненадолго глаза,  дожидаясь,
когда головокружение пройдет. Ему казалось, что он вспомнил, что именно  в
тот день он впервые выпил полную банку пива.
     ...глубочайшую часть Кристального озера... футов сто глубины.


     Он прервался на мгновение, глубоко  и  часто  дыша,  и  посмотрел  на
Питера. все еще наблюдавшего за ним с беспокойством.
     - Тебе нужна помощь, папочка?
     - Через минутку.
     Он восстановил дыхание и стал толкать лодку к воде  по  узкой  полосе
песка, оставляя глубокую борозду. Краска отслоилась, но лодка  стояла  под
крышей и выглядела вполне крепкой.
     Когда они выходили на рыбалку с дядей Уиллом, дядя Уилл толкал  лодку
к воде, и когда нос был уже на плаву,  он  вскарабкивался  внутрь,  хватал
весло, чтобы отталкиваться. И кричал:
     - Толкай меня, Хэл... здесь-то ты и заработаешь себе грыжу!
     - Передай мне рюкзак, Питер, и  подтолкни  меня,  -  сказал  Хэл.  И,
слегка улыбнувшись, добавил: - Здесь-то ты и заработаешь себе грыжу.
     Питер не отвечал на улыбку.
     - Я поплыву с тобой, папочка?
     - Не сейчас. В другой раз я возьму тебя с собой на рыбалку, но...  не
сейчас.
     Питер заколебался.  Ветер  взъерошил  его  темные  волосы,  несколько
желтых листов, сухих и съежившихся, описали круги  у  него  за  плечами  и
приземлились  на  воду  у  самого  берега,  заколыхавшись,  как  крохотные
лодочки.
     - Ты должен обернуть их, - сказал он тихо.
     - Что? - Но он понимал, что понимает, что Питер имеет в виду.
     - Обернуть тарелки ватой. Приклеить  ее  лентой.  Так  чтобы  она  не
могла... производить этот шум.
     Хэл вдруг вспомнил, как Дэзи шла ему навстречу - не шла, а тащилась -
и как совершенно неожиданно ее глаза взорвались потоком крови, промочившим
шерсть на шее и забарабанившим  по  полу  сарая,  и  как  она  припала  на
передние лапы... и в тихом, дождливом весеннем воздухе  он  услышал  звук,
совсем не приглушенный, а странно отчетливый, доносящийся с чердака дома в
пятидесяти футах от него: Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь!
     Он начал истерически кричать, уронив собранные для костра  деревяшки.
Он побежал на кухню за дядей Уиллом, который ел  яичницу  с  тостом  и  не
успел еще даже надеть свои подтяжки.
     Она была уже старой собакой, Хэл, - сказал  дядя  Уилл,  и  лицо  его
выглядело постаревшим и несчастным. Ей было двенадцать лет,  а  это  много
для  собаки.  Ты  не  должен  расстраиваться,  старой  Дэзи  это   бы   не
понравилось.
     Старая  собака,  -  эхом  отозвался  ветеринар,  но  и  он   выглядел
обеспокоенным, потому что собаки  не  умирают  от  взрывоопасных  мозговых
кровотечений, даже если им и двенадцать лет. ("Словно кто-то засунул ей  в
голову пиротехнический заряд", - услышал Хэл слова ветеринара,  обращенный
к дяде Уиллу, копавшему яму позади сарая недалеко от того  места,  где  он
похоронил мать Дэзи в 1950 году. "Я никогда  не  видел  ничего  подобного,
Уилл").
     Через некоторое время, едва ли не сходя с ума от ужаса, но не в силах
удержаться, он вполз на чердак.
     Привет, Хэл, как поживаешь? Обезьяна усмехалась  в  темном  углу.  Ее
тарелки были занесены для  удара  на  расстоянии  примерно  фута  одна  от
другой. Диванная подушка, которую Хэл  поставил  между  ними,  валялась  в
другом конце чердака. Что-то, какая-то неведомая сила,  отбросило  ее  так
сильно, что ткань порвалась и набивка вывалилась наружу. Не  беспокойся  о
Дэзи, - прошептала обезьяна у него в голове, уставившись карими глазами  в
голубые глаза Хэла  Шелбурна.  Не  беспокойся  о  Дэзи,  она  была  старой
собакой, Хэл, даже ветеринар подтвердил это, и кстати, ты видел, как кровь
хлынула у нее из глаз, Хэл? Заведи меня, Хэл. Заведи меня, давай поиграем,
кто там умер, Хэл? Это случайно не ты?
     А когда сознание вернулось к нему, он обнаружил, что  он  словно  под
гипнозом ползет к обезьяне. Одну руку он  вытянул,  чтобы  схватить  ключ.
Тогда он бросился назад и чуть  не  упал  вниз  с  чердачной  лестницы  и,
наверное, упал бы, если бы ход на чердак не  был  бы  таким  узким.  Тихий
скулящий звук вырвался у него из горла.
     Он сидел на лодке и смотрел на Питера.
     - Завертывать тарелки бесполезно, - сказал он.  -  Я  уже  попробовал
однажды.
     Питер нервно посмотрел на рюкзак.
     - И что случилось, папочка?
     - Ничего такого, о чем мне хотелось бы сейчас рассказывать, -  сказал
Хэл, - и ничего  такого,  чтобы  тебе  хотелось  бы  услышать.  Подойди  и
подтолкни меня.
     Питер уперся в лодку, и корма заскрежетала по песку. Хэл  оттолкнулся
веслом, и неожиданно чувство тяжести  исчезло,  и  лодка  стала  двигаться
легко, вновь обретя  себя  после  долгих  лет  в  темном  лодочном  сарае,
покачиваясь на волнах. Хэл опустил в воду другое весло и защелкнул запор.
     - Осторожно, папочка, - сказал Питер.
     - На это уйдет не много времени, -  пообещал  Хэл,  но,  взглянув  на
рюкзак, он засомневался в своих словах.
     Он начал грести, сильно подаваясь корпусом вперед.  Старая,  знакомая
боль в пояснице и между лопатками дала  о  себе  знать.  Берег  отдалялся.
Фигурка  Питера  уменьшилась,  и  он  волшебным  образом   превращался   в
восьмилетнего, шестилетнего, четырехлетнего ребенка, стоящего  на  берегу.
Он заслонял глаза от солнца совсем крохотной, младенческой рукой.
     Хэл  мельком  взглянул  на  берег,  но  не  стал  рассматривать   его
внимательно. Прошло почти пятнадцать лет, и если бы он стал всматриваться,
он скорее заметил бы различия, а не сходства и был бы сбит с толку. Солнце
жгло ему шею, и он стал покрываться потом. Он посмотрел на  рюкзак,  и  на
мгновение выбился из ритма греби. Ему показалось...  ему  показалось,  что
рюкзак шевелится. Он начал грести быстрее.
     Подул ветер, высушил пот и охладил шею. Лодка приподнялась, и ее нос,
опустившись, выбросил в обе стороны два фонтана брызг. Не  стал  ли  ветер
сильнее, в течение последней минуты или около того? И  не  кричит  ли  там
Питер? Да. Но Хэл ничего не мог расслышать за шумом ветра.  Это  не  имеет
значения. Избавиться от обезьяны еще на тридцать лет - или, может быть...
     (прошу тебя, Господи, навсегда)
     навсегда - вот что имело значение.
     Лодка поднялась и опустилась. Он посмотрел налево и увидел  небольшие
барашки.  Он  посмотрел  в  сторону  берега  и  увидел  Охотничий  мыс   и
разрушенную развалину, которая,  должно  быть,  во  времена  их  с  Биллом
детства была лодочным сараем Бердона. Значит, почти уже здесь.  Почти  над
тем местом, где знаменитый студебеккер Амоса Каллигана провалился под  лед
одним давно миновавшим декабрьским днем. Почти над самой  глубокой  частью
озера.
     Питер что-то кричал, кричал и куда-то указывал.  Хэл  ничего  не  мог
разобрать. Лодку мотало из стороны в сторону,  и  по  обе  стороны  от  ее
обшарпанного носа  возникали  облачка  мелких  капель.  Небольшая  сияющая
радуга была разорвана облаками. По  озеру  проносились  тени  от  облаков,
волны стали сильнее, барашки выросли. Его пот высох,  и  теперь  кожу  его
покрыли мурашки. Брызги промочили  его  пиджак.  Он  сосредоточенно  греб,
глядя попеременно то на линию берега, то на рюкзак. Лодка снова  поднялась
и на этот раз так высоко, что левое весло сделало гребок в воздухе.
     Питер указывал на небо, и его крик был  слышен  лишь  как  тоненький,
яркий ручеек звука.
     Хэл глянул через плечо.
     Волны бесновались.  Темно-синее,  почти  черное  озеро  было  прошито
белыми швами барашков. По воде,  по  направлению  лодки  неслась  тень,  и
что-то в ее очертаниях показалось ему знакомым, так жутко знакомым, что он
взглянул на небо и крик забился у него в окоченевшем горле.
     Солнце было скрыто  за  облаком,  разрезавшим  его  на  две  горбатых
половинки, на два золотых полумесяца, занесенных для удара. Через просветы
в облаке лился солнечный свет в виде двух ослепительных лучей.
     Когда  тень  от  облака  накрыла  лодку,  обезьяньи   тарелки,   едва
приглушенные рюкзаком, начали звенеть.  Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь,  это  ты,
Хэл, наконец-то это ты, ты сейчас прямо над самой глубокой частью озера  и
настал твой черед, твой черед, твой черед...
     Все части берегового пейзажа соединились в  знакомый  образ.  Гниющие
останки студебеккера Амоса Каллигана лежали где-то  внизу,  в  этом  месте
водились большие рыбины, это было то самое место.
     Быстрым движением Хэл защелкнул весла запорами, наклонился вперед, не
обращая внимания на ужасную качку, и схватил рюкзак.  Тарелки  выстукивали
свою дикую,  языческую  музыку.  Бока  рюкзака  словно  подчинялись  ритму
дьявольского дыхания.
     - Здесь, эй, ты! - закричал Хэл. - Прямо здесь!
     Он выбросил рюкзак за борт.
     Рюкзак быстро  пошел  ко  дну.  Мгновение  Хэл  мог  видеть,  как  он
опускается вниз, и в течение бесконечной секунды он все  еще  слышал  звон
тарелок. И  в  течение  этой  секунды  ему  показалось,  что  черные  воды
просветлели, и он увидел дно ужасной бездны.  Там  был  студебеккер  Амоса
Каллигана, и за его  осклизлым  рулем  сидела  мать  Хэла  -  оскалившийся
скелет, из пустой глазницы которого выглядывал озерный окунь. Дядя Уилл  и
тетя Ида небрежно развалились  рядом  с  ней,  и  седые  волосы  тети  Иды
медленно  поднимались,  по  мере  того,   как   рюкзак   опускался   вниз,
переворачиваясь и время от времени испуская несколько серебристых пузырей:
дзынь-дзынь-дзынь-дзынь...
     Хэл выдернул весла из запоров и снова опустил их в  воду,  содрав  до
кожи костяшки пальцев ( о, Боже мой, багажник студебеккера Амоса Каллигана
был битком набит мертвыми детьми! Чарли Сильвермен... Джонни Мак-Кэйб...),
и начал разворачивать лодку.
     Под ногами  у  него  раздался  сухой  звук,  похожий  на  пистолетный
выстрел, и неожиданно струя воды забила между досками. Лодка была  старой,
разумеется, она слегка усохла, образовалась небольшая течь. Но ее не было,
когда он греб от берега. Он был готов поклясться в этом.
     Берег и озеро поменялись местами. Он  был  теперь  обращен  спиной  к
Питеру. Над  головой  ужасное  обезьяноподобное  облако  понемногу  теряло
очертания. Хэл начал грести. Двадцати секунд ему  было  достаточно,  чтобы
понять, что на карту поставлена его жизнь. Он был средним пловцом, но даже
для великого  пловца  купание  в  такой  взбесившейся  воде  оказалось  бы
серьезным испытанием.
     Еще две доски неожиданно разошлись с тем же самым пистолетным звуком.
Вода полилась в лодку, заливая его ботинки. Он  услышал  почти  незаметные
металлические щелчки и понял, что это звук ломающихся ржавых гвоздей. Один
из запоров с треском отлетел и упал в  воду  -  интересно,  когда  за  ним
последуют уключины?
     Ветер теперь дул ему в спину, словно пытаясь замедлить ход лодки  али
даже вынести ее на середину озера. Он был охвачен ужасом, но  сквозь  ужас
пробивалось чувство радостного возбуждения. На этот раз  обезьяна  исчезла
навсегда. Каким-то образом он знал это наверняка. Что бы  ни  случилось  с
ним, обезьяна уже никогда не  вернется,  чтобы  отбросить  тень  на  жизнь
Дэниса или Питера. Обезьяна скрылась, н теперь она,  возможно,  лежала  на
крыше или капоте студебеккера Амоса Каллигана на дне  Кристального  озера.
Исчезла навсегда.
     Он греб,  наклоняясь  вперед  и  откидываясь  назад.  Вновь  раздался
хрустящий треск,  и  ржавая  жестянка  из-под  наживки  поплыла  по  воде,
поднявшейся до уровня трех дюймов. Раздался еще  более  громкий  треск,  и
расколовшееся на две части носовое  сиденье  поплыло  рядом  с  жестянкой.
Доска оторвалась от левого борта, еще одна, как раз на уровне  ватерлинии,
отвалилась от правого. Хэл греб. Вдыхаемый и выдыхаемый воздух, горячий  и
сухой, свистел у него в горле. Его гортань распухла  от  медного  привкуса
истощения. Его влажные волосы развевались.
     Теперь трещина зазмеилась прямо по дну лодки, скользнула у него между
ног и побежала  к  корме.  Вода  хлынула  внутрь  и  вскоре  поднялась  до
щиколоток, а затем и подобралась к икрам. Он греб, но движение лодки стало
вязким. Он не осмеливался взглянуть назад, чтобы посмотреть,  сколько  ему
еще остается до берега. Еще одна доска отскочила. Трещина по центру  лодки
стала ветвистой, как дерево. Вода затопляла лодку.
     Хэл еще быстрее заработал веслами, задыхаясь от нехватки воздуха.  Он
сделал один  гребок,  второй...  На  третьем  гребке  с  треском  отлетели
уключины. Он выронил одно весло и вцепился во второе. Потом он поднялся на
ноги и замолотил ими по воде. Лодка зашаталась и почти  перевернулась.  Он
упал и сильно ударился о сиденье.
     Через  несколько  мгновений  отошло  еще  несколько  досок,   сиденье
треснуло, и он очутился в заполняющей  лодку  воде  и  был  ошарашен  тем,
насколько она холодна. Он попытался встать на колени, безнадежно  повторяя
про себя: Питер не должен видеть этого, он не должен видеть, как его  отец
тонет у него прямо на глазах, ты должен плыть, барахтайся  по-собачьи,  но
делай, делай что-нибудь...
     Раздался еще один оглушительный треск - почти взрыв - и он оказался в
воде и поплыл к берегу так, как ему никогда  в  жизни  еще  не  доводилось
плыть... и берег оказался удивительно близко. Через минуту он уже стоял по
грудь в воде, не далее пяти ярдов от берега.
     Питер бросился к нему с вытянутыми руками, крича, плача и смеясь. Хэл
двинулся к нему и  потерял  равновесие.  Питер,  по  грудь  в  воде,  тоже
пошатнулся.
     Он схватились друг за друга.
     Дыхание Хэла прерывалось, и тем не менее он поднял мальчика на руки и
понес его к берегу. Там они оба растянулись  на  песке,  часто  и  глубоко
дыша.
     - Папочка? Ее больше нет? Этой проклятой обезьяны?
     -  Да,  я  думаю,  ее  больше  нет.  И  теперь  уже  навсегда.  Лодка
раскололась. Она прямо... распалась под тобой.
     Хэл посмотрел на медленно дрейфующие доски футах в сорока от  берега.
Они ничем не напоминали крепко сделанную  лодку,  которую  он  вытащил  из
сарая.
     - Теперь все в порядке, - сказал Хэл,  приподнимаясь  на  локтях.  Он
закрыл глаза и позволил солнцу высушить лицо.
     - Ты видел облако? - прошептал Питер.
     - Да. Но теперь я его не вижу. А ты?
     Они посмотрели на небо. Повсюду виднелись крохотные белые облачка, но
большого черного облака нигде не было видно. Оно исчезло.
     Хэл помог Питеру подняться.
     - Там в доме должны быть полотенца.  Пошли.  -  Но  он  задержался  и
взглянул на сына. - С ума сошел, зачем ты бросился в воду?
     Питер серьезно посмотрел на отца.
     - Ты был очень храбрым, папочка.
     - Ты думаешь? - Мысль о собственной храбрости  никогда  не  приходила
ему в голову. Только страх. Страх был слишком сильным, чтобы разглядеть за
ним что-то еще. Если это что-то еще  там  вообще  существовало.  -  Пошли,
Питер.
     - Что мы скажем мамочке?
     - Не знаю, дружище. Мы что-нибудь придумаем.
     Он задержался еще на мгновение, глядя на  плавающие  по  воде  доски.
Озеро успокоилось,  на  поверхности  была  лишь  мелкая  сверкающая  рябь.
Внезапно Хэл подумал об отдыхающих, которых он даже и не знает.  Возможно,
мужчина со своим сыном,  ловящие  большую  рыбину.  Попалась,  папочка!  -
вскрикивает мальчик. Давай-ка вытащим ее и посмотрим, -  говорит  отец,  и
вот, из глубины, со свисающими  с  тарелок  водорослями,  усмехаясь  своей
жуткой, подзадоривающей усмешкой... обезьяна.
     Он поежился - но в конце концов все это только могло бы случиться.
     - Пошли, - еще раз сказал он Питеру, и  они  отправились  по  дорожке
через пылающие октябрьские рощи по направлению к дому.



                         ИЗ ГАЗЕТЫ "БРИДЖТОН НЬЮС"
                           24 октября 1980 года

                       ЗАГАДКА МАССОВОЙ ГИБЕЛИ РЫБЫ
                              Бетси Мориарти

     СОТНИ  мертвых  рыб,  плавающих  кверху  брюхом,  были   найдены   на
Кристальном озере неподалеку от города Каско в самом конце прошлой недели.
По-видимому,  огромное  большинство  этих  рыб  погибли   в   окрестностях
Охотничьего мыса, хотя существующие в  озере  течения  и  не  позволяют  с
точностью определить место гибели рыбы. Среди дохлых рыб были все,  обычно
встречающиеся в этой местности сорта - щука, карп, коричневая  и  радужная
форель. Был даже найден один пресноводный лосось. Официальные лица заявили
о том, что происшедшее остается для них загадкой...





                             ОСТАВШИЙСЯ В ЖИВЫХ


     Рано  или  поздно  в  процессе  обучения  у  каждого  студента-медика
возникает вопрос. Какой силы травматический  шок  может  вынести  пациент?
Разные преподаватели отвечают на этот вопрос по-разному, но, как  правило,
ответ всегда сводится к новому вопросу: Насколько сильно пациент стремится
выжить?


     26 января.
     Два дня прошло с тех пор, как шторм вынес меня на берег. Этим утром я
обошел весь остров. Впрочем, остров - это сильно  сказано.  Он  имеет  сто
девяносто шагов в ширину в самом широком месте и  двести  шестьдесят  семь
шагов в длину, от одного конца до другого.
     Насколько я мог заметить, здесь нет ничего пригодного для еды.
     Меня зовут Ричард Пайн. Это мой дневник. Если меня найдут (когда?), я
достаточно легко смогу его уничтожить. У меня нет недостатка в спичках.  В
спичках и в героине. И того и другого  навалом.  Ни  ради  того,  ни  ради
другого не стоило сюда попадать, ха-ха.  Итак,  я  буду  писать.  Так  или
иначе, это поможет скоротать время.
     Если уж я собрался рассказать всю правду - а  почему  бы  и  нет?  Уж
времени-то у меня хватит! - то я должен  начать  с  того,  что  я,  Ричард
Пинцетти, родился в нью-йоркской Маленькой Италии.  Мой  отец  приехал  из
Старого Света. Я хотел стать хирургом.  Мой  отец  смеялся,  называл  меня
сумасшедшим и говорил, чтобы я принес ему еще один стаканчик вина. Он умер
от рака, когда ему было сорок шесть. Я был рад этому.
     В школе я играл в футбол. И, черт возьми, я был лучшим футболистом из
всех, кто когда-либо в ней учился. Защитник. Последние два года я играл за
сборную города. Я ненавидел футбол. Но  если  ты  из  итальяшек  и  хочешь
ходить в колледж, спорт - это единственный твой шанс. И я играл и  получал
свое спортивное образование.
     В колледже, пока мои сверстники получали академическое образование, я
играл в футбол.  Будущий  медик.  Отец  умер  за  шесть  недель  до  моего
окончания. Это было здорово. Неужели вы думаете, что мне хотелось выйти на
сцену для получения  диплома  и  увидеть  внизу  эту  жирную  свинью?  Как
по-вашему, нужен рыбе зонтик? Я вступил в  студенческую  организацию.  Она
была не из лучших, раз уж туда  попал  человек  с  фамилией  Пинцетти,  но
все-таки это было что-то.
     Почему я это пишу? Все это почти забавно.  Нет,  я  беру  свои  слова
обратно. Это действительно забавно. Великий доктор Пайн, сидящий на  скале
в пижамных штанах и футболке, сидящий на острове длиной в  один  плевок  и
пишущий историю своей жизни. Я голоден! Но это неважно. Я буду писать  эту
чертову историю, раз мне так хочется. Во всяком случае, это поможет мне не
думать о еде.
     Я сменил фамилию на Пайн еще до  того,  как  я  пошел  в  медицинский
колледж. Мать сказала, что я разбиваю ее сердце. О каком сердце шла  речь?
На следующий день после того, как старик  отправился  в  могилу,  она  уже
вертелась  вокруг  еврея-бакалейщика,  живущего  в  конце  квартала.   Для
человека,  так  дорожащего  своей  фамилией,  она  чертовски  поторопилась
сменить ее на Штейнбруннер.
     Хирургия была единственной моей мечтой. Еще со школы.  Даже  тогда  я
надевал перчатки перед каждой игрой и всегда отмачивал  руки  после.  Если
хочешь быть хирургом, надо  заботиться  о  своих  руках.  Некоторые  парни
дразнили меня за это, называли меня цыплячьим дерьмом. Я никогда не дрался
с ними. Игра в футбол и так уже была достаточным риском. Но были и  другие
способы. Больше всех мне досаждал Хоу Плоцки, здоровенный, тупой, прыщавый
верзила. У меня было немного денег. Я знал кое-кого, кое с кем поддерживал
отношения. Это необходимо,  когда  болтаешься  по  улицам.  Любая  задница
знает, как умереть. Вопрос в том, как выжить, если  вы  понимаете,  что  я
имею ввиду. Ну я и заплатил самому здоровому парню во  всей  школе,  Рикки
Брацци, десять долларов за то, что он заткнул пасть Хоу Плоцки. Я  заплачу
тебе по доллару за каждый его зуб, который ты мне принесешь,  -  сказал  я
ему. Рикки принес  мне  три  зуба,  завернутых  в  бумажную  салфетку.  Он
повредил себе костяшки двух пальцев, пока трудился  на  Хоу,  так  что  вы
видите, как это могло быть опасно для моих рук.
     В медицинском колледже, пока другие  сосунки  ходили  в  лохмотьях  и
пытались зубрить  в  промежутках  между  обслуживанием  столиков  в  кафе,
продажей галстуков и натиранием полов, я жил вполне прилично.  Футбольный,
баскетбольный тотализатор, азартные игры. Я поддерживал хорошие  отношения
со старыми друзьями. Так что в колледже мне было неплохо.
     Но  по-настоящему  мне  повезло,  только  когда  я  начал   проходить
практику. Я работал в одном из самых больших госпиталей Нью-Йорка. Сначала
это были только рецептурные бланки. Я продавал  стопочку  из  ста  бланков
одному из своих друзей, а он  подделывал  подписи  сорока  или  пятидесяти
врачей по образцам почерка, которые продавал ему тоже я.  Парень  продавал
бланки на улице по десять-двадцать долларов за  штуку.  Всегда  находилась
масса кретинов, готовых купить их.
     Вскоре я обнаружил,  как  плохо  контролируется  склад  медикаментов.
Никто никогда не знал, сколько  лекарств  поступает  на  склад  и  сколько
уходит с него. Были люди, которые гребли наркотики обеими руками. Но не я.
Я всегда был осторожен. Я никогда не попадал впросак, до тех пор  пока  не
расслабился и пока удача не изменила мне. Но я еще  встану  на  ноги.  Мне
всегда это удавалось.
     Пока больше не могу писать. Рука устала,  и  карандаш  затупился.  Не
знаю, почему я беспокоюсь. Наверняка кто-нибудь вскоре подберет меня.


     27 января.
     Лодку отнесло течением прошлой ночью, она затонула в десяти футах  от
северной оконечности острова. Где взять трос? Так или иначе дно напоминает
швейцарский сыр после того, как лодка налетела на риф. Я уже забрал с  нее
все, что того стоило. Четыре  галлона  воды.  Набор  для  шитья.  Аптечку.
Блокнот, в котором я пишу и который был  предназначен  для  роли  судового
журнала. Смех да и только.  Где  вы  слышали  о  спасательной  шлюпке,  на
которой не было бы ни грамма ЕДЫ? Последняя запись была сделана 8  августа
1970 года. Да, еще два ножа, один тупой, другой  очень  острый,  и  гибрид
ложки с вилкой. Я воспользуюсь  ими,  когда  буду  ужинать  этим  вечером.
Жареная скала. Ха-ха. Ну что ж, по крайней мере я смог заточить карандаш.
     Когда я выберусь с этой запачканной птичьим дерьмом скалы,  я  первым
делом как следует разберусь с транспортной компанией, подам на них в  суд.
Только ради этого стоит жить. А я собираюсь жить.  Я  собираюсь  выбраться
отсюда. Так что не заблуждайтесь на этот счет. Я собираюсь выбраться.


     (позже)
     Когда я составлял свой инвентарный список, я забыл упомянуть  о  двух
килограммах чистейшего героина, около трехсот пятидесяти тысяч долларов по
нью-йоркским уличным ценам. Здесь он не стоит ни черта. Ну  разве  это  не
забавно? Ха-ха!


     28 января.
     Ну что ж, я поел, если только можно назвать это едой. На одну из скал
в центре острова уселась чайка. Скалы там столпились в беспорядке, так что
получилось нечто вроде горного хребта, сплошь покрытого птичьим дерьмом. Я
нашел кусок камня, который удобно лег мне  в  руку,  и  подобрался  к  ней
настолько близко, насколько осмелился. Она торчала там на скале и смотрела
на меня своими блестящими черными  глазами.  Странно,  что  урчание  моего
живота не спугнуло ее.
     Я бросил камень так сильно, как только мог, и попал  ей  в  бок.  Она
громко вскрикнула и попыталась улететь, но я перебил ей  правое  крыло.  Я
понесся за ней, а она запрыгала от  меня.  Я  видел,  как  кровь  струйкой
стекала по белым перьям. Чертова птица задала мне жару. Когда  я  оказался
на другой  стороне  центральной  скалы,  моя  нога  застряла  между  двумя
камнями, и я чуть не сломал себе лодыжку.
     Наконец она начала понемногу сдавать, и  я  настиг  ее  на  восточной
стороне острова. Она пыталась добраться до воды и уплыть. Я схватил ее  за
хвост, а она повернула голову и долбанула меня клювом. Тогда я схватил  ее
одной рукой за ногу, а второй взялся за ее несчастную шею  и  свернул  ее.
Звук ломающейся шеи доставил мне глубокое удовлетворение.  Кушать  подано,
сударь. Ха! Ха!
     Я отнес ее в свой "лагерь". Но еще до того, как ощипать и выпотрошить
ее, я смазал йодом рваную  рану  от  ее  клюва.  На  птицах  чертова  уйма
микробов, только инфекции мне сейчас и не хватало.
     С чайкой все прошло отлично. Я, к сожалению, не мог  приготовить  ее.
Ни одной веточки, ни одной волнами прибитой доски на всем  острове,  да  и
лодка затонула. Так что пришлось есть ее сырой. Желудок тотчас же  захотел
извергнуть ее. Я посочувствовал ему, но не мог ему этого позволить. Я стал
считать в обратном направлении, до тех пор пока приступ тошноты не прошел.
Это помогает почти всегда.
     Можете представить себе, что эта дрянь чуть не сломала мне щиколотку,
да еще и клюнула меня. Если завтра  я  поймаю  еще  одну,  надо  будет  ее
помучить. Этой я позволил умереть слишком легко. Даже когда я пишу, я могу
посмотреть вниз и увидеть на песке ее отрезанную голову. Несмотря  на  то,
что ее черные глаза уже покрылись тусклой пленкой смерти,  она  словно  бы
усмехается мне.
     Интересно, у чаек есть хоть какие-нибудь мозги?
     Съедобны ли они?


     29 января.
     Сегодня никакой жратвы. Одна чайка села недалеко от верхушки каменной
глыбы, но улетела, прежде чем я успел "передать  ей  точный  пас  вперед",
ха-ха! Начала отрастать борода. Чертовски чешется. Если чайка вернется и я
поймаю ее, вырежу ей глаза, прежде чем прикончить.
     Я  был  классным  хирургом,  доложу  я   вам.   Они   запретили   мне
практиковать. Правда, забавно: все они занимаются этим, но превращаются  в
таких ханжей, когда кто-нибудь попадется. Знали бы вы, как меня вздрючили.
     Я так натерпелся за время своих приключений в роли  практиканта,  что
наконец открыл свою собственную практику на Парк  Авеню.  И  все  это  без
помощи богатого папочки или высокого покровителя, как это сделало  столько
моих "коллег". Когда практика моя закончилась, мой папаша уже  девять  лет
лежал на кладбище для бедняков. Мать умерла за год до  того,  как  у  меня
отобрали лицензию.
     Это было чертовски скверное положение. Я  сотрудничал  с  полудюжиной
фармацевтов с Ист -сайда, с двумя  крупными  поставщиками  лекарств  и  по
крайней мере с двадцатью другими врачами. Я посылал пациентов к ним, а они
ко мне. Я  делал  операции  и  прописывал  им  необходимые  обезболивающие
средства. Не все операции были так уж необходимы, но ни одну из них  я  не
сделал против воли больного. И никогда у меня не  было  пациента,  который
посмотрел бы на рецептурный бланк и сказал бы: "Мне  это  не  нужно".  Ну,
например, я им делал операцию на щитовидной железе  в  1970  году,  и  они
принимали обезболивающие еще в течение пяти или  десяти  лет,  если  я  им
советовал это. Иногда я так и делал. И вы понимаете, что не  я  один.  Они
могли себе позволить приобрести такую привычку. Ну а иногда пациенту плохо
спалось после небольшого хирургического вмешательства. Или  он  становился
слегка нервным после приема диетических  пилюль.  Или  либриума.  Все  это
можно было легко поправить. Раз - и готово! Если бы они не получили это от
меня, они получили бы это от кого-нибудь другого.
     Затем налоговая служба наведалась к Лоуэнталю.  К  этому  козлу.  Они
пригрозили  ему  пятью  годами,  и  он  им  продал  полдюжины  имен.   Они
понаблюдали за мной немного, а когда они завалились, то на мне  висело  на
срок побольше пяти лет.  Там  было  еще  несколько  дел,  в  том  числе  и
рецептурные бланки, которыми я по старинке продолжал промышлять.  Забавно:
мне это было на хрен не  нужно,  я  занимался  этим  по  привычке.  Трудно
отвыкнуть от лишней ложечки сахара.
     Ну что ж, я кое-кого знал. Я дернул за кое-какие нити. Парочку  людей
я бросил  на  съедение  волкам.  Ни  один  из  них,  впрочем  не  был  мне
симпатичен. Каждый из них, по правде говоря, был порядочным сукиным сыном.
     Боже, как я голоден.


     30 января.
     Чаек  сегодня  нет.  Напоминает  таблички  на  тележках  разносчиков.
ПОМИДОРОВ СЕГОДНЯ НЕТ. Я зашел по грудь в воду, сжимая в руке острый  нож.
Я простоял под палящим солнцем  на  одном  месте  в  полной  неподвижности
четыре часа. Два раза я думал, что хлопнусь в обморок,  но  начал  считать
наоборот до тех пор, пока не пришел в себя. За все это время я не видел ни
одной рыбины. Ни одной.


     31 января.
     Убил еще одну чайку, точно так же, как и первую. Был слишком голоден,
чтобы помучить ее, как собирался. Я выпотрошил и съел ее. Потом выдавил из
кишок всю дрянь  и  съел  их.  Странно  чувствовать,  как  жизненные  силы
возвращаются. А я  уж  было  немного  испугался.  Когда  я  лежал  в  тени
здоровенной центральной скалы, мне показалось, что  я  слышу  голоса.  Моя
мать. Мой отец. Моя бывшая жена. А хуже всех тот  китаец,  который  продал
мне героин в Сайгоне. Он шепелявил, может быть, потому,  что  у  него  был
частично отрезан язык.
     "Ну же, давай", - раздался его голос  из  пустоты.  "Давай,  попробуй
самую малость. Ты и думать тогда забудешь  про  голод.  Это  замечательная
штука..." Но я  никогда  не  принимал  никакой  гадости,  даже  снотворных
таблеток.
     Лоуэнталь покончил жизнь самоубийством, я не рассказывал вам об этом?
Этот козел. Он повесился в том, что раньше было  его  кабинетом.  Как  мне
кажется, он оказал миру большую услугу.
     Я  хотел  снова  стать  практикующим  врачом.  Кое-кто,   с   кем   я
перемолвился словечком, сказал мне, что это можно  устроить,  но  что  это
будет стоит очень больших денег. Больше, чем ты можешь себе представить. У
меня в сейфе лежало сорок тысяч  долларов.  Я  решил,  что  надо  попытать
счастья и пустить их в ход. А потом удвоить или утроить сумму.
     Я пошел на встречу с Ронни Ханелли. Мы с Ронни играли  в  колледже  в
футбол. Когда его младший брат решил  податься  в  интерны,  я  помог  ему
подыскать местечко. Сам Ронни учился на юриста, ну не  смех?  В  квартале,
где мы вместе росли, мы называли его Ронни-Громила. Он судил  все  игры  с
мячом и клюшкой и хоккей. Если тебе не нравились его свистки, у  тебя  был
выбор: держать рот на замке или грызть костяшки. Пуэрториканцы  звали  его
Ронни-Макаронник. Это задевало его. И этот парень пошел в школу, а потом в
юридический колледж и с полпинка сдал свой экзамен на адвоката,  и  открыл
лавку в нашей окраине, прямо напротив бара. Закрываю глаза и вижу, как  он
рассекает по кварталу на своем белом "Континентале". Самый крупный делец в
городе.
     Я знал, что у Ронни для меня что-то найдется. "Это опасно", -  сказал
он. "Но ты всегда сможешь о себе позаботиться. А если дело выгорит я  тебя
познакомлю с двумя парнями, один из них госуполномоченный".
     Он назвал мне два имени. Генри Ли Цу, здоровенный китаец и Солом Нго,
вьетнамец. Нго был химиком. За солидный куш  он  проверял  товар  китайца.
Китаец время от времени выкидывал  номера.  Заключались  они  в  том,  что
пластиковые пакеты бывали набиты тальком,  порошком  для  чистки  раковин,
крахмалом.  Ронни  сказал,  что  однажды  за  свои  штучки  ему   придется
расплатиться жизнью.


     1 февраля.
     Пролетал самолет. Прямо над островом. Я попытался взобраться на скалу
и подать ему знак. Нога попала в расщелину. В ту самую чертову  расщелину,
в которую я угодил в тот день, когда убил  свою  первую  птицу.  Я  сломал
лодыжку. Двойной перелом. Словно выстрел раздался. Боль была  невероятная.
Я вскрикнул и потерял равновесие. Я замахал руками как сумасшедший, но  не
удержался, упал, ударился головой и потерял сознание. Я очнулся  только  в
сумерках. Из раны на голове вытекло немного крови.  Лодыжка  распухла  как
автомобильная шина, и вдобавок  я  получил  серьезный  солнечный  ожог.  Я
подумал, что  если  солнце  посветило  бы  еще  часок,  я  весь  бы  пошел
волдырями.
     Притащившись сюда, я провел остаток ночи ежась от холода и  плача  от
боли и досады. Я  продезинфицировал  рану  на  голове,  прямо  над  правой
височной долей,  и  перевязал  ее  так  хорошо,  как  только  мог.  Просто
поверхностное повреждение кожи и небольшое сотрясение, мне кажется. Но моя
лодыжка... Тяжелый перелом в двух, а, может быть, и в трех местах.
     Как я теперь буду гоняться за птицами?
     Наверняка должен быть поисковый самолет, который  ищет  оставшихся  в
живых пассажиров "Калласа". Шторм, возможно, отнес шлюпку на много миль от
того места, где он затонул. Они могут сюда и не добраться.
     Боже, как болит лодыжка.


     2 февраля.
     Я сделал  знак  на  небольшом  участке  побережья  на  южной  стороне
острова,  недалеко  от  того  места,  где  затонула  шлюпка.  На  это  мне
потребовался целый день, несколько раз я делал перерывы и отдыхал в  тени.
Но все равно я  дважды  терял  сознание.  На  глазок  я  потерял  примерно
двадцать пять фунтов веса, в основном от обезвоживания организма. Но  зато
сейчас с того места, где я сижу, я могу видеть  написанные  мной  за  этот
день буквы. Темные скалы на белом песке образуют ПОМОГИТЕ, каждая буква  в
четыре фута высотой. Следующий самолет обязательно заметит меня.
     Если только он прилетит, этот следующий самолет.
     Нога болит постоянно.  Она  распухла  еще  сильнее,  и  вокруг  места
перелома появилось зловещее  пятно.  Похоже,  пятно  растет,  после  тугой
перевязки рубашкой боль немного утихает, но все же она  настолько  сильна,
что я скорее падаю в обморок, чем засыпаю.
     Я начал думать о том, что, возможно, потребуется ампутация.


     3 февраля.
     Лодыжка  распухла  еще  больше,  и  пятно  продолжает   расти.   Если
понадобится операция, я думаю, что смогу ее провести. У меня есть  спички,
чтобы простерилизовать острый нож, есть  иголка  и  нитки  из  набора  для
шитья. Рубашку я разорву на бинты.
     У меня даже есть два кило "обезболивающего", хотя и  немного  не  той
разновидности, которую я  обычно  прописывал  своим  больным.  Но  они  бы
принимали его, если б смогли бы  достать.  Готов  держать  пари.  Все  эти
престарелые дамы с синими волосами готовы вдыхать  дезодорант,  если  есть
надежда, что это поможет им взбодриться. Будьте уверены!


     4 февраля.
     Я решился на ампутацию ноги. Ничего не ел четыре  дня.  Если  я  буду
дальше тянуть, то возрастет риск того, что во  время  операции  я  потеряю
сознание от голода и шока и истеку кровью. А как бы мне не было скверно, я
все еще хочу жить. Я помню, о чем рассказывал нам Мокридж на  занятиях  по
анатомии. Старый Моки, так мы его называли. Рано или поздно, - говорил он,
- в процессе обучения у каждого студента-медика  возникает  вопрос:  какой
силы травматический шок может вынести человек?  И  он  щелкал  пальцем  по
анатомической таблице,  указывая  на  печень,  почки,  сердце,  селезенку,
кишечник. Как правило, джентльмены, - говорил он, - ответ всегда  сводится
к новому вопросу: насколько сильно человек стремится выжить?
     Я думаю, что смогу провести операцию успешно.
     Я действительно так думаю.  Полагаю,  что  я  пишу  для  того,  чтобы
оттянуть неизбежное. Но мне пришло в голову, что я не закончил  рассказ  о
том, как я оказался здесь. Возможно, мне стоит сделать это на случай, если
операция пройдет неудачно. Это займет несколько минут, и я уверен, что еще
будет достаточно светло для операции, тем более что на моих  часах  только
девять часов девять минут утра. Ха!
     Я полетел в Сайгон под видом туриста. Это звучит  странно?  Напрасно.
Все еще находятся тысячи людей, которые приезжают в эту страну несмотря на
затеянную Никсоном войну. В конце концов,  есть  же  люди,  которые  ходят
смотреть на обломки разбитых машин и петушиные бои.
     Мой китайский друг дал мне товар. Я отвез его к Нго, который  заявил,
что это товар очень высокого качества. Он сказал мне, что  Ли  Цу  выкинул
один из своих номеров четыре месяца назад, и  что  его  жена  взлетела  на
воздух, повернув ключ зажигания  своего  "Опеля".  С  тех  пор  штучки  не
повторялись.
     Я оставался в Сайгоне в течение трех недель. Я заказал себе место  на
туристическом  лайнере  "Каллас",  который  должен  был  отвезти  меня   в
Сан-Франциско. Первая каюта. Подняться с  товаром  на  борт  не  составило
никакой проблемы. Нго  подкупил  двух  таможенников,  которые  лишь  бегло
просмотрели мои чемоданы. Товар лежал в пакете, на который они даже  и  не
взглянули.
     "Миновать американскую таможню будет значительно труднее",  -  сказал
мне Нго. "Но это уже ваши проблемы".
     Я не собирался провозить  товар  через  американскую  таможню.  Ранни
Ханелли нанял ныряльщика, который  должен  был  исполнить  одну  чертовски
трудную работенку за три тысячи долларов. Я должен был встретиться  с  ним
(думаю, что это должно было произойти два дня  назад)  в  Сан-Франциско  в
ночлежке под названием "Отель Сент-Реджис". План  заключался  в  том,  что
товар должен был быть помещен в герметичную банку. К  ней  был  прикреплен
хронометр и пакетик с красной  краской.  Как  раз  перед  тем,  как  судно
входило в док, банка должна была быть выброшена за борт.
     Я как раз подыскивал поваренка или стюарда, который не  отказался  бы
от небольшой суммы наличными и который был бы достаточно  сообразителен  -
или достаточно глуп - чтобы не болтать потом попусту, но "Каллас" затонул.
     Не знаю как и не знаю почему. Штормило, но корабль, казалось,  вполне
сносно справлялся с качкой. Около восьми часов  вечера  двадцать  третьего
числа  где-то  под  палубой  произошел  взрыв.  Я  в  это  время   был   в
кают-компании. "Каллас" немедленно начал накреняться на левый борт.
     Люди вопили и носились туда и сюда. Бутылки в баре падали с  полок  и
вдребезги разбивались об пол. С нижней палубы  пришел,  шатаясь,  человек.
Рубашка его сгорела, кожа  подрумянилась.  По  громкоговорителю  объявили,
чтобы люди шли к спасательным шлюпкам, к которым  они  были  приписаны  во
время  инструктажа  в  начале  круиза.  Пассажиры  продолжали   бестолково
носиться. Очень немногие из них побеспокоились о том, чтобы показаться  на
инструктаже. Я же не просто показался, я пришел рано, чтобы быть в  первом
ряду и все видеть. Я всегда уделяю самое пристальное  внимание  тому,  что
непосредственно касается моей шкуры.
     Я спустился в свою каюту, взял пакеты с героином и положил каждый  из
них в отдельный карман. Затем я направился к спасательной шлюпке 8. Пока я
поднимался по лестнице на главную палубу, раздалось еще два взрыва и судно
накренилось еще сильнее.
     Наверху царил хаос.  Я  увидел,  как  мимо  меня  пробежала  отчаянно
визжащая женщина с ребенком  на  руках,  набирая  скорость  на  скользкой,
опрокидывающейся палубе. Она ударилась о перила  и  вылетела  за  борт.  Я
видел, как она сделала в воздухе два сальто и начала делать третье,  но  в
этот момент я потерял ее из виду.
     Человек в белой одежде повара, с ужасно обожженным  лицом  и  руками,
натыкался то на один то на другой  предмет  и  кричал:  "ПОМОГИТЕ  МНЕ!  Я
НИЧЕГО НЕ ВИЖУ! ПОМОГИТЕ! Я НИЧЕГО НЕ ВИЖУ!"
     Паника была почти всеобщей: она передалась от пассажиров команде, как
заразная болезнь. Надо еще  отметить,  что  время,  прошедшее  от  первого
взрыва до момента полного затопления "Калласа" составляло  едва  ли  около
двадцати минут. Вокруг  некоторых  спасательных  шлюпок  сгрудились  толпы
визжащих  пассажиров,  а   некоторые   были   абсолютно   свободны.   Моя,
расположенная на накренившемся борту, была почти пуста.  Рядом  с  ней  не
было никого, кроме меня и простого моряка  с  угреватым  мертвенно-бледным
лицом.
     "Давай спустим это чертово корыто  на  воду",  -  сказал  он,  бешено
вращая глазами. "Проклятая мыльница идет прямо на дно".
     Механизм для спуска спасательной шлюпки достаточно прост, но со своей
бестолковой нервозностью он умудрился запутать спусковые канаты  со  своей
стороны. Лодка пролетела вниз шесть футов и повисла, причем  нос  оказался
двумя футами ниже, чем корма.
     Я шел ему на помощь, когда он начал  вопить.  Ему  удалось  распутать
узел, но одновременно его рука попала в блок. Жужжащая веревка дымилась на
его ладони, сдирая кожу, и через мгновение он оказался за бортом.
     Я бросил вниз веревочную лестницу, быстро спустился к ней  и  отцепил
лодку от провисших канатов. Затем я стал грести, когда-то я делал это ради
удовольствия во время пребывания на дачах друзей, а  сейчас  я  делал  это
ради спасения своей жизни.  Я  знал,  что  если  мне  не  удастся  отплыть
достаточно далеко от места, где затонет "Каллас", то  он  утащит  меня  за
собой.
     Через пять минут он ушел под воду. Мне не удалось  полностью  выплыть
из зоны образования воронки. Мне пришлось бешено  грести,  чтобы  хотя  бы
оставаться на одном месте. "Каллас" затонул очень  быстро.  За  перила  на
носу корабля все еще цеплялись какие-то люди  и  жутко  вопили.  Они  были
похожи на стадо обезьян.
     Шторм усилился. Я потерял одно весло, но сумел сохранить  второе.  Ту
ночь я провел как в бреду. Сначала я вычерпывал воду, а потом хватал весло
и бешено греб до тех пор, пока нос не зарывался в очередную волну.
     Перед восходом двадцать четвертого числа волны стали нарастать у меня
за спиной. Лодка ринулась вперед. Это было кошмарно,  но  в  то  же  время
радостно возбуждало. Внезапно доски затрещали у меня под ногами, но прежде
чем лодка затонула, ее выбросило на эту спасительную груду скал. Я даже не
знаю, где я, абсолютно никаких идей на этот счет. Я не  очень-то  силен  в
навигации, ха-ха!
     Но я знаю, что я должен делать. Это последний выход, но,  думаю,  мне
удастся проскочить. Разве не удавалось мне это всегда? Сейчас творят такие
чудеса с протезами. Так что я неплохо проживу и с одной ногой.
     Время узнать, так ли я хорош, как мне кажется. Удачи тебе, парень.


     5 февраля.
     Сделал.
     Больше всего меня беспокоила боль. Я могу  переносить  боль,  но  мне
казалось, что  в  моем  ослабленном  состоянии  сочетание  голода  и  боли
заставит меня потерять сознание, прежде чем я успею закончить.
     Но героин очень помог.
     Я открыл один из пакетов и  втянул  носом  две  здоровенных  щепотки,
высыпанные на плоский камень. Сначала правая ноздря, потом левая. Я словно
вдохнул в себя восхитительный холод, от которого онемело все тело с головы
до ног. Я вдохнул героин сразу  же  после  того,  как  закончил  запись  в
дневнике. Это было в девять сорок пять. В следующий раз, когда я посмотрел
на часы, тень уже сдвинулась,  и  я  оказался  частично  на  солнце.  Было
двенадцать сорок  пять.  Я  отрубился.  Никогда  не  думал,  что  это  так
прекрасно. Не могу понять, почему я так презирал это раньше.  Боль,  ужас,
страдания... все исчезло, осталось лишь спокойное блаженное состояние.
     В этом состоянии я и проводил операцию.
     Боль все-таки была, особенно, в самом начале операции. Но  я  смотрел
на нее как бы со стороны, словно это была чужая боль. Она беспокоила меня,
но в то же время и интересовала. Можете понять это? Если  вы  когда-нибудь
принимали сильный аналог морфина, возможно и можете. Он не просто  снимает
боль. Он меняет сознание. Ясность, спокойствие.  Я  понимаю,  почему  люди
садятся на него, хотя "садиться" - это, пожалуй,  слишком  сильно  сказано
теми, кто никогда, разумеется, не пробовал, что это такое.
     Примерно на середине боль стала возвращаться ко мне. Я был  близок  к
обмороку. Я с тоской посмотрел на открытый  пакет  с  белым  порошком,  но
усилием воли заставил себя отвернуться. Если  я  приму  еще,  я  наверняка
истеку кровью, как если бы я потерял сознание. Начал считать  наоборот  от
сотни.
     Потеря крови могла сыграть критическую роль. Как хирург, я  прекрасно
это понимал. Ни одной лишней капли не должно было  быть  пролито.  Если  у
пациента начинается кровотечение во время операции в госпитале, вы  можете
восполнить потерю крови. У меня такой возможности не было.  То,  что  было
потеряно - а к концу операции песок у меня под ногой был  черным  -  могло
быть возобновлено за счет внутренних ресурсов организма. У  меня  не  было
никакого оборудования, никаких инструментов.
     Я начал операцию ровно  в  двенадцать  сорок  пять.  Закончил  в  час
пятьдесят, и немедленно принял новую дозу  героина,  гораздо  больше,  чем
предыдущая. Я погрузился в туманный мир, где не было боли,  и  пробыл  там
почти до пяти часов. Когда я очнулся,  солнце  приближалось  к  горизонту,
расстилая передо мной золотую дорожку на голубой воде. Я никогда не  видел
ничего более красивого... вся боль была  лишь  платой  за  это  мгновение.
Через час я принял еще немного, чтобы в полной мере насладиться закатом.
     После того как стемнело я...
     Я...
     Подождите. Говорил ли я вам о том, что ничего не ел в течение четырех
дней? И что единственной вещью,  которая  могла  помочь  мне  восстановить
иссякающие жизненные силы, было  мое  собственное  тело?  Более  того,  не
повторял ли я вам снова и снова, что выживание зависит от нашей  решимости
выжить? Отчаянной решимости? Я не буду  оправдываться  тем,  что  на  моем
месте вы бы сделали то же самое. Во-первых, вы, скорее всего,  не  хирург.
Даже если вы примерно  знаете,  как  проводится  ампутация,  вы  могли  бы
выполнить ее так скверно, что вскоре бы все равно умерли от потери  крови.
И даже если бы вы пережили операцию и травматический шок,  мысль  об  этом
никогда не пришла бы в вашу забитую предрассудками голову. Неважно.  Никто
об этом не узнает. Последним моим делом на этом острове, перед тем  как  я
его покину, будет уничтожение этого дневника.
     Я был очень осторожен.
     Я помыл ее тщательно, перед тем как съесть.


     7 февраля.
     Культя  сильно  болела,  время  от  времени  боль  становилась  почти
невыносимой. Но,  по-моему,  подкожный  зуд,  свидетельствующий  о  начале
выздоровления, был еще хуже. Я вспоминал в тот день всех своих  пациентов,
которые лопотали мне, что не могут выносить  ужасный,  неотскребаемый  зуд
заштопанной плоти. А я улыбался и говорил им, что завтра им  будет  лучше,
думая  про  себя,  какими  же   хныкалками,   слизняками,   неблагодарными
маменькиными сынками они оказались. Теперь я понимаю их. Несколько  раз  я
почти уже собирался содрать повязку с культи и начать скрести ее, впиваясь
пальцами в мягкую сырую плоть, раздирая корки, выпуская  кровь  на  песок.
Все, что угодно, все, что угодно, лишь бы отделаться от этого невыносимого
зуда.
     В такие минуты я считал наоборот начиная с сотни и нюхал героин.
     Не знаю, сколько я всего принял, но почти все время после операции  я
был словно одеревеневшим. Подавляет голод. Я едва ли знаю  о  том,  что  я
вообще могу есть. Слабое, отдаленное урчание в животе, и  это  все.  Можно
легко не обращать на него внимания. Однако, этого делать нельзя. В героине
нет калорий. Я проверял свой запас энергии, ползая с места  на  место.  Он
иссякает.
     Боже, я надеюсь, нет, но... может понадобиться еще одна операция.


     (позже)
     Еще один самолет пролетел над островом. Слишком высоко, чтобы от него
мог быть какой-то толк. Все, что я мог видеть, это оставляемый им след.  И
тем не менее я махал. Махал и кричал ему. Когда он улетел, я заплакал.
     Уже стемнело, и ничего не видно вокруг. Еда. Я начал думать о  всякой
еде. Чесночный хлеб. Улитки.  Омар.  Сочные  бараньи  ребра.  Первосортные
яблоки.  Жареный  цыпленок.  Огромный  кусок  торта  и  тарелка  домашнего
ванильного мороженого. Семга, копченая ветчина с ананасом.  Колечки  лука.
Луковый соус с жареной картошкой охлажденный чай долгими долгими  глотками
французское жаркое пальчики оближешь.
     Сто, девяносто девять, девяносто восемь,  девяносто  семь,  девяносто
шесть, девяносто пять, девяносто четыре...
     БожеБожеБоже...


     8 февраля
     Еще одна чайка села на скалу сегодня. Жирная,  огромная.  Я  сидел  в
тени скалы, на месте, которое я называю своим лагерем, положив  на  камень
свою культю. Как только я увидел чайку, у меня тотчас же выделилась слюна,
как у собаки Павлова. Я сидел и пускал слюнки, как маленький ребенок.  Как
маленький ребенок.
     Я подобрал достаточно большой и удобно легший в руку  кусок  скалы  и
начал ползти к ней. У  меня  почти  не  было  надежды.  Но  я  должен  был
попытаться. Если я поймаю ее, то с такой наглой и жирной  птицей  я  смогу
отсрочить вторую операцию на неопределенно долгое  время.  Я  пополз.  Моя
культя билась о камни, и боль от ударов отдавалась во всем теле.  Я  ждал,
когда же она улетит.
     Она не улетала. Она важно расхаживала туда и сюда, выпятив грудь, как
какой-нибудь генерал авиации, делающий смотр войскам. Время от времени она
поглядывала на  меня  своими  маленькими  отвратительными  глазками,  и  я
застывал в неподвижности и начинал считать наоборот, до тех пор  пока  она
вновь не начинала расхаживать. Каждый раз, когда она взмахивала  крыльями,
я леденел. У меня продолжали течь слюни. Я ничего не мог с собой поделать.
Как маленький ребенок.
     Не знаю, как долго я подкрадывался к ней. Час? Два?  И  чем  ближе  я
подкрадывался,  тем  сильнее  билось  мое  сердце  и  тем  соблазнительнее
выглядела чайка. Мне даже показалось, что она  дразнит  меня,  и  когда  я
приближусь к ней на расстояние броска, она  улетит.  Руки  и  ноги  начали
дрожать. Во рту пересохло. Культя адски болела. Мне показалось, что у меня
начались ломки. Но так быстро? Ведь я принимал героин меньше недели!
     Не имеет значения. Я нуждаюсь в нем. И там еще много осталось, много.
Если мне надо будет позднее пройти курс лечения, когда я вернусь в  Штаты,
я выберу лучшую клинику в Калифорнии и  сделаю  это  с  улыбкой.  Так  что
сейчас это не проблема, не так ли?
     Когда я приблизился на расстояние броска, я не стал швырять камень. У
меня появилась болезненная уверенность в том, что я промахнусь. Надо  было
подобраться поближе. И я продолжал ползти с  камнем  в  руках,  запрокинув
голову, и пот стекал ручьями с моего изнуренного тела. Зубы у меня  начали
гнить, говорил ли я вам об этом? Если бы я был суеверным человеком,  я  бы
решил, что это потому, что я съел...
     Я снова остановился. Теперь я подобрался к ней ближе, чем к любой  из
предыдущих чаек. Но я все никак не мог решиться. Я сжимал камень так,  что
пальцы мои начали болеть, но не мог швырнуть его. Потому что я  совершенно
точно знал, что ждет меня, если я промахнусь.
     Плевать, если я использую весь товар! Я  ускользну  от  них.  Я  буду
кататься как сыр в масле всю свою оставшуюся жизнь! Долгую, долгую жизнь!
     Я думаю, я бы подобрался с камнем прямо к ней, если бы она наконец не
снялась со скалы. Я бы подполз и придушил бы ее. Но она расправила  крылья
и взлетела. Я закричал, вскочил на колени и бросил камень со  всей  силой,
на которую был способен. И я попал!
     Птица издала придушенный вскрик и свалилась на другой стороне  скалы.
Бормоча и смеясь, уже не предохраняя свою культю от  ударов,  я  вполз  на
вершину и стал  спускаться  с  другой  стороны.  Я  потерял  равновесие  и
ударился головой. Я не заметил этого тогда, несмотря на то  что  заработал
приличную шишку. Все, о чем я мог думать тогда, была птица, и как я подбил
ее. Фантастический успех, попал прямо в крыло!
     Она ковыляла к берегу, волоча за собой сломанное крыло.  Брюшко  было
все в крови. Я полз за ней так быстро, как только мог,  но  она  двигалась
быстрее меня. Гонка калек! Ха! Ха! Я поймал бы ее - дистанция  между  нами
сокращалась - если бы не  руки.  Они  могут  мне  снова  понадобиться.  Но
несмотря на все предосторожности, когда мы достигли  берега,  ладони  были
изранены. Кроме того я разбил часы об острый угол скалы.
     Чайка шлепнулась в воду, омерзительно крича, и я  попытался  схватить
ее. В руке у меня  оказалась  горстка  хвостовых  перьев.  Потом  я  упал,
наглотался воды и чуть не захлебнулся.
     Я пополз дальше. Я даже попытался плыть за  ней.  Повязка  слетела  с
культи. Я начал тонуть. Мне едва удалось  выбраться  на  берег,  дрожа  от
изнеможения, обезумев от боли, плача, крича и проклиная чертову птицу. Она
болталась на воде еще довольно долго, все  дальше  и  дальше  отплывая  от
берега. Кажется, я даже начал умолять ее вернуться. Но в тот момент, когда
она доплыла до рифа, она, по-моему, была уже мертва.
     Это несправедливо.
     У меня ушел почти час на то,  чтобы  вернуться  к  лагерю.  Я  принял
большую дозу героина, но даже и после этого я был чертовски зол на  чайку.
Если мне не суждено было поймать ее, зачем  же  было  меня  так  дразнить?
Почему она просто не улетела?


     9 февраля.
     Я ампутировал свою левую ногу и перевязал культю брюками.  В  течение
всей операции я пускал слюни. Пускал слюни. Точно  так  же,  как  когда  я
увидел чайку. Безнадежно пускал слюни. Но я  заставил  себя  подождать  до
вечера. Я считал в обратном направлении  начиная  со  ста..  двадцать  или
тридцать раз! Ха! Ха!
     И тогда...
     Я постоянно повторял себе: холодное жареное  мясо.  Холодное  жареное
мясо. Холодное жареное мясо.


     11 февраля (?)
     Дождь последние два дня. И  сильный  ветер.  Мне  удалось  отодвинуть
несколько глыб от центральной скалы, так что образовалась нора, в  которую
я мог залезть. Нашел маленького паука. Сжал его между пальцами, прежде чем
он успел убежать, и съел. Очень вкусный. Сочный. Подумал, что  глыбы  надо
мной могут свалиться прямо мне на голову. Ну и пусть.
     Переждал шторм в каменной норе. Может быть, дождь шел и три дня, а не
два. А может и один. Но мне показалось, что за  это  время  дважды  успело
стемнеть. Мне нравится отрубаться. Не чувствуешь ни боли, ни зуда. Я знаю,
что выживу. Не может быть, чтобы человек пережил такое напрасно.
     Когда   я   был   ребенком   я   ходил   в   церковь,   где    служил
коротышка-священник, любивший распространяться об аде и  смертных  грехах.
Это был его настоящий конек. Нельзя искупить смертный грех, - такова  была
его точка зрения. Мне он приснился прошлой  ночью.  Отец  Хэйли  в  черной
рясе, с усиками под носом. Он угрожающе  тряс  пальцем  и  говорил:  "Тебе
должно быть  стыдно,  Ричард  Пинцетти...  смертный  грех...  ты  проклят,
мальчик... проклят навеки..."
     Я захохотал над  ним.  Если  это  не  ад,  то  что  же  тогда  ад?  И
единственный смертный грех - это когда ты сдаешься.
     Половину времени  я  провожу  под  героином.  В  оставшееся  время  я
чувствую зуд и боль в культях, которая еще усиливается от сырости.
     Но я не сдамся. Клянусь. Ни за что не сдамся. Не  может  быть,  чтобы
все это было зря.


     12 февраля.
     Снова выглянуло солнце, прекрасный  день.  Надеюсь,  что  сейчас  мои
дружки отмораживают себе задницы.
     Этот день  был  удачным  для  меня,  удачным,  насколько  это  вообще
возможно на этом острове. Лихорадка, которой я  страдал  во  время  плохой
погоды, похоже, спала. Я чувствовал себя слабым и дрожал, когда  я  выполз
из своего убежища, но полежав на горячем песке два или три часа,  я  вновь
почувствовал себя почти человеком.
     Дополз до южной части острова и нашел там несколько прибитых  штормом
деревяшек, в том числе и несколько  досок  от  моей  спасательной  шлюпки.
Некоторые из них были покрыты водорослями. Я отскреб их и  съел.  Мерзость
ужасная. Вроде того, как ешь  синтетическую  занавеску.  Но  этим  днем  я
чувствовал себя значительно лучше.
     Я вытащил все деревяшки на берег, как можно дальше от воды, чтобы они
просушились. У меня же до сих  пор  сохранилась  банка  с  неотсыревающими
спичками. Я разведу сигнальный костер, на  тот  случай,  если  меня  будут
искать. Если нет, то на нем я смогу приготовить пищу. А сейчас я собираюсь
поспать.


     13 февраля.
     Нашел краба. Убил его и поджарил на небольшом костре. Этим вечером  я
почти поверил в Бога.


     14 фев
     Только этим утром заметил,  что  штормом  смыло  большинство  камней,
составлявших мой призыв о помощи. Но шторм закончился...  три  дня  назад?
Неужели я все это время  был  так  одурманен?  Надо  разобраться  с  этим,
снизить дозу. Что если корабль пройдет мимо, когда я буду в отрубе?
     Я заново выложил буквы, но это отняло у меня целый день, и  сейчас  я
чувствую  себя  изнуренным.  Искал  крабов  в  том   месте,   где   поймал
предыдущего, но  ничего  не  нашел.  Порезал  руки  о  камни,  из  которых
составлял буквы, но тут же продезинфицировал раны йодом, несмотря  на  всю
свою усталость. Я должен заботиться о своих руках. Должен, несмотря ни  на
что.


     15 фев
     Чайка села на верхушку скалы. Улетела  раньше,  чем  я  подкрался  на
расстояние броска. Я мысленно отправил  ее  в  ад,  где  она  будет  вечно
выклевывать глаза отца Хэйли.
     Ха! Ха!
     Ха! Ха!
     Ха


     17 фев (?)
     Отнял правую ногу до колена, но потерял много крови.
     Боль нарастает, несмотря на героин. Человек пожиже давно бы  умер  от
травматического шока. Позвольте мне ответить вопросом на вопрос: насколько
сильно пациент стремится выжить? Насколько сильно пациент хочет жить?
     Руки дрожат. Если они подведут меня, со мной покончено. Они не  имеют
права подвести меня. Никакого права. Я заботился о  них  всю  свою  жизнь.
Холил их. Так что пусть лучше и не пытаются. Или им придется  пожалеть  об
этом.
     По крайней мере я не голоден. Одна из досок,  оставшихся  от  шлюпки,
треснула посередине. Один конец получился острым. Я насадил на  него...  У
меня текли слюни, но я заставил себя подождать. А затем начал думать  о...
мясе, которое мы жарили большими кусками на решетке. У  Уилла  Хаммерсмита
на Лонг Айленде был участок с решеткой, на  которой  можно  было  зажарить
целую свинью. Мы сидели на  веранде  в  сумерках  с  доверху  наполненными
стаканами в руках и разговаривали о хирургии, о гольфе  или  о  чем-нибудь
другом. И ветерок доносил до нас сладкий запах  жареной  свинины.  Сладкий
запах жареной свинины, черт возьми.


     Фев (?)
     Отнял другую ногу у колена. Весь день  клонит  в  сон.  "Доктор,  эта
операция была необходима?" Хаха. Руки трясутся, как  у  старика.  Ненавижу
их. Кровь под ногтями. Сволочи. Помнишь этот муляж в медицинском  колледже
с прозрачным желудком? Я чувствую себя, как он. Но только я не хочу ничего
рассматривать. Ни так ни этак. Помню,  старина  Дом  обычно  говорил  там.
Приближался к вам на углу улицы, пританцовывая в своем клубном пиджаке.  И
вы спрашивали: ну что, Дом, как у тебя с ней все прошло? И Дом отвечал: ни
так ни этак. Старина Дом. Надо мне было остаться в своем  квартале,  среди
старых дружков.
     Но я уверен, что при правильном лечении и с хорошими протезами я буду
как новенький. Я смогу вернуться сюда и рассказать людям: "Вот.  Где  это.
Случилось".
     Хахаха!


     23 февраля (?)
     Нашел дохлую рыбу. Гнилую и вонючую. Съел ее тем не  менее.  Хотелось
сблевать, но я не позволил себе. Я выживу. Закаты так прекрасны.


     Февраль
     Не могу решиться, но должен это сделать. Но как  я  смогу  остановить
кровь из бедренной артерии? На этом уровне она огромна, как туннель.
     Должен это сделать. Любым способом. Я пометил линию надреза на бедре,
эта  часть  еще  достаточно  мясиста.  Я  провел  линию  вот  этим   самым
карандашом.
     Хорошо бы слюни перестали течь.


     Фе
     Ты... заслуживаешь... перерыв...  сегодня...  скорооо...  встанешь  и
пойдешь... в "Макдональдс"... две  отбивных...  соус...  салат...  соленые
огурцы... лук... на... булочке... с кунжутными семенами...
     Ля... ляля... трааляля...


     Февр
     Посмотрел сегодня на свое отражение в воде.  Обтянутый  кожей  череп.
Интересно, сошел ли я с ума? Должно  быть.  Я  превратился  в  монстра,  в
урода. Ниже паха ничего не осталось.  Голова,  прикрепленная  к  туловищу,
которое тащится по песку на локтях. Настоящий урод. Краб. Краб  в  отрубе.
Кстати, не так ли они себя сами теперь называют? Эй  парень  я  несчастный
краб не дашь ли мне цент.
     Хахахаха
     Говорят, что человек - это то, что он ест. Ну что ж, если так,  то  я
НИСКОЛЬКО НЕ ИЗМЕНИЛСЯ! Боже мой  травматический  шок  травматический  шок
НИКАКОГО ТРАВМАТИЧЕСКОГО ШОКА НЕ СУЩЕСТВУЕТ
     ХА


     Фе/40?
     Видел во сне своего отца. Когда он напивался, то не мог выговорить ни
слова по-английски. Впрочем, ему и нечего было выговаривать. Чертов мудак.
Я так был рад уйти из твоего дома папочка ты чертов  мудак.  Я  знал,  что
сделаю это. И я ушел от тебя, так ведь? Ушел на руках.
     Но им уже больше нечего отрезать. Вчера я отрезал уши.
     левая рука моет правую и пусть твоя левая рука не  знает  о  том  что
делает правая раз два три четыре пять вышел зайчик погулять
     хахаха.
     Какая разница. одна рука или другая. мясо хорошее хорошая еда спасибо
тебе Боже ты добр к нам всегда.
     у пальцев вкус пальцев ничего особенного





                                 ПОЛЕ БОЯ


     - Мистер Реншо?
     Голос портье остановил  Реншо  на  полпути  к  лифту.  Он  обернулся,
переложил сумку из одной руки в  другую.  Во  внутреннем  кармане  пиджака
похрустывал тяжелый конверт,  набитый  двадцати-  и  пятидесятидолларовыми
купюрами. Он прекрасно поработал, и Организация хорошо расплатилась с ним,
хотя, как всегда, вычла в свою  пользу  двадцать  процентов  комиссионных.
Теперь Реншо хотел только принять душ, выпить джину с  тоником  и  лечь  в
постель.
     - В чем дело?
     - Вам посылка. Распишитесь, пожалуйста.
     Реншо  вздохнул,  задумчиво  посмотрел  на  коробку,  к  которой  был
приклеен листок бумаги; на нем  угловатым  почерком  с  обратным  наклоном
написаны его фамилия и адрес. Почерк показался Реншо знакомым.  Он  потряс
коробку, которая стояла на столе. отделанном под мрамор. Внутри что-то еле
слышно звякнуло.
     - Хотите, чтобы ее принесли вам попозже, мистер Реншо?
     - Нет, я возьму посылку сам.
     Коробка около полуметра в длину, держать такую под  мышкой  неудобно.
Он поставил ее на покрытый великолепным ковром пол лифта и повернул ключ в
специальной скважине над рядом обычных кнопок. -  Реншо  жил  в  роскошной
квартире на крыше небоскреба. Лифт  плавно  и  бесшумно  пошел  вверх.  Он
закрыл глаза и прокрутил на темном экране своей памяти последнюю "работу".
     Сначала, как всегда, позвонил Кэл Бэйтс:
     - Джонни, ты свободен?
     Реншо - очень хороший и надежный специалист, свободен всего два  раза
в год, минимальная такса - 10 тысяч долларов;  клиенты  платят  деньги  за
безошибочный инстинкт хищника.  Ведь  Джон  Реншо  -  хищник,  генетика  и
окружающая  среда  великолепно  запрограммировали  его   убивать,   самому
оставаться в живых и снова убивать.
     После звонка Бэйтса Реншо нашел в своем почтовом ящике  светло-желтый
конверт с фамилией, адресом и фотографией. Он все запомнил,  сжег  конверт
со всем содержимым и выбросил пепел в мусоропровод.
     В тот раз на фотографии было бледное лицо  какого-то  Ганса  Морриса,
бизнесмена  из  Майами,  владельца  и  основателя  "Компании  Морриса   по
производству игрушек". Этот тип кому-то мешал, человек, которому он мешал,
обратился к Организации, она в лице Кэла Бэйтса поговорила с Джоном Реншо.
БА-БАХ. На похороны просим являться без цветов.
     Двери кабины  лифта  открылись,  он  поднял  посылку,  вышел,  открыл
квартиру.  Начало  четвертого,  просторная  гостиная   залита   апрельским
солнцем. Реншо несколько секунд постоял в его лучах,  положил  коробку  на
столик у двери, бросил на нее конверт с деньгами, ослабил узел галстука  и
вышел на террасу.
     Там было холодно, пронизывающий ветер обжег его через тонкое  пальто.
Но Реншо все же на минуту задержался, разглядывая  город,  как  полководец
захваченную страну. По улицам, как жуки, ползут автомобили. Очень  далеко,
почти невидный в золотой предвечерней дымке,  сверкал  мост  через  залив,
похожий на причудившийся безумцу мираж. На востоке, за  роскошными  жилыми
небоскребами, еле видны набитые людишками грязные  трущобы,  над  которыми
возвышается лес телевизионных антенн из нержавейки. Нет,  здесь,  наверху,
жить лучше, чем там, на помойке.
     Он вернулся в квартиру, задвинул за собой дверь и направился в ванную
понежиться под горячим душем.
     Через сорок минут он присел с бокалом  в  руке  и  не  торопясь  стал
разглядывать коробку. За это время тень  накрыла  половину  темно-красного
ковра. Лучшая часть дня закончилась, наступил вечер.
     В посылке бомба.
     Разумеется, ее там нет, но вести себя надо так, как будто  в  посылке
бомба. Он делает так всегда, именно поэтому прекрасно себя  чувствует,  не
страдает отсутствием аппетита, а вот многие другие отправились на  небеса,
в тамошнюю биржу безработных.
     Если это бомба, то без  часового  механизма  -  никакого  тиканья  из
коробки не доносится. С виду обычная коробка, но с каким-то  секретом.  Но
вообще-то сейчас пользуются пластиковой  взрывчаткой.  Поспокойнее  штука,
чем все эти часовые пружины.
     Реншо посмотрел на почтовый штемпель: Майами, 15  апреля.  Отправлено
пять дней назад. Бомба с часовым механизмом  уже  бы  взорвалась  в  сейфе
отеля.
     Значит, посылка отправлена из Майами. Его фамилия  и  адрес  написаны
этим  угловатым  почерком  с  обратным  наклоном.  На  столе  у   бледного
бизнесмена стояла фотография в рамке. На ней старая карга в  платке,  сама
бледнее этого Ганса Морриса. Наискосок, через нижнюю часть фотографии  тем
же почерком надпись: "Привет от мамочки,  лучшего  поставщика  идей  твоей
фирмы". Это что еще за идейка, мамочка? Набор "Убей сам"?
     Он сосредоточился и, сцепив руки, не шевелясь,  разглядывал  посылку.
Лишние вопросы, например - откуда близкие Морриса узнали его адрес?  -  не
волновали Реншо. Позже он задаст их Бэйтсу. Сейчас это неважно.
     Неожиданно и как  бы  рассеянно  он  достал  из  бумажника  маленький
пластмассовый календарь, засунул его под веревку,  которой  была  обвязана
коричневая бумага, и клейкую ленту - скотч отошел.  Он  немного  подождал,
наклонился, понюхал. Ничего, кроме картона, бумаги и веревки.  Он  походил
вокруг столика, легко присел на корточки, проделал все  с  самого  начала.
Серые расплывчатые щупальца сумерек вползли в комнату.
     Веревка более не придерживала бумагу, которая отошла с одной стороны,
- там виднелся  зеленый  металлический  ящичек  с  петлями.  Реншо  достал
перочинный нож, перерезал веревку - оберточная бумага упала на столик.
     Зеленый металлический  ящичек  с  черными  клеймами.  На  нем  белыми
трафаретными буквами написано: "Вьетнамский сундучок американского солдата
Джо.".  И  чуть  пониже:  "Двадцать  пехотинцев,  десять  вертолетов,  два
пулеметчика с пулеметами "браунинг", два солдата с базуками, два санитара,
четыре "джипа". Внизу, в углу: "Компания Морриса по производству игрушек",
Майами, Флорида.
     Реншо протянул руку и отдернул ее - в сундучке  что-то  зашевелилось.
Он встал, не торопясь пересек  комнату,  направляясь  в  сторону  кухни  и
холла, включил свет.
     "Вьетнамский сундучок" раскачивался, оберточная бумага  скрипела  под
ним. Неожиданно он перевернулся и с глухим стуком упал на ковер. Крышка на
петлях приоткрылась сантиметров на пять.
     Крошечные пехотинцы - ростом сантиметра по четыре -  начали  вползать
через щель.  Реншо,  не  мигая,  наблюдал  за  ними,  не  пытаясь  разумом
объяснить  невозможность  происходящего.  Он  только   прикидывал,   какая
опасность угрожает ему и что надо сделать, чтобы выжить.
     Пехотинцы были в полевой армейской форме, касках, с вещевыми мешками,
за плечами миниатюрные карабины. Двое посмотрели через комнату  на  Реншо.
Глаза у них были не больше карандашных точек.
     Пять,  десять,  двенадцать,  вот  и  все  двадцать.   Один   из   них
жестикулировал, отдавая приказы  остальным.  Те  построились  вдоль  щели,
принялись толкать крышку - щель расширилась.
     Реншо взял с дивана большую подушку  и  пошел  к  сундучку.  Командир
обернулся, махнул рукой. Пехотинцы взяли карабины  наизготовку,  раздались
негромкие хлюпающие звуки, и  Реншо  внезапно  почувствовал  что-то  вроде
пчелиных укусов.
     Тогда он бросил подушку, пехотинцы попадали, от удара крышка сундучка
распахнулась. Оттуда, жужжа, как стрекозы, вылетели миниатюрные вертолеты,
раскрашенные в маскировочный зеленый цвет, как для войны в джунглях.
     Негромкое "пах! пах! пах!" донеслось до Реншо, он  тут  же  увидел  в
дверных  проемах  вертолетов  крошечные  вспышки  пулеметных  очередей   и
почувствовал, как будто кто-то начал колоть его иголками в  живот,  правую
руку, шею. Он быстро протянул руку, схватил  один  из  вертолетов,  резкая
боль ударила по пальцам, брызнула кровь  -  вращающиеся  лопасти  наискось
разрубили ему пальцы до кости. Ранивший его вертолет упал на ковер и лежал
неподвижно. Остальные отлетели подальше и принялись  кружить  вокруг,  как
слепни.
     Реншо закричал от неожиданной боли в ноге. Один  пехотинец  стоял  на
его ботинке и бил Реншо штыком в щиколотку.  На  него  смотрело  крошечное
задыхающееся и ухмыляющееся лицо.
     Реншо ударил его ногой, маленькое тельце перелетело через  комнату  и
разбилось о стену - крови не было, осталось лишь липкое пятно.
     Раздался негромкий кашляющий взрыв - жуткая боль пронзила  бедро.  Из
сундучка вылез пехотинец с базукой - из ее дула лениво  поднимался  дымок.
Реншо посмотрел на свою ногу и  увидел  в  брюках  черную  дымящуюся  дыру
размером с монету в двадцать пять центов. На теле был ожог.
     Он повернулся и через холл побежал  в  спальню.  Рядом  с  его  щекой
прожужжал вертолет, выпустил короткую пулеметную очередь и полетел прочь.
     Под рукой у Реншо лежал револьвер  "магнум-44",  из  которого  в  чем
угодно  можно  сделать  дыру,  хоть  два  кулака  просовывай.  Он  схватил
револьвер двумя руками, повернулся и ясно понял, что стрелять придется  по
летающей мишени не больше электрической лампочки.
     На него зашли два вертолета. Сидя на постели, Реншо выстрелил,  и  от
одного вертолета ничего не осталось. Двумя меньше, думал он, прицелился по
второй... нажал на спусковой крючок...
     Черт подери! Проклятая машинка дернулась!
     Вертолет неожиданно пошел на него по дуге, лопасти винтов вращались с
огромной скоростью. Реншо успел заметить пулеметчика, стрелявшего  точными
короткими очередями, и бросился на пол.
     Мерзавец целился в глаза!
     Прижавшись  спиной  к  дальней  стене,  Реншо  поднял  револьвер,  но
вертолет уже удалился. Казалось, он на мгновение застыл в воздухе,  нырнул
вниз, признавая преимущество  огневой  мощи  Реншо,  и  улетел  в  сторону
гостиной.
     Реншо поднялся, наступил на раненую ногу, сморщился от боли. Из  раны
обильно текла кровь. Ничего удивительного, мрачно подумал он. Много ли  на
свете людей, в кого попадали из базуки, а они остались в живых?
     Сняв с подушки наволочку, он разорвал ее, сделал  повязку,  перевязал
ногу, взял с комода зеркало для бритья, подошел к двери, ведущей  в  холл.
Встав на колени, Реншо поставил зеркало углом и посмотрел в него.
     Они разбили лагерь у сундучка. Крошечные  солдатики  сновали  взад  и
вперед,  устанавливали  палатки,  деловито  разъезжали  на  малюсеньких  -
высотой сантиметров шесть - "джипах". Над солдатом, которого Реншо  ударил
ногой, склонился санитар. Оставшиеся восемь  вертолетов  охраняли  лагерь,
барражируя на высоте кофейного столика.
     Неожиданно они заметили зеркальце. Трое пехотинцев  открыли  огонь  с
колена. Через несколько секунд оно разлетелось на четыре куска.
     Ну ладно, погодите.
     Реншо взял с  комода  тяжелую  красного  дерева  коробку  для  разных
мелочей, которую Линда подарила ему  на  рождество,  взвесил  ее  в  руке,
подошел к двери, резко открыл  ее  и  с  размаху  швырнул  коробку  -  так
бейсболист бросает мяч. Коробка сбила пехотинцев, как кегли,  один  "джип"
перевернулся два раза. Стоя в дверях, Реншо выстрелил, попал в солдата.
     Но несколько пехотинцев пришли в себя: одни как  на  стрельбище  вели
стрельбу с колена, другие попрятались, остальные отступили в сундучок.
     Реншо показалось, что пчелы жалят его в ноги и  грудь,  но  не  выше.
Может, расстояние слишком большое, но  это  не  имеет  значения  -  он  не
собирается отступать и сейчас разберется с ними.
     Он выстрелил еще раз - мимо. Черт их подери, какие они маленькие!  Но
следующим выстрелом уничтожил еще одного пехотинца.
     Яростно жужжа, на него летели вертолеты,  крошечные  пульки  попадали
ему в лицо, выше и ниже глаз.  Реншо  расстрелял  еще  два  вертолета.  От
режущей боли ему застилало глаза.
     Оставшиеся  шесть  вертолетов  разделились  на  два  звена  и  начали
удаляться. Рукавом он вытер кровь с лица, приготовился открыть  огонь,  но
остановился. Пехотинцы, укрывшись в сундучке, что-то  оттуда  вытаскивали.
Похоже...
     Последовала ослепительная вспышка желтого огня, и слева от  Реншо  из
стены дождем полетели дерево и штукатурка.
     ...Ракетная установка!
     Он выстрелил по ней, промахнулся, повернулся,  добежал  до  ванной  в
конце коридора и заперся там. Посмотрев в зеркало, увидел  обезумевшего  в
сражении индейца с дикими  перепуганными  глазами.  Лицо  индейца  было  в
потеках красной краски, которая текла из крошечных, как перчинки, дырочек.
Со щеки свисает лоскут кожи, как будто борозду пропахали.
     Я проигрываю сражение!
     Дрожащей рукой он провел по волосам. От  входной  двери,  телефона  и
второго аппарата в кухне они его отрезали. У них есть эта чертова ракетная
установка - прямое попадание, и ему башку оторвет.
     Про установку даже на коробке написано не было!
     Он глубоко вздохнул и неожиданно хрипло выдохнул - из  двери  вылетел
кусок обгоревшего дерева величиной с кулак. Маленькие языки пламени лизали
рваные края дыры. Он увидел яркую вспышку - они пустили еще одну ракету. В
ванную полетели обломки, горящие щепки упали на коврик. Реншо затоптал  их
- через дыру влетели два вертолета. С яростным жужжанием они посылали  ему
в грудь пулеметные очереди.
     С протяжным гневным стоном он сбил один из  них  рукой  -  на  ладони
вырос частокол порезов.  Отчаяние  подсказало  выход  -  на  второй  Реншо
накинул тяжелое махровое полотенце и, когда тот  упал  на  пол,  растоптал
его. реншо тяжело и хрипло дышал, кровь заливала ему один глаз,  он  вытер
ее рукой.
     Вот так, черт подери, вот так! Теперь они призадумаются!
     Похоже, они действительно призадумались. Минут  пятнадцать  все  было
спокойно. Реншо присел на край ванны и  принялся  лихорадочно  размышлять:
должен же быть выход из этого тупика? Обязательно. Обойти бы их с фланга.
     Он резко повернулся, посмотрел на маленькое окошко над  ванной.  Есть
выход из этой ловушки, конечно, есть.
     Его взгляд упал на баллончик сжиженного газа для зажигалки,  стоявший
в аптечке. Реншо протянул за ним  руку  -  сзади  послышалось  шуршание  -
быстро развернулся, вскинул "магнум"... Но под дверь всего лишь  просунули
клочок бумаги. А ведь щель настолько узкая, мрачно подумал Реншо, что даже
ОНИ не пролезут.
     Крошечными буковками на клочке бумаги было написано одно слово:
     Сдавайся
     Реншо угрюмо  улыбнулся,  положил  баллон  с  жидкостью  в  нагрудный
карман, взял с аптечки огрызок карандаша, написал на клочке ответ: "ЧЕРТА
С ДВА" и подсунул бумажку под дверь.
     Ему мгновенно ответили ослепляющим ракетным огнем - Реншо отскочил от
двери. Ракеты по дуге влетали через дыру в двери и взрывались, попадали  в
стену, облицованную  бело-голубой  плиткой,  превращая  ее  в  миниатюрный
лунный пейзаж. Реншо прикрыл рукой глаза - шрапнелью полетела  штукатурка,
прожигая ему рубашку на спине.
     Когда обстрел закончился, Реншо залез на ванну и  открыл  окошко.  На
него смотрели холодные звезды.  За  маленьким  окошком  узкий  карниз,  но
сейчас не было времени об этом думать.
     Он высунулся в окошко, и холодный воздух резко, как рукой, ударил его
по израненному лицу и шее. Реншо посмотрел вниз:  сорок  этажей.  С  такой
высоты улица казалась не  шире  полотна  детской  железной  дороги.  Яркие
мигающие огни города сверкали внизу сумасшедшим блеском,  как  рассыпанные
драгоценные камни.
     С обманчивой ловкостью гимнаста Реншо бросил свое тело вверх и  встал
коленями  на  нижнюю  часть  рамы.  Если  сейчас   хоть   один   из   этих
слепней-вертолетиков влетит в ванную через дыру и хоть раз выстрелит ему в
задницу, он с криком полетит вниз.
     Ничего подобного не произошло.
     Он извернулся, просунул в окошко ногу... Мгновение позже Реншо  стоял
на карнизе. Стараясь не думать об ужасающей пропасти под  ногами,  о  том,
что будет, если хоть один вертолет вылетит вслед за ним, Реншо двигался  к
углу здания.
     Осталось  четыре  метра...  Три...  Ну  вот  дошел.  Он  остановился,
прижавшись грудью к грубой поверхности стены, раскинув по ней руки, ощущая
баллон в нагрудном  кармане  и  придающий  уверенность  вес  "магнума"  за
поясом.
     Теперь надо обогнуть этот проклятый угол.
     Он осторожно поставил за угол одну ногу и перенес на  нее  вес  тела.
Теперь острый как бритва угол здания врезался ему в грудь  и  живот.  Боже
мой, пришла ему в голову безумная мысль, я и не знал, что они  так  высоко
залетают.
     Его левая нога соскользнула с карниза.
     В течение жуткой бесконечной  секунды  он  покачивался  над  бездной,
отчаянно размахивая правой рукой, чтобы удержать равновесие, а в следующее
мгновение обхватил здание с  двух  сторон,  обнял,  как  любимую  женщину,
прижавшись лицом к его острому углу, судорожно дыша.
     Мало-помалу он перетащил за угол и левую ногу.
     До террасы оставалось метров девять.
     Еле дыша, он добрался до нее. Дважды ему приходилось  останавливаться
- резкие порывы ветра грозили сбросить его с карниза.
     Наконец  он  схватился  руками   за   железные   перила,   украшенные
орнаментом.
     Реншо бесшумно залез на террасу, через стеклянную  дверь  заглянул  в
гостиную. Он подобрался к ним сзади, как и хотел.
     Четыре пехотинца и вертолет охраняли сундучок. Наверное, остальные  с
ракетной установкой расположились перед дверью в ванную.
     Так. Резко, как  полицейские  в  кино-  и  телефильмах,  ворваться  в
гостиную, уничтожить тех, что у сундучка, выскочить из квартиры  и  быстро
на такси в аэропорт. Оттуда в Майами, там найти поставщика идей -  мамочку
Морриса. Реншо подумал, что, возможно, сожжет ей физиономию  из  огнемета.
Это было бы идеально справедливым решением.
     Он снял рубашку, оторвал длинный лоскут от рукава, бросил остальное и
откусил пластмассовый носик от баллона с  жидкостью  для  зажигалки.  Один
конец лоскута засунул в баллон, вытащил и  засунул  туда  другой,  оставив
снаружи сантиметров двенадцать смоченной жидкостью ткани.
     Реншо достал зажигалку, глубоко вздохнул, чирикнул колесиком,  поджег
лоскут, с треском отодвинул стеклянную дверь и бросился внутрь.
     Роняя капли жидкого пламени на ковер,  Реншо  бежал  через  гостиную.
Вертолет сразу же пошел на него, как камикадзе. Реншо сбил его  рукой,  не
обратив внимания на резкую боль, распространившуюся по руке, - вращающиеся
лопасти разрубили ее.
     Крошечные пехотинцы бросились в сундучок.
     Все остальное произошло мгновенно.
     Реншо  швырнул  газовый  баллон,  превратившийся  в   огненный   шар,
мгновенно повернулся и бросился к входной двери.
     Он так и не успел понять, что произошло.
     Раздался грохот, как будто стальной сейф скинули  с  большой  высоты.
Только этот грохот  отозвался  по  всему  зданию,  и  оно  задрожало,  как
камертон.
     Дверь его роскошной  квартиры  сорвало  с  петель,  и  она  вдребезги
разбилась о дальнюю стену.
     Держась за руки, мужчина и женщина шли внизу по улице. Они посмотрели
наверх и как раз увидели огромную белую  вспышку,  словно  сразу  зажглась
сотня прожекторов.
     - Кто-то сжег пробки, - предположил мужчина. - Наверное...
     - Что это? - спросила его спутница.
     Какая-то тряпка медленно  и  лениво  падала  рядом  с  ними.  Мужчина
протянул руку, поймал ее:
     - Господи, мужская рубашка, вся в крови и в маленьких дырочках.
     - Мне это не нравится, - занервничала женщина. - Поймай  такси,  Раф.
Если что-нибудь случилось, придется  разговаривать  с  полицией,  а  я  не
должна быть сейчас с тобой.
     - Разумеется.
     Он  огляделся,  увидел  такси,  свистнул.   Тормозные   огни   машины
загорелись - мужчина и его спутница побежали к такси.
     Они не видели, как у них за спиной, рядом с обрывками  рубашки  Джона
Реншо, приземлился  листочек  бумаги,  на  котором  угловатым  с  обратным
наклоном почерком было написано:
     ЭЙ, ДЕТИШКИ! ТОЛЬКО В ЭТОМ ВЬЕТНАМСКОМ СУНДУЧКЕ!
     (Выпуск скоро прекращается)
     1 ракетная установка
     20 ракет "Твистер" класса "земля-воздух"
     1 термоядерный заряд, уменьшенный до масштаба набора.





                  ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ НИКОМУ НЕ ПОДАВАЛ РУКИ


     За окном был морозный вечер, часы пробили восемь,  и  вскоре  мы  все
перебрались в библиотеку, прихватив с собой  бокалы,  которые  Стивенс  не
забывал вовремя наполнять. Довольно долго  тишину  нарушали  только  треск
огня в камине, отдаленное постукивание бильярдных шаров да вой ветра. Но в
доме номер 249В было тепло.
     Помнится, справа от меня в тот вечер сидел Дэвид Адли, а слева  Эмлин
Маккэррон - однажды он нас напугал рассказом о  женщине,  разродившейся  в
немыслимых обстоятельствах.  Против  меня  сидел  Йохансон  с  "Уолл-стрит
мэгэзин" на коленях.
     Вошел Стивенс и вручил Джорджу Грегсону ненадписанный пакет.  Стивенс
- идеальный  дворецкий,  невзирая  на  заметный  бруклинский  акцент  (или
благодаря ему), и главное его достоинство состоит в  том,  что  он  всегда
безошибочно угадывает, кому передать послание, если адресат не указан.
     Джордж взял пакет и какое-то время неподвижно сидел в  своем  высоком
кресле с подголовником, глядя на огонь в камине,  где  при  желании  можно
было бы зажарить здорового  бычка.  Я  видел,  как  в  его  глазах  что-то
промелькнуло, когда взгляд  его  упал  на  афоризм,  выбитый  на  каменном
цоколе: СЕКРЕТ В РАССКАЗЕ, А НЕ В РАССКАЗЧИКЕ.
     Он разорвал пакет своими старческими  дрожащими  пальцами  и  швырнул
содержимое  в  огонь.  Вспыхнула   яркая   радуга,   которая   вызвала   у
присутствующих легкое оживление. Я обернулся к Стивенсу, стоявшему в  тени
у двери. Руки сложены за спиной, лицо бесстрастно.
     Внезапно молчание нарушил скрипучий, немного ворчливый голос Джорджа,
и мы все вздрогнули. Во всяком случае за себя ручаюсь.
     - Однажды я был свидетелем того, как в этой темноте убили человека, -
сказал  Джордж  Грегсон,  -  хотя  никакой  суд   не   вынес   бы   убийце
обвинительного приговора. Кончилось, однако, тем, что он сам себя осудил и
сам привел приговор в исполнение.
     Установилась пауза, пока он разжигал  трубку.  Его  морщинистое  лицо
окутал голубоватый дым; спичку он загасил замедленным движением ревматика.
Он бросил спичку на горячий пепел, оставшийся после сожженного  пакета,  и
проследил за тем, как она обуглилась. Под  кустистыми  седоватыми  бровями
прятались цепкие синие глаза, выражавшие сейчас задумчивость. Крупный  нос
крючком, узкие жесткие губы, втянутая в плечи голова.
     - Не дразните нас, Джордж, - проворчал Питер Эндрюс. - Рассказывайте.
     - Расскажу. Наберитесь терпения.
     Мы ждали, пока он вполне не удовлетворился тем, как раскурена трубка.
Уложив в глубокую чашечку из  корня  верескового  дерева  аккуратный  слой
угольков, Джордж сложил на коленях подрагивающие руки и начал:
     - Так вот. Мне восемьдесят пять  лет,  а  то,  что  я  собираюсь  вам
рассказать, случилось, когда мне было двадцать или около того.  Если  быть
точным, в 1919-м. Я как раз вернулся с Большой Войны. Пятью месяцами ранее
умерла моя невеста от инфлюэнцы. Ей едва исполнилось девятнадцать.  Боюсь,
что спиртному и картам я тогда уделял чрезмерное внимание. Видите ли,  она
ждала меня два года, и не проходило недели, чтобы  я  не  получил  от  нее
письма. Да, я загулял и потерял чувство меры; может быть, вы  скорее  меня
поймете, узнав, что я тогда не имел никакой опоры ни в семье, ни в вере  -
из окопов, знаете, догматы христианства выглядят  в  несколько  комическом
свете. Зато не покривив душой, могу сказать, что настоящие друзья, которые
были со мной в дни испытаний, не оставляли меня одного.  Их  у  меня  было
пятьдесят три (многие ли похвастаются таким числом?): пятьдесят две  карты
в колоде да бутылка виски "Катти Сарк". Между прочим, поселился я  в  этих
самых апартаментах на Бреннан-стрит. Правда, стоили они  тогда  несравнимо
дешевле и лекарств на полке было  куда  меньше.  А  вот  времени  я  здесь
проводил, пожалуй, столько же - в доме  номер  249в  и  тогда  легко  было
составить компанию для покера.
     Тут его перебил Дэвид Адли, и,  хотя  на  губах  его  играла  улыбка,
вопрос прозвучал со всей серьезностью:
     - А что Стивенс? Он уже служил у вас, Джордж?
     Грегсон повернулся к дворецкому:
     - Стивенс, вы служили мне тогда, или это был ваш отец?
     Ответ сопровождался отдаленным подобием улыбки:
     - Я полагаю, шестьдесят пять лет назад этим человеком  мог  быть  мой
дед, сэр.
     - Во всяком случае место вы  получили  по  наследству,  -  философски
изрек Адли.
     - Как вам будет угодно, - вежливо откликнулся Стивенс.
     - Я вот сейчас вспоминаю его, - снова заговорил Джордж, - и,  знаете,
Стивенс, вы поразительно похожи на вашего... вы сказали деда?
     - Именно так, сэр.
     - Если бы вас поставить рядом, я бы,  пожалуй,  затруднился  сказать,
кто есть кто... впрочем, этого уже не проверишь, не так ли?
     - Да, сэр.
     - Ну так вот, я сидел в ломберной - вон за той дверью - и раскладывал
пасьянс, когда увидел Генри Брауэра... в первый и последний раз.  Нас  уже
было четверо, готовых сесть за покер;  мы  ждали  пятого.  И  тут  Джейсон
Дэвидсон сообщает мне, что Джордж Оксли, наш пятый партнер, сломал ногу  и
лежит в гипсе, подвешенный к дурацкому блоку. Увы, подумал я, видимо, игра
сегодня не состоится. Впереди долгий вечер, и нечем отвлечься от печальных
мыслей, остается только раскладывать пасьянс  и  глушить  себя  слоновьими
дозами виски. Как вдруг из дальнего угла  раздался  спокойный  приветливый
голос:
     - Джентльмены, речь,  кажется,  идет  о  покере.  Я  с  удовольствием
составлю вам компанию, если вы, конечно, не возражаете.
     До этого момента гость сидел, зарывшись в газету "Уорлд",  поэтому  я
впервые мог разглядеть его. Я увидел молодого человека со старым  лицом...
вы понимаете, о чем я? После смерти Розали на моем  лице  появились  точно
такие же отметины, только их было гораздо меньше. Молодому человеку,  судя
по его шевелюре, было не больше двадцати восьми, но  опыт  успел  наложить
отпечаток на его лицо, в глазах же, очень темных, залегла даже не  печаль,
а какая-то затравленность. У него  была  приятная  наружность  -  короткие
подстриженные  усики,  темно-русые  волосы.  Верхняя  пуговица  воротничка
элегантного коричневого костюма была расстегнута.
     - Меня зовут Генри Брауэр, - отрекомендовался он.
     Дэвидсон тотчас бросился к нему с протянутой рукой,  от  радости  он,
кажется, готов был силой схватить покоившуюся на коленях  ладонь  молодого
человека. И тут произошло странное: Брауэр выронил газету и  резко  поднял
вверх обе руки, так что они оказались вне досягаемости. На  его  лице  был
написан ужас.
     Дэвидсон  остановился  в  замешательстве,   скорее   смущенный,   чем
рассерженный. Ему самому было двадцать два. Господи, какие же  мы  были...
телята.
     - Прошу прощения, - со  всей  серьезностью  сказал  Брауэр,  -  но  я
никогда не пожимаю руки!
     Дэвидсон захлопал ресницами:
     - Никогда? Как странно. Но отчего же?
     Вы уже  поняли,  что  он  был  настоящий  теленок.  Брауэр  попытался
объяснить ему как можно доходчивее, с  открытой  (хотя  и  страдальческой)
улыбкой:
     - Я только что  из  Бомбея.  Удивительное  место...  толпы,  грязь...
эпидемии, болезни.  На  городских  стенах  охорашиваются  стервятники.  Я|
пробыл  там  два  года  в  торговой  миссии,  и  наша  западная   традиция
обмениваться рукопожатием стала вызывать у меня священный  ужас.  Я  отдаю
себе отчет в том, что поступаю глупо и невежливо,  но  ничего  не  могу  с
собой поделать. И если вы не будете столь великодушны, что расстанетесь со
мной без обиды в сердце...
     - С одним условием, - улыбнулся Дэвидсон.
     - Каким же?
     - Вы сядете за игровой стол и пригубите виски моего друга Джорджа,  а
я пока схожу за Бейкером, Френчем и Джеком Уайлденом.
     Брауэр учтиво кивнул и  отложил  в  сторону  газету.  Дэвидсон  круто
развернулся и бросился за остальными партнерами. Мы с Брауэром пересели за
стол,  покрытый  зеленым  сукном,  я  предложил  ему  выпить,  он  вежливо
отказался и сам заказал бутылку. В этом я усмотрел новое свидетельство его
странной фобии и промолчал. Я знавал людей, чей страх  перед  микробами  и
заразными болезнями был сродни брауэровскому, если не  сильнее.  Вероятно,
вам тоже известны подобные случаи.
     Мы покивали в знак согласия, а Джордж продолжал:
     - Как здесь хорошо, - задумчиво произнес Брауэр. - С тех пор,  как  я
оставил службу в Индии, я избегал общества. Негоже человеку быть одному. Я
полагаю, даже для самых независимых самоизоляция есть худшая из пыток!
     Он сказал это с каким-то особым  нажимом;  я  молча  согласился.  Что
такое настоящее одиночество, я хорошо почувствовал в  окопах,  ночью.  Еще
острее - после смерти Розали. Я начинал проникаться симпатией  к  Брауэру,
несмотря на столь откровенную эксцентричность.
     - Бомбей, наверно, удивительный город, - заметил я.
     - Удивительный... и отвратительный. С нашей точки  зрения,  многое  в
тамошней жизни просто не укладывается в голове. Например,  их  реакция  на
автомобили: дети шарахаются от них  в  сторону,  а  затем  бегут  за  ними
несколько кварталов. Самолет в глазах местных жителей - сверхъестественное
чудовище. То, что мы воспринимаем с абсолютным спокойствием или с оттенком
самодовольства, для них чудо; но, скажу вам честно, с таким  же  ужасом  я
впервые смотрел на уличного бродягу, проглотившего пачку стальных иголок и
вытаскивавшего их одну за другой из открытых язв на  кончиках  пальцев.  А
для них это в порядке вещей.
     - Как знать, - продолжил он с некоторой торжественностью, - возможно,
этим  двум  культурам  суждено  было  не  смешиваться,   но   существовать
обособленно, каждой  со  своими  чудесами.  Проглоти  вы  или  я  пакет  с
иголками, и нам не избежать медленной и мучительной смерти. А что касается
автомобилей... - он умолк с отрешенным выражением лица.
     Я  собирался  что-то  сказать,  но  тут  появился  Стивенс-старший  с
бутылкой шотландского виски для Брауэра, а за ним Дэвидсон и остальные.
     Прежде  чем  рекомендовать  своих  приятелей,  Дэвидсон  обратился  к
Брауэру:
     - Генри, я их предупредил о вашей маленькой причуде, так  что  можете
ни о чем не беспокоиться. Позвольте вам представить: Даррел Бейкер... этот
суровый мужчина с бородой -  Эндрю  Френч...  и,  наконец,  Джек  Уайлден.
Джорджа Грегсона вы уже знаете.
     Брауэр с учтивой улыбкой поклонился  каждому,  что  как  бы  заменяло
рукопожатие. Тут же были распечатаны три колоды карт, деньги  обменены  на
фишки, и игра началась.
     Мы играли шесть часов кряду. Я сорвал около двухсот долларов;  Бейкер
игрок довольно слабый, оставил долларов восемьсот и глазом не моргнул (его
отец владел тремя самыми крупными  обувными  фабриками  в  Новой  Англии);
Френч с Уайлденом  поделили,  примерно  поровну,  остальные  шесть  сотен.
Дэвидсон оказался в небольшом плюсе, а Брауэр в таком же  минусе,  но  для
последнего остаться почти что при своих было равносильно подвигу: ему весь
вечер фатально не шла карта. Он одинаково свободно чувствовал себя  как  в
традиционной игре с пятью картами на руках, так и в новомодном варианте  с
семью картами, и, по-моему, он несколько раз сорвал банк на чистом  блефе,
на который сам я скорее всего не отважился бы.
     Я обратил внимание: пил он изрядно, к последней сдаче почти усидел  в
одиночку бутылку виски, но язык у него не заплетался, играл он безошибочно
и при этом был постоянно начеку, если чьи-то пальцы  вдруг  оказывались  в
опасной от него близости. В случае выигрыша он не забирал банк,  пока  все
до последней фишки не были разменены на  наличность  или  если  кто-то  по
рассеянности не делал вовремя ставку.  Один  раз  Дэвидсон  поставил  свой
стакан рядом  с  его  локтем,  и  Брауэр,  отпрянув,  едва  не  расплескал
собственный.  Бейкер  удивленно  поднял  брови,   но   Дэвидсон   разрядил
обстановку.
     Перед этим Джек Уайлден заявил, что ему предстоит неблизкая дорога  в
Олбани и что хорошо бы ограничиться последним кругом. Круг заканчивался на
Френче, который объявил, что сдает по семь.
     Я помню эту самую последнюю сдачу так же отчетливо, как свое  имя;  а
спроси вы меня, с кем я вчера обедал и что подавали, я ведь,  пожалуй,  не
отвечу. Вот они, парадоксы возраста. Впрочем, будь вы тогда на моем месте,
вы бы тоже не забыли.
     Мне сдали две червы в закрытую и одну  в  открытую.  Про  Уайлдена  и
Френча ничего не скажу, у Дэвидсона же был туз червей, а у Брауэра десятка
пик. Дэвидсон прошел двумя долларами - пять был потолок, - и все  получили
еще по одной открытой карте. Я прикупил к трем червям четвертую, Брауэр  -
валета пик к десятке. Дэвидсону досталась тройка, и,  хотя,  это  вряд  ли
поправило его дела, он добавил еще три доллара. "Последняя игра, -  весело
сказал он. - Не скупитесь, мальчики! Завтра  мне  предстоит  угощать  одну
даму!"
     Нагадай мне кто-нибудь, что эта фраза будет преследовать меня всю мою
жизнь, я бы не поверил.
     Френч в третий раз сдал по одной в открытую. Мне для цвета ничего  не
пришло, а вот Бейкер, главный неудачник, составил пару - кажется, королей.
Брауэр получил двойку бубен, которая была ему как-то ни к чему. Бейкер  со
своей  парой  поставил  пять  долларов,  максимум,  Дэвид  не  задумываясь
поставил еще пять. Остальные поддержали, и Френч в последний  раз  сдал  в
открытую. Я прикупил короля червей и оказался  с  цветом.  Бейкер  взял  к
своей паре третьего короля. Дэвидсон увидел второго туза, и глаза  у  него
заблестели. Брауэру досталась трефовая дама, и почему он сразу не вышел из
игры, я, убей меня Бог, понять не мог: казалось, в очередной раз  за  этот
вечер он оказался ни с чем.
     Ставки резко возросли. Бейкер дал пять, Дэвидсон пять добавил, Брауэр
доставил десять. Со словами: "Ну, с моей парой мне здесь делать нечего", -
Джек Уайлден сбросил карты. Я поставил десять и еще пять. Бейкер  доставил
и накинул столько же.
     Я не стану утомлять вас  скучными  подробностями.  Замечу  лишь,  что
каждый мог трижды пройтись по максимуму, и все мы - Бейкер, Дэвидсон и я -
воспользовались этим правом. Брауэр - тот  всякий  раз  просто  доставлял,
выждав паузу, когда все уберут руки от денег. А денег уже собралось немало
- двести с чем-то. И тогда Френч раздал по последней, в закрытую.
     Воцарилось молчание,  пока  все  смотрели  свои  карты,  хотя  мне-то
смотреть было не на что, у меня уже была  комбинация  и,  судя  по  общему
раскладу, сильная. Бейкер поставил  пять,  Дэвидсон  увеличил,  и  мы  все
поглядели на Брауэра. Тот давно снял галстук и расстегнул вторую пуговицу,
к щекам прихлынула кровь от выпитого виски, но он оставался все  таким  же
невозмутимым. "Десять... и еще пять", - сказал он.
     Я даже сморгнул от удивления: я не сомневался, что он скинет. Ну а  с
моими картами  я,  конечно,  должен  был  играть  на  выигрыш,  поэтому  я
приплюсовал еще пять долларов. Мы торговались без ограничений, и банк  рос
как на дрожжах. Я остановился первым, довольный уже тем, что, по-видимому,
накажу  кого-то  с  фулем.  За  мной  последовал  Бейкер,   уже   кидавший
подозрительные взгляды на Дэвидсона с его парой тузов, то на Брауэра с его
загадочным пшиком. Как уже говорилось, Бейкер был  слабый  игрок,  но  его
хватало на то, чтобы учуять в воздухе опасность.
     Дэвидсон и Брауэр поднимали ставки еще раз по десять, если не больше.
Мы с Бейкером вынужденно отвечали - слишком много было поставлено. Фишки у
всех кончились, и поверх груды пластмассовых кругляшек росла гора бумажных
денег.
     - Ну ладно, - сказал Дэвидсон после того, как Брауэр в очередной  раз
поднял банк, - пожалуй, я раскроюсь. Если  это  блеф,  Генри,  то  он  вам
вполне удался. Но я должен вас проверить, да  и  Джеку  предстоит  дальняя
дорога.  -  С  этими  словами  он  бросил  пять  долларов  и  повторил:  -
Раскроемся.
     Не знаю, как другие, а я почувствовал облегчение, не имевшее, кстати,
никакого отношения к выложенной сумме. Игра пошла на выживание, и если  мы
с Бейкером могли себе позволить проиграть, то для Дэвидсона это был вопрос
жизни.  Он  не  вылезал  из  долгов,  имея  источником   дохода   скромное
наследство, оставленное ему тетушкой. Ну а  Брауэр  -  был  ли  ему  такой
проигрыш по средствам? Не забывайте, джентльмены,  на  кону  стояло  свыше
тысячи долларов.
     Джордж умолк. Его трубка погасла.
     - А дальше? - весь подался вперед Адли. - Не  дразните  нас,  Джордж.
Видите, мы ерзаем от нетерпения. Огорошьте нас, Джордж. Видите, мы  ерзаем
от нетерпения. Огорошьте нас неожиданным финалом или успокойте.
     - Немного выдержки,  мой  друг,  -  невозмутимо  отвечал  Джордж.  Он
чиркнул  спичкой  о  подошву  туфли  и  принялся  раскуривать  трубку.  Мы
напряженно ждали, храня молчание. За окном подвывал ветер.
     Но вот все уладилось, трубка задымила, и Джордж продолжал:
     - Как вам  известно,  правила  покера  гласят:  тот,  кто  предлагает
открыться, первым показывает карты.  Но  Бейкер  не  мог  больше  выносить
напряжения, он перевернул одну из своих карт, лежавших лицом вниз,  и  все
увидели королевское каре.
     - У меня меньше, - сказал я. - Цвет.
     - Тогда банк мой, - обратился к Бейкеру  Дэвидсон  и  перевернул  две
карты. У него оказалось каре на тузах. - Отлично сыграно, господа.
     И он начал сгребать гору денег.
     - Подождите! - остановил его Брауэр. Он не взял  Дэвидсона  за  руку,
как мог  бы  поступить  любой  из  нас,  но  и  одного  этого  слова  было
достаточно.  Дэвидсон  замер  с  отвисшей  челюстью  -   у   него   словно
атрофировались лицевые мускулы. А  Брауэр  перевернул  все  три  карты,  и
обнаружился... флеш-рояль, от восьмерки до дамы.  -  Я  думаю,  это  будет
старше вашего каре.
     Дэвидсон покраснел, потом побледнел.
     -   Да,   -   неуверенно   выдавил   он   из   себя,   словно   такая
последовательность комбинаций была ему в новинку. - Да, старше.
     Я дорого бы дал, чтобы узнать, чем  был  вызван  последовавший  затем
жест Дэвидсона. Он ведь отлично знал, что Брауэр терпеть не мог,  когда  к
нему прикасаются; тому было множество свидетельств за этот  вечер.  Может,
Дэвидсон запамятовал, уж очень ему хотелось показать Брауэру (и всем нам),
что даже такой проигрыш ему по карману и он способен перенести удар  столь
сокрушительной силы как истинный джентльмен. Я уже говорил вам, что он был
этакий теленок, так что жест был вполне в его характере.  Но  не  забудем:
если теленка раздразнить, он может и боднуть. Не убьет, конечно,  и  кишки
не выпустит, но одним-двумя швами можно поплатиться. Такой  поступок  тоже
был бы в характере Дэвидсона.
     Да, я дорого бы дал,  чтобы  узнать  причину...  но  в  конце  концов
главное - результат.
     Когда Дэвидсон убрал руки от банка, Брауэр потянулся за деньгами.  На
лице Дэвидсона вдруг изобразилось живейшее расположение, он  схватил  руку
Брауэра и крепко сжал ее со словами: "Великолепно сыграно,  Генри,  просто
великолепно. Я первый раз вижу..."
     Раздался пронзительный, какой-то женский визг, прозвучавший  особенно
жутко в тишине ломберной комнаты; Брауэр выдернул кисть и отшатнулся. Стол
едва не опрокинулся, фишки и вся наличность полетела в разные стороны.
     Мы все окаменели. Брауэр, пошатываясь, сделал несколько шагов,  держа
перед собой вытянутую руку, точно леди Макбет в мужском варианте.  Он  был
белый как саван, в глазах непередаваемый ужас. Мне стало страшно;  ни  до,
ни после не испытывал я такого страха, даже  когда  получил  телеграмму  о
смерти Розали.
     Он начал стонать. Звук шел словно из гулкий бездны,  леденящий  звук,
почти нечеловеческий. Помнится, я подумал: "Да ведь он сумасшедший!" И тут
же понес какую-то околесицу: "Ключ, я оставил ключ зажигания включенным...
Господи, я не хотел!" И он кинулся к лестнице, что вела в главный холл.
     Я первым пришел в себя. Встал рывком из  кресла  и  бросился  за  ним
следом, а Бейкер, Уайлден и Дэвидсон так и не пошевелились; они напоминали
высеченные из камня статуи инков, охраняющие сокровища племени.
     Парадная дверь еще раскачивалась на петлях,  я  выбежал  на  улицу  и
сразу увидел Брауэра, стоявшего на обочине и  тщетно  пытавшегося  поймать
такси. Завидев меня, он горестно охнул, и я уже не знал, жалеть ли мне его
или изумляться.
     - Подождите! - крикнул я. - Примите мои извинения за Дэвидсона, хотя,
уверен, он сделал это не  нарочно.  Но  если  в  результате  вы  вынуждены
покинуть нас, что ж, не смею вас задерживать. Но сначала вы должны забрать
свой выигрыш, деньги немалые.
     - Мне не следовало сюда  приходить,  -  простонал  он.  -  Ноги  сами
понесли меня к людям, и вот... вот чем...
     Я безотчетно потянулся  к  нему  -  естественное  движение  человека,
желающего помочь несчастному, - Брауэр же отпрянул и возопил:
     - Не прикасайтесь ко мне! Мало вам одного? Боже, лучше бы я умер!
     Вдруг  его  лихорадочный  взгляд  остановился  на  бродячем   псе   с
ввалившимися боками и шелудивой драной шерстью. Свесив язык, пес трусил на
трех лапах по другой стороне безлюдной в этот ранний час улицы - наверное,
высматривал мусорный бак, чтобы перевернуть его и порыться в отбросах.
     - Вот и я так же, - в задумчивости сказал Брауэр как бы самому  себе.
- Всеми избегаемый, обреченный на  одиночество,  осмеливающийся  выйти  на
улицу лишь после того, как все запрутся в своих домах. Пария!
     - Послушайте, - сказал я более жестким тоном,  не  желая  выслушивать
мелодраматические излияния. -  Я  догадываюсь,  что  вы  пережили  сильное
потрясение и это  расстроило  ваши  нервы,  но,  поверьте,  на  войне  мне
довелось видеть великое множество...
     - Так вы мне не верите? По-вашему, я потерял голову?
     - Старина, я не знаю, вы потеряли голову или  она  вас,  но  я  точно
знаю, что если мы с вами еще немного подышим этой сыростью, мы определенно
потеряем голос. Так что соблаговолите войти внутрь, хотя бы в  холл,  а  я
попрошу Стивенса...
     Я осекся  под  взглядом  безумца;  в  этом  взгляде  не  осталось  ни
проблеска здравого смысла. Мне сразу вспомнились  повредившиеся  рассудком
солдаты, которых после выматывающих боев увозили на подводах с  передовой:
кожа да кости, страшные невидящие глаза, язык мелет что-то несусветное.
     - Не желаете ли взглянуть, как один изгой откликается на зов другого?
- спросил он, игнорируя мои слова.  -  Смотрите  же,  чему  я  научился  в
чужедальних портах!
     Он возвысил голос и выкрикнул как повелитель:
     - Эй ты, кабысдох!
     Пес задрал  голову  и  посмотрел  на  него  настороженными  бегающими
глазками (один светился яростным блеском, другой закрыло бельмо), а  потом
неохотно изменил направление и, прихрамывая, затрусил к  тому  месту,  где
стоял Брауэр.
     Пес сделал это против своей воли, вне всякого  сомнения.  Он  скулил,
рычал, поджимал хвост, напоминавший скорее грязную веревку,  а  ноги  сами
несли его к противоположному тротуару. Он растянулся у ног  Брауэра,  весь
дрожа и подвывая.  Его  впалые  бока  ходили  ходуном,  а  здоровый  глаз,
казалось, готов был выпрыгнуть из орбиты.
     У Брауэра вырвался дикий хохот, от которого я и по  сей  день  иногда
вздрагиваю во сне.
     - Ну что? Убедились? - сказал он, садясь на корточки. - Он  узнал  во
мне своего... и понял, чем это ему грозит.
     Брауэр протянул руку - пес обнажил клыки и угрожающе зарычал.
     - Не надо! - воскликнул я. - Он вас цапнет!
     Брауэр  и  бровью  не  повел.  В  свете  уличного  фонаря  его  лицо,
искаженное  гримасой,  было  синевато-серым,  зрачки  чернели,   как   две
прожженные в пергаменте дыры.
     - Вот еще, - пропел он. Глупости какие. Мы с  ним  просто  обменяемся
сейчас рукопожатием... как недавно с вашим другом.
     Он проворно схватил собачью лапу и встряхнул. Пес отчаянно взвыл,  но
даже не подумал укусить человека.
     Брауэр резко поднялся. Взгляд  его  прояснился,  и  только  необычная
бледность отличала его в эту  минуту  от  того  джентльмена,  что  любезно
согласился быть нашим партнером за карточным столом.
     - Я должен идти, - спокойно сказал он. - Пожалуйста, передайте  вашим
друзьям мои извинения за столь нелепое  поведение.  Может  быть,  мне  еще
представится случай... искупить свою вину.
     - Это нам следовало бы принести свои извинения. - сказал я.  -  И  не
забудьте о деньгах, которые вы выиграли.  Тысяча  долларов  на  дороге  не
валяются.
     - Ах да! Деньги! - его губы скривила горькая улыбка.
     - Вам нет необходимости возвращаться в холл.  Если  вы  обещаете  мне
подождать здесь, я принесу деньги. Обещаете?
     - Да. Если вам угодно. - Он задумчиво поглядел на  пса,  скулящего  у
него в ногах. - Что, дворняга, никак напрашиваешься в гости, хочешь  разок
в жизни поесть прилично? - И снова эта горькая улыбка.
     Я оставил его, пока он не передумал,  и  поспешил  в  дом.  Кто-то  -
скорее всего Джек Уайлден, самый рассудительный, - успел обменять фишки на
"зелененькие" и сложить купюры аккуратной стопкой с центре игрового стола.
Никто не проронил ни звука,  пока  я  собирал  деньги.  Бейкер  и  Уайлден
курили; Дэвидсон сидел как в воду опущенный,  терзаясь  муками  раскаяния.
Перед уходом я положил ему руку на плечо, и он проводил  меня  благодарным
взглядом.
     Когда я снова вышел на улицу, там не было ни души.  Брауэр  исчез.  Я
стоял, зажав в каждой руке по пачке денег, и бесцельно вертел  головой  по
сторонам. Я выкликнул его имя а случай, если он укрылся в тени  где-нибудь
поблизости, - ответа не последовало. Взгляд мой упал  вниз.  Бродячий  пес
лежал на прежнем месте, но я сразу понял, что ему уже никогда не рыться  в
отбросах. Передо мной был  труп.  Клещи  и  блохи  организованно  покидали
околевающее  тело.  Я  попятился,  испытывая  чувство  брезгливости...   и
безотчетного страха. Что-то мне подсказывало: Генри  Брауэр  не  исчез  из
моей жизни. Так оно и вышло, хотя мне не суждено было его увидеть.
     От полыхавшего в  камине  огня  остались  язычки  пламени,  из  углов
комнаты потянуло холодком, однако никто не пошевелился, пока Джордж  снова
раскуривал трубку. Он вздохнул, скрестил ноги на  другой  манер,  так  что
суставы затрещали, и продолжил свой рассказ:
     - Надо ли говорить, что все участники ночной  игры  были  единодушны:
следует найти Брауэра и отдать ему выигрыш. Кто-то, возможно, назовет  нас
ненормальными, но, не будем забывать, наша  молодость  пришлась  на  более
достойные времена.  Дэвидсон  совсем  скис.  Я  попытался  отвести  его  в
сторонку и как-то взбодрить - пустое, он  лишь  мотнул  головой  и  побрел
домой. Я не стал его удерживать. Отоспится, решил я, и все предстанет  уже
не в таком мрачном свете, тогда можно будет вдвоем отправиться на  розыски
Брауэра. Вдвоем, потому что Уайлден уезжал из города, а Бейкеру предстояли
"общественные визиты".
     Надо помочь Дэвидсону вернуть чувство собственного  достоинства  -  с
этими словами я отправился к нему на квартиру утром следующего дня. Он еще
спал. Можно было, конечно, разбудить, но в этом возрасте сон целителен,  и
я решил пока разъяснить кое-какие факты.
     - Прежде всего я поговорил с вашим, Стивенс... - Джордж вопросительно
вскинул брови, глядя на своего дворецкого.
     - Дедом, сэр, - подсказал тот.
     - Благодарю.
     - Всегда к вашим услугам, сэр.
     - Я поговорил с дедом  Стивенса.  Кстати,  на  этом  самом  месте.  И
выяснил, что некто Раймонд Гриэр, человек, с которым я был немного знаком,
вел какие-то дела Брауэра. Гриэр служил в городской торговой палате,  и  я
без промедления отправился в его офис, размещавшийся в  Флатирон  Билдинг.
Он был у себя, и мы сразу нашли общий язык.
     Когда  я  рассказал  ему  о  событиях  прошлой  ночи,  на  его   лице
изобразилась сложная гамма чувств: жалость, озабоченность, испуг.
     - Генри, бедняга! - воскликнул он. - Я ждал, что этим  кончится,  вот
только не думал, что так скоро.
     - Вы о чем? - спросил я.
     - О его нервном срыве, - пояснил Гриэр. - Это  случилось  в  год  его
пребывания в Бомбее, и,  вероятно,  никто,  кроме  Генри,  не  знает  всех
подробностей. Я вам расскажу, что мне известно.
     То, что я услышал от Гриэра, заставило меня отнестись к Генри Брауэру
с большим пониманием и симпатией. Этот молодой человек, оказалось, пережил
настоящую трагедию. Как и полагается в  классической  трагедии,  несчастье
здесь явилось результатом фатальной ошибки - а именно: забывчивости.
     В распоряжении у Брауэра, представителя  торговой  миссии  в  Бомбее,
находился автомобиль, по тогдашним временам - экзотика. По словам  Гриэра,
Генри радовался как ребенок,  разъезжая  по  узким  улочкам  и  видя,  как
шарахаются выводки цыплят, а мужчины и женщины  падают  на  колени,  прося
защиты у  своих  языческих  богов.  Он  ездил  по  городу,  собирая  толпы
оборванных детей: они следовали за ним по пятам, но всегда робели,  стоило
предложить им прокатиться на  этом  чуде  техники.  То  был  "форд-седан",
модель А, один из  первых  автомобилей,  который  можно  было  привести  в
движение без заводной ручки, простым нажатием кнопки стартера.  Прошу  это
запомнить.
     Однажды Брауэр поехал  в  другой  конец  города  обсудить  с  местным
набобом возможный контракт на партию джутового каната. Как обычно,  мощный
рев двигателя и автомобильные выхлопы, не уступавшие в громкости  пушечной
пальбе, привлекли всеобщее внимание и прежде всего ребятишек.
     Брауэра ждал обед с джутовым магнатом; такие обеды проводились весьма
церемонно, с соблюдением всех формальностей. И вот, вскоре после того, как
подали второе блюдо, - а сидели они на открытой террасе,  над  многолюдной
улицей, - снизу послышалось знакомое чихание и рев мотора,  сопровождаемые
визгом и улюлюканьем.
     Один  отважный  мальчишка,  сын  какого-то  гуру,  залез  в   кабину,
пребывая, вероятно, в убеждении, что без сидящего за рулем белого человека
дракон, который прячется в этой груде железа, не сможет выскочить  наружу.
И надо же было такому случиться, что Брауэр,  настроенный  на  предстоящие
переговоры, не выключил зажигание, а искра возьми да и проскочи.
     Нетрудно себе представить, как мальчишка осмелел на  глазах  у  своих
сверстников,  как  он  трогал,  вертел  руль  и  издавал  губами  звуки  в
подражание клаксону.  Всякий  раз,  когда  он  поддразнивал  притаившегося
дракона, зрители, надо думать, приходили в священный экстаз.
     Вероятно, чтобы не сползти вниз, одной ногой мальчик уперся в  педаль
сцепления, и тут он ненароком нажал  на  кнопку  стартера.  Двигатель  был
разогрет и заработал мгновенно. Перепугавшись насмерть,  мальчишка  должен
был отдернуть ногу и приготовиться выпрыгнуть из кабины.  Была  бы  машина
старая или в неважном состоянии, мотор, скорее всего, заглох бы. Но Брауэр
содержал автомобиль в образцовом порядке, и тот рванулся вперед, скачками,
с воем и урчанием. Брауэр выскочил из-за стола и кинулся на улицу.
     Мальчика  погубила  роковая  случайность.  Он  так  отчаянно  пытался
выбраться, что, вероятно, зацепил локтем дроссельный клапан... или надавил
на него в безумной  надежде,  что  таким  способом  белый  человек  лишает
дракона его могущества. А вышло  все  наоборот,  увы.  Автомобиль,  развив
убийственную скорость, помчался под уклон по оживленной,  весело  галдящей
улице, перескакивая через тюки и узлы, давя плетеные корзинки с  домашними
животными на продажу, разбивая в щепы тележки с цветами. На перекрестке он
перелетел через бордюр, врезался в стену дома и, взорвавшись, запылал  как
гигантский факел.
     Джордж переместил трубку в другой угол рта.
     - Вот,  собственно,   все,  что  мог  поведать  мне  Гриэр,  со  слов
Брауэра... все, с точки зрения здравого смысла. Остальное - его горячечный
бред на тему фантастических последствий столкновения двух  столь  несхожих
культур. Перед тем как Брауэр был отозван из Бомбея, к  нему  явился  отец
погибшего мальчика,  чтобы  швырнуть  в  убийцу  зарезанного  цыпленка.  И
сопроводить это проклятьем. Дойдя до этого места, Гриэр  улыбнулся,  давая
мне понять, что мы-то с ним люди без предрассудков, и, закурив, добавил:
     -  В  подобных  случаях  непременно  жди  проклятий.  Эти  несчастные
язычники не могут без театральных жестов. Они зарабатывают  себе  этим  на
хлеб.
     - И в чем же заключалось проклятье?
     - Разве вы еще не догадались? - удивился Гриэр. - Индус  этот  сказал
ему: "Тот, кто применил колдовство  против  ребенка,  станет  отверженным,
парией". И еще он сказал: "Все живое, к чему ни прикоснешься, ждет  скорая
смерть". Отныне и вовеки, аминь.
     Гриэр хмыкнул.
     - И что же Брауэр? Поверил в проклятье?
     - Похоже, что так. Не забывайте, для Брауэра это был страшный шок. И,
судя по тому, что я сейчас от вас услышал, эта его мания прогрессирует.
     - Я спросил домашний адрес  Брауэра,  -  продолжал  Джордж.  -  Гриэр
порылся в бумагах и наконец нашел нужную.
     - Не гарантирую, что вы его там найдете, - сказал он. - Брауэру, сами
понимаете, никто не спешит давать  место,  так  что  с  деньгами  у  него,
по-моему, негусто.
     - Что-то меня резануло в этих словах, - признался нам Джордж, - но  я
промолчал. Было в Гриэре что-то самодовольное,  высокомерное,  и  казалось
незаслуженным,  что  именно  он  располагает  пусть  даже  такой   скудной
информацией о Генри Брауэре. Я поднялся,  и  вдруг  у  меня  непроизвольно
вырвалось:
     - Вчера ночью я был свидетелем того, как Брауэр пожал лапу  шелудивой
дворняге. Через пятнадцать минут собака сдохла.
     - Правда? Как интересно. -  Гриэр  удивленно  вскинул  брови,  словно
сказанное не имело никакого отношения к теме разговора.
     - Я направился к выходу, - продолжал Джордж, -  но  раньше  открылась
дверь, и на пороге возникла секретарша Гриэра.
     - Извините, вы, кажется, мистер Грегсон?
     - Да.
     - Только что позвонил мистер Бейкер. Он просил вам передать, чтобы вы
незамедлительно прибыли по адресу: 19-я стрит, дом N 23.
     - Я вздрогнул, - признался нам  Джордж,  -  я  ведь  совсем  недавно,
утром, заходил туда, но Дэвидсон еще спал. Я направился к дверям, а  Гриэр
преспокойно погрузился в "Уолл-стрит джорнэл", попыхивая трубочкой. Больше
я его не видел и, знаете, как-то не жалею  об  этом.  Я  ушел  со  смутным
ощущением чего-то страшного  -  чего-то  такого,  что  никогда  не  примет
очертания реального страха, связанного с конкретным предметом,  -  слишком
это все чудовищно, слишком невероятно, чтобы подходить с обычными мерками.
     Тут я прервал его повествование:
     - Помилуйте, Джордж, уж не хотите ли вы сказать  нам,  что  ваш  друг
Дэвидсон был мертв?
     - Именно так, - последовал ответ. - Я прибыл туда почти  одновременно
со следователем, который констатировал смерть от коронарного тромба. Через
шестнадцать дней Дэвидсону должно было исполниться двадцать три года.
     Почти неделю я убеждал себя: это всего-навсего роковое совпадение,  о
котором лучше забыть. Меня мучила  бессонница,  и  даже  мой  добрый  друг
"Катти Сарк",  врач,  был  бессилен  мне  помочь.  Я  говорил  себе:  надо
разделить выигрыш между тремя участниками и забыть о том, что Генри Брауэр
однажды  ворвался  в  нашу  жизнь.  Не  получалось.  Я  выписал   чек   на
соответствующую сумму и отправился по адресу, который дал мне Гриэр,  -  в
Гарлем.
     Брауэр там уже не жил. Мне дали другой адрес, на Ист-сайде; не такой,
может быть,  шикарный  квартал,  но  вполне  респектабельный.  Выяснилось,
однако, что оттуда он тоже съехал, примерно за месяц до  нашего  покерного
свидания, и перебрался в Ист-Вилледж, район трущоб.
     Домовладелец,  костлявый  мужчина,  у  ног  которого   предупреждающе
зарычал огромный черный дог, сообщил мне, что  Брауэр  с  ним  рассчитался
третьего апреля, на следующий день  после  нашей  игры.  Я  спросил  новый
адрес;  домовладелец  запрокинул  голову  и  выдал  руладу,  точно   горло
прополоскал:
     -  Когда  отсюда  уезжают,   бос,   адрес   один:   Преисподняя,   до
востребования. Правда, иногда по дороге останавливаются в Бауэри.
     В те дни Бауэри, превратившийся с годами  в  загородную  зону,  являл
собой нечто такое, что и вообразить-то сегодня трудно: обитель  бездомных,
последнее прибежище потерявших человеческий облик несчастных, мечтающих  о
бутылке дешевого вина или о понюшке  белого  порошка,  чтобы  забыться.  Я
отправился в Бауэри. Там были десятки ночлежек, несколько домов призрения,
куда пустили бы на ночь  любого  забулдыгу,  и  множество  тесных  улочек,
пригодных для того, чтобы расстелить прямо  на  мостовой  старый  тюфяк  с
клопами. Я увидел людей-призраков,  иссушенных  алкоголем  и  наркотиками.
Подлинные имена были здесь не в ходу. Какое имя может  быть  у  того,  кто
скатился на самое дно... печень изъедена древесным спиртом, нос распух  от
кокаина, пальцы обморожены, от зубов остались черные  пеньки.  Я  описывал
Генри  Брауэра  каждому  встречному,  но  безрезультатно.  Хозяева  пивных
пожимали плечами. Многие проходили мимо, даже не подняв головы.
     Я не нашел его ни в первый день, ни во второй, ни в третий. На исходе
второй недели один  человек  признался,  что  видел  на  днях  в  "Номерах
Деварии" мужчину с похожей внешностью.
     До "Номеров" оказалось всего два квартала. За конторкой сидел древний
старик с шелушащимся голым черепом и слезящимися  глазами.  К  засиженному
мухами окну была прилеплена реклама: "Одна ночь  -  10  центов".  Я  начал
описывать Брауэра, старик молча кивал. Когда я закончил, он сказал:
     - Знаю его, молодой человек. Знаю, как же. Вот только память  у  меня
слабовата... не пожалейте доллар - глядишь, и вспомню.
     Я положил долларовую бумажку, и она чудесным образом исчезла. Вот вам
и артрит!
     - Он был у нас, молодой человек, а потом переехал.
     - Куда, вы знаете?
     - Так сразу и не вспомнишь. Вы уж не пожалейте еще один доллар.
     Вторая бумажка  исчезла  столь  же  чудесным  образом.  Старик  вдруг
развеселился,  и  из  его  груди  вырвался...  нет,  не  смех,  а   этакий
туберкулезный кашель.
     - Ну что ж, - сказал я, - вы посмеялись в свое удовольствие, и вам за
это еще приплатили. А теперь я хочу знать, куда переехал этот человек.
     Старик опять весело закашлялся.
     - Известно куда, за оградку Поттеровского участка, а местечко он  там
получил в бессрочное пользование, с чертом на пару! Что же вы не смеетесь,
молодой человек? Вчера утречком, я так думаю, он  окочурился,  потому  как
днем, когда я его нашел, он  был  еще  тепленький.  Сидел  -  точно  аршин
проглотил. Я зачем к нему поднялся? Или десять центов гони или... отдыхай.
Вот теперь он и отдыхает за казенный счет  -  в  ящике  глубиной  в  шесть
футов. - Собственная шутка вызвала у него  очередной  приступ  старческого
веселья.
     - Ничего  странного  вы  не  заметили?  -  спросил  я,  сам  себе  не
осмеливаясь признаться в том, как много вкладываю в свой вопрос. - Чего-то
не совсем обычного?
     - Что-то такое было. Так сразу и не...
     Я положил на конторку доллар, чтобы освежить его память; хотя бумажка
и на этот раз исчезла с  завидной  скоростью,  ожидаемого  смеха-кашля  не
последовало.
     - Еще как заметил, - оживился  старик.  -  Труповозку-то  кто  всегда
вызывает? так что я в покойниках  знаю  толк.  Где  я  их  только,  прости
Господи, не находил! И на дверном  крюке,  и  в  постели,  и  на  пожарной
лестнице в мороз, синих как Атлантика, с бутылкой между колен.  А  один  -
лет тридцать назад - захлебнулся у нас в ванной. ну а этот...  этот  сидел
под винтовой лестницей в своем  коричневом  костюме  -  волосы  прилизаны,
грудь колесом, - как какая-нибудь важная персона из тех кварталов. И левой
рукой держал правую за кисть. Да, всяких я повидал, но  такого  не  видел:
чтобы человек помер, сам себе руку пожимая!
     Я отправился пешком в доки, и всю дорогу, как  заезженная  пластинка,
меня преследовала эта его последняя фраза. Чтобы человек помер,  сам  себе
руку пожимая!
     Я прошел до конца мола, туда, где о ржавые сваи билась грязная  серая
вода. Там я достал из кармана чек на тысячу долларов и изорвал  на  мелкие
клочки, которые выбросил в воду.
     Джордж Грегсон изменил позу и откашлялся. В камине дотлевали угольки,
просторная ломберная комната все больше выстывала. Столы и стулья казались
ненастоящими, призрачными, словно увиденные во сне,  где  размыта  граница
между прошлым и  настоящим.  Слабые  язычки  пламени  отбрасывали  тусклый
оранжевый свет на буквы, выбитые на каминном цоколе. СЕКРЕТ В РАССКАЗЕ,  А
НЕ В РАССКАЗЧИКЕ.
     - Я встретил этого человека один раз, - снова заговорил Джордж,  -  а
он и сейчас стоит перед глазами. Кстати, тот случай  помог  мне  забыть  о
моей скорби: тот, кто может беспрепятственно находиться среди  людей,  уже
неодинок... Стивенс, вы не принесете мне пальто? Поковыляю-ка я домой, мне
давно пора лежать в постели.
     Когда Стивенс принес пальто, внимание Джорджа  привлекла  родинка  на
лице дворецкого - у левого уголка рта. Он улыбнулся:
     - До чего же вы все-таки похожи. У вашего  деда  в  этом  месте  была
точно такая же родинка.
     Стивенс молча улыбнулся в ответ. Джордж вышел из комнаты, а вскоре  и
мы разошлись.





                             Я - ДВЕРНОЙ ПРОЕМ


     Ричард и я сидели на веранде моего небольшого домика на берегу моря и
молчаливо наблюдали за прибоем. Дым от наших сигар был густым и  душистым,
что в некоторой  степени  спасало  нас  от  роящихся  кругом  комаров,  не
подпуская  их  ближе  определенного  расстояния.  Вода  была   прохладного
голубовато-зеленоватого цвета, а небо -  бездонным  и  сочно-синим.  Очень
красивое сочетание.
     - Так значит, "дверной  проем"...  -  задумчиво  повторил  Ричард.  -
Откуда у тебя такая уверенность в том, что мальчика убил именно ты? Может,
тебе это, все-таки, просто приснилось?
     - Да не приснилось мне это! Но и убил его не я - я  же  говорил  тебе
уже! Убили его они! Я был только дверным проемом...
     Ричард вздохнул.
     - Ты похоронил его?
     - Да.
     - Помнишь, где?
     - Конечно,  -  мрачно  ответил  я,  доставая  из  нагрудного  кармана
сигарету.  Кисти  рук,  из-за  наложенных  на  них  повязок,  были   очень
неуклюжими и, к тому же, отвратительно зудели. - Если хочешь посмотреть на
это место, то лучше поехать туда на твоем багги. На этом, -  я  кивнул  на
кресло-каталку, - ты не дотолкаешь меня туда по песку.
     Для езды  по  глубокому  зыбкому  песку  у  Ричарда  была  специально
приспособленная для этого машина выпуска, кажется, 1959 года и  совершенно
непонятного  происхождения  -   Ричард   своими   усовершенствованиями   и
нововведениями изменил ее внешний вид до неузнаваемости: он поснимал с нее
крылья, крышу и чуть-ли не все, что только  можно  было  снять,  а  вместо
обычных колес приспособил огромные дутые шины - специально предназначенные
для езды по  любому  песку.  На  этом  чуде  техники  он  разъезжал  вдоль
береговой черты и  собирал  принесенные  прибоем  доски,  ветви  и  прочий
деревянный хлам, из которого  делал  потом  очень  красивые  и  совершенно
фантастические скульптуры. Скульптуры эти он продавал потом по дешевке, за
чисто-символическую плату, зимним туристам. Вообще, Ричард был моим другом
и появился здесь, в Ки-Кэрэлайн,  лет  пять  назад,  выйдя  в  отставку  и
переехав сюда из Мэрилэнда.
     Задумчиво глядя на прибой, он выпустил густой клуб сигарного дыма.
     - Мне не все понятно. Расскажи-ка мне  еще  раз  обо  всем  с  самого
начала.
     Я вздохнул и попытался прикурить свою сигарету. Ричард  взял  коробок
из моих неуклюжих рук и зажег спичку сам. Прикурив, я сделал две  глубоких
затяжки и  попытался  сосредоточиться.  Зуд  в  пальцах  стал  уже  совсем
невыносимым.
     - Ну хорошо, - начал я. - Прошлым вечером, часов  в  семь,  я  сидел,
точно так же, как сейчас, здесь на веранде, любовался прибоем и курил...
     - Не с этого места, раньше, - мягко перебил меня Ричард.
     - Раньше?
     - Расскажи мне о полете.
     - Ричард, я же рассказывал тебе о нем уже много-много раз!  -  устало
затряс я головой.
     Напряженно вслушиваясь в каждое мое слово, Ричард морщил  лоб  и  был
похож на какую-нибудь из своих необычных скульптур.
     - Да, рассказывал. Но, может быть, ты не все вспомнил  тогда,  что-то
упустил. А сейчас, может быть, вспомнишь - попытайся. Мне кажется,  сейчас
у тебя может что-нибудь получиться.
     - Ты так думаешь?
     - Ну а почему бы нет? А потом, когда ты закончишь, мы  можем  поехать
поискать могилу.
     - Могилу... - машинально повторил  я.  В  моем  воображении  возникло
огромное, пустотелое и ужасно-черное кольцо. Ничто не могло  сравниться  с
ним в черноте... Такой непередаваемо-ужасной тьмы не видел я  даже  тогда,
когда мы с Кори, пять лет назад, плыли по бесконечному космическому океану
далеко-далеко от нашей планеты. Это была  тьма...  Настоящая  тьма,  тьма,
тьма...
     Пальцы под бинтами - мои новые глаза - слепо таращились в эту тьму  и
зудели, зудели, зудели...


     Кори и я были выведены на орбиту Земли на ракете-носителе Сатурн  16.
Ракета    была    настолько    огромной,    что    все    журналисты     и
теле-радио-комментаторы называли ее не иначе, как  Эмпайр  Стейт  Билдинг.
Она действительно  была  просто  фантастически-огромна.  Старый  носитель,
Сатурн 1Б, выглядел бы  по  сравнению  с  ней  просто  игрушкой.  Огромная
пусковая площадка, выстроенная специально для Сатурна 16 на мысе  Кеннеди,
имела фундамент, уходящий на шестьдесят с лишним метров в землю!
     Мы сделали несколько витков вокруг Земли, чтобы еще раз проверить все
бортовые системы, сошли с земной орбиты и легли на рассчитанный курс -  на
Венеру. В сенате не утихали бурные споры  по  поводу  дальнейших  программ
исследования космического пространства, люди из НАСА молились о том, чтобы
наш полет не прошел даром, чтобы  мы  нашли  хоть  что-нибудь,  а  мы  тем
временем уплывали в открытый космос.
     "Не  важно,  что!  -  любил  повторять  Дон  Ловинджер,  руководитель
программы "Зеус", по которой мы  тогда  работали.  -  Ваш  корабль  просто
напичкан различными новейшими техническими приспособлениями  наблюдения  и
поиска, включая пять телевизионных камер повышенной мощности и разрешающей
способности, а также принципиально новый телескоп  с  уникальной  системой
линз и радио-электронных фильтров. Найдите с их помощью золото и  платину!
Еще лучше будет, если вы найдете  каких-нибудь  разумных  существ,  этаких
маленьких синеньких человечков. Найдите хоть что-нибудь!  Хоть  дух  Хауди
Дуди для начала..." Такой вот был веселый человек.
     Эти напутствия были, однако, излишни - мы с Кори и сами были готовы и
очень сильно хотели сделать все, что  от  нас  зависело  и  что  мы  могли
сделать.  Тем  более,  что  за  последние  несколько  лет   в   программах
космических исследований практически  не  было  достигнуто  сколько-нибудь
существенных, кардинальных  результатов.  Начиная  с  Бормана,  Андерса  и
Ловелла, которые высадились на поверхность луны в 68-м и нашли там  только
холодный, безжизненный и грязный песок.  Перечень  этот  можно  продолжить
упоминанием об экспедиции на Марс Макхэна и Джекса одиннадцать лет  спустя
- там они тоже нашли только  бескрайние  пустыни  холодного  безжизненного
песка и  единственными  организмами  на  них  были  лишь  очень  редкие  и
немногочисленные  лишайники,  не   представляющие   практически   никакого
интереса.  Стоимость  же   исследований   более   глубокого   космического
пространства была, да и  остается  очень-очень  высокой.  Были  и  полеты,
заканчивавшиеся просто трагически. На борту второго и  последнего  корабля
Аполлон,  например,  с  астронавтами  Педерсеном  и  Лендерером,   маршрут
которого пролегал  уже  через  несколько  планет  солнечной  системы,  при
загадочных   обстоятельствах   вышли   вдруг   из   строя   все    системы
жизнедеятельности и управления полетом и корабль  никогда  уже  больше  не
вернулся на Землю. А орбитальная обсерватория  Джона  Дэвиса  была  задета
метеоритом...  Одним  словом,  космические  программы  продвигались  очень
медленно и не очень успешно. Возможно, наш  выход  на  орбиту  Венеры  был
одной из последних попыток человечества изменить это положение  вещей,  по
крайней мере в ближайшем обозримом будущем.
     В полете мы находились  уже  шестнадцать  суток  и  занимались  почти
только тем, что практически постоянно лопали какие-нибудь консервы, спали,
играли в разнообразные игры,  которые  были  специально  предусмотрены  на
борту для того, чтобы мы не скучали, читали или  шатались  взад-вперед  по
кораблю (если так можно выразиться применительно к условиям невесомости) и
глазели все время от времени в иллюминаторы, любуясь Млечным Путем.
     На третий день полета у нас вышел из  строя  кондиционер  воздуха,  а
вслед за ним отказал  и  дублирующий  кондиционер.  Неполадку  эту  нельзя
считать крупной, но, все же, комфорта это не прибавляло.  Тем  более,  что
запас воздуха на борту был, все-таки, ограничен определенными пределами  и
пополнить его можно было только в плотных слоях атмосферы.  Мы  наблюдали,
как Венера, по мере нашего приближения к ней, постепенно  превращалась  из
звезды в очень красивую светящуюся планету,  перекидывались  шуточками  во
время сеансов связи с центром  управления  полетом  в  Хансвилле,  слушали
записи с музыкой  Вагнера  и  Битлз,  ставили  кое-какие  эксперименты  по
космической   навигации,   предусмотренные   программой   полета,   делали
необходимые контрольные измерения и так далее - обычные будничные  занятия
и заботы. Пару раз мы вносили корректировки в направление полета. Оба раза
- лишь очень незначительные. Один раз, на девятый день полета, Кори  вышел
в открытое космическое пространство. Целью этого выхода было убрать сильно
выступающую за обводы корпуса корабля высокочастотную  передающую  антенну
ДЕСА - впредь до специального распоряжения с Земли о ее обратном выпуске и
вводе в эксплуатацию. То есть, как я уже говорил, обычные  будни.  До  тех
пор, пока...


     Тут я ненадолго замолчал.
     - Антенна ДЕСА, - напомнил мне Ричард. - Ты говорил об антенне  ДЕСА.
Что же было дальше?
     - Да, так вот,  антенна  ДЕСА  -  специальная  антенна  для  передачи
высокочастотных сигналов в открытое космическое пространство. Сигналы  эти
имели очень большой радиус действия и  были  предназначены  для  возможных
внеземных разумных цивилизаций. Эксперимент не удался...
     Я нервно постучал пальцами о подлокотники кресла -  стало  еще  хуже.
Зуд становился все нестерпимее.
     - Принцип действия этой антенны, - продолжил я, - был таким же, как и
принцип действия радиотелескопа в Западной Вирджинии -  того,  ты  знаешь,
наверное,  что  предназначен  для  приема  отдаленных   и   очень   слабых
радиосигналов от возможных внеземных  цивилизаций.  Только  вместо  приема
антенна эта, тоже очень мощная работала на передачу. Ее действие,  однако,
было направлено прежде всего на самые отдаленные планеты солнечной системы
- Юпитер, Сатурн и Уран.
     - В открытый космос выходил только Корн?
     - Да. И если бы он внес после этого на  борт  какую-нибудь  инфекцию,
радиацию или что-нибудь еще в этом роде - это немедленно было бы  выявлено
с помощью телеметрии...
     - Ну и...
     - Это не имеет совершенно никакого значения! - раздраженно оборвал  я
свой рассказ. - Сейчас для меня важно только  то,  что  происходит  здесь,
сейчас! Прошлой ночью они  убили  мальчика,  Ричард!  Это  просто  ужасно!
Ужасно!.. Увидеть собственными глазами, как его голова... взорвалась!..  В
одно мгновение разлетелась на кусочки как электрическая лампа... Как будто
кто-то проник ему туда внутрь и  одним  движением  разметал  его  мозг  на
десятки метров вокруг!...
     - Ну, давай, успокаивайся и поскорее заканчивай свой рассказ. - снова
подбодрил меня Ричард.
     - Заканчивай!.. - горько усмехнулся я. -  Что  же  можно  добавить  к
этому еще?!...


     Мы подошли к планете и вышли на ее орбиту.  Расчетный  радиус  орбиты
был семьдесят шесть миль. По программе полета нам предстояло побывать  еще
на трех предварительно рассчитанных орбитах, причем радиус уже  следующей,
второй орбиты, был на порядок больше первой. Мы побывали на всех четырех и
имели  возможность  рассмотреть  планету  со  всех  необходимых  точек   и
ракурсов. Было  сделано  более  шестисот  снимков  и  отснято  невероятное
количество кинопленки.
     Очень большая  часть  планеты  была  постоянно  затянута  метановыми,
аммиачными и пылевыми облаками. Планета вообще была очень похожа на  Гранд
Каньон в очень сильную  ветреную  погоду.  Судя  по  показаниям  приборов,
которые снял Кори, скорость ветра в некоторых  местах  достигала  шестисот
миль в час у поверхности, а некоторые наши телеметрические зонды,  которые
мы посылали вниз, подчас просто не выдерживали столь необычных атмосферных
условий. В конце концов нам не удалось обнаружить никаких признаков  жизни
- ни животной, ни растительной. Спектроскопы зарегистрировали лишь наличие
некоторых минералов, могущих иметь промышленное  применение.  Такова  была
Венера. Ничего. Совершенно ничего - но это, странным образом, почему-то  и
пугало  меня  больше  всего.  От  этого  я  находился  в  очень  странном,
постоянном  и  очень  сильном  напряжении.  Там,  в  глубоком  космосе,  я
почему-то чувствовал себя как загнанный и обложенный со всех сторон зверь.
Очень необычное, ни на что не похожее и крайне неприятное  чувств  о...  Я
понимаю, что то, что я говорю,  звучит,  может  быть,  очень  ненаучно  и,
возможно,  даже  истерично,  но  я  пребывал  в  этом  состоянии  крайнего
напряжения и почти животного страха до тех пор, пока мы не сошли с  орбиты
Венеры и не  направились,  наконец,  к  Земле.  Думаю,  что  если  бы  это
произошло немного позже, я бы сошел с ума и перерезал бы себе  глотку  или
выкинул бы еще  что-нибудь  похуже...  Венера  произвела  на  меня  просто
страшное впечатление. Сравнивать ее с луной не имеет  совершенно  никакого
смысла. Луна -  совсем  другое  дело.  Она,  если  можно  так  выразиться,
безлюдна и стерильна. На Венере же мы увидели мир, совершенно  не  похожий
ни на что, виденное человеком прежде. Хорошо еще, я думаю, что  видели  мы
не все благодаря тому, что большая часть  ее  поверхности  постоянно  была
скрыта облаками и туманами. Но то, что видеть  нам,  все-таки,  удавалось,
вызывало  у  меня  очень  сильную  ассоциацию  с   человеческим   черепом,
вычищенным и отполированным. Почему - не знаю.
     По пути на Землю мы узнали о том, что  Сенат  вынес  постановление  о
сокращении    финансирования    космических    программ    вдвое.     Кори
прокомментировал эту новость чем-то вроде того, что "похоже, Арти,  нам  с
тобой снова придется заняться метеорологическими  спутниками".  Но  я  был
почти рад этому. По крайней мере, думал я  тогда,  я,  скорее  всего,  уже
никогда больше не буду послан на эту страшную планету. Несмотря на спавшее
немного напряжение, меня, тем не менее, одолевало какое-то очень нехорошее
и очень сильное предчувствие. Как выяснилось позже, оно не обмануло меня.
     На двенадцатый день нашего возвращения на Землю Кори умер. Да и сам я
был в состоянии, недалеком о смерти,  но,  все  же,  отчаянно  боролся  за
жизнь. Вообще, все наши несчастья начались именно по пути домой. Они  были
похожи на грязный снежный ком, растущий прямо на глазах. А ведь мы пробыли
в космосе в общей сложности больше месяца, побывали там,  где  до  нас  не
было  ни  единой  живой  души  и  уже  возвращались  домой...  И  все  это
заканчивалось так бесславно  только  потому,  что  один  парень  в  центре
управления полетом слишком торопился устроить себе перерыв,  чтобы  попить
кофе, и допустил из-за этого пару незначительных,  казалось  бы  ошибок  в
расчетах по корректировке движения нашего корабля, что едва не  привело  к
нашей мгновенной гибели от чудовищной перегрузки  и  закончилось  тяжелыми
увечьями для нас обоих, от которых Кори  вскоре  скончался,  а  я  остался
инвалидом на всю жизнь.  Злая  ирония  судьбы,  скажете  вы?  Пожалуй.  Но
настоящая причина здесь, я думаю, намного глубже...
     Возвращение было очень трудным. Корабль был сильно выведен из  строя.
По словам пилота одного из вертолетов сопровождения, встречавших нас после
входа  в   плотные   слои   атмосферы,   он   выглядел   как   гигантский,
фантасмагорически-уродливый и страшно изувеченный грудной младенец, мертво
висящий под парашютом как  на  пуповине.  Сразу  же  после  приземления  я
потерял сознание. Оно  просто  отключилось.  Встречающей  нас  команде  не
пришлось расстилать специально приготовленной для нашего прибытия  красной
ковровой   дорожки,   предназначенной   для   придания    событию    пущей
торжественности.
     Очнулся я только через  несколько  дней  в  реанимации  в  Портленде.
Открыв глаза, я долго не мог понять, где я  нахожусь  и  почему  нигде  не
видно встречающих нас улыбающихся  лиц  и  красной  ковровой  дорожки,  по
которой мы должны были пройти, выйдя из спускаемого аппарата.  Говорят,  у
меня очень долго и очень сильно шла кровь - ртом, носом и  ушами,  которую
едва удалось остановить...


     -  Возвращали  меня  к   жизни   постепенно,   около   двух   лет   в
специализированной клинике НАСА в  Бетесде.  Я  получил  медаль  НАСА  "За
выдающиеся заслуги" и "За исключительное мужество", получил кучу  денег  и
инвалидное кресло-каталку. Через год, как ты знаешь,  я  переехал  сюда  и
очень люблю теперь наблюдать со стороны за  тем,  как  стартуют  ракеты  с
находящейся здесь неподалеку стартовой площадки.
     - Я знаю, - сказал Ричард.
     Несколько минут мы  сидели  в  полной  тишине.  Вдруг  он  неожиданно
произнес:
     - Покажи мне свои руки.
     - Нет, - тут же ответил я, резко и даже  грубо.  -  Я  их  никому  не
показываю. Никому и никогда. Ты же знаешь, я уже говорил тебе.
     - Прошло уже пять лет, Артур. Почему ты не  хочешь  показать  мне  их
сейчас? Ответь мне, хотя бы, почему?
     - Я не знаю. Я не знаю! Все это очень непросто и мне самому трудно во
всем этом разобраться. Могу я в конце концов, быть  просто  не  готовым  к
этому? Могу я быть просто не в состоянии объяснить, что к чему?!  В  конце
концов  я  просто  имею  право  спокойно  сидеть  на  собственной  веранде
собственного дома - уж это я знаю точно!
     Ричард хорошо понимал, что я просто нервничаю. Поэтому он  отнесся  к
этой моей вспышке спокойно и не обиделся,  а  лишь  вздохнул  и  задумчиво
посмотрел на море. Солнце уже клонилось  к  закату  и  вода  была  покрыта
красновато-оранжевой рябью.
     - Я пытаюсь понять тебя, Артур. И мне очень не хочется думать, что ты
сходишь с ума...
     - Если бы я сходил с ума, то руки я тебе показал бы, - сказал я и мне
было  очень  трудно  произнести  эти  слова.  -  Но  только  если   бы   я
действительно сходил с ума.
     Ричард поднялся и  взял  свою  трость.  Выглядел  он  в  этот  момент
каким-то очень старым и больным.
     - Я пойду схожу за багги. - тихо  произнес  он.  -  И  поедем  поищем
могилу мальчика.
     - Спасибо тебе, Ричард.
     Идти нужно было недалеко. Дом Ричарда находился  совсем  недалеко  от
моего, прямо за Большой Дюной -  длинным  песчаным  холмом,  протянувшимся
вдоль почти всего мыса Ки Кэрэлайн. Его дом  даже  видно  немного  с  моей
веранды, а сейчас я видел и крышу машины, за  которой  он  ушел  несколько
минут назад. За эти несколько минут небо над заливом как-то  очень  быстро
стало свинцово-серым и до моих ушей отчетливо донесся рокот грома.


     Я не знал имени мальчика, но его лицо всплывало в моей памяти снова и
снова. Я видел его худенькую фигурку, шагающую в ярких лучах солнца  вдоль
берега моря. Под мышкой - крупная сетка  для  просеивания  песка.  Кожа  -
почти черная от каждодневного многочасового  пребывания  под  солнцем.  Из
одежды - только шорты из грубой парусиновой ткани.  На  дальнем  конце  Ки
Кэрэлайн  находится  большой  общественный  пляж  и   там   этот   молодой
изобретательный человек набирал за день долларов,  может  быть,  по  пять,
просеивая   через   сетку   песок   и   выискивая   в   нем   десяти   или
двадцатипятицентовые монетки, вывалившиеся из карманов отдыхающих.  Каждый
раз, в своем воображении, я  пытаюсь  подойти  к  нему  и  каждый  раз  он
испуганно шарахается в  сторону  и  пытается  затеряться  в  шумной  толпе
беспечных пляжников, приезжающих сюда на Кадиллаках и разгульно-бестолково
сорящих деньгами. Думаю, что  он  жил  в  этой  небольшой  деревушке,  что
находится в полумиле отсюда, рядом с почтой.
     В тот вечер, когда я увидел его, я, как всегда, неподвижно  сидел  на
своей веранде и смотрел на залив. В тот день я никого уже не ждал к себе и
снял уже повязки с кистей раньше, чем обычно.  Зуд  в  пальцах  был  тогда
особенно нестерпимым, но он всегда исчезал сразу  же  после  того,  как  я
снимал бинты и освобождал таким образом глаза на концах моих пальцев.
     Ощущение это несравнимо ни с какими другими - я чувствовал себя неким
каналом, через который кто-то наблюдал окружающий меня мир  и  выплескивал
на него свою ненависть. Но главная беда была в  том,  что  я  сам  как  бы
втягивался в этот канал зла и черной ненависти.
     Представьте себе, хотя бы на  несколько  секунд,  что  ваше  сознание
отделено какими-то силами от вашего тела и помещено в тело мухи. И вот  вы
(не ваше тело, не ваши глаза, а именно вы, непосредственно ваше  сознание)
смотрите со стороны на ваше собственное лицо, в ваши  глаза  глазами  этой
мухи... А глаза мухи состоят, как известно, из тысяч крохотных глазок. Так
вот, представьте себе, что вы смотрите на себя со стороны  тысячами  глаз.
Если представили, то, может быть, поймете тогда,  почему  кисти  моих  рук
постоянно перевязаны плотными бинтами. Даже когда вокруг, кроме меня,  нет
никого, кто мог бы их увидеть...
     А начался этот кошмар в Майами не так  уж  много  времени  назад.  Я,
естественно, был в то время уже на пенсии, но приблизительно раз в год  я,
тем не менее, был обязан по долгу старой службы встречаться  там  с  одним
человеком по имени  Крессуэлл.  Этот  Крессуэлл  был  научным  сотрудником
Департамента ВМС США. В его обязанности, в свою очередь, входило раз в год
встречаться со мной и задавать мне в непринужденной беседе всякие дурацкие
вопросы под видом того, что я в то время считался крупным специалистом  по
вопросам самых разнообразных космических программ,  особенно  по  вопросам
исследования дальнего космоса, а также под видом, того  что  правительство
США  (в  частности  -  министерство  обороны)  проявляют  заботу  о  своих
ветеранах и не оставляют их без  внимания.  Пенсия  моя,  надо  отдать  им
должное, действительно вполне достаточна для безбедного существования.  Я,
правда, так и не понял до  конца,  что  же,  все-таки,  нужно  было  этому
Крессуэллу, что  он  искал,  что  вынюхивал  и  высматривал.  Может  быть,
какое-нибудь таинственное свечение в моих  глазах,  которое  я,  возможно,
привез из своей последней экспедиции на Венеру. Или какой-нибудь не  менее
таинственный знак на лбу  или  еще  где-нибудь  аналогичного,  разумеется,
происхождения. Бог его знает, что он выискивал. Я так и не  понял.  Скорее
всего, он был просто агентом ФБР или ЦРУ. Или и того и другого  сразу.  Не
знаю, одним словом.
     Мы с Крессуэллом сидели  тогда  на  террасе  его  номера  в  отеле  и
обсуждали  возможное  будущее  американских  космических  программ.   Было
приблизительно начало четвертого пополудни. Вдруг в моих пальцах  появился
очень странный зуд, похожий на покалывание слабого тока. Такого со мной не
случалось никогда раньше. Зуд появился не  постепенно,  а  сразу,  в  одно
мгновение. Это было настолько неожиданно и необычно для меня, что я  сразу
сказал об этом Крессуэллу.
     - Не волнуйтесь, - успокаивающе улыбнулся он. - Судя по симптомам, на
вас скорее всего попала пыльца какого-нибудь плющевого растения,  которых,
должно  быть,  полно  на  вашем  чудном  полуостровке  и   ваш   организм,
по-видимому,  просто  отреагировал  на  это  такой   вот   аллергией.   Не
переживайте - это совершенно безобидно и скоро пройдет.
     - Но в Ки Кэрэлайн не растет почти ничего,  кроме  карликовых  пальм.
Никаких плющей я там, по крайней мере, никогда не видел.
     Я внимательно посмотрел на свои руки. Обычные руки, совершенно ничего
особенного. Но зуд... зуд был просто невыносимым и очень испугал меня...
     После того,  как  наша  милая  беседа  была,  наконец,  закончена,  я
подписал обычную в таких случаях бумагу, в которой говорилось о  том,  что
"Я обязуюсь не разглашать никакую информацию,  полученную  или  переданную
мной  во   время   данного   разговора,   которая   могла   бы   повредить
государственной безопасности  Соединенных  Штатов...",  ну  и  так  далее.
Покончив с этой формальностью, я попрощался  с  Крессуэллом  и  отправился
домой  в  Ки  Кэрэлайн.  У  меня  был  только  старенький  Форд  с  ручным
управлением для инвалидов. Я очень любил эту машину -  она  позволяла  мне
чувствовать себя полноценным человеком.
     Дорога до Ки Кэрэлайн была неблизкой и когда я, наконец, подъезжал  к
нему, уже начинало смеркаться. Зуд в пальцах был теперь настолько сильным,
что я едва не сходил с ума от него. Если вы когда-нибудь бывали под  ножом
у хирурга, то вам наверняка известно, как  зудят  заживающие  перевязанные
раны или швы, до которых нельзя дотрагиваться. Так вот,  мой  зуд  был  во
много раз сильнее! Казалось, будто в кончиках  моих  пальцев  шевелятся  и
пытаются выбраться наружу какие-то неведомые крохотные существа...
     Я остановил машину. Солнце уже почти скрылось  за  горизонтом  и  для
того, чтобы получше разглядеть свои пальцы, я включил внутреннее освещение
салона. На каждом из десяти пальцев  рук  были  яркие  покраснения,  очень
похожие на те, которые появляются, когда начинаешь играть на  гитаре  и  с
непривычки болезненно натираешь себе пальцы о струны. Они были даже  точно
на тех же, передних местах пальцев  -  на  самых  их  кончиках.  Но  самым
удивительным было то, что покраснения эти были  идеальной  круглой  формы.
Менее яркие, более расплывчатые и даже бесформенные  покраснения,  похожие
на воспаления, были и на всех фалангах пальцев, но зуда от них, почему-то,
не было никакого. У меня есть одна привычка - когда я сильно волнуюсь  или
очень задумываюсь о чем-нибудь, я машинально дотрагиваюсь пальцами  правой
руки до губ. То же самое проделал я и в тот раз, но  тут  же,  с  болью  и
отвращением резко отдернул руку от лица. Во мне волной поднялся немой ужас
- прикосновение  пальцев  к  губам  было  неожиданно  обжигающе-горячим  и
напоминало  мягкое   прикосновение  вздувшейся   тонкой  кожицы   гниющего
яблока...  Но  самое  главное...  я явственно почувствовал, как  под  этой
кожицей моих собственных пальцев что-то шевелится!..
     Остаток пути до дома я настойчиво пытался убедить себя в том, что  я,
все-таки, наверняка чем-нибудь отравился  или  перегрелся  на  солнце.  Но
где-то в глубине  моего  сознания  у  меня  уже  появилась  другая,  очень
страшная мысль. Дело в том, что очень давно в детстве, у меня была тетя  -
сестра моей матери. Она жила в нашем доме на втором  этаже  и  никогда  не
выходила из своей комнаты. Я почти никогда не видел ее, хотя мы прожили  в
одном доме несколько первых лет моей жизни. Еду наверх относила ей мама  и
даже упоминание ее имени было в нашей семье под негласным запретом. Только
много позже, спустя уже  несколько  лет  после  ее  смерти,  когда  я  уже
повзрослел, мне стало известно, что она была неизлечимо  больна  проказой,
причем в очень тяжелой форме.
     Едва добравшись до дома,  я  сразу  же  позвонил  доктору  Фландерсу.
Трубку поднял его ассистент и заместитель доктор Боллэнджер и  сказал  мне
что доктор Фландерс уехал недавно к больному в другой город. Я ни  в  коем
случае не хотел делиться своими подозрениями ни с кем другим, кроме хорошо
знакомого мне доктора Фландерса  и  поэтому  спросил  с  плохо  скрываемым
волнением:
     - Как скоро он обещал вернуться назад?
     - Не позже полудня завтрашнего дня. Передать ему, что вы звонили?
     - Да, обязательно.
     Я медленно опустил трубку на рычаги, но тут же  схватил  ее  снова  и
набрал телефон Ричарда. Я терпеливо выждал более десяти гудков,  трубка  с
той стороны так и не была поднята. Значит, Ричарда не было дома, иначе  бы
он  обязательно  подошел  к  телефону.  Я  положил  трубку  и  просидел  в
нерешительности несколько минут. Зуд  стал  еще  более  сильным  и  терзал
теперь уже само мясо под кожей пальцев.
     Я подъехал на своем кресле-каталке к книжному шкафу и достал из  него
массивную медицинскую энциклопедии, к  которой  не  прикасался  уже  очень
давно. Я листал ее очень долго, но  ничего  более-менее  определенного  по
вопросу, который волновал меня, я так и не нашел.
     Поставив книгу обратно на полку, я закрыл глаза. В полной  тишине  на
другой полке, у противоположной стены,  гулко  тикали  старые  корабельные
часы. Краем уха, в полусознании, я услышал, как высоко  в  небе  над  моим
домом пролетел самолет. "Наверное, из Майами! - почему-то подумал я. Кроме
часов и самолета не слышно было больше ничего  -  только  мое  собственное
хриплое подавленное дыхание.
     Я вдруг отметил про себя, не открывая глаз, что  все  еще  смотрю  на
книгу... Я мгновенно  осознал,  что  все  это  не  игра  воображения  -  я
действительно  смотрел  на  книгу.  От  дикого,  непередаваемого  ужаса  я
совершенно оцепенел и мгновенно покрылся холодным липким потом. ГЛАЗА  МОИ
БЫЛИ ЗАКРЫТЫ, А Я ВСЕ ЕЩЕ ПРОДОЛЖАЛ СМОТРЕТЬ НА КНИГУ... Причем я видел ее
как бы пятью парами глаз сразу.  НО  ГЛАЗА  МОИ  БЫЛИ  ЗАКРЫТЫ!...  Это  я
понимал совершенно определенно - не было никаких сомнений.
     К этому жуткому шоку, значение которого я  даже  еще  не  осознал  до
конца и просто еще не  пришел  в  себя,  добавился  вдруг  еще  один  -  я
явственно почувствовал, что смотрю на книгу не один. Не "как бы не  один",
а... НЕ ОДИН... Ясно осознавая, что в  комнате,  кроме  меня,  нет  больше
никого. Нет и быть не может.
     Я медленно приоткрыл глаза, чувствуя, что сердце мое вот-вот выскочит
наружу от страха. Приоткрыв их, я увидел книгу, под каким-то другим  углом
зрения. Вернее, не под каким-то, а под нормальным, обычным углом,  -  так,
как я вижу ее каждый день. Это тот, первый взгляд был "каким-то".  Это  он
смотрел на книгу под другим углом зрения, как-то немного снизу,  как  если
бы я опустил голову на уровень подлокотника кресла, на которых лежали  мои
руки и смотрел бы на книгу. Но это был не мой, другой взгляд. Я смотрел на
книгу своими собственными глазами и не хотел знать ничего  другого,  но...
тот, другой взгляд, был, все-таки... тоже моим... И не моим в то же  самое
время... Все это было выше моих сил и в определенный момент, уже на  самой
грани умопомешательства сработала защитная реакция моего мозга - я  внушил
себе (правда всего на несколько секунд), что все,  что  я  вижу  -  просто
галлюцинаторный бред в  чистом  виде  и  мне  немедленно  надо  показаться
невропатологу  или  даже  психиатру.  В  этой   спасительной   для   моего
перенапрягшегося мозга иллюзии я пребывал, однако, не долго. Посмотрев  на
руки, я увидел что мои пальцы дико  растопырены  от  боли  и  чуть  ли  не
выгнуты в обратную сторону от сводящих их судорог.  Я  сделал  неимоверное
усилие, чтобы поднести  руки  к  лицу  и  рассмотреть  их  поближе  и  тут
случилось самое страшное... Я стал медленно падать навзничь - передо  мной
промелькнули книжный шкаф, потолок, показалась уже противоположная  стена,
которая была у меня за спиной. И в то же самое время... я отчетливо видел,
что никуда не падаю, что все на месте и к моему  лицу  плавно  поднимаются
мои же руки...
     Увидев то, что было на моих  пальцах,  я  издал  пронзительный  вопль
ужаса, который слышен был, наверное, всей округе.
     Кожа и ткани на концах всех десяти моих пальцев лопнули и разошлись в
стороны, а из  этих  кровоточащих  разрывов...  НА  МЕНЯ  СМОТРЕЛИ  ДЕСЯТЬ
НЕПЕРЕДАВАЕМО УЖАСНЫХ И  ЗЛЫХ  ГЛАЗ  С  ЯРКО  ИСКРИВШИМИСЯ  ЖЕЛТО-ЗОЛОТЫМИ
РАДУЖНЫМИ ОБОЛОЧКАМИ!!!... Я думал, что умру от ужаса в ту же секунду,  но
это было еще не все. Одновременно с тем, что я видел собственными глазами,
я  увидел  и  собственное  лицо  -  теми  же  глазами, что были у меня  на
пальцах... Это лицо действительно было моим, но... это было лицо монстра.
     На вершине холма показались багги  Ричарда,  а  уже  через  несколько
минут она с диким ревом влетела во двор и остановилась как вкопанная прямо
напротив веранды. Движок был без глушителя, работал  неровно  и  время  от
времени гулко стрелял выхлопными газами, выбрасывая снопы искр.  Настоящее
чудище техники. Я тоже не заставил себя ждать и быстро спустился  вниз  по
плоской  дорожке,  пристроенной  сбоку  от   обычных   ступеней   лестницы
специально для моего кресла-каталки. Заперев входную дверь, я  подъехал  к
"машине" Ричарда и он помог мне забраться внутрь, а  каталку  забросил  на
заднее сиденье.
     - Ол райт, Артур. Показывай, куда ехать.
     Я молча показал рукой  в  сторону  моря  -  туда,  где  Большая  Дюна
постепенно спускалась к земле на самом конце мыса. Ричард кивнул  головой,
включил скорость и энергично нажал на газ. Задние колеса с визгом  сделали
несколько оборотов на месте  и  лишь  после  этого  машина  резко  рванула
вперед, как будто бы мы собирались взлетать. У Ричарда  такая  сумасшедшая
манера езды и обычно я поругиваю его за это, но тогда это меня  совершенно
не волновало - слишком многим в тот момент была занята моя  голова,  чтобы
поучать Ричарда, как ему правильнее водить машину. Глаза на  пальцах  вели
себя, к тому же, особенно беспокойно -  они  с  силой  тыкались  в  бинты,
отрезавшие их от внешнего мира, как будто пытаясь  разглядеть  сквозь  них
хоть что-нибудь. Они словно умоляли меня снять с них повязки.
     Подпрыгивая на неровностях, багги стремительно неслась к  морю,  а  с
невысоких песчаных дюн даже, казалось, взлетала в воздух. Слева от нас,  в
кроваво-красном мареве, солнце начинало  уже  опускаться  за  горизонт.  А
прямо  перед  нами  собирались  тяжелые  свинцово-серые   грозовые   тучи.
Собирались и грозно  надвигались  прямо  на  нас.  Вдруг  в  той  стороне,
довольно еще далеко, впрочем, от нас, между  тучами  и  совершенно  черной
поверхностью воды под ними ослепительно вспыхнула очень сильная молния.
     - Возьми правее, Ричард, - сказал я. -  Вон  к  тому  навесу.  Ричард
подъехал к навесу, объехал его вокруг и остановил машину. Выйдя наружу, он
достал из багажника лопату. Увидев ее, я вздрогнул.
     - Где? - спросил Ричард и внимательно посмотрел на меня.
     - Здесь, - указал я ему пальцем точное место в нескольких  метрах  от
машины.
     Он подошел к нему  медленными  шагами,  постоял  несколько  секунд  в
нерешительности и, наконец, осторожно воткнул лопату  в  песок.  Копал  он
очень долго. А  может,  мне  только  так  показалось.  Песок,  который  он
отбрасывал в сторону, выглядел очень сырым и тяжелым. Грозовые  тучи,  тем
временем, росли прямо на глазах,  наливались  чернотой  и  охватывали  уже
довольно большую часть горизонта, грозно и неотвратимо надвигаясь на  нас.
Тонны воды, обрушивавшиеся с них в море, выглядели очень  впечатляюще,  да
еще и  подсвечивались  с  левой  стороны  зловещими  кровавыми  отблесками
заходящего солнца.
     Еще задолго до того, как Ричард закончил копать, я уже знал, что тела
мальчика он там не найдет. Они убрали его оттуда. Прошлой ночью  руки  мои
не были завязаны - следовательно, они могли видеть и действовать. Уж  если
они смогли использовать меня для того, чтобы убить мальчика,  то,  значит,
они могли использовать меня  и  для  того,  чтобы  перенести  его  тело  в
какое-нибудь другое место, даже если бы я спал в это время.
     - Здесь нет никакого мальчика, Артур, - послышался голос Ричарда.  Он
подошел к машине, закинул лопату в багажник и  устало  опустился  на  свое
сидение рядом со мной.
     Показалась яркая почти ничем не закрытая луна. Быстро  приближающаяся
гроза была, по-видимому, настоящей бурей. То и дело нас ослепляли небывало
яркие молнии и сотрясал оглушительный гром. На песок уже  начали  ложиться
первые мрачные тени надвигающейся  грозной  стихии.  Внезапно  поднявшийся
ветер швырял в машину песок с такой  силой,  что  она  ходила  ходуном.  В
пальцах у меня появился сильный зуд - глаза очень хотели наружу.
     - Значит, они все таки использовали меня и для того, чтобы  перенести
его тело  в  другое  место,  -  взволнованно  заговорил  я  скороговоркой,
уставившись в одну точку. Каким, должно быть, бредом звучали мои слова для
Ричарда - ведь он тогда почти совсем ничего не знал.
     - Они могут управлять мной, - продолжал я. - Когда я развязываю руки,
они получают возможность управлять  мной.  Они  способны  в  любой  момент
подчинить меня себя полностью и  могут  манипулировать  мной  как  угодно,
направляя мои действия по  своему  усмотрению,  даже  если  я  находясь  в
бессознательном состоянии. Когда мои руки развязаны, я становлюсь для  них
как бы дверным проемом, каналом их связи с нашим миром. По несколько раз в
день, когда руки у меня развязаны от нестерпимого зуда, я обнаруживаю себя
стоящим в совершенно,  порой,  неожиданных  для  меня  местах  -  в  саду,
например, или перед картиной, которая висит меня в гостиной. Все эти места
и предметы хорошо знакомы мне, но я совершенно  не  помню,  как  я  к  ним
попал. В памяти начисто отсутствуют довольно большие  промежутки  времени.
Они просто отключают на это время мое сознание. Это  ужасно,  Ричард...  Я
больше не в силах жить в этом кошмаре!..
     -  Артур.  -  Ричард  успокаивающе  положил  мне  руку  на  плечо.  -
Пожалуйста, Артур, не надо. Перестань.
     В слабом отблеске заката я увидел, что его лицо, повернутое  ко  мне,
полно сострадания.
     - Ты сказал, что ты там где-то "стоял" перед чем-то, что ты "перенес"
тело мальчика... Но это же невозможно, Артур! Ты же не  можешь  двигаться,
кроме как на кресле-каталке. Вся нижняя половина твоего тела мертва!
     - Она тоже мертва, - сказал я, - положив  руку  на  приборную  панель
машины. - Но ты садишься в нее и заставляешь ее  ехать.  Ты  можешь,  если
захочешь, убить ее, пустив с обрыва в  пропасть  и  она  ничем  не  сможет
помешать тебе в этом, даже если захотела бы!
     Я слышал, что мой голос поднялся уже очень  высоко  и  звучал  теперь
совершенно истерично, но мне было не до этого в тот момент.
     - Я - дверной проем! - кричал я ему в самое лицо. - Как ты не  можешь
понять?! Они убили мальчика, Ричард! Убили моими руками! И моими же руками
перетащили его тело в какое-то другое место!
     - Я думаю,  тебе  необходимо  срочно  показаться  врачу,  -  стараясь
говорить спокойно, ответил мне на это Ричард. - Поехали назад.  Хочешь,  я
сам отвезу тебя завтра или даже сегодня к одному  своему  знакомому  очень
хорошему докто...
     -  Подожди,  Ричард!  Ты  можешь  проверить!  Разузнай  насчет  этого
мальчика! Ведь он действительно не вернулся вчера домой! Он мертв,  говорю
я тебе! Мертв!
     - Но ты же сказал, что не знаешь его имени,
     - Он наверняка из той  деревушки  что  начинается  сразу  за  почтой!
Спроси...
     - Я уже говорил об этом сегодня вечером по телефону с Мод Харрингтон.
Это местная сплетница с самым длинным и любопытным во всем штате носом. Уж
она знала бы об этом наверняка. Тем более, что прошли уже целые сутки.  Но
она сказала, что ничего не слышала и ничего не знает  о  том,  что  кто-то
пропал прошлой ночью.
     - Но это же  местный  парнишка!  Его  исчезновение  просто  не  может
остаться незамеченным?
     Ричард потянулся, чтобы включить зажигание, но я остановил
     - Смотри! - выкрикнул я и начал развязывать руки.
     Над заливом, совсем уже  недалеко  от  нас,  вспыхнула  ослепительная
молния невероятной яркости и грохнул оглушительный гром.
     Я не пошел к доктору и не стал звонить Ричарду еще раз. Вместо  этого
я провел три недели дома, почти не выходя на улицу. Всякий раз,  когда  по
необходимости, все-таки, приходилось это делать, я плотно перевязывал свои
кисти несколькими слоями бинтов. Три недели. Три недели слепой надежды  на
то, что эта страшная напасть оставит меня... Уверен,  что  поступил  тогда
правильно. По крайней мере - рационально для самого себя. Если  бы  я  был
здоровым полноценным человеком, которому не нужно кресло-каталка и который
ведет обычный образ жизни и имеет нормальное окружение, то я, может  быть,
отправился бы к доктору Фландерсу или, по крайней мере, рассказал  бы  обо
всем Ричарду. Я мог бы, наверное, сделать это и без всех этих оговорок,  в
том состоянии, в котором я находился тогда на самом деле, но  всякий  раз,
когда появлялась эта мысль, я вспоминал о трагической судьбе тети, которая
из-за болезни проказой была обречена оставаться практически всю свою жизнь
совершенно изолированной от  людей  пленницей  и,  в  конце  концов,  была
съедена заживо своей болезнью, одиночеством и, в результате, - безумием...
Мысли о том, что такая  же  печальная  участь  может  постигнуть  и  меня,
заставляли меня сохранять все  в  глубокой  тайне  и  молиться,  молиться,
молиться за то, чтобы, проснувшись когда-нибудь утром, я посмотрел на свои
чистые пальцы и вспоминал обо всем этом как о дьявольском сне.
     Все это были, конечно, безнадежные наивные мечты.
     Постепенно я почувствовал ИХ. ИХ... Неизвестный неземной Разум.  Меня
никогда не интересовало, как они выглядят и откуда они пришли.  Я  был  их
дверным проемом, их окном в этот мир. Я слишком хорошо понимал,  насколько
они опасны, отвратительны и страшны, как несоразмеримо их  мир  отличается
от нашего. Слишком хорошо чувствовал их страшную слепую ненависть.  И  все
это время они вели молчаливое мрачное  наблюдение  за  нашим  миром.  А  я
невольно  помогал  им  в  этом,  не  в  состоянии  никак   воспротивиться.
Постепенно я начал понимать, что они просто используют меня в своих целях,
что они просто-напросто управляют мною.
     Когда в тот вечер мальчик, как обычно, возвращался мимо моего дома  с
пляжа, он приветливо помахал мне рукой и  улыбнулся.  Судя  по  его  виду,
своим сегодняшним уловом он был вполне доволен. Я сидел,  как  всегда,  на
веранде и, мрачно размышляя о своих проблемах, решил,  наконец,  связаться
по телефону с мистером Крессуэллом из  департамента  ВМС  США.  Я  пришел,
все-таки, к выводу, что то, что случилось  со  мной,  началось  именно  во
время нашей экспедиции на Венеру пять лет назад. "Пускай, - думал я, - они
изолируют меня на всю оставшуюся жизнь  от  людей,  пусть  обследуют  меня
сколько и как угодно, пусть вообще делают со мной все, что захотят -  лишь
бы положить конец этим безумным ночам, когда  я  просыпаюсь  в  совершенно
неожиданных для меня местах, а руки мои  живут  как  бы  сами  по  себе  и
наблюдают, наблюдают, наблюдают...
     Однажды я пытался, дойдя до  отчаяния,  выколоть  эти  ужасные  глаза
первым  же  попавшимся  под  руку  острым  предметом.  Подвернулся   остро
заточенный карандаш, но как только он приблизился к  первому  глазу,  руки
мои пронзила резкая мучительная боль, разом охватившая и все мое  тело.  Я
думал, что умру от нее через пару секунд. Карандаш упал на пол и боль,  не
сравнимая совершенно ни с чем, утихала очень долго. Таких адских страданий
я не испытывал раньше никогда в жизни и подобных экспериментов  больше  не
устраивал.
     Вместо того, чтобы тоже ответить мальчику  приветливым  взмахом,  обе
мои руки, помимо моей воли, вдруг разом судорожно потянулись к нему и я  с
ужасом вспомнил, что они у  меня  не  забинтован  ы...  Все  десять  глаз,
светясь в сумерках, разом уставились на бедного перепуганного  мальчугана.
Он остановился как вкопанный и смотрел на меня широко раскрытыми от  ужаса
глазами. Я почувствовал, как мое  сознание  быстро  заволакивается  густой
непроницаемой пеленой и уже в  следующее  мгновение  я  полностью  утратил
контроль над собой. Дверь открылась... и я стал  дверным  проемом.  Слепым
исполнителем чужой неведомой воли. Не помня себя, я оказался  на  улице  и
кинулся  по  песку  за  удирающим  что  было  силы  насмерть  перепуганным
парнишкой. Ноги были как деревянные и слушались очень плохо, но,  все  же,
бежал я довольно быстро. Мои собственные глаза были закрыты и все,  что  я
видел,  я  видел  глазами  моих  пальцев.  Картина  эта  была   совершенно
фантасмагорической. Впереди мелькала худенькая фигурка убегающего от  меня
в сторону общественного пляжа мальчонки.  Все  цвета  и  даже  формы  были
каким-то   фантастическим   образом   искажены,   что   придавало    всему
происходящему  особенный  оттенок,  присущий  монстрам.   Мыс,   например,
выглядел  как  гигантская  гипсовая  декорация,  а  небо  над   ним   было
неестественного сочного пурпурного цвета. Глаза  на  пальцах  просвечивали
мальчишку как мощный рентгеновский аппарат - я видел перед  собой  бегущий
скелет с ярко светящимися костями, скелет, цепко держащий левой рукой свою
металлическую сетку для просеивания  песка.  Плоти  не  было  видно  почти
совсем.
     О чем, интересно думал этот бедный безымянный мальчонка  в  последние
минуты перед смертью? О чем  он  думал,  рассыпая  на  бегу  набранную  за
несколько часов кропотливого труда мелочь и  даже,  наверное,  не  замечая
этого, цепко держа в руке свою сетку и почти ежесекундно  оборачиваясь  на
настигающего его страшного человека, который, спотыкаясь и ковыляя, упорно
преследовал его, зажмурив глаза и вытянув вперед руки как слепой?  Что  он
думал, видя на тянущихся к нему руках ужасные желто-золотые глаза?  И  что
он подумал за секунду  до  смерти,  когда  эти  страшные  руки  с  глазами
взметнулись вверх и сделали так, что  в  следующее  мгновение  его  голова
разлетелась мелкими брызгами на десятки метров вокруг?..
     Я не знаю...
     Зато я знаю, о чем думал я.
     Я думал, насколько это позволяли мои мозги  о  том,  что  только  что
побывал у ворот в ад и что скоро я отправлюсь туда насовсем.
     Ветер с силой трепал  повязки,  когда  я  разматывал  их.  Как  будто
пытался помочь мне.
     На жуткие черные грозовые тучи, которые  были  уже  почти  над  нами,
падали последние багровые отблески  заходящего  солнца.  Буря  надвигалась
стремительно и вот-вот должна была обрушить на нас страшные массы  воды  и
ураганный ветер. Но мы как будто даже не замечали этого.
     - Ты должен  пообещать  мне,  Ричард,  -  наклонился  я  к  его  уху,
перекрикивая  ветер.  -  Ты  должен  пообещать  мне,  что  как  только  ты
почувствуешь что-то неладное, ты убежишь... Как только тебе покажется, что
я могу... причинить тебе какой-нибудь вред... Ты понимаешь меня?
     Ветер с силой трепал ему  волосы  и  ворот  рубашки.  Все  лицо  было
напряжено, а глаза превратились в маленькие щелочки от хлеставшего  в  них
песка.
     Я решительным движением сдернул последние повязки с глаз на пальцах и
внимательно посмотрел на Ричарда. Все десять  глаз  вытаращились,  конечно
же, тоже на него.
     - Теперь ты видишь их сам, собственными глазами! - хрипло крикнул я.
     Лицо Ричарда, лицо,  которое  я  так  хорошо  знал,  лицо  несомненно
смелого, бесстрашного человека  мгновенно  вытянулось,  а  нижняя  челюсть
отвисла. Он инстинктивно отпрянул от меня и выскочил из машины.  Вспыхнула
ослепительная молния и гром ахнул прямо над нашими головами.  В  следующее
мгновение на нас обрушился адский поток воды.
     - Артур... - прочитал я по беззвучно двигавшимся на искаженном ужасом
лице губам Ричарда.
     Как он был напуган!.. Как мог  я  подвергнуть  его  такому  жестокому
испытанию, такому страшному шоку?!
     - Беги! Беги, Ричард!
     И он побежал. Длинными стремительными скачками. Он был очень похож на
человека, приговоренного к смертной казни, который уже возведен на  эшафот
и хорошо понимает, что через несколько секунд он  умрет,  но  прощаться  с
жизнью он, тем не менее, очень не хочет и все еще на что-то надеется.
     Я вышел из машины и мои руки резко  взлетели  вверх  над  головой,  а
пальцы судорожно вытянулись к единственному, что было им хорошо знакомо  в
этом мире - тучам.
     И тучи ответили им.
     Они  ответили   им   огромной,   чудовищно   сильной,   ослепительной
бело-голубой молнией, увидев которую, я подумал, что наступил конец света.
Эта невероятная молния ударила прямо в Ричарда... В одно мгновение от него
не осталось даже пара.
     Последнее, что я запомнил перед тем,  как  мое  сознание  отключилось
окончательно, был сильный запах озона...
     Пришел в себя я только на следующий день рано утром. Я сидел на своей
веранде и отрешенно смотрел на Большую Дюну. Ураган уже прошел. С моря дул
мне в лицо приятный прохладный ветерок. На серо-голубом пасмурном небе еще
видна была бледная серебристая луна. Я смотрел  вдаль  на  то  место,  где
вчера погиб Ричард - там не было ничего, кроме  небольшого  пятна  черного
песка в том месте, куда ударила молния. Машины Ричарда не было, почему-то,
тоже, но тогда это не имело совершенно никакого значения.
     Я медленно опустил  взгляд  на  свои  руки.  Глаза  на  пальцах  были
открытыми, но какими-то остекленевшими и неподвижными. Они, судя по всему,
устали и дремали.
     С неожиданной ясностью я  вдруг  понял,  что  именно  мне  необходимо
сделать. Сделать немедленно, не теряя ни секунды, пока они  дремали.  Пока
дверь была закрыта и пока я снова не стал безвольным дверным  проемом.  Я,
наконец, понял, что  я  должен  сделать  для  того,  чтобы  эта  дверь  не
открылась больше никогда. Никогда!
     Мне нужно было торопиться. Я уже заметил первую слабую  реакцию  глаз
на мои мысли. Они вздрогнули, но, слава Богу,  не  проснулись.  Кисти  рук
медленно сжались в кулаки, как бы пряча глаза от какой-то  непонятной  еще
смутной угрозы.
     В моей гостиной есть небольшой камин, который я затапливал  иногда  в
холодную погоду. Быстро и решительно я растопил его, изо всех сил стараясь
не думать о том, что я замыслил сделать - ведь они без  труда  читали  все
мои мысли. Я должен был сделать все как можно быстрее - до того,  как  они
заподозрят что-то не ладное и смогут помешать мне.
     Когда дрова,  наконец,  разгорелись  достаточно  хорошо,  а  в  трубе
загудел поднимающийся кверху сильный поток теплого воздуха я, не теряя  ни
секунды, быстро сунул обе руки в самое пекло...
     Глаза  проснулись  в  то  же  мгновение  и,   агонизируя,   стали   с
удивительной силой рваться назад из камина. Мне стоило огромных усилий  не
выпустить их обратно, не говоря уже о моей собственной боли. Я держал руки
в огне до тех пор, пока  окончательно  не  убедился,  что  глаза  погибли,
сгорели вместе с моими пальцами...
     Я сделал то, что должен был сделать уже давно.
     С тех пор прошло уже семь лет.
     Я все еще живу в том же маленьком  домике  и  наблюдаю  за  тем,  как
взлетают ракеты. В последнее время их старты заметно участились - нынешняя
администрация  уделяет  развитию  космических  программ   гораздо   больше
внимания, чем предыдущая. Я слышал даже, что планируется большая серьезная
экспедиция на Венеру.
     Имя  мальчика  я,  кстати,  разузнал,  но  теперь  уже  позабыл.   Он
действительно оказался из той деревушки,  о  которой  я  и  думал.  В  тот
злополучный для него день мать отпустила его погостить на выходные к другу
в соседнюю деревню. Поэтому тревога  была  поднята  только  в  понедельник
утром. Ричард? Его, почему-то, все здесь считали просто старым  индюком  и
никто даже особенно не обратил внимания на его  исчезновение.  А  те,  что
обратили, подумали, наверное, что он уехал в Мэрилэнд и тоже  со  временем
совершенно забыли о нем.
     Что же касается меня самого, то о  себе  мне  сказать  почти  нечего.
Здесь  меня,  однако,  считают,  несмотря  на   мою   замкнутость,   очень
эксцентричным человеком. Иногда я, так же,  как  и  многие  другие  бывшие
астронавты,  пишу  письма  в  Вашингтон  со  старчески-наивными  просьбами
направить деньги, выделенные  на  космические  исследования,  хотя  бы  их
часть, на решение гораздо более насущных земных проблем.
     Вместо  пальцев  у  меня  теперь  остались   специальные   крюки   из
нержавеющей стали. Управляюсь я ими довольно ловко. Человек вообще  быстро
привыкает почти ко всему. Я, например, запросто держу  ими  бритву,  когда
бреюсь и даже завязываю шнурки. Получается вполне сносно. По крайней мере,
у меня не будет никаких проблем, когда мне нужно будет нажать на  курок  и
застрелиться, вложив дуло пистолета в рот...
     То, что вы уже знаете, началось  со  мной  снова  около  трех  недель
назад.
     На груди у меня появилось идеально правильное  кольцо  из  двенадцати
уже известных вам пронзительно ярких желто-золотых глаз.





                              СТИВЕН КИНГ
                               ГРУЗОВИКИ

   ПАРНЯ звали Снодграсс, и как мне казалось, он готов был в любую мину-
ту выкинуть какой-нибудь фортель.  Глаза его расширились, обнажив белки,
как у собаки перед дракой.  Двое ребят, которых выбросило на автомобиль-
ную стоянку в стареньком "фьюри",  пытались заговорить с ним, но он зад-
рал голову,  словно слышал иные голоса.  У него был плотненький животик,
обтянутый  добротным костюмом,  начинавшим слегка лосниться на заду.  По
профессии коммивояжер, он, точно заснувшего щенка, прижимал к себе сумку
с образцами.
   - Попробуй-ка еще раз радио, - сказал водитель грузовика за стойкой.
   Буфетчик пожал плечами и включил приемник.  Прошелся по диапазону, но
там не было ничего, кроме атмосферных помех.
   - Крутишь слишком быстро,  - запротестовал водитель грузовика.  - Мог
ведь что-то и пропустить.
   - Чертовщина, - произнес буфетчик. Это был пожилой чернокожий с улыб-
кой, обнажавшей золотые зубы. Сквозь окно ресторана он смотрел на автос-
тоянку.
   Там находились семь или восемь грузовиков-тяжеловозов,  моторы на хо-
лостом ходу низко урчали,  издавая звук,  похожий на мурлыканье огромных
котов.  Пара  "маков",  "хемингуэй"  и  четыре или пять "рео".  Грузови-
ки-трейлеры,  перевозящие грузы на дальние расстояния, с массой номерных
знаков и с хлыстами-антеннами позади.
   "Фьюри" двух ребят лежал крышей вниз в конце длинной извилистой поло-
сы,  прочерченной по щебенке автомобильной стоянки. Он был смят до бесс-
мысленной груды металла.  При въезде на площадку, где грузовики развора-
чивались,  лежал раздавленный "кадиллак". Его владелец пялил глаза из-за
разбитого ветрового стекла, словно выпотрошенная рыба. С уха свисали оч-
ки в роговой оправе.
   На полпути к "кадди" распласталось тело девушки в розовом платье. Она
выскочила из машины,  когда поняла,  что им несдобровать,  бросилась бе-
жать.  Но ей это не удалось.  Вид ее был ужасен, хотя она и лежала лицом
вниз. Вокруг тучами роились мухи.
   На противоположной  стороне дороги старый "форд-универсал" врезался в
перила ограждения. Это произошло час назад. С тех пор там никто не появ-
лялся. Из окна автостраду не было видно, телефон молчал.
   - Крутишь  слишком быстро,  - протестовал водитель грузовика.  - Нуж-
но...
   Именно тогда Снодграсс сорвался. Вскакивая, он опрокинул стол, разбив
вдребезги  кофейные  чашки и рассыпав сахарный песок.  Глаза у него были
совсем сумасшедшие, челюсть отвисла, он бормотал:
   - Нам нужно выбраться отсюда,  нам нужно выбраться отсюда,  нам нужно
выбраться отсюда...
   Паренек закричал, его подружка пронзительно завопила. Я сидел на бли-
жайшем к двери высоком стуле и ухватил Снодграсса  за  рубашку,  но  тот
вырвался. Совсем спятил. Он вломился бы даже в дверь банковского сейфа.
   Он побежал по гравию к дренажной канаве слева. Два грузовика ринулись
за ним, выхлопные трубы выплевывали в небо темно-коричневый дым, громад-
ные задние колеса струями выбрасывали вверх гравий.
   Он был  не  более  чем в пяти или шести шагах от края стоянки,  когда
обернулся; на лице его отразился страх. Ноги запутались, он пошатнулся и
чуть не упал. Выпрямился, но было уже поздно.
   Один из  грузовиков уступил дорогу,  другой рванулся вперед,  свирепо
поблескивая на солнце решеткой радиатора. Снодграсс закричал, но пронзи-
тельный, истошный вопль утонул в оглушающем реве дизеля "рео".
   Он не подмял Снодграсса под себя,  а подбросил, как футболист подбра-
сывает мяч.  На мгновение силуэт его, словно снятое с шеста пугало, поя-
вился  на фоне раскаленного полуденного неба,  а затем исчез в дренажной
канаве. Тормоза огромного грузовика зашипели, будто вздохнул дракон, пе-
редние  колеса  заклинило,  они  прочертили борозды в гравийном покрытии
стоянки, и грузовик, чуть не вспоров его носом, остановился.
   В одной из кабинок ресторана закричала  девчушка.  Пальцами  рук  она
вцепилась  в щеки,  натягивая кожу,  отчего ее лицо превратилось в маску
ведьмы.
   Послышался звук разбитого стекла. Я повернул голову, оказалось, води-
тель грузовика так сдавил стакан,  что тот хрустнул. Думаю, он ничего не
почувствовал. На стойку упали несколько капель молока и крови.
   Чернокожий буфетчик застыл у приемника с полотенцем в  руке,  он  был
ошеломлен.  Зубы его блестели. На мгновение все затихло, если не считать
жужжания часов на стене да громыхания мотора "рео", вернувшегося к своим
дружкам.  Затем девчушка заплакала, и это было хорошо или на худой конец
лучше.
   Моя машина находилась на стоянке, тоже превращенная в металлолом. Это
был  "камаро" 1971 года,  и я все еще продолжал выплачивать за него,  но
теперь, решил я, это уже не имело никакого значения.
   В грузовиках никого не было.
   Солнце сверкало и отражалось от стекол пустых кабин. Колеса вращались
сами  по  себе.  Но об этом задумываться нельзя,  будешь думать чересчур
много, сойдешь с ума. Как Снодграсс.
   Прошло два часа.  Солнце стало клониться к закату. Грузовики медленно
патрулировали стоянку, выписывая круги и восьмерки. Зажглись их стояноч-
ные огни.
   Чтобы размяться, я дважды прошелся вдоль буфетной стойки, а затем сел
в кабинку перед длинным витринным стеклом. Это была обычная стоянка поб-
лизости от большой автострады,  позади находилась заправочная станция  с
бензином и дизельным топливом.  Водители грузовиков заезжали сюда выпить
кофе с куском пирога.
   - Мистер? - Голос звучал неуверенно.
   Я оглянулся. Это были те двое из "фьюри". Пареньку, казалось, лет де-
вятнадцать. Девчонка выглядела моложе.
   - Да?
   - Что с вами случилось?
   Я пожал плечами.
   - Ехал по шоссе в Пелсон,  - сказал я. - За мной пристроился грузовик
- я издали его увидел,  - мчался как угорелый. Он обогнал "жучка"-"фоль-
ксвагена" и прицепом сбросил его с дороги, как пальцем сбрасывают бумаж-
ный комочек со стола. Я подумал, что грузовик тоже свалится. Ни один во-
дитель  его бы не удержал,  когда прицеп болтается из стороны в сторону.
Но не свалился. "Фольксваген" раз шесть-семь перевернулся и взорвался. А
грузовик то же самое сделал со следующей машиной,  ехавшей в том же нап-
равлении. Он уже приближался ко мне, но я быстренько свернул на съездную
дорогу.  - Я засмеялся,  однако мне совсем не было весело. - Попал прямо
на стоянку для грузовиков. Из огня да в полымя.
   Девчушка сглотнула:
   - Мы видели, как автобус "грейхаунд" мчался по дороге, ведущей на юг.
Он... пахал... прямо по машинам. Потом взорвался и сгорел, но перед этим
устроил... бойню.
   Автобус "грейхаунд". Это что-то новое. И неприятное.
   Внезапно зажглись все фары,   залив стоянку жутким, слепящим  светом.
Грузовики с ревом ездили туда-сюда. Фары как будто стали их глазами,   и
в  нарастающем   мраке  темные  коробки  трейлеров  казались   горбатыми
доисторическими животными.
   Буфетчик сказал:
   - А не опасно включить свет?
   - Включите, - ответил я, - и узнаете.
   Он нажал на выключатели,  и под потолком засветились шары,  усыпанные
мошкарой. С трудом ожила неоновая вывеска по фасаду: "Стоянка грузовиков
и ресторан Конанта - вкусные обеды". Ничего не произошло. Грузовики про-
должали объезд.
   - Не понимаю, - сказал водитель грузовика. Он слез с высокого стула у
стойки и прохаживался рядом, его рука была обмотана красной тряпкой, ка-
кой пользуются механики.  - У меня с моим мотором никаких проблем не бы-
ло. Хорошая старушка. Я сюда в час с небольшим доехал, чтобы поесть спа-
гетти, и вот это случилось. - Он взмахнул рукой, и тряпка развязалась. -
Мой мотор вон там,  со слабым левым габаритным огнем.  Шесть лет на  нем
езжу. Но стоит мне выйти за дверь...
   - Все только начинается,  - сказал буфетчик. Глаза его были полуприк-
рыты и темны.  - Должно быть, дела плохи, если приемник не работает. Все
только начинается. Лицо девчушки стало белым как молоко.
   - Не беспокойтесь, - сказал я буфетчику. - По крайней мере, пока.
   - С чего бы?  - волновался водитель грузовика. - Электрические штормы
в атмосфере? Ядерное испытание? С чего?
   - Может, они сошли с ума, - сказал я.
   Около семи я подошел к буфетчику.
   - Как  наши  дела?  Я  имею в виду,  если нам придется подзадержаться
здесь?
   Бровь его изогнулась:
   -  Неплохо.  Вчера  только  подзавезли  продукты. У нас две-три сотни
булочек  с  котлетами,  консервированные  фрукты  и  овощи,   кукурузные
хлопья, яйца...  молоко только  то, что  в охладителе,  но воды - полный
колодец. Если нужно, мы впятером продержимся тут месяц, а то и больше.
   Подошел водитель грузовика и подмигнул нам.
   - У меня все сигареты кончились. А вот автомат с сигаретами...
   - Это не мой, - ответил буфетчик.
   Водитель грузовика,  державший стальной стержень,  который он нашел в
подсобке, приступил к обработке автомата.
   Паренек спустился туда,  где поблескивал и вспыхивал огнями музыкаль-
ный автомат, и опустил четвертак. Джон Фогарти начал петь, что родился в
дельте реки.
   Я сел и выглянул из окна. То, что увидел, мне сразу не понравилось. К
патрулю  присоединился легкий пикап марки "шевроле" - словно шотландский
пони среди першеронов. Я наблюдал за ним до тех пор, пока он бездушно не
переехал тело девушки из "кадди", после чего отвел глаза.
   - Это мы их сделали!  - неожиданно с отчаянием закричала девчушка.  -
Они не имеют права!
   Приятель велел ей замолчать. Водитель грузовика вскрыл сигаретный ав-
томат и набрал шесть или семь пачек "Вайсрой".  Он разложил их по карма-
нам,  а одну вскрыл. По решительному выражению его лица можно было поду-
мать, что он собирается не курить сигареты, а глотать.
   В автомате-проигрывателе сменилась пластинка. Было восемь.
   В восемь тридцать отключилось электричество.
   Когда  погас  свет,  девчушка  вскрикнула.  Крик  внезапно умолк, как
будто приятель рукой закрыл ей  рот. Музыкальный автомат замер с  низким
затухающим звуком.
   - Боже ты мой! - воскликнул водитель грузовика.
   - Буфетчик! - позвал я. - У вас есть свечи?
   - Кажется, есть. Подождите... да. Вот здесь несколько штук.
   Я  поднялся  и  взял.  Мы  зажгли  их  и стали устанавливать в разных
местах.
   - Осторожно, - сказал я. - Если спалим это заведение, нам не поздоро-
вится.
   Он угрюмо хмыкнул:
   - Вам знать.
   Когда мы поставили свечи, то увидели, что паренек с подружкой сидят в
обнимку,  а водитель грузовика стоит у задней двери и смотрит,  как  еще
шесть тяжелых грузовиков выписывают вензеля между бетонными островками с
заправочными колонками.
   - Это меняет дело, правда? - спросил я.
   - Да, ничего хорошего, коль электричество совсем вырубилось.
   - Очень плохо?
   - Котлеты протухнут через три дня.  Остальное мясо и яйца  испортятся
так же быстро.  Консервы выдержат,  да и сухие продукты тоже.  Но не это
худшее. Без насоса у нас не будет воды.
   - Долго протянем?
   - Без воды? Неделю.
   - Наполните каждую пустую банку, какую найдете. Залейте до краев. Где
туалеты? В бачках чистая вода.
   - Уборные  для  служащих позади здания.  Но чтобы попасть в мужскую и
женскую, нужно выйти на улицу.
   - Через стоянку - к служебному зданию?  - Я не был готов к этому.  Во
всяком случае, пока.
   - Нет. Из боковой двери и наверх.
   - Дайте мне две бадейки.
   Он нашел два оцинкованных ведра. Подошел паренек.
   - Что вы делаете?
   - Нужно воды набрать. Как можно больше.
   - Тогда давайте мне ведро.
   Я протянул ему одно.
   - Джерри! - заплакала девчушка. - Ты...
   Он взглянул  на нее,  и та  замолчала, но  вытащила платочек и начала
вытирать  уголки  глаз.  Водитель  грузовика  курил  новую  сигарету   и
скалился, глядя на дверь. Он ничего не сказал.
   Мы оказались у боковой двери,  в которую я вошел сегодня в полдень, и
остановились на секунду,  наблюдая за тем,  как сгущались и растворялись
тени по мере приближения и удаления грузовиков.
   - Пора?  - спросил паренек. Его рука прикоснулась к моей, мускулы на-
тянулись словно провода. Если бы кто-нибудь пнул его, он улетел бы в не-
беса.
   - Спокойней, - сказал я.
   Он слегка улыбнулся. Улыбка вышла вялая, но все же это лучше, чем ни-
чего.
   - Хорошо.
   Мы выскользнули.
   Вечерний врздух  похолодал.  В траве стрекотали сверчки,  в дренажной
канаве бултыхались и квакали лягушки.  На улице гул грузовиков был более
громким, более угрожающим - какойто звериный рев. Изнутри это смотрелось
как кино. Здесь все было на самом деле, могли и убить.
   Мы крались вдоль стены,  облицованной плиткой.  Небольшой  козырек  у
крыши  отбрасывал на нас тусклую тень.  Напротив мой "камаро" прижался к
ограде,  и слабый свет дорожного указателя поблескивал на изломанном ме-
талле и лужицах бензина и масла.
   - Ты давай в женский, - прошептал я. - Залей ведро из бачка и жди.
   Ровный гул дизелей. Он обманчив: вот они будто приближаются, а на са-
мом деле всего лишь эхо, отскакивающее от углов здания. Расстояние футов
двадцать, но кажется гораздо большим.
   Он открыл  дверь в женский туалет и вошел.  Я проскочил в следующую и
оказался в мужском.  Почувствовал, как обмякли мускулы, и со свистом вы-
дохнул. Мельком увидел себя в зеркале: напряженное бледное лицо с темны-
ми глазами.
   Я снял фаянсовую крышку с бачка и наполнил ведро. Отлил немного, что-
бы не расплескивалось, и направился к двери.
   - Эй?
   - Что? - прошептал он.
   - Готов?
   - Да.
   Мы снова вышли на улицу. Сделали, может, шагов шесть, как нам в глаза
ударил свет фар. Он подкрался, огромные колеса едва вращались по гравию,
а теперь рванулся к нам, электрические фары светились свирепыми глазами,
хромированная решетка радиатора, казалось, готова была проглотить нас.
   Паренек замер,  на лице застыл ужас, глаза осоловели, зрачки уменьши-
лись до размеров булавочных головок. Я толкнул его, и он пролил половину
воды.
   - Беги!
   Грохот дизельного мотора перешел в визг.  Я протянул руку через плечо
паренька,  чтобы распахнуть дверь, но прежде, чем успел это сделать, она
открылась изнутри.  Паренек влетел,  я ринулся за ним. Оглянувшись, уви-
дел, как грузовик - большой "петербилт" с навесной кабиной - поцеловался
с покрытой плиткой наружной стеной,  отрывая от нее раздробленные куски.
Раздался  душераздирающий скрежет,  словно гигантские когти скреблись по
грифельной доске.  Затем правое крыло и решетка радиатора  вломились  во
все еще открытую дверь, рассыпав хрустальным веером стекло и смяв сталь-
ные дверные петли, точно туалетную бумагу. Дверь вылетела в ночь, как на
какой-нибудь  картине  Дали.  Грузовик заспешил к стоянке перед зданием,
выстреливая из выхлопной трубы словно из пулемета. Звук был разочарован-
ный, злой.
   Весь содрогаясь,  паренек  опустил ведро на пол и повалился в объятия
девчушки.
   Сердце у меня бешено колотилось,  а ноги как  будто  налились  водой.
Кстати  о воде,  вдвоем мы принесли примерно ведро с четвертью.  Вряд ли
это стоило такого риска.
   - Хочу забаррикадировать дверной проход,  - сказал я буфетчику. - Чем
мы можем это сделать?
   - Ну...
   Вмешался водитель грузовика:
   - Зачем? Ни один из этих грузовиков не сможет просунуть сюда даже ко-
лесо.
   - Меня беспокоят не они.
   Водитель начал шарить по карманам в поисках сигарет.
   - У нас в подсобке лежат какие-то щиты,  - сказал буфетчик.  - Хозяин
собирался построить сарайчик для хранения бутана.
   - Загородим ими проем и подопрем парой кабинок.
   - Я помогу, - сказал водитель грузовика.
   Работа  заняла  около  часа,  и  в  конце  концов  мы  все  оказались
втянутыми в  нее, даже  девчушка. Загородка  получилась более  или менее
прочной.  Разумеется,  это  не  означало,  что  она  окажется достаточно
крепкой, если какой-нибудь грузовик  врежется в нее на  полной скорости.
Думаю, все это понимали.
   Вдоль большого витринного окна находились три кабинки, и я сел в одну
из них.  Часы за стойкой остановились на 8.32,  но похоже,  что было уже
десять.  Снаружи рыскали и рычали грузовики.  Некоторые,  спеша по неиз-
вестным делам, уехали, другие прибыли. Среди них было три грузовичка-пи-
капа, круживших около своих больших собратьев.
   Меня потянуло  в  дрему,  и  вместо подсчета овец я считал грузовики.
Сколько их в штате,  сколько в Америке?  Грузовики с прицепами,  пикапы,
платформы, дневные перевозчики, тричетверть-тонки, десятки тысяч армейс-
ких конвойных грузовиков,  да еще автобусы. Кошмарное видение городского
автобуса  - два колеса в водостоке,  а два на дороге,  - который с ревом
сбивает кричащих пешеходов, словно кегли.

   Должно быть, наступило ранее утро, когда Снодграсс начал пронзительно
кричать. На небе поднялся тонкий серп месяца и холодно светил сквозь вы-
соко бегущие облака.  На фоне низкого рева работавших вхолостую  больших
моторов послышался новый лязгающий звук.  Я взглянул и увидел, как сено-
укладчик ходит по кругу под погасшей  рекламной  вывеской.  Лунный  свет
сверкал на острых, вращающихся спицах его упаковочного агрегата.
   Снова раздался крик, очевидно, из дренажной канавы:
   - Помогите... мнееее...
   - Что это? - На сей раз голос девчушки. В темноте ее глаза были широ-
ко открыты, и выглядела она насмерть перепуганной.
   - Ничего, - сказал я.
   - Помогите... мнееее...
   - Он живой, - прошептала она. - О, боже. Ж и в о й.
   Мне не  нужно было  его видеть.  Я и  так все  прекрасно представлял.
Снодграсс,  наполовину  погруженный  в  дренажную  канаву,  спина и ноги
переломаны,  тщательно  отглаженный  костюм  в  грязи,  бледное  лицо  с
раскрытым ртом повернуто к безразличной луне...
   - Ничего не слышу, - сказал я. - А ты?
   Она взглянула на меня:
   - Как вы можете? Как?
   - А вот если ты его разбудишь,  - сказал я,  указывая большим пальцем
на паренька.  - Он может что-нибудь услышать. Может выйти туда. Тебе это
понравится?
   Лицо ее задергалось, словно его прошивали невидимыми нитями.
   - Ничего, - прошептала она. - Ничего не слышно.
   Она  вернулась  к  своему  дружку  и  положила  голову  ему на грудь.
Продолжая спать, тот обнял ее.
   Никто больше не проснулся. Снодграсс еще долго кричал, рыдал, стонал,
а затем умолк.
   Рассвело.
   Прибыл еще один грузовик,  на сей раз с кузовом-платформой и  гигант-
ской рамой для перевозки автомашин.  К нему присоединился бульдозер. Это
меня здорово напугало.
   Подошел водитель грузовика и дернул меня за руку.
   - Пойдем на заднюю половину,  - прошептал он возбужденно.  Другие все
еще спали. - Посмотри, что там.

   Я пошел с ним в подсобное помещение. Снаружи около десятка грузовиков
ездили взад-вперед. Вначале я не заметил никаких перемен.
   - Видишь? - сказал он и показал рукой. - Вон там.
   И я  увидел. Один  из пикапов  стоял недвижим.  Он осел,  словно ком,
ничего угрожающего в нем уже не было.
   - Кончился бензин?
   - Точно,  браток.  А САМИ-ТО ОНИ ЗАПРАВЛЯТЬСЯ НЕ МОГУТ.  Тут мы их  и
прижмем.  Единственное,  что нам надо делать,  - ждать. - Он улыбнулся и
пошарил по карманам в поисках сигареты.
   Было около девяти часов,  я завтракал куском вчерашнего пирога, когда
раздались гудки - долгие, накатывающиеся звуки, которые отдавались в че-
репе.  Мы подошли к окну посмотреть.  Грузовики стояли спокойно,  моторы
работали вхолостую. Один грузовик-трейлер - огромный "рео" с красной ка-
биной - подъехал почти вплотную к узкой полоске травы между рестораном и
стоянкой. Вблизи квадратная решетка радиатора казалась гигантской и вну-
шала смертельный страх. Колеса по высоте были на уровне груди.
   Вновь взвыл гудок - жесткие,  голодные звуки монотонно отлетали вдаль
и эхом возвращались назад. В них была какая-то система. Короткие и длин-
ные, раздававшиеся в каком-то определенном ритме.
   - Это же морзянка!  - внезапно воскликнул паренек, которого, как ока-
залось, звали Джерри.
   Водитель грузовика взглянул на него:
   - Откуда ты знаешь?
   Тот слегка покраснел:
   - Учил ее в бойскаутах.
   - Ты? - спросил водитель грузовика. - Ты? Ого. - Он покачал головой.
   - Не обращай внимания, - сказал я. - Хоть что-то помнишь, чтобы...
   - Конечно. Дайте послушать. Есть карандаш?
   Буфетчик подал карандаш,  и паренек начал  писать буквы на  салфетке.
Потом остановился:
   - Он просто говорит "Внимание", все время это повторяет. Подождите.
   Мы ждали.  Гудок вбивал свои короткие и длинные звуки в стылый утрен-
ний воздух.  Затем чередование звуков изменилось,  и паренек стал писать
вновь.  Мы нависли над ним и из-за его плеча  смотрели,  как  образуется
послание.  "Кто-нибудь должен залить горючее. Никому не будет вреда. Все
горючее должно быть залито.  Это должно быть сделано немедленно.  Сейчас
кто-нибудь зальет горючее".
   Гудки продолжались, но паренек перестал писать.
   - Он опять говорит "Внимание", - сообщил он.
   Грузовик снова и снова твердил  свое послание. Мне не нравилось,  как
выглядели слова, написанные  на салфетке печатными  буквами. В них  было
что-то механическое, безжалостное. Никакого компромисса с этими  словами
не выйдет. Либо ты слушался, либо нет.
   - Ну, - сказал паренек, - что будем делать?
   - Ничего,  -  сказал  водитель грузовика.  Лицо его было возбуждено и
дергалось. - Нам нужно лишь ждать. У них у всех, должно быть, мало горю-
чего.  Один  из  грузовиков,  что поменьше,  уже остановился.  Нам нужно
лишь...
   Гудок смолк.  Грузовик подал назад и присоединился к своим. Те ждали,
собравшись в полукруг и направив свет фар в нашу сторону.
   - А вон там бульдозер, - сказал я.
   Джерри взглянул на меня:
   - Думаете, они сровняют здание с землей?
   - Конечно.
   Он взглянул на буфетчика:
   - Они не могут сделать этого, правда?
   Буфетчик пожал плечами.
   - Надо бы проголосовать,  - сказал водитель грузовика. - И без шанта-
жа,  черт побери. Нам остается только ждать. - Он говорил это уже в тре-
тий раз как заклинание.
   - Хорошо, - сказал я. - Голосуем.
   - Подождите, - тут же произнес водитель грузовика.
   - Думаю,  нам следует их заправить, - сказал я. - И будем ждать более
удобного случая, чтобы выбраться отсюда. Буфетчик?
   - Не выходите, - сказал он. - Хотите стать их рабами? Именно этим все
и кончится. Хотите провести остаток жизни, меняя масляные фильтры каждый
раз, когда одна из этих штуковин дунет в гудок? Только не я. - Он злобно
посмотрел из окна. - Пусть подыхают.
   Я взглянул на паренька с девчушкой.
   - Он,  думаю,  прав, - сказал тот. - Это единственный путь остановить
их.  Если кто-нибудь собирается нас спасти, так только они сами. Бог его
знает, что делается в других местах.
   Девчушка - Снодграсс все еще стоял у нее в глазах - кивнула.
   - Так и порешим, - сказал я.
   Я подошел к автомату с сигаретами и достал пачку,  не глядя на назва-
ние. Вообще-то я бросил курить год назад, но сейчас, похоже, самое время
начать снова. Дым с резью въелся в легкие.
   Проползли еще двадцать минут.  Грузовики перед зданием ждали.  Другие
выстраивались у заправочных колонок.
   - Мне кажется, все это блеф, - сказал водитель грузовика. - Просто...
   Тут раздался громкий, резкий и прерывистый звук, звук то завывающего,
то затихающего мотора. Бульдозер.
   "Кэтерпиллер" с  лязгающими  стальными  гусеницами блестел на солнце,
как шершень.  Пока он разворачивался в нашу сторону,  его короткая труба
изрыгала черный дым.
   - Готовится к броску,  - сказал водитель грузовика. На его лице отра-
зилось полное удивление. - Готовится к броску!
   - Отойдите, - сказал я. - За стойку.
   Бульдозер продолжал завывать.  Рычаги переключения передач  двигались
сами собой.  Над его выхлопной трубой переливался жар. Внезапно поднялся
отвал бульдозера - тяжелая стальная скоба,  заляпанная сухой грязью. За-
тем с истошным ревом всей своей мощи он ринулся прямо на нас.
   - СТОЙКА! - Я толкнул водителя грузовика, и это вывело всех из оцепе-
нения.
   Между стоянкой и травой возвышался небольшой бордюр.  Бульдозер, под-
няв  на мгновение отвал,  рванулся через него,  а затем врезался прямо в
переднюю стену. Стекло с оглушительным грохотом разбилось, осколки поле-
тели внутрь, деревянная фрамуга рассыпалась в щепки. Сверху упал один из
шаров-абажуров,  добавив еще битого стекла.  С полок посыпалась  посуда.
Девчушка  пронзительно  кричала,  но этот звук почти тонул в непрерывном
ухающем реве двигателя "кэтерпиллера".
   Он подал назад,  пролязгал по пережеванной полоске травы и вновь рва-
нулся вперед, разбив вдребезги оставшиеся кабинки. Со стойки упало блюдо
с пирогом, разбросав нарезанные клинья по полу.
   Буфетчик присел,  закрыв глаза, а паренек прижимал к себе девчушку. У
водителя грузовика от страха глаза, казалось, выскочили из орбит.
   - Нужно остановить его,  - бормотал он. - Скажите им, что мы сделаем,
что угодно...
   - Поздновато, разве не видите?
   "Кэт" подал назад и приготовился к новому броску.  Появившиеся зазуб-
рины на его отвале блестели и зайчиками отражались в солнечных лучах.  С
завывающим ревом он ринулся вперед и на этот раз снес главную опору  то-
го, что только что было окном. Часть крыши со скрежетом рухнула. Столбом
поднялась пыль от штукатурки.
   Бульдозер свободно отъехал назад.  За ним я видел группу  грузовиков,
они ждали.
   Я схватил буфетчика:
   - Где бочки с горючим? - Плиты для приготовления пищи работали на бу-
тане,  но еще раньше я заметил вентиляционные отверстия для теплого воз-
духа над печью.
   - В кладовке, - сказал он.
   Я схватил паренька:
   - Пошли.
   Мы поднялись и вбежали в кладовую.  Бульдозер ударил вновь,  и здание
задрожало. Еще два-три удара, и он сможет вплотную подъехать к стойке за
чашкой кофе.
   Здесь стояли  две бочки по пятьдесят галлонов со шлангами,  подсоеди-
ненными к печке,  и кранами; рядом с дверью на улицу - коробка с пустыми
бутылками из-под кетчупа.
   - Давай сюда, Джерри.
   Пока он подавал их,  я стянул с себя рубашку и разорвал ее на тряпки.
Бульдозер наносил удары один за другим,  и каждый из  них  сопровождался
грохотом и новым разрушением.
   Я наполнил из крана четыре бутылки, а он заткнул их тряпками.
   - В футбол играешь? - спросил я.
   - В школе играл.
   - Хорошо. Представь, что вбрасываешь из-за боковой.
   Мы  выскочили  в  ресторан.   Передняя  стена  полностью   разрушена.
Стеклянные  брызги  блестели  словно  бриллианты.  Тяжелая  балка упала,
наискосок перегородив дыру. Бульдозер пятился назад, чтобы снести ее,  и
я подумал, что  на этот раз  он не остановится,  сомнет стулья, а  затем
разрушит и стойку.
   Мы опустились на колени и выставили бутылки.
   - Зажигай, - сказал я водителю грузовика.
   Он вытащил коробку спичек,  но руки у него сильно дрожали,  и  он  ее
уронил.  Буфетчик поднял, зажег спичку, и куски рубашки запылали, испус-
кая грязный дым.
   - Быстрей, - сказал я.
   Мы побежали,  паренек чуть впереди.  Под ногами хрустело  и  скрипело
стекло.  В  воздухе стоял острый запах гари.  Все вокруг стало громким и
ярким.
   Бульдозер ринулся.
   Паренек высунулся из-под балки, его силуэт четко вырисовывался на фо-
не тяжелого, закаленного стального отвала. Я выскочил справа. Первая бу-
тылка паренька не долетела. Вторая ударилась об отвал, и пламя выплесну-
лось, не принося вреда.
   Он попытался увернуться, но на него уже надвигался бульдозер, катяща-
яся огненная колесница,  четыре тонны стали. Он всплеснул руками и затем
исчез, изжеванный ею.
   Я заскочил  сбоку  и вбросил одну бутылку прямо в открытую кабину,  а
вторую прямо в мотор.  Обе взорвались одновременно,  к  небу  взметнулся
столб пламени.
   На мгновение мотор взвыл почти человеческим воем ярости и боли. Буль-
дозер понесло сумасшедшим полукругом, он снес левый угол ресторана и пь-
яно покатился к дренажной канаве.
   На стальных звеньях - полосы и пятна крови,  а там, где находился па-
ренек, осталось нечто, напоминающее скомканное полотенце.
   Бульдозер доехал почти до канавы - пламы полыхало из-под капота и  из
кабины - и затем взорвался, точно гейзер.
   Я отшатнулся и чуть не упал на груду обломков.  Чувствовался какой-то
острый запах,  который не был похож на обычный запах масла. Горели воло-
сы. Горел я.
   Я схватил скатерть, прижал ее к голове, забежал за стойку и сунул го-
лову в мойку с такой силой,  что чуть не разбил ее. Девчушка выкрикивала
имя Джерри в каком-то безумном причитании.
   Я обернулся и увидел огромного перевозчика автомашин, медленно катив-
шего к беззащитному фасаду ресторана.  Водитель  грузовика  вскрикнул  и
бросился к боковой двери.
   - Не смей! - закричал буфетчик. - Не смей этого делать...
   Но  тот  уже  выбежал  и  рванулся  к  дренажной  канаве  и открытому
пространству за ней.
   Небольшой фургон с надписью "Моментальная стирка белья Вонга" по бор-
ту,  должно быть, стоял на страже. Он свалил водителя грузовика и тут же
умчался. А тот остался лежать, вжатый в гравий - его выбило из собствен-
ных сапог.
   Перевозчик автомобилей  медленно  перевалил  через бетонный бордюр на
траву,  проехал по останкам паренька и остановился,  сунув свое  рыло  в
ресторан.
   Внезапно его гудок издал оглушительный сигнал,  за которым последовал
другой, потом третий.
   - Перестань!  - завизжала девчушка.  - Перестань, о, перестань, пожа-
луйста...
   Но сигналы продолжались долго.  Потребовалось не больше минуты, чтобы
понять их систему.  Она была такой же,  как и прежде.  Он  хотел,  чтобы
кто-нибудь заправил его и других.
   - Я  пойду,  - сказал я.  - Заправочные колонки не заперты?
   Буфетчик кивнул. Он постарел на полсотни лет.
   - Нет!  - закричала девчушка. Она бросилась ко мне. - Вы должны оста-
новить их! Бейте их, жгите их, ломайте... - Голос ее дрогнул и перешел в
истошный вопль, полный горя и утраты.
   Буфетчик удерживал ее.  Я обогнул стойку,  пробираясь через завалы, и
вышел на улицу через подсобку.  Сердце мое громко стучало,  когда я ока-
зался под теплым солнцем. Мне снова захотелось закурить, но курить среди
заправочных колонок нельзя.
   Грузовики по-прежнему стояли строем.  Напротив меня,  через площадку,
грузовик от прачечной,  недовольно рыча,  припал к гравию,  точно гончий
пес. Солнце отражалось от его пустого ветрового стекла, и я содрогнулся.
Все равно что смотреть в лицо идиота.
   Я переключил насос на "залив" и вытащил шланг, отвернул крышку бака и
стал заливать горючее.
   Мне потребовалось полчаса,  чтобы выкачать первый резервуар,  затем я
перешел к другой заправочной колонке.  Я попеременно заливал то  бензин,
то дизельное топливо. Грузовики проходили мимо меня бесконечной чередой.
Теперь я начинал понимать.  По всей стране люди делали то же самое  либо
лежали мертвыми,  подобно водителю грузовика,  выбитые из своих сапог со
следами тяжелых машин на телах.
   Когда опустела и вторая емкость,  я перешел к  третьей.  Солнце  било
словно  молотком,  и голова начинала болеть от паров бензина.  На мягкой
ткани между большим и указательным пальцами появились волдыри. Но грузо-
вики  не  хотели  ничего знать об этом.  Их интересовали лишь подтечки в
маслопроводах,  дефектные сальники,  гибкие соединения,  но не  волдыри,
солнечный удар и желание закричать. Им нужно было знать о своих погибших
хозяевах лишь одно, и они знали это. Мы истекали кровью.
   Последняя емкость была высосана,  и я бросил пистолет со  шлангом  на
землю. А грузовиков все еще было полно, их очередь заворачивала за угол.
Я повернул голову, чтобы размять шею и замер. Очередь выходила за преде-
лы стоянки на дорогу и терялась вдалеке, причем машины стояли в два, три
ряда. Все это напоминало кошмар лос-анджелесской автострады в час "пик".
Линия горизонта мерцала и плясала от их выхлопных газов; в воздухе пахло
гарью.
   - Нет, - сказал я. - Горючее кончилось. Ничего нет, друзья.
   Раздалось необычно  сильное громыхание  - басовый  звук, от  которого
заломило зубы.   Подкатывал громадный  серебристый грузовик,  заправщик.
По его борту было начертано: "Заправляйтесь "Филиппс-66"!"
   Сзади из него вывалился здоровый шланг.
   Я подошел,  взял  его,  поднял  крышку первого резервуара и пристроил
шланг.  Грузовик начал сливать горючее. Меня пропитывало нефтяное злово-
ние,  то самое, от которого, должно быть, умирали динозавры, когда попа-
дали в смоляные пещеры.  Я заполнил еще две емкости и вновь приступил  к
работе.
   Сознание настолько притупилось, что я потерял счет времени и грузови-
кам.  Я отворачивал пробку,  всовывал пистолет в отверстие, заправлял до
тех пор,  пока горячая, тяжелая жидкость не переливалась через край, за-
тем завинчивал ее.  Волдыри на руках лопнули, сукровица текла к запясть-
ям. Голова болела как гнилой зуб, а живот выворачивало от вони.
   Я чуть не потерял сознание.  Чуть не потерял сознание, а это означало
бы конец. Должен заправлять, пока не упаду.
   Тут на мои плечи опустились руки, темные руки буфетчика.
   - Идите внутрь, - сказал он. - Отдохните. Я поработаю до темноты. По-
пытайтесь заснуть.
   Но спать я не мог.
   Девчушка спит.  Она растянулась на полу, положив под голову скатерть,
даже во сне ее лицо перекошено.  Я собираюсь ее вскоре поднять. Сумерки,
буфетчик на улице уже пять часов.
   А они все продолжают прибывать.  Я выглянул сквозь  разбитое  окно  -
свет от их фар тянулся на милю, а то и больше, посверкивая в сгущавшейся
темноте,  подобно желтым сапфирам.  Машины,  должно быть, растянулись до
самой автострады и дальше.
   Теперь девчушке  придется поработать.  Я могу показать ей,  как.  Она
скажет, что не может, но ей придется. Ведь она хочет жить.
   "ХОТИТЕ СТАТЬ ИХ РАБАМИ?  - говорил недавно буфетчик.  - ИМЕННО  ЭТИМ
ВСЕ  И КОНЧИТСЯ.  ХОТИТЕ ПРОВЕСТИ ОСТАТОК ЖИЗНИ,  МЕНЯЯ МАСЛЯНЫЕ ФИЛЬТРЫ
КАЖДЫЙ РАЗ, КОГДА ОДНА ИЗ ЭТИХ ШТУКОВИН ДУНЕТ В ГУДОК?"
   Мы могли бы,  может, убежать. Сейчас нетрудно пробраться по дренажной
канаве,  если исходить из того, что они стоят вплотную друг к другу. Бе-
жать по полю,  по топким местам,  где грузовики завязнут, подобно масто-
донтам, и дальше...
   ...ОБРАТНО В ПЕЩЕРЫ.
   Рисовать углем.  Вот  бог луны.  Вот дерево.  Вот полугрузовик "мэк",
одолевающий охотника.
   И даже не это.  Сейчас мир настолько залит  асфальтом.  Даже  детские
площадки. А для полей, топей и густых лесов существуют танки, полугрузо-
вики,  грузовики-платформы, оснащенные лазерами, мазерами, самонаводящи-
мися радарами. И мало-помалу они переделают мир в такой, какой им нужен.
   Представляю себе колонны грузовиков,  засыпающих песком болота Окефе-
ноки,  бульдозеры,  продирающиеся сквозь национальные  парки,  нехоженые
пространства,  сравнивая землю, утрамбовывая ее в одну громадную плоскую
равнину. А затем прибывают асфальтоукладчики.
   Но они - машины. Независимо от того, что с ними случилось, каким соз-
нанием мы их всех наградили,  ОНИ НЕ МОГУТ ВОСПРОИЗВОДИТЬСЯ. Через пять-
десят или шестьдесят лет они будут являть собой  лишь  ржавеющие  груды,
неподвижные каркасы, в которые освободившиеся люди будут бросать камни и
плевать.
   И стоит мне закрыть глаза,  как вижу конвейеры в Детройте,  Дирборне,
Янгстауне и Мэкинаке, новые грузовики собираются рабочими, которые боль-
ше не отмечаются в табелях прихода-ухода, а лишь падают замертво и заме-
няются другими.
   Буфетчик уже слегка пошатывается.  Он тоже уже старая перечница. При-
дется разбудить девчушку.
   Два самолета оставляют за собой серебристые инверсионные следы на фо-
не темнеющего на востоке горизонта.
   Хочется верить, что в них люди.




                              СТИВЕН КИНГ
                          ПОСЛЕДНЯЯ СТУПЕНЬКА

   НЕ ПРОШЛО и недели,  как мы с отцом вернулись  из  ЛосАнджелеса,  и
вдруг  вчера  я получаю письмо от Катрины.  Оно было адресовано в Уил-
мингтон,  штат Делавар,  хотя за это время я успел  дважды  переехать.
Сейчас все переезжают, и когда нас, наконец, настигает конверт, испещ-
ренный пометками "Выбыл" и  "Адрес  изменился",  эти  узкие  наклейки,
смешно  сказать,  кажутся пальцами,  направленными на нас с укоризной.
Уголок конверта,  измятого и запачканното,  надорвался,  пройдя  через
много рук.  Я прочел письмо, а пришел в себя уже в гостиной - сняв те-
лефонную трубку, я собирался звонить отцу. Я положил трубку с чувством
леденящего страха. Отец человек старый, перенес два инфаркта. Ну как я
ему скажу про письмо Катрины,  когда мы еще не отошли после Лос-Андже-
леса? Я могу убить его этим.
   Так и не позвонил.  И поделиться-то было не с кем. О таких вещах не
расскажешь первому встречному - только жене  или  близкому  другу,  но
близкими  друзьями я за последние годы как-то не обзавелся,  а с женой
мы в семьдесят первом развелись.  Нас с Элен теперь  связывают  только
рождественские открытки. Как дела? Как работа? С Новым годом.
   Ночью я не сомкнул глаз,  все думал о письме Катрины.  Оно могло бы
уместиться на обычной открытке.  После слов "Дорогой Ларри"  следовала
одна-единственная фраза. Но и одна фраза может многое вместить в себя.
И сказать может о многом.
   Я вспомнил,  как мы с отцом летели из Нью-Йорка на  западное  побе-
режье,  -  высота пять тысяч метров,  безжалостно яркое солнце,  и его
постаревшее,  осунувшееся лицо.  Когда пилот объявил, что мы пролетели
над Омахой,  отец сказал:  "Я не представлял себе,  Ларри, что это так
далеко". В его голосе была бесконечная печаль, и мне стало не по себе,
потому  что я не мог до конца прочувствовать ее.  Теперь,  получив это
письмо, я ее прочувствовал.
   Наша семья - папа, мама, Катрина и я - жила в местечке под названи-
ем  Дом  Хемингфорда в восьмидесяти милях к западу от Омахи.  Я на два
года старше Катрины, которую все звали Китти. Она росла прелестной де-
вочкой  - ей было восемь,  когда произошел тот случай в амбаре,  а уже
было ясно,  что ее шелковистые пшеничного цвета волосы никогда не  по-
темнеют и глаза останутся синими-синими,  как у скандинавов. Этим гла-
зам предстояло сражать мужчин наповал.
   Жили мы, можно сказать, по-деревенски. Отец засевал по триста акров
тучной земли,  разводил скот.  Про эти места мы говорили "у нас дома".
Весной и осенью дороги  становились  непроезжими,  исключая,  конечно,
96-е шоссе местного значения и 80-ю автостраду, связывающую Небраску с
соседним штатом, поездка же в город была событием, к которому начинали
готовиться дня за три.
   Сегодня я  одна  из  самых  заметных фигур в корпорации независимых
юристов...  по крайней мере таково общее мнение, с которым, справедли-
вости ради, я не могу не согласиться. Президент одной крупной компании
как-то раз,  представляя меня своему совету директоров, выразился так:
"Этому  пулемету  цены  нет".  Я ношу дорогие костюмы и обувь из самой
лучшей кожи.  У меня три помощника на окладе, а захочу - будет еще де-
сять.  Ну а в те времена я связывал ремнем книжки и, перебросив их че-
рез плечо, топал по грязи в школу, помещавшуюся в одной комнате, и ря-
дом  со мной топала Катрина.  Случалось,  что и босоногие,  в весеннюю
распутицу. Тогда еще можно было босиком зайти в закусочную или в мага-
зин, и тебя бы обслужили.
   Потом умерла мама - мы с Катриной учились тогда в старших классах в
Коламбиа-Сити,  а спустя два года наш дом пошел с молотка, и отец уст-
роился  куда-то продавать трактора.  Семья распадалась,  хотя поначалу
все складывалось не так уж плохо.  Отец продвинулся по  службе,  купил
торговый патент,  а лет девять тому назад даже получил место управляю-
щего.  Я же за футбольные заслуги получил от школы стипендию,  которая
позволила  мне  поступить  в  университет штата Небраска и постичь там
разные премудрости впридачу к уже освоенной науке выбрасывать  мяч  из
"коридора".
   А что-же Катрина? О ней-то я и хочу рассказать.
   Мой рассказ  - об  это происшествии  в амбаре  - относится к началу
ноября, субботе. В каком  году - я, признаться,  не помню, но Айк  еще
был  президентом.  Мама  уехала  в  Коламбиа-Сити  на  ярмарку,   отец
отправился  к  нашему   ближайшему  соседу  (за   семь  миль)   помочь
отремонтировать сеноуборочную машину.   В тот день  должен был  прийти
нанятый  отцом  сезонник,  но  он  так  и  не  пришел  и  вскоре   его
рассчитали.
   Поручив мне несколько дел (и Китти тоже), отец предупредил нас: ни-
каких игр,  пока все не закончите.  Ноябрь ведь на дворе - не  успеешь
оглянуться,  а уж надо заканчивать. Такое это время: и не сделал дело,
а гуляешь смело.  Вот и в тот день опять нам повезло. Когда-то еще та-
кое будет.
   Хорошо помню тот день. Небо обложено тучами, и хотя не холодно, так
и чувствуется,  что осени просто-таки не терпится дожить до холодов  и
устроить нам заморозки с порошей или мокрым снегом. Поля лежали голые.
Точно одурелая,  скотина бродила как в полусне.  По дому  бесцеремонно
разгуливали сквозняки.
   В такой  день  приятнее всего было забраться в амбар,  где вместе с
теплом тебя обволакивали запахи сена, шерсти и навоза, а над головой о
чем-то  непонятном щебетали ласточки.  Задрав голову,  можно было уви-
деть,  как блеклый ноябрьский свет просачивается сквозь щели, и, поль-
зуясь его жалкими крохами,  написать по буквам свое имя. Эта игра была
словно нарочно придумана ддя таких вот пасмурных осенних дней.
   К сеновалу на третьем ярусе высоченного амбара вела лестница, верх-
ним своим концом прибитая к поперечной балке. Лазить на сеновал нам не
разрешалось, поскольку лестница была старая и расшатанная. Отец тысячу
раз  обещал  маме убрать ее и поставить более прочную,  но всякий раз,
когда выдавалось свободное время,  находились другие дела... например,
помочь соседу отремонтировать сеноуборочную машину. От нанятого же се-
зонника проку было мало.
   Взобравшись по этой шаткой лестнице в сорок три ступеньки  -  мы  с
Китти знали их все, как свои пять пальцев, - ты ступал на балку, а это
ни много ни мало двадцать метров над уровнем  пола,  сплошь  усеянного
соломой. А стоило пройти по балке метра четыре - коленки при этом дро-
жали, ступни ныли от напряжения, а в пересохшем рту, казалось, плавит-
ся резина, - и ты оказывался над гигантским стогом сена. Оттолкнулся -
и,  как коршун,  камнем вниз с этой головокружительной высоты,  аж дух
захватывает, и - бултых! - в душистую перину. Лежишь, вдыхая сладкова-
тый запах сена,  запах воскрешенного лета, в животе пустота, все внут-
ренности  как будто зависли в воздухе,  не долетев до земли,  а ты ле-
жишь,  расслабленный,  и у тебя такое чувство...  ну как у Лазаря, что
ли. Ты выжил и теперь можешь рассказать, как все было.
   Этот вид спорта был,  конечно,  вне закона. Если бы нас застигли на
месте преступления,  мама бы подняла вселенский крик,  а отец отстегал
бы нас как маленьких.  И за лестницу,  и за узкую балку,  откуда можно
было запросто загреметь,  не дотянув до надежного  стога,  и,  значит,
хрястнуться о жесткий дощатый пол, так что костей не соберешь.
   Но искушение  было  слишком велико.  Известное дело - папымамы дома
нет... продолжать, я думаю, не надо.
   В тот день,  как всегда,  мы с Китти стояли у подножия лестницы  и,
глядя друг на друга, испытывали это болезненно-сладкое чувство страха,
смешанное с радостным нетерпением. Лицо Китти разрумянилось, глаза по-
темнели и отливали каким-то особенным блеском.
   - Ну, кто смелый? - начал я.
   А Китти:
   - Уж не ты ли?
   А я:
   - Дамы проходят первые.
   А Китти:
   - Проходят, а не прыгают.
   Она потупила глазки - вылитая пай-девочка.  А вообще-то у нас в Хе-
мингфорде она слыла отчаянной,  но так уж она решила.  Не прыгать пер-
вой.
   - Ладно, тогда я пошел.
   В тот год мне исполнилось десять:  худющий я был, как скелет, и ве-
сил не больше сорока. Восьмилетняя Китти была легче меня на девять ки-
лограммов. Лестница нас всегда выдерживала, а значит и впредь, считали
мы, будет выдерживать; подобная философия нередко приводит к печальным
последствиям - и отдельных людей, и целые народы.
   В тот день я нутром это почувствовал,  исполняя в воздухе все более
странные па по мере продвижения вверх по гуляющей лестнице. На середи-
не я,  как всегда, представил себе, что будет, если лестница подо мной
вдруг охнет и испустит дух. Я продолжал подниматься, пока не ухватился
за поперечную балку,  еще немного - и,  навалившись на нее животом,  я
глянул вниз.
   Обращенное ко мне лицо  Китти  превратилось  в  безликий  маленький
овал. Сама она казалась куклой в выцветшей клетчатой рубашке и голубых
брючках.  Над моей головой в пыльном царстве карнизов и навесов неуго-
монно щебетали ласточки.
   И снова игра:
   - Эй, там, внизу! - выкрикнул я, и голос мой уплыл вместе с частич-
ками мякины.
   - Эй, там, наверху! - донеслось в ответ.
   Я встал на ноги. Качнулся, обретая равновесие. Как всегда, ни с то-
го ни с сего задуло отовсюду... или это мне только так казалось. С ко-
лотящимся сердцем,  шажочками я двинулся вперед.  балансируя в воздухе
руками.  Прямо  передо мной промчалась ласточка и чуть не оборвала это
захватывающее путешествие. Я был весь во власти страха.
   Но в тот раз обошлось.  Когда подо мной наконец замаячил спаситель-
ный стог,  я опустил глаза и ощутил не столько ужас, сколько волнующий
озноб.  Миг предвкушения.  А затем я шагнул в пространство, для пущего
эффекта зажав нос двумя пальцами,  и,  как всегда,  эта внезапная сила
притяжения,  грубо дернувшая меня за ноги - так и ухнул чугунной  бол-
ванкой вниз,  - едва не вырвала из моих легких вопль:  МАМОЧКА, ПРОСТИ
МЕНЯ, Я НЕ ХОТЕЛ!
   Но тут я воткнулся в стог,  врезался в него как снаряд, меня обдало
клубами  пыли и сладких запахов,  а я еще куда-то погружался - будто в
плотную массу воды,  пока окончательно не замер в сенных  недрах.  Как
всегда, я ощутил непреодолимое желание чихнуть. И услышал, как полевые
мыши кинулись искать в стогу уголок поспокойнее.  И испытал это удиви-
тельное чувство - точно я заново родился.  Помнится, однажды Китти мне
сказала, что, окунувшись в сено, она выходит из него свеженькая и чис-
тая,  как новорожденный младенец.  Тогда я отмахнулся от ее слов - они
были мне и понятны и непонятны - сейчас же, после ее письма, я снова и
снова прокручиваю их мысленно.
   Я вылез, а точнее выплыл из сена, и вот уже подо мной твердый доща-
тый пол.  Сено забилось мне в штаны и под рубаху.  Ошметки сена на та-
почках и на локтях.  А уж что делалось на голове, и говорить не прихо-
дится.
   К тому времени Китти добралась до середины  лестницы  и  продолжала
карабкаться вверх;  ее золотые косички подпрыгивали на лопатках, осве-
щенные пыльным лучом осеннего солнца.  Бывало,  он горел не хуже сест-
ренкиных волос,  но в тот день ничто не могло поспорить с ее косичками
- во всем амбаре не было ярче пятен.
   Помнится, мне не понравилось, как прогибается лестница. Дунь - рас-
сыплется.
   А Китти уже стояла на поперечной балке, немыслимо высоко - теперь я
для нее был куклой с запрокинутым белым овалом вместо лица, а ее голос
плыл ко мне с частичками мякины,  среди которых после моего прыжка ца-
рил настоящий переполох.
   - Эй там, внизу!
   - Эй там, наверху!
   Она прошла по балке короткий отрезок,  и только когда я  увидел  ее
стоящей над спасительным стогом,  только тогда меня немного отпустило.
Я всегда за нее ужасно волновался, при том что она была ловчей меня и,
я бы сказал,  физически более развитой, как ни странно это может проз-
вучать - ведь она была младше.
   Она подалась чуть вперед, на носки стареньких полукед, вытянула пе-
ред собой руки...  И прыгнула "ласточкой". Вот говорят: это нельзя за-
быть, это невозможно описать. Я могу ПОПРОБОВАТЬ описать, но все равно
вы не поймете,  как это было красиво, как совершенно, - один из немно-
гих моментов моей жизни,  который и сейчас у меня перед глазами.  Нет,
все не то. Ни рассказать, ни описать это мне не дано.
   Какое-то мгновение казалось,  она парит на гребне одного из тех за-
гадочных воздушных потоков, что прокатывались, похоже, только по этому
сеновалу,  - яркая ласточка с золотым оперением, какой Небраска еще не
видывала. Это была Кигги, моя сестренка, с заведенными назад крылышка-
ми рук, с изящно прогнувшейся спиной, - и как же я любил ее в этот ко-
роткий миг!
   А Китти уже врезалась в стог - была и нету. Только фонтан соломинок
и заливистого смеха.  Я успел забыть,  какой шаткой показалась мне не-
давно лестница, и пока Китти выбиралась из стога, уже был на полпути к
цели.
   Я тоже хотел прыгнуть "ласточкой",  но в последний момент меня, как
всегда охватил страх,  и я просто полетел вниз этаким пушечным  ядром.
И,  знаете,  когда я вот так летел,  в отличие от Китти, я не до конца
верил в то, что стог окажется на месте.
   Сколько продолжалась эта игра?  Трудно сказать. Прыгнув еще раз де-
сять, я посмотрел вверх: солнце ушло. Скоро вернутся отец и мама, а мы
с ног до головы в мякине - улики налицо. Мы решили прыгнуть еще по ра-
зу.
   Взбираясь по лестнице,  я чувствовал,  как она гуляет подо мной,  и
даже слышал,  как - едва различимо - с натужным скрипом,  миллиметр за
миллиметром вылезают из отверстий разболтавшиеся ржавые гвозди.  Впер-
вые за все время я не на шутку,  до  смерти  перепугался.  Находись  я
где-то внизу, я бы скорее всего спустился, и дело с концом, но до бал-
ки было рукой подать,  а уж балка-то не подведет. Оставались последние
три перекладины,  когда скрип разболтанных гвоздей стал явственней,  и
тут я похолодел - от ужаса, от очевидной мысли, что я зарвался.
   Но в этот самый миг мои ладони нащупали занозистую балку, и я пере-
нес  на нее свой вес.  Я почувствовал на лбу неприятный холодный пот и
прилипшие соломинки. Вся радость от игры улетучилась.
   Я поскорей прошел по балке и прыгнул. Никакого удовольствия от при-
земления.  Погружаюсь  в стог,  а перед глазами:  что бы со мной было,
упади я не в мягкие объятия сена, а на жесткие доски.
   Когда я выбрался на середину амбара, Китти была уже на верхотуре.
   - Эй, давай обратно! - закричал я. - Там опасно!
   - Ничего,  выдержит!  - выкрикнула она в ответ со знанием дела. - Я
ведь легче!
   - Китти...
   Закончить я не успел.  Ибо в это самое мгновение лестница не выдер-
жала.
   Она сломалась с глухим треском - древесина совсем прогнила.  Я  ах-
нул, Китти вскрикнула. Она успела добраться до того места, где минута-
ми раньше меня пронзила мысль, что я слишком долго испытывал судьбу.
   Ступенька, на которой стояла Китти, треснула, и тут же треснули бо-
ковые стойки. Сломавшаяся лестница, похожая в ту секунду на гигантское
насекомое, не то богомола, не то фантастического жука, казалось, реши-
ла после короткого раздумья заковылять прочь. Но затем нижняя ее часть
начала заваливаться и с оглушительным стуком рухнула на пол; поднялось
облако пыли, встревоженно замычали коровы. Одна из них погнула дощатую
переборку.
   Китти пронзительно закричала:
   - Ларри! Ларри!
   Я знал, что надо делать, мгновенно сообразил. Я, конечно, жутко ис-
пугался, но не настолько, чтобы ум отшибло. Она повисла почти на двад-
цатиметровой высоте,  выше были только ласточки, продолжавшие щебетать
как ни в чем не бывало, а Китти отчаянно дрыгала ногами в воздухе. Ис-
пугался я смертельно.  Я по сей день, можете себе представить, не могу
смотреть  воздушные  аттракционы,  даже по телевизору.  В животе сразу
что-то сжимается.
   Но я знал, что надо делать.
   - Китти! - завопил я. - Только не шевелись! Не шевелись! Она тотчас
подчинилась.  Перестала дрыгать ногами и повисла, изо всех сил держась
за последнюю ступеньку - это было все, что осталось от лестницы, - так
в струнку висит воздушный гимнаст на неподвижной трапеции.
   Я метнулся к стогу,  захватил сколько мог сена, вернулся, бросил на
пол. Потом опять к стогу. И опять. И опять.
   Сознание мое как бы выключилось,  помню только,  что сухие травинки
забились в нос, и я, расчихавшись, не мог остановиться.
   Я носился туда-назад с охапками сена; там, где недавно было основа-
ние лестницы,  рос стожок.  Вот именно - стожок,  смотреть не на  что.
Достаточно  было  взглянуть на него,  а потом на крошечную фигурку под
крышей амбара,  чтобы перед глазами возникла карикатура вроде тех, где
человечек прыгает с небоскреба в стакан воды.
   Туда-назад. Туда-назад.
   - Ларри, я больше не могу! - В голосе сестренки звенело отчаяние.
   - Китти, держись! Ты должна держаться!
   Туда-назад. Клочья сена за пазухой. Туда-назад. Стожок вырос мне до
подбородка,  но что это против семиметрового стога,  куда мы  прыгали.
Если она только сломает себе ноги,  подумал я, она легко отделается. А
если она пролетит мимо стожка - верная смерть. Туда-назад.
   - Ларри! Ступенька!
   Я услышал нарастающий надсадный скрип - верхняя перекладина подава-
лась под тяжестью Китти. Она снова судорожно задрыгала ногами, и я по-
нял, что это ее погубит, что она пролетит мимо стожка.
   - Не надо! - завопил я. - Ногами не надо! Отпускай! Отпускай перек-
ладину! - Уже не успеть за новой охапкой. Уже ничего не успеть... раз-
ве что подумать о чудесном спасении.
   Ей было сказано отпустить перекладину,  и она ее отпустила. Мне ка-
залось,  она  летела  целую вечность - золотые косички торчком,  глаза
закрыты,  лицо белей китайского фарфора.  И ни звука. Сложенные ладони
прижаты к губам в молитвенном жесте.
   Она врезалась в стожок, в самую его середину, она вошла в него, как
нож в масло.  Или скорее как реактивный снаряд,  потому что когда  она
исчезла в стожке,  клочья сена полетели во все стороны. Я услышал, как
тело с глухим стуком ударилось о доски.  Звук этот заставил меня похо-
лодеть.  Очень уж он был громкий, слишком громкий. Теперь самое страш-
ное - заглянуть внутрь.
   С плачем вкогтился я в стожок и принялся раздирать его,  отшвыривая
сено охапками,  сколько захватывалось. Вот показалась нога в джинсовой
брючине,  вот клетчатая рубашка... и наконец лицо Китти. Веки опущены.
Лицо покойника.  Одного взгляда было достаточно, что понять: она мерт-
ва.  Мир для меня стал серым как ноябрь. Лишь два осталось в нем свет-
лых пятна - золотые косички.
   И вдруг эти васильковые радужницы - она открыла глаза.
   - Китти? - Мой голос, охрипший, сиплый, большим вопросительным зна-
ком прорвался наружу. Точно сквозь толстый слой мякины. - Китти?
   - Ларри? - изумленно спросила она. - Разве я жива?
   Я поднял ее  и прижал к  груди, а она  прижалась ко мне,  обвив мою
шею руками.
   - Живая, - ответил я. - Живая, живая.
   Она сломала себе левую лодыжку,  ничего больше. Когда доктор Педер-
сен,  врач из Коламбиа-Сити, вместе со мной и отцом пришел в амбар, он
долго,  задрав голову, всматривался в темнеющую перспективу. Последняя
ступенька лестницы все еще висела - косо, на одном гвозде.
   Как я уже сказал,  он долго всматриваются. Потом, обращаясь к отцу,
произнес:  "Чудо",  - и презрительно пнул сложенный мною стожок. После
чего сел в свой запыленный "десото" и уехал.
   На плечо мне легла отцовская рука.
   - А  сейчас,  Ларри,  мы  пройдемся с тобой в сарай,  - произнес он
очень спокойно. - Я думаю, ты догадываешься - зачем.
   - Да, сэр, - прошептал я.
   - Я хочу, чтобы при каждом ударе ты вслух благодарил господа за то,
что твоя сестра осталась в живых.
   - Да, сэр.
   И мы пошли. Удары я не считал, их было столько, что потом целую не-
делю я ел стоя и еще две недели - подкладывая подушечку. И всякий раз,
когда  на меня обрушивалась огромная отцовская пятерня,  вся в красных
мозолях, я благодарил господа.
   Я благодарил его громко, очень громко. Так что под конец я почти не
сомневался, что он меня услышал.
   Меня пустили к Китти перед сном.  Помню, за окном сидел дрозд. Нога
у Китти была забинтована и покоилась на доске.
   Она встретила меня таким долгим и нежным взглядом, что я смешался.
   - Ты, оказывается, натаскал туда сена. - прервала она молчание.
   Я поддакнул.
   - А что мне оставалось? Без лестницы-то наверх не влезешь.
   - Я и не знала, что ты там делаешь, - призналась она.
   - Как не знала! Я же прямо под тобой носился!
   - Я боялась смотреть вниз.  Испугалась я,  понимаешь.  Так и висела
зажмуренная.
   Я стоял, как громом пораженный.
   - Не знала, говоришь? Не знала, что я делаю?
   Она мотнула головой.
   - Значит, когда  я крикнул тебе  "отпускай перекладину!", ты...  ты
просто отпустила?
   Она кивнула.
   - Да как же ты не побоялась?
   Она посмотрела на меня своими васильковыми бездонными глазами.
   - Я знала,  ты что-то там придумал,  - сказала она.  - Ты ведь  мой
старший брат. Я знала, с тобой я не пропаду.
   - Ах, Китти, ты же была на волосок от смерти, а ты и не знала...
   Я закрыл лицо руками.  Она села на постели и разняла мои ладони.  А
потом поцеловала в щеку.
   - Не знала,  - согласилась она,  - но это неважно. Главное - ты был
внизу.  Ой,  спать как хочется. До завтра, Ларри. А ногу мне положат в
гипс, вот. Так сказал доктор Педерсен.
   Гипс не снимали почти месяц, и все ее одноклассники на нем расписа-
лись  -  меня она тоже заставила расписаться.  Потом гипс сняли,  и на
происшествии в амбаре можно было поставить точку.  Отец соорудил новую
лестницу  на  сеновал  третьего яруса,  но я уже никогда не залезал на
верхотуру и не прыгал в стог сена.  И Китти,  насколько мне  известно,
тоже не прыгала.
   Итак, можно было бы поставить точку,  но до точки,  оказалось,  еще
далеко. В сущности, точка была поставлена лишь девять дней тому назад,
когда  Китти  выбросилась с последнего этажа здания,  которое занимала
страховая фирма.  У меня в бумажнике лежит  вырезка  из  "Лос-Анджелес
таймс".  Видно, мне суждено всегда носить ее с собой - не в удовольст-
вие,  как мы носим при себе фотокарточки наших близких,  или билет  на
запавший в душу спектакль,  или программку кубкового матча. Я ношу эту
вырезку, как тяжелый крест, который, кроме меня, нести некому. Набран-
ный крупным шрифтом заголовок гласит:  ГУЛЯЩАЯ ДЕВИЦА ВЫБРАСЫВАЕТСЯ ИЗ
ОКНА.

   Детство осталось позади.  Вот все, что я могу сказать, остальное не
имеет  значения.  Китти  собралась  поступать в коммерческий колледж в
Омахе,  но в год окончания школы,  летом,  она заняла первое место  на
конкурсе  красоты  и  выскочила замуж за одного из членов жюри.  Как в
скверном анекдоте, не правда ли? Это моя-то Китти.
   Я учился на факультете права, когда она развелась с мужем и присла-
ла  мне  длиннющее  письмо листов на десять,  где рассказывала о своей
супружеской жизни, о том, как все не сложилось и как могло бы сложить-
ся,  если бы она смогла родить.  Она просила меня приехать. Но пропус-
тить неделю занятий на факультете права - это все равно что  прогулять
четверть на гуманитарном отделении. Они ведь там звери. На секунду по-
терял из виду движущуюся мишень - ее уже и след простыл.
   Она переехала в Лос-Анджелес и вышла замуж во второй  раз.  К  тому
времени,  когда и этот брак распался,  я успел получить диплом юриста.
Опять от нее пришло письмо - короче первого и более  горькое.  Никогда
уже, писала она, ей не удержаться на этой карусели: не успеешь поймать
медное кольцо - упал с лошадки и сломал себе  шею.  Аттракцион  открыт
для всех,  но не слишком ли высока цена?  И приписка: МОЖЕТ, ПРИЕДЕШЬ,
ЛАРРИ? СТОЛЬКО ЛЕТ НЕ ВИДЕЛИСЬ.
   Я ответил,  что рад бы приехать, но не могу. В фирме, где я получил
место,  конкуренция жестокая,  я же только начинал и пока был для всех
ломовой лошадью.  Но ничего, ближайший год покажет, кто чего стоит. На
этот раз я накатал длиннющее письмо, целиком посвященное моей карьере.
   Я отвечал на все ее письма.  Но, знаете, я как-то не до конца верил
в то,  что мне пишет именно она,  Китти,  как в свое время не до конца
верил в то,  что стог окажется на месте... пока не падал, живой и нев-
редимый,  в его мягкие объятья. Я не мог поверить, что моя сестренка и
эта измочаленная женщина, которая подписывалась в конце письма "Китти"
и обводила имя кружком, - одно лицо. Моя сестренка была девочкой с ко-
сичками и без намека на грудь.
   Потом она  перестала мне писать.  Изредка приходили поздравительные
открытки - к рождеству, ко дню рождения, на которые отвечала моя жена.
А потом мы разошлись,  я переехал и окончательно закрутился. Очередные
поздравления были мне пересланы.  С пометкой:  "Выехал".  И я подумал:
"Не мешало бы,  между прочим,  написать Китти и сообщить новый адрес".
Но я так и не написал.
   Хотя все это,  как я уже сказал, неважно. Важно другое: детство ос-
талось позади, и Китти выбросилась с последнего этажа. Китти, верившая
когда-то, что стог всегда окажется на месте. Китти, сказавшая: "Я зна-
ла, ты что-то там придумал". Только это важно. И еще ее письмо.
   Сейчас все переезжают, и когда нас, наконец, настигает конверт, ис-
пещренный пометками "Выбыл" и "адрес изменился",  эти узкие  наклейки,
смешно сказать,  кажутся пальцами, направленными на нас с укоризной. В
верхнем левом углу конверта она напечатала обратный адрес  своей  пос-
ледней квартиры в симпатичном жилом доме на улице Ван Нюйс. Мы с отцом
ходили туда за ее вещами.  И хозяйка симпатичная.  Хорошо отзывалась о
Китти.
   Судя по  штемпелю,  письмо  было отправлено за две недели до самоу-
бийства. Я получил бы его гораздо раньше, если бы не перемены адресов.
Я думаю, Китти устала ждать.

   ДОРОГОЙ ЛАРРИ,
   В ПОСЛЕДНЕЕ ВРЕМЯ Я  МНОГО ДУМАЛА ОБ ЭТОМ,  И ВОТ К ЧЕМУ  Я ПРИШЛА:
ЕСЛИ БЫ ТА СТУПЕНЬКА ОБЛОМИЛАСЬ ДО ТОГО, КАК ТЫ УСПЕЛ НАТАСКАТЬ  СЕНА,
БЫЛО БЫ ГОРАЗДО ЛУЧШЕ.

                                                           ТВОЯ КИТТИ.

   Да, пожалуй,  она устала ждать. Мне легче думать так, чем допустить
мысль:  а вдруг она решила, что я ее забыл? Не хочется думать, что она
могла так решить; наверно, это письмо, состоящее из одной-единственной
фразы, заставило бы меня броситься на зов.
   Но даже не это причина моей бессонницы.  Только я  закрою  глаза  и
начну задремывать,  как в сознании всплывает картина:  Китти ласточкой
летит вниз, синие глаза широко раскрыты, спина прогнулась, руки-крылья
заведены назад.
   В отличие от меня она всегда верила, что стог окажется на месте.




                              СТИВЕН КИНГ
                                КАРНИЗ

   - НУ, СМЕЛЕЕ, - повторил Кресснер. - Загляните в пакет.
   Дело  происходило  на  сорок  третьем,  последнем этаже небоскреба, в
квартире-люкс. Пол был устлан рыжим с подпалинами ворсистым ковром.   На
ковре  между  изящным  шезлонгом,  в  котором  сидел  Кресснер  и обитой
настоящей  кожей  кушеткой,  на   которой  никто  не  сидел,   выделялся
блестящим коричневым пятном пластиковый пакет.
   - Если это отступные,  будем считать разговор оконченным, - сказал я.
- Потому что я люблю ее.
   - Деньги,  да, но не отступные. Ну, смелее. Загляните. - Он курил ту-
рецкую  сигарету в мундштуке из оникса;  работали кондиционеры,  и запах
едва чувствовался. На нем был шелковый халат с вышитым драконом. Спокой-
ный взгляд из-под очков - взгляд человека себе на уме.  С этим все ясно:
всемогущий, сказочно богатый, самоуверенный сукин сын. Я любил его жену,
а  она меня.  Я был готов к неприятностям,  и я их дождался,  оставалось
только узнать - каких.
   Я подошел к пластиковому пакету и перевернул его. На ковер высыпались
заклеенные пачки банкнот. Двадцатидолларовые купюры. Я присел на корточ-
ки, взял одну пачку и пересчитал. По десять купюр. Пачек было много.
   - Здесь двадцать тысяч, - сказал он, затягиваясь.
   Я встал.
   - Ясно.
   - Они ваши.
   - Мне не нужны деньги.
   - И жена в придачу.
   Я молчал.  Марсия меня предупредила.  Это кот,  сказала она. Старый и
коварный. Ты для него мышка.
   - Так вы,  теннисист-профессионал, - сказал он. - Вот, значит, как вы
выглядите.
   - Разве ваши агенты не сделали снимков?
   - Что вы!  - Он отмахнулся ониксовым мундштуком. - Даже фильм отсняли
- счастливая парочка в Бэйсайдском отеле.  Камера снимала из-за зеркала.
Но что все это, согласитесь, в сравнении с натурой.
   - Возможно.
   Он будет то и дело менять тактику, сказала Марсия. Он вынуждает чело-
века обороняться. И вот ты уже отбиваешь мяч наугад и неожиданно пропус-
каешь встречный удар. Поменьше слов, Стэн. И помни, что я люблю тебя.
   - Я пригласил вас, мистер Норрис, чтобы поговорить как мужчина с муж-
чиной.  Непринужденный разговор двух цивилизованных людей, один из кото-
рых увел у другого жену.
   Я открыл было рот, но потом решил промолчать.
   - Как вам понравилось в  Сан-Квентине?  -  словно  невзначай  спросил
Кресснер, попыхивая сигаретой.
   - Не очень.
   - Три года, если не ошибаюсь. Кража со взломом - так, кажется, звуча-
ла статья.
   - Марсия в курсе,  - сказал я и сразу пожалел об этом.  Он  навязывал
мне свою игру, от чего меня предостерегала Марсия. Я даю свечи, а он ус-
пешно гасит.
   - Я позволил себе отогнать вашу машину, - сказал он, мельком взглянув
в окно. Впрочем, окна как такового не было: вся стена - сплошное стекло.
Посередине, тоже стеклянная, раздвижная дверь. За ней балкончик. Ну а за
балкончиком - бездна.  Что-то в этой двери меня смущало. Я только не мог
понять что.
   - Великолепное здание,  - сказал Кресснер. - Гарантированная безопас-
ность.  Автономная телесеть - и все такое. Когда вы вошли в вестибюль, я
отдал распоряжение по телефону.  Мой человек запустил мотор вашей машины
и отогнал ее на общественную стоянку в нескольких кварталах отсюда. - Он
взглянул на циферблат модных настенных часов в виде солнца,  что  висели
над кушеткой.  Часы показывали 8.05.  - В 8.20 тот же человек позвонит в
полицию по поводу вашей машины. Не позднее 8.30 блюстители порядка обна-
ружат в багажнике запасную покрышку,  а в ней шесть унций героина. У них
возникнет большое желание познакомиться с вами, мистер Норрис.
   Угодил-таки в капкан.  Все,  казалось бы,  предусмотрел - и на  тебе:
влип как мальчишка.
   - Это  произойдет,  если я не скажу моему человеку,  чтобы он забыл о
предыдущем звонке.
   - Мне достаточно сообщить,  где Марсия,  - подсказал я.  -  Не  могу,
Кресснер. Не знаю. Мы с ней нарочно так договорились.
   - Мои люди выследили ее.
   - Не думаю. Мы от них оторвались в аэропорту.
   Кресснер  вздохнул  и  отправил  дотлевающую сигарету в хромированную
пепельницу с вращающейся  крышкой. Все отработано.  Об окурке и  о Стэне
Норрисе позаботились в равной степени.
   - Вообще-то вы правы,  - сказал он. - Старый трюк - зашел в туалет, и
тебя нет.  Мои люди были вне себя:  попасться на такой крючок.  Наверно,
из-за его примитивности они даже не приняли его в расчет.
   Я промолчал.  После того как Марсия улизнула в аэропорту  от  агентов
Кресснера, она вернулась рейсовым автобусом обратно в город, с тем чтобы
потом добраться до автовокзала.  Так мы решили. При ней было двести дол-
ларов - все мои сбережения. За двести долларов туристский автобус доста-
вит тебя в любую точку страны.
   - Вы всегда такой неразговорчивый?  - спросил Кресснер с неподдельным
интересом.
   - Марсия посоветовала.
   Голос его стал жестче:
   - Значит,  попав  в лапы полиции,  будете держаться до последнего.  А
когда в следующий раз наведаетесь к моей жене,  вы застанете тихую  ста-
рушку в кресле-качалке.  Об этом вы не подумали? Насколько я понимаю, за
шесть унций героина вы можете схлопотать сорок лет.
   - Этим вы Марсию не вернете.
   Он усмехнулся:
   - Положеньице,  да?  С вашего позволения я обрисую ситуацию. Вы и моя
жена полюбили друг друга.  У вас начался роман... если можно назвать ро-
маном эпизодические ночные свидания в дешевых мотелях. Короче, я потерял
жену.  Зато заполучил вас.  Ну а вы,  что называется, угодили в тиски. Я
верно изложил суть дела?
   - Теперь я понимаю,  почему она от вас устала,  - сказал я.  К  моему
удивлению, он расхохотался, даже голова запрокинулась.
   - А знаете, вы мне нравитесь. Вы простоваты, мистер Норрис, и замашки
у вас бродяги,  но,  чувствуется, у вас есть сердце. Так утверждала Мар-
сия.  Я, честно говоря, сомневался. Она не очень-то разбирается в людях.
Но в вас есть какая-то... искра. Почему я и затеял все это. Марсия, надо
полагать, успела рассказать вам, что я люблю заключать пари.
   - Да.
   Я вдруг понял,  чем меня смутила раздвижная дверь в стеклянной стене.
Вряд ли кому-нибудь могло прийти в голову устроить чаепитие  среди  зимы
на балконе сорок третьего этажа. Вот и шезлонг стоит в комнате. А ветро-
защитный экран почему-то сняли. Почему, спрашивается?
   - Я не питаю к жене особых чувств,  -  произнес  Кресснер,  аккуратно
вставляя в мундштук новую сигарету.  - Это ни для кого не секрет.  И вам
она наверняка сказала.  Да и при вашем...  опыте вам наверняка известно,
что от хорошей жизни замужние женщины не прыгают в стог сена к заурядно-
му профи по мановению ракетки.  Но Марсия, эта бледная немочь, эта крив-
ляка, эта ханжа и зануда, эта размазня, эта...
   - Достаточно, - прервал я его.
   Он изобразил на лице улыбку.
   - Прошу прощения.  Все время забываю,  что мы говорим о вашей возлюб-
ленной. Кстати, уже 8.16. Нервничаете?
   Я пожал плечами.
   - Держимся до конца,  ну-ну,  - сказал он и закурил новую сигарету. -
Вас,  вероятно, удивляет, что при всей моей нелюбви к Марсии я почему-то
не хочу отпустить ее на...
   - Нет, не удивляет.
   На его лицо набежала тень.
   - Не удивляет,  потому что вы махровый эгоист,  собственник  и  сукин
сын. Только у вас не отнимают ничего вашего. Даже если это вам больше не
нужно.
   Он побагровел, потом вдруг засмеялся.
   - Один ноль в вашу пользу, мистер Норрис. Лихо это вы.
   Я снова пожал плечами.
   - Хочу предложить вам пари, - посерьезнел он. - Выиграете - получаете
деньги, женщину и свободу. Ну а проиграете - распрощаетесь с жизнью.
   Я взглянул на настенные часы.  Это получилось непроизвольно. Часы по-
казывали 8.19.
   Согласен, - сказал я.  А что мне оставалось? По крайней мере, выиграю
несколько минут.  Вдруг придумаю,  как выбраться отсюда - с деньгами или
без.
   Кресснер снял трубку телефона и набрал номер.
   - Тони? Этап второй. Да.
   Он положил трубку на рычаг.
   - Этап второй - это как понимать? - спросил я.
   - Через пятнадцать минут я позвоню Тони,  он заберет...  некий сомни-
тельный груз из багажника вашей машины и подгонит машину к подъезду. Ес-
ли я не перезвоню, он свяжутся с полицией.
   - Страхуетесь?
   - Войдите в мое положение, мистер Норрис. На ковре лежит двадцать ты-
сяч долларов. В этом городе убивают и за двадцать центов.
   - В чем заключается спор?
   Лицо Кресснера исказила страдальческая гримаса.
   - Пари, мистер Норрис, пари. Спорит всякая шушера. Джентльмены заклю-
чают пари.
   - Как вам будет угодно.
   Отлично. Вы, я заметил, посматривали на мой балкон.
   - Нет ветрозащитного экрана.
   - Верно.  Я велел его снять сегодня утром.  Итак, мое предложение: вы
проходите по карнизу,  огибающему это здание на уровне нашего  этажа.  В
случае успеха срываете банк.
   - Вы сумасшедший.
   - Отчего же.  За десять лет,  что я живу здесь,  я предлагал это пари
шести разным людям. Трое из них, как и вы, были профессиональными спорт-
сменами  - популярный защитник,  который больше славился блестящими выс-
туплениями в телерекламе,  чем своей бледной игрой,  бейсболист, а также
довольно  известный жокей с баснословными заработками и не менее баснос-
ловными алиментами.  Остальные трое - попроще.  Разные профессии, но два
общих момента - денежные затруднения и неплохие физические данные.  - Он
в задумчивости затянулся и,  выпустив дым,  продолжал:  - Пять  раз  мое
предложение с ходу отвергали. И лишь однажды приняли. Условия - двадцать
тысяч против шести месяцев тюрьмы.  Я выиграл. Тот человек глянул вниз с
моего балкона и чуть не потерял сознание. - На губах Кресснера появилась
брезгливая улыбка.  - Внизу - сказал он,  - все кажется таким крошечным.
Это его сломало.
   - Почему вы считаете, что...
   Он остановил меня жестом, выражавшим досаду.
   - Давайте без этой тягомотины,  мистер Норрис. Вы согласитесь, потому
что у вас нет выбора.  На одной чаше сорок лет в Сан-Квентине, на другой
- свобода.  И в качестве легкой приправы - деньги и моя жена.  Я человек
щедрый.
   - Где гарантия,  что вы не устроите мне ловушку? Что я пройду по кар-
низу, а вы тем временем не позвоните Тони?
   Он вздохнул.
   - У вас мания преследования, мистер Норрис. Я не люблю свою жену. Моя
многосложная натура страдает от ее присутствия.  Двадцать тысяч долларов
для меня не деньги. Я каждую неделю отстегиваю в четыре раза больше сво-
им людям в полиции.  А что касается пари... - Глаза у него заблестели. -
На такое дело никаких денег не жалко.
   Я раздумывал,  он не торопил с ответом - хороший товар не нуждается в
рекламе.  Кто я для него?  Средней руки игрок, которого в тридцать шесть
могли попросить из клуба,  если бы не Марсия, нажавшая на кое-какие пру-
жины. Кроме тенниса, я ничего не умею, да и не так-то просто куда-нибудь
устроиться,  даже сторожем, когда у тебя за плечами судимость. И дело-то
пустяковое, так, детские шалости, но поди объясни это любому боссу.
   Ничего не скажешь,  смешная история:  по уши влюбился в Марсию Кресс-
нер,  а она в меня. Называется, разок сыграли утром в теннис. Везет вам,
Стэн Норрис.  Тридцать шесть лет жил себе Стэн Норрис холостяком в  свое
удовольствие и на тебе - втрескался в жену короля подпольного мира.
   Этот старый кот,  развалившийся в шезлонге и дымящий дорогой турецкой
сигаретой, надо думать, многое разнюхал. Если не все. Я могу принять его
пари и даже выиграть - и все равно останусь с носом;  а откажусь - через
пару часов буду в тюряге. И на свет божий выйду уже в новом тысячелетии.
   - Один вопрос, - сказал я.
   - Я вас слушаю, мистер Норрис.
   - Ответьте, глядя мне в глаза: вы не имеете обыкновения жульничать?
   Он посмотрел мне в глаза.
   - Я никогда не жульничаю, мистер Норрис, - сказал он с тихим достоин-
ством.
   - О'кэй.
   А что мне оставалось?
   Он просиял и сразу поднялся.
   - Вот это разговор!  Вот это я понимаю!  Давайте подойдем к балконной
двери, мистер Норрис.
   Мы подошли.  У него был вид человека,  который сотни раз рисовал себе
эту  картину в своем воображении и сейчас,  когда она стала реальностью,
наслаждался ею в полной мере.
   - Ширина карниза двенадцать сантиметров, - произнес он мечтательно. -
Я измерял. Да, я сам стоял на нем - разумеется, держась за перила. Види-
те чугунное ограждение - когда вы опуститесь на руках,  оно вам окажется
по грудь.  Ограждение кончится - держаться,  сами понимаете, будет не за
что. Придется двигаться на ощупь, стараясь не терять равновесия.
   Вдруг мой взгляд приковал один предмет за оконным  стеклом...  я  по-
чувствовал, как у меня стынет в жилах кровь. Это был анемометр, или вет-
ромер.  Небоскреб находится рядом с озером,  а квартира Кресснера -  под
крышей небоскреба,  открытой всем ветрам,  поскольку все соседние здания
были ниже. Этот ветер вопьется в тело ледяными иглами. Столбик анемомет-
ра  показывал  десять метров в секунду,  но при первом же сильном порыве
столбик подскочит до двадцати пяти,  прежде чем опустится до прежней от-
метки.
   - Я вижу, вас заинтересовал ветромер, - обрадовался Кресснер. - Вооб-
ще-то здесь дует еще не так сильно,  преобладающий ветер - с  противопо-
ложной стороны.  И вечер сегодня довольно тихий.  В это время тут иногда
такой ветрище поднимается, все восемьдесят пять будет... чувствуешь, как
тебя покачивает.  Точно на корабле. А сейчас, можно сказать, штиль, да и
тепло не по сезону, видите?
   Следуя за его пальцем,  я разглядел световое табло на небоскребе сле-
ва,  где размещался банк.  Семь градусов тепла.  На таком ветру ощущения
будут как при нуле.
   - У вас есть что-нибудь теплое?  - спросил я.  На мне был легкий пид-
жак.
   - Боюсь,  что нет.  - Электронное табло на здании банка переключилось
на время:  8.32. - Вы бы поторопились, мистер Норрис, а то я должен дать
команду,  что мы приступаем к третьему этапу нашего плана.  Тони мальчик
хороший, но ему не всегда хватает выдержки. Вы понимаете, о чем я?
   Я понимал. Уж куда понятнее.
   Я подумал о Марсии,  о том, что мы с ней вырвемся из щупальцев Кресс-
нера,  имея при себе приличные деньги для начала,  и, толкнув раздвижную
стеклянную дверь,  шагнул на балкон. Было холодно и влажно; дул ветер, и
волосы залепляли глаза.
   - Желаю вам приятно провести вечер, - раздался за спиной голос Кресс-
нера,  но мне уже было не до него.  Я подошел к перилам, вниз я не смот-
рел. Пока. Я начал глубоко вдыхать воздух.
   Это не какое-нибудь там специальное упражнение,  а что-то вроде само-
гипноза.  С каждым выдохом голова очищается от посторонних мыслей, и вот
ты уже думаешь лишь об одном - о предстоящей игре.  Вдох-выдох - и я за-
был о пачках банкнот. Вдох-выдох - и я забыл о Кресснере. С Марсией ока-
залось потруднее - она стояла у меня перед глазами и просила  не  делать
глупостей,  не играть с Кресснером по его правилам, потому что даже если
он не жульничает, он, как всегда, наверняка подстраховался. Я ее не слу-
шал.  Не до этого мне было.  Это не то пари, когда в случае проигрыша ты
идешь покупать несколько кружек пива под аккомпанемент  дружеских  шуто-
чек;  тут  тебя будут долго собирать в совок от одного угла Дикман-стрит
до другого.
   Когда я посчитал, что уже достаточно владею собой, я глянул вниз.
   Отвесная стена небоскреба напоминала гладкую поверхность меловой ска-
лы. Машины на стоянке походили на миниатюрные модели, какие можно купить
в сувенирном киоске. Сновавшие взад-вперед автомобили превратились в лу-
чики света.  Если отсюда навернуться,  успеешь не только осознать, что с
тобой происходит,  но и увидеть,  как стремительно надвигается  на  тебя
земля и ветер раздувает одежду.  И еще хватит времени на долгий,  долгий
крик. А когда наконец грохнешься об асфальт, раздастся такой звук, будто
раскололся перезрелый арбуз.
   Неудивительно, что у того типа очко сыграло.  Правда, ему грозили ка-
кие-то шесть месяцев. Передо мной же разворачивалась перспектива в мрач-
ную клеточку и без Марсии, шутка сказать, на сорок лет.
   Мой взгляд  упал  на  карниз.  Двенадцать сантиметров...  а на вид им
больше пяти никак не дашь.  Хорошо еще,  что здание сравнительно новое -
по крайней мере карниз не рухнет.
   Может быть.
   Я перелез  через  перила и осторожно опустился на руках,  пока не по-
чувствовал под собой карниз.  Каблуки висели в воздухе. Пол балкона при-
ходился мне на уровне груди,  сквозь ажурную решетку просматривалась ши-
карная квартира Кресснера. Сам он стоял по ту сторону порога с дымящейся
сигаретой  в  зубах и следил за каждым моим движением,  как какой-нибудь
ученый за поведением подопытной морской свинки после только что  сделан-
ной инъекции.
   - Звоните, - сказал я, держась за решетку.
   - Что?
   - Звоните Тони. Иначе я не двинусь с места.
   Он  отошел  от  двери  -  вот  она,  гостиная, такая теплая, уютная и
безопасная -  и поднял  трубку. И  что?   Из-за этого  ветра я все равно
ничего не мог расслышать. Он положил трубку и снова появился в дверях.
   - Исполнено, мистер Норрис.
   - Так-то оно лучше.
   - Счастливого пути,  мистер Норрис.  До скорого свидания...  если оно
состоится.
   А теперь к делу. Я позволил себе в последний раз подумать о Марсии, о
ее светло-каштановых волосах, и больших серых глазах, и изящной фигурке,
а затем как бы отключился.  И вниз я больше не смотрел.  А то лишний раз
заглянешь в эту бездну,  и руки-ноги отнимутся. Или перестоишь и замерз-
нешь,  а  тогда  можно  просто  оступиться или даже сознание потерять от
страха.  Сейчас главное - мысленно видеть карниз. Сейчас все внимание на
одно - шажок правой, шажок левой.
   Я двинулся вправо,  держась, пока возможно, за решетку. Мне придется,
это ясно,  предельно напрячь сухожилия ног, которые я развил теннисом. С
учетом того,  что пятки у меня свисают с карниза, на носки выпадет двой-
ная нагрузка.
   Я добрался до конца балкона - ну и как теперь  заставить  себя  отор-
ваться от спасительных перил.  Я заставлял. Двенадцать сантиметров - это
же будь здоров какая ширина!  Да если б до земли было  не  сто  двадцать
метров,  а  сантиметров тридцать,  ты бы обежал по карнизу это здание за
каких-нибудь четыре минуты, урезонивал я себя. Вот и считай, что так оно
и есть.
   Легко сказать.  Если упадешь с тридцатисантиметровой высоты,  то чер-
тыхнешься и попробуешь еще раз. Здесь второго случая не представится.
   Я сделал шажок правой ногой,  подтянул левую...  и отпустил перила. Я
распластал  руки  по стене,  прижимаясь ладонями к шершавой каменной по-
верхности, я оглаживал ее. Я был готов ее поцеловать.
   Порыв ветра заставил меня покачнуться;  воротник пиджака хлестнул  по
лицу.  Сердце  подпрыгнуло и застряло где-то в горле,  где и оставалось,
пока стихия не успокоилась. Если ветер ударит как следует, меня снесет к
чертовой матери с этого насеста. А ведь на противоположной стороне ветер
будет посильнее.
   Я повернул голову влево,  прижимаясь щекой к стене. Кресснер наблюдал
за мной, перегнувшись через перила.
   - Отдыхаете в свое удовольствие? - поинтересовался он дружелюбным то-
ном.
   На нем было пальто из верблюжьей шерсти.
   - Вы, кажется, сказали, что у вас нет ничего теплого, - заметил я.
   - Соврал, - спокойно отреагировал он. - Частенько, знаете, приходится
врать.
   - Как это понимать?
   - А никак... никак это не надо понимать. А может быть и надо. Нервиш-
ки-то шалят,  а,  мистер Норрис?  Не советую вам долго задерживаться  на
месте.  Лодыжки устают. А стоит им расслабиться... - Он вынул из кармана
яблоко, откусил от него и выбросил в темноту. Долго ничего не было слыш-
но.  И вдруг раздался едва слышный омерзительный шлепок. Кресснер хохот-
нул.
   Он совершенно выбил меня из колеи,  и сразу же паника вонзила в  мозг
свои стальные когти.  Волна ужаса готова была захлестнуть меня. Я отвер-
нулся от Кресснера и начал делать глубокие вдохи, пытаясь сбросить с се-
бя парализующий страх. Световое табло на здании банка показывало 8.46, и
рядом - ДЕЛАЙТИ ВАШИ ВКЛАДЫ НА ВЗАИМОВЫГОДНЫХ УСЛОВИЯХ!
   Когда на табло зажглись цифры 8.49,  самообладание, кажется, снова ко
мне вернулось. По всей видимости, Кресснер решил, что я примерз к стене,
потому что едва я начал переставлять ноги, держа путь к углу здания, как
сзади послышались издевательские аплодисменты.
   Давал себя знать холод.  Ветер,  пройдясь по озерной глади, словно по
точильному камню, превратился в немыслимо острую косу, которая своим ув-
лажненным  лезвием  полосовала  мою кожу.  На спине пузырился худосочный
пиджак.  Стараясь не замечать холода, я медленно продвигался, не отрывая
подошв  от карниза.  Если и можно преодолеть этот путь,  то только так -
медленно, со всеми предосторожностями. Поспешность губительна.
   Когда я добрался до угла, банковские часы показывали 8.52. Задача ка-
залась  мне  вполне  выполнимой - карниз опоясывал здание четким прямоу-
гольником - вот только, если верить правой руке, за углом меня подстере-
гал встречный ветер.  Один неверный наклон,  и я отправлюсь в долгий по-
лет.
   Я все ждал,  что ветер поутихнет,  однако ничуть не бывало - не иначе
как  он  находился  в сговоре с Кресснером.  Своей невидимой пятерней он
хлестал меня наотмашь, давал тычки, забирался под одежду. Особенно силь-
ный порыв ветра заставил меня покачнуться. Так можно простоять до беско-
нечности, подумал я.
   Улучив момент,  когда стихия немного унялась,  я завел правую ногу за
угол и, держась за стены обеими руками, совершил поворот. Сразу два воз-
душных потока обрушились на меня с разных сторон, выбивая из равновесия.
Ну  вот  Кресснер  и выиграл пари,  подумал я обреченно.  Но мне удалось
продвинуться еще на шаг и вжаться в стену;  только после этого я  выдох-
нул, чувствуя, как пересохло горло.
   Тут-то и раздался над самым моим ухом оглушительный хлопок.
   Я дернулся  всем телом и едва устоял на ногах.  Руки,  потеряв опору,
описывали в воздухе невообразимые зигзаги.  Садани я со  всего  маху  по
стене, скорее всего это бы меня погубило. Но вот прошла целая вечность -
закон равновесия позволил мне снова прижаться к стене, вместо того чтобы
отправить меня в полет протяженностью в сорок три этажа.
   Мое судорожное дыхание напоминало сдавленный свист. В ногах появилась
предательская слабость, мышцы гудели как высоковольтные провода. Никогда
еще я не чувствовал столь остро, что я смертен. Старуха с косой уже, ка-
залось, готова была пробормотать у меня за спиной отходную.
   Я вывернул шею и увидел примерно в метре над собой Кресснера, который
высунулся из окна спальни. Он улыбался. В правой руке он держал новогод-
нюю хлопушку.
   - Проверка на устойчивость, - сказал он.
   Я не стал тратить силы на диалог.  Да и не перекричать бы мне эти за-
вывания. Сердце колотилось бешено. Я незаметно продвинулся метра на пол-
тора - на случай, если ему придет в голову высунуться по пояс и дружески
похлопать  меня  по плечу.  Затем я остановился,  закрыл глаза и подышал
полной грудью, пока не пришел в норму.
   Эта сторона здания была короче.  Справа  от  меня  возвышались  самые
большие небоскребы Нью-Йорка.  Слева подо мной темным пятном лежало озе-
ро,  по которому перемещались отдельные светлые штрихи. В ушах стоял вой
и стоны.
   Встречный ветер на втором повороте оказался менее коварным, и я обог-
нул угол без особых хлопот. И тут меня кто-то укусил.
   Я дернулся,  судорожно глотая воздух. Страх потерять равновесие выну-
дил меня прижаться к стене.  Вновь кто-то укусил меня. Не укусил, нет...
клюнул. Я опустил взгляд.
   На карнизе стоял голубь и смотрел  на  меня  блестящими  ненавидящими
глазами.
   Мы, жители городов, привыкли к голубям, как привыкли к таксистам, ко-
торые не могут разменять вам десятидолларовую бумажку.  Городские голуби
тяжелы на подъем и уступают дорогу крайне неохотно,  считая облюбованные
ими тротуары своей собственностью. Их визитные карточки мы частенько об-
наруживаем на капотах наших машин. Но что нам за дело! Да, порой они нас
раздражают, но владения-то все равно наши, а эти пернатые - чужаки.
   Здесь были его владения,  я ощущал свою беспомощность,  и он, похоже,
это понимал.  Он опять клюнул меня в перетруженную лодыжку, и всю правую
ногу тотчас пронзила боль.
   - Убирайся, - прорычал я. - Убирайся прочь.
   В ответ он снова клюнул. Он, очевидно, давал мне понять, что я вторг-
ся на его территорию.  И действительно, карниз был помечен птичьим поме-
том, старым и свежим.
   Вдруг тихий писк.
   Я как мог задрал голову,  и в ту же секунду сверху обрушился клюв.  Я
чуть не отпрянул.  Я мог стать первым ньюйоркцем, погибшим по вине птицы
божьей.  Это была голубка,  защищавшая своих птенцов.  Гнездо помещалось
под  самой крышей.  Мне повезло,  при всем желании мамаша не могла дотя-
нуться до моего темечка.
   Зато ее супруг так меня клюнул,  что пошла кровь. Я это почувствовал.
Я  двинулся вперед в надежде спугнуть голубя.  Пустой номер.  Эти голуби
ничего не боятся - городские,  во всяком случае. Если при виде грузовика
они с ленцой ковыляют прочь,  то какую угрозу может представлять для них
человек, застрявший на карнизе под самой крышей небоскреба?
   Я продвигался черепашьим шагом,  голубь же пятился,  глядя мне в лицо
блестящими  глазками,  - опускал он их только для того,  чтобы вонзить в
мою лодыжку свой острый клюв.  Боль становилась нестерпимой: еще бы, эта
птица  сейчас  терзала живое мясо...  если бы она его ела,  я бы тоже не
удивился.
   Я отпихнул его правой ногой.  Рассчитывать на большее не приходилось.
Голубь встрепенулся и снова перешел в атаку.  Что до меня,  то я чуть не
сорвался вниз.
   Один, второй, третий удар клювом. Новый порыв ветра заставил меня ба-
лансировать на грани падения; я цеплялся подушечками пальцев за каменную
стену,  с которой успел сродниться,  я прижимался к ней щекой,  с трудом
переводя дыхание.
   Думай Кресснер хоть десять лет,  вряд ли он придумал бы страшнее пыт-
ку. Ну, клюнули тебя разок, велика беда. Ну, еще раза два клюнули - тоже
терпимо. Но эта чертова птица клюнула меня, наверно, раз шестьдесят, по-
ка я добрался до чугунной решетки с противоположной стороны здания.
   Добраться до нее было все равно,  что до райских врат. Пальцы мои лю-
бовно обвились вокруг холодных концов ограждения - ничто,  казалось,  на
заставит их оторваться.
   Удар клювом.
   Голубь смотрел на меня,  если можно в данном случае  так  выразиться,
сверху вниз,  в его блестящих глазках читалась уверенность в моей беспо-
мощности и собственной безнаказанности.  Так смотрел Кресснер, выставляя
меня на балкон.
   Вцепившись ненадежней  в  чугунное ограждение,  я изловчился и наддал
голубю что было мочи. Вот уж бальзам на раны - он заквохтал, точно кури-
ца, и с шумом поднялся в воздух. Несколько сизых перьев упало на карниз,
другие плавными кругами пошли на снижение, постепенно исчезая в темноте.
   Я перелез,  едва живой,  через ограждение и рухнул на балкон. Я обли-
вался потом, несмотря на холод. Не знаю, сколько я пролежал, собираясь с
силами.  Световое табло на здании банка осталось по ту сторону, я же был
без часов.
   Боясь, как бы не свело мышцы,  я сел и осторожно спустил носок.  Иск-
ромсанная правая лодыжка кровоточила,  а впрочем, ничего серьезного. Как
бы то ни было,  при первой же возможности ранку надо обработать. Эти го-
луби могут быть разносчиками любой заразы.  Я подумал,  не перевязать ли
мне ногу, но потом раздумал. Еще, не дай бог, наступлю на повязку. Успе-
ется. Скоро ты сможешь купить бинтов на двадцать тысяч долларов.
   Я поднялся и с тоской посмотрел на темные окна  квартирылюкс  по  эту
сторону здания.  Голо,  пусто,  безжизненно.  На балконной двери плотный
ветрозащитный экран. Наверно, я мог бы влезть в квартиру, но это значило
бы проиграть пари. А ставка была больше, чем деньги.
   Хватит оттягивать  неизбежное.  Я снова перелез через перила и ступил
на карниз.  Голубь,  не досчитавшийся  нескольких  перьев,  смерил  меня
убийственным взглядом; он стоял над гнездом своей подруги, там, где кар-
низ был украшен пометом особенно щедро.  Навряд ли он  станет  досаждать
мне, видя, что я удаляюсь.
   Удаляюсь -  красиво  сказано;  оторваться  от этого балкона оказалось
потруднее,  чем от балкона Кресснера.  Разумом я понимал,  что никуда не
денешься,  надо,  но тело и особенно ступни криком кричали, что покидать
такую надежную пристань - это безумие.  И все же я ее покинул - я шел на
зов Марсии, взывавшей ко мне из темноты.
   Я добрался до следующего угла, обогнул его и медленно, не отрывая по-
дошв от карниза,  двинулся вдоль короткой стены. Сейчас, когда цель была
уже близка,  я испытал почти непреодолимое желание ускорить шаг, побыст-
рее покончить с этим.  Но это означало верную смерть,  и я заставил себя
не торопиться.
   На четвертом повороте встречный ветер чуть меня не опрокинул,  и если
я все-таки сумел обогнуть угол,  то скорее за счет везения,  нежели сно-
ровки.  Прижавшись к стене, я перевел дух. И вдруг понял: моя возьмет, я
выиграю пари. Руки у меня превратились в свежемороженые обрубки, лодыжки
(особенно правая, истерзанная голубем) огнем горели, пот застилал глаза,
но я понял - моя возьмет. Вот он, гостеприимный желтый свет, льющийся из
квартиры Кресснера. Вдали, подобно транспаранту "С возвращением в родные
края!",  горело табло на здании банка: 10.48. А казалось, я прожил целую
жизнь на этом карнизе шириной в двенадцать сантиметров.
   И пусть только Кресснер попробует сжульничать. Желание побыстрей дой-
ти пропало.  Я даже позволил себе помедлить.  На банковских  часах  было
11.09,  когда моя правая,  а затем и левая рука легли на чугунные перила
балкона.  Я подтянулся, перевалил через ограждение, с невыразимым облег-
чением рухнул на пол... и ощутил виском стальной холодок - дуло пистоле-
та.
   Я поднял глаза и увидел головореза с такой рожей,  что,  будь на моем
месте часы Биг Бена,  они бы остановились как вкопанные. Головорез ухмы-
лялся.
   - Отлично!  - послышался изнутри голос Кресснера. - Мистер Норрис, вы
заслужили аплодисменты! - Каковые и последовали. - Давайте его сюда, То-
ни.
   Тони рывком поднял меня и так резко поставил, что мои ослабевшие ноги
подогнулись. Я успел привалиться к косяку.
   У камина  Кресснер  потягивал  бренди из бокала величиной с небольшой
аквариум. Пачки банкнот были уложены обратно в пакет, по-прежнему стояв-
ший посреди рыжего с подпалинами ковра.
   Я поймал свое отражение в зеркале напротив.  Волосы всклокочены, лицо
бледное, щеки горят. Глаза как у безумца.
   Все это я увидел мельком,  потому что в следующую секунду я уже летел
через всю комнату. Я упал, опрокинув на себя шезлонг, и вырубился.
   Когда голова моя немного прояснилась,  я приподнялся и выдавил из се-
бя:
   - Грязное жулье. Вы все заранее рассчитали.
   - Да, рассчитал. - Кресснер аккуратно поставил бокал на камин. - Но я
не жульничаю,  мистер Норрис. Ей-богу, не жульничаю. Просто я как-то со-
вершенно не привык падать лапками кверху.  А Тони здесь только для того,
чтобы  вы  не сделали чего-нибудь...  этакого.  - С довольным смешком он
слегка надавил себе пальцами на кадык. Посмотреть на него, и сразу ясно:
уж он-то привык падать на лапки.  Вылитый кот, не успевший снять с морды
перья канарейки.  Мне стало страшно - страшнее,  чем на карнизе,  - и  я
заставил себя встать.
   - Вы что-то подстроили,  - сказал я,  подбирая слова.  - Что-то такое
подстроили.
   - Вовсе нет. Багажник вашей машины очищен от героина. Саму машину по-
догнали к подъезду. Вот деньги. Берите их - и вы свободны.
   - О'кэй, - сказал я.
   Все это  время Тони стоял у балконной двери - его лицо вызывало в па-
мяти жутковатую маску, оставшуюся от дня всех святых. Пистолет 45-го ка-
либра был у него в руке.  Я подошел, взял пакет и нетвердыми шагами нап-
равился к выходу,  ожидая в любую секунду выстрела в спину.  Но когда  я
открыл дверь, я вдруг понял, как тогда на карнизе после четвертого пово-
рота: моя возьмет.
   Лениво-насмешливый голос Кресснера остановил меня на пороге:
   - Уж не думаете ли вы всерьез, что кто-то мог клюнуть на этот дешевый
трюк с туалетом?
   Я так и застыл с пакетом в руке, потом медленно повернулся.
   - Что это значит?
   - Я сказал,  что никогда не жульничаю,  и это правда. Вы, мистер Нор-
рис, выиграли три вещи: деньги, свободу и мою жену. Первые две вы, будем
считать, получили. За третьей вы можете заехать в окружной морг.
   Я оцепенел,  я таращился на него,  не в силах вымолвить ни слова, как
будто меня оглушили невидимым молотком.
   - Не думали же вы всерьез,  что я вот так возьму и отдам  ее  вам?  -
произнес он сочувственно. - Как можно. Деньги - да. Свободу - да. Марсию
- нет. Но, как видите, никакого жульничества. Когда вы ее похороните...
   Нет, я его не тронул.  Пока.  Это было впереди.  Я шел прямо на Тони,
взиравшего на меня с праздным любопытством,  и тут Кресснер сказал скуч-
ным голосом:
   - Можешь его застрелить.
   Я швырнул пакет с деньгами.  Удар получился сильным,  и  пришелся  он
точно в руку,  державшую пистолет. Я ведь, когда двигался по карнизу, не
напрягал кисти,  а они у теннисистов развиты отменно. Пуля угодила в ко-
вер, и на какой-то миг я оказался хозяином положения.
   Самым выразительным в облике Тони была его страхолюдная рожа.  Я выр-
вал у него пистолет и хрястнул рукоятью  по  переносице.  Он  с  выдохом
осел.
   Кресснер был уже в дверях, когда я выстрелил поверх его плеча.
   - Стоять, или я уложу вас на месте.
   Долго раздумывать он не стал, а когда обернулся, улыбочка пресыщенно-
го туриста успела несколько поблекнуть.  Еще больше она поблекла, стоило
ему увидеть распростертого на полу Тони,  который захлебывался собствен-
ной кровью.
   - Она жива,  - поспешно сказал Кресснер.  - Это я так,  для  красного
словца, - добавил он с жалкой, заискивающей улыбкой.
   - Совсем  уже меня за идиота держите?  - выжал я из себя.  Голос стал
какой-то бесцветный,  мертвый.  Оно и неудивительно.  Марсия  была  моей
жизнью, а этот мясник разделал ее, как какую-нибудь тушу.
   Дрожащий палец Кресснера показывал на пачки банкнот, валявшиеся в но-
гах у Тони.
   - Это, - давился он, - это не деньги. Я дам вам сто... пятьсот тысяч.
Миллион, - а? Миллион в швейцарском банке? Или, если хотите...
   - Предлагаю вам спор, - произнес я медленно, с расстановкой.
   Он перевел взгляд с пистолета на мое лицо.
   - С-с...
   - Спор,  - повторил я.  - Не пари. Самый что ни на есть обычный спор.
Готов поспорить, что вы не обогнете это здание по карнизу.
   Он побелел как полотно. Сейчас, подумал я, хлопнется в обморок.
   - Вы... - просипел он.
   - Вот мои условия,  - сказал я все тем же мертвым голосом.  - Сумеете
пройти - вы свободны. Ну как?
   - Нет, - просипел он. Глаза у него стали круглые.
   - О'кэй. - Я наставил на него пистолет.
   - Нет! - воскликнул он, умоляюще простирая руки. - Нет! Не надо! Я...
хорошо. - Он облизнул губы.
   Я сделал ему знак пистолетом, и он направился впереди меня к балкону.
   - Вы дрожите, - сказал я. - Это осложняет вам жизнь.
   - Два миллиона.  - Казалось, он так и будет теперь сипеть. - Два мил-
лиона чистыми.
   - Нет, - сказал я. - Ни два, ни десять. Но если сумеете пройти, я вас
отпущу. Можете не сомневаться.
   Спустя минуту он стоял на карнизе.  Он был ниже меня ростом  -  из-за
перил  выглядывали только его глаза,  в которых были страх и мольба,  да
еще побелевшие пальцы,  вцепившиеся в балконную решетку,  точно в тюрем-
ную.
   - Ради бога, - просипел он. - Все что угодно.
   - Напрасно вы теряете время, - сказал я. - Лодыжки быстро устают.
   Но он так и не двинулся с места, пока я не приставил к его лбу писто-
лет. Тогда он застонал и начал ощупью перемещаться вправо. Я взглянул на
банковские часы - 11.29.
   Не верилось,  что он сможет дойти хотя бы до первого поворота. Он все
больше стоял без движения, а если двигался, то как-то дергано, с раскач-
кой. Полы его халата развевались в темноте.
   В  12.01,  почти  сорок  минут  назад,  он  завернул за угол. Там его
подстерегал встречный ветер. Я  напряг слух, ожидая услышать  постепенно
удаляющийся крик,  но так  и не  услышал. Может,  ветер стих.  Помнится,
идя по карнизу, я подумал о том, что ветер находится с ним в сговоре.  А
может,  ему  просто  повезло.  Может  быть,  в эту самую минуту он лежит
пластом на противоположном  балконе, не в  силах унять дрожь,  и говорит
себе: все, шагу отсюда не сделаю!
   Хотя вообще-то он должен понимать,  что стоит мне проникнуть в сосед-
нюю квартиру и застукать его на балконе,  - я пристрелю его как  собаку.
Кстати, о той стороне здания, интересно, как ему понравился этот голубь?
   Не крик ли там послышался?  Толком и не разберешь.  Возможно, это ве-
тер.  Неважно. Световое табло на здании банка показывает 12.44. Еще нем-
ного  подожду,  и  надо будет проникнуть в соседнюю квартиру - проверить
балкон;  а пока что я сижу здесь,  на балконе  Кресснера,  с  пистолетом
45-го калибра. Вдруг произойдет невероятное, и он появится из-за послед-
него поворота в своем развевающемся халате.
   Кресснер утверждал, что он никогда не жульничает.
   Про меня этого не скажешь.




                              СТИВЕН КИНГ
                     КОРПОРАЦИЯ "БРОСАЙТЕ КУРИТЬ"

   В ТОТ ДЕНЬ Моррисон сидел в баре аэропорта Кеннеди и  ждал  человека.
Самолету,  на котором тот должен был прилететь,  не давали посадки - над
аэропортом образовалась так называемая  воздушная  "карусель".  В  конце
стойки Моррисон увидел знакомое лицо и решил подойти.
   - Джимми? Джимми Маккэнн?
   Так оно  и  оказалось.  Хотя  Маккэнн немного располнел со времени их
последней встречи на выставке в Атланте,  все равно он в отличной форме.
Моррисон  вспомнил,  что  в колледже это был заядлый курильщик,  худой и
бледный.  Его лица почти не было видно за огромными очками в роговой оп-
раве. Теперь Маккэнн, похоже, носит контактные линзы.
   - Дик Моррисон?
   - Точно. Прекрасно выглядишь. - Они пожали друг другу руки.
   - Ты тоже, - сказал Маккэнн, но Моррисон знал, что это ложь. Он слиш-
ком много работал, ел, курил. - Что будешь пить?
   - Бурбон,  - ответил Моррисон, сел поудобнее и закурил. - Кого-нибудь
встречаешь, Джимми?
   - Нет.  Лечу  в Майами на совещание с важным клиентом,  который стоит
шесть миллионов. Поручено его успокоить. Мы упустили серьезный контракт,
а работы должны начаться следующей весной.
   - Все еще работаешь на фирме "Крэгер и Бартон"?
   - Я у них теперь первый вице-президент.
   - Вот это да!  Поздравляю! Когда тебя назначили? - Моррисон попытался
убедить себя,  что изжога у него не от зависти,  а от повышенной кислот-
ности. Он вынул таблетки, положил одну в рот, разжевал.
   - В  августе.  А  до  этого  произошли события,  которые изменили мою
жизнь. - Он внимательно посмотрел на Моррисона, сделал глоток. - Это мо-
жет тебя заинтересовать.
   Боже мой,  подумал Моррисон,  внутренне содрогаясь, но виду не подал,
похоже, Джимми Маккэнн ударился в религию.
   - Разумеется, мне интересно, - ответил Моррисон и отхлебнул из стака-
на, который подал бармен.
   - Дела  мои были хуже некуда,  - начал Маккэнн.  - Неурядицы с Шэрон,
отец умер от инфаркта,  самого одолевал жуткий кашель.  Как-то ко мне  в
кабинет  зашел  Бобби Крэгер и энергично,  вроде бы по-отцовски,  провел
воспитательную беседу. Помнишь такие беседы?
   - Еще бы!  - Моррисон проработал полтора года на фирме "Крэгер и Бар-
тон",  а потом перешел в агенство "Мортон".  - "Берись за ум... или бери
ноги в руки".
   Маккэнн рассмеялся.
   - Ну вот.  А тут еще доктор сказал мне:  "У вас язва в начальной ста-
дии,  бросайте курить". - Маккэнн скорчил гримасу. - С тем же успехом он
мог бы сказать мне: "Бросайте дышать".
   Моррисон кивнул - уж он-то это  прекрасно  понимал.  Некурящие  могут
позволить себе подобные шутки.  Он с отвращением посмотрел на свою сига-
рету и погасил ее, зная, что тут же закурит новую.
   - И ты бросил курить?
   - Бросил.  Сначала даже не думал, что смогу - курил украдкой при пер-
вой же возможности. Потом встретил парня, который рассказал мне про кор-
порацию на Сорок шестой улице.  Это настоящие специалисты.  Я решил, что
терять нечего, и обратился к ним. С тех пор не курю.

   Глаза Моррисона расширились.
   - Они пичкали тебя препаратами?
   - Нет.  - Маккэнн достал бумажник и начал в нем рыться. - Вот. Помню,
где-то она у меня завалялась.  -- Он положил на стойку обычную белую ви-
зитную карточку.

                     КОРПОРАЦИЯ "БРОСАЙТЕ КУРИТЬ"
       Остановитесь! Ваше здоровье улетучивается вместе с дымом!
                      237 Ист, Сорок шестая улица
               Лечение по предварительной договоренности

   - Хочешь,  оставь себе, - сказал Маккэнн. - Они тебя нылечат. Даю га-
рантию.
   - Как?
   - Не имею права об этом говорить.
   - Как это? Почему?
   - Есть такой пункт в контракте,  который они дают тебе подписать.  Да
там тебе все объяснят в первой же беседе.
   - И ты подписал  к о н т р а к т?
   Маккэнн кивнул.
   - И на основе этого...
   - Так  точно...  - Он улыбнулся Моррисону,  а у того мелькнула мысль:
Джим Маккэнн записался в чертовы умники.
   - К чему такая серьезность, если они эффективно работают?
   Почему я никогда не видел их рекламных роликов по телевизору,  плака-
тов, объявлений в журналах...
   - У них достаточно клиентов, которые о них просто что-то слышали.
   - Ты же специалист по рекламе, Джимми. Как можно этому поверить?
   - Я верю, - ответил Маккэнн. - Девяноста восемь процентов их клиентов
бросают курить.
   - Минутку,  - сказал Моррисон,  заказал еще выпить и закурил.  -  Они
связывают тебя и заставляют курить до тошноты?
   - Нет.
   - Дают что-то, и тебе становится плохо, как только ты заку...
   - Ничего подобного. Сходи к ним, убедись сам. - Он показал на сигаре-
ту Моррисона. - Тебе же это не доставляет удовольствия, а?
   - Нет, но...
   - Я бросил курить,  и многое переменилось в моей  жизни,  -  объяснил
Маккэнн.  -  У  всех бывает по-разному,  но у меня пошло одно к другому.
Прибавилось сил, наладились отношения с Шэрон, стал лучше работать.
   - Слушай, ты меня заинтриговал. Но хоть что-то можешь рас...
   - Прости, Дик. Не имею права, - ответил Маккэнн железным голосом.
   - Наверно,  растолстел,  как бросил курить? - спросил Моррисон, и ему
показалось, что Джимми вроде бы помрачнел.
   - Даже слишком.  Но я согнал лишний вес - ведь всегда был худым. Сей-
час я в норме.
   - Рейс двести шесть,  регистрация в девятой  секции,  -  объявили  по
громкоговорителю.
   - Мой,  - сказал Маккэнн, поднялся, бросил на стойку пять долларов. -
Выпей еще,  если хочешь.  И,  честное слово. Дик, подумай над тем, что я
сказал.  - С этими словами он ушел,  пробираясь сквозь толпу к эскалато-
рам.  Моррисон взял карточку,  задумчиво посмотрел на нее, спрятал в бу-
мажник и забыл.

   Через месяц  карточка выпала из бумажника Моррисона на стойку другого
бара. Он рано ушел с работы и собирался скоротать за выпивкой вечер. Де-
ла на работе были ни к черту.  Моррисон дал Генри десять долларов,  взял
карточку,  перечитал ее.  237 Ист,  Сорок шестая улица - совсем рядом, в
двух  кварталах.  Стоит солнечный,  прохладный октябрьский день;  может,
смеха ради...
   Когда Генри принес сдачу, Моррисон допил стакан и пошел прогуляться.

   Корпорация "Бросайте курить" помещалась в новом здании,  где арендная
плата за кабинет,  наверно,  равнялась годовому жалованью Моррисона.  По
указателю в вестибюле он понял,  что "Бросайте курить", похоже, занимает
целый этаж, значит, деньги у них водятся, причем солидные.
   Он поднялся на лифте и,  пройдя по роскошному ковру коридора, попал в
изящно обставленную приемную с огромным столом.  На стульях вдоль  стены
сидели трое мужчин и женщина - читали журналы. На вид - бизнесмены. Мор-
рисон подошел к столу, протянул карточку секретарше.
   - Мне дал ее приятель. Можно сказать, ваш выпускник.
   Она улыбнулась, заправила анкету в пишущую машинку:
   - Ваша фамилия, сэр?
   - Ричард Моррисон.
   Стук-стук-стук. Еле слышно печатала машинка фирмы ИБМ.
   - Ваш адрес?
   - 29 Мейпл-лейн, Клинтон, Нью-Йорк.
   - Женаты?
   - Да.
   - Дети есть?
   - Один ребенок. - Он подумал об Элвине, слегка нахмурился: "один" не-
точно сказано, правильнее "полребенка". Его сын умственно отсталый и жи-
вет в специальном интернате в Нью-Джерси.
   - Кто рекомендовал вам обратиться сюда, мистер Моррисон?
   - Джеймс Маккэнн, старый университетский друг.
   - Прекрасно. Присядьте, пожалуйста. У нас сегодня много народу.
   - Хорошо.
   Он сел между женщиной в строгом голубом костюме и молодым человеком с
модными бакенбардами в твидовом пиджаке, достал пачку сигарет и, обнару-
жив, что вокруг нет пепельниц, убрал ее.
   Ничего, он их игры видит насквозь, выждет сколько надо, а когда будет
уходить,  закурит.  Если они заставят его долго ждать, можно даже стрях-
нуть пепел на их шикарный коричневый ковер. Моррисон взял журнал "Тайм",
принялся листать.
   Никотин, накопившийся в его организме, настоятельно требовал добавки.
Мужчина,  пришедший в приемную следом за ним,  достал портсигар,  открыл
его,  щелкнув крышкой, но, увидев, что вокруг нет пепельниц, с виноватым
видом, как показалось Моррисону, спрятал его в карман. От этого Моррисон
почувствовал себя лучше.

   Наконец секретарша одарила его лучезарной улыбкой и пригласила войти.
   Моррисон оказался в тускло освещенном коридоре.  Коренастый мужчина с
такими белоснежными волосами, что они казались париком, пожал ему руку и
любезно улыбнулся:
   - Следуйте за мной, мистер Моррисон.
   Он повел его мимо закрытых дверей без табличек и номеров.  Где-то по-
середине коридора коренастый открыл ключом одну из них.  Они оказались в
маленькой комнатке со  стенами,  обшитыми  белыми  панелями.  Обстановка
спартанская:  стол и два стула.  В стене, за столом, очевидно, проделано
маленькое окошко;  его закрывает короткая зеленая занавеска.  На  стене,
слева  от Моррисона - портрет невысокого седого мужчины с листком бумаги
в руке. Лицо его вроде бы показалось Моррисону знакомым.
   - Меня зовут Вик Донатти,  - представился коренастый. - Если согласи-
тесь пройти наш курс, я буду заниматься вами.
   - Рад познакомиться. - Моррисону ужасно хотелось закурить.
   - Присаживайтесь.
   Донатти положил  на  стол  заполненную секретаршей анкету,  достал из
ящика новый бланк и посмотрел Моррисону прямо в глаза:
   - Вы действительно хотите бросить курить?  Моррисон откашлялся, поло-
жил ногу на ногу, хотел ответить уклончиво, но придумать ничего не смог:
   - Да.
   - Тогда подпишите.
   Он протянул бланк Моррисону.  Тот быстро пробежал его глазами:  ниже-
подписавшийся обязуется не разглашать методы и так далее, и так далее.
   - Разумеется.  - Донатти дал ему ручку, Моррисон нацарапал свою фами-
лию,  Донатти  расписался под ней.  Мгновение спустя бланк исчез в ящике
стола.  Что ж,  с иронией подумал Моррисон, я дал клятву. И раньше такое
было. Как-то он даже не курил два дня.
   - Отлично, - резюмировал Донатти. - Мы здесь пропагандой не занимаем-
ся,  мистер Моррисон. Вопросы здоровья, расходов, социального милосердия
нас не интересуют,  как и причины,  по которым вы хотите бросить курить.
Мы - люди практичные.
   - Прекрасно, - безучастно сказал Моррисон.
   - Никаких препаратов не применяем,  не читаем проповедей в духе Дэйла
Карнеги,  не рекомендуем никаких особых диет.  Заплатите нам после того,
как год не будете курить.
   - Боже мой, - выдавил из себя Моррисон.
   - Мистер Маккэнн вам об этом не рассказывал?
   - Нет.
   - Кстати, как у него дела? Все в порядке?
   - Прекрасно! Просто великолепно!
   - А сейчас...  несколько личных вопросов,  мистер  Моррисон.  Заверяю
вас, ответы будут храниться в тайне.
   - Да? - безразлично спросил Моррисон.
   - Как зовут вашу жену?
   - Люсинда Моррисон. Девичья фамилия - Рэмзи.
   - Любите ее?
   Моррисон резко  поднял взгляд,  но Донатти благожелательно смотрел на
него.
   - Разумеется.
   - Ссорились с ней? Какое-то время жили врозь?
   - Какое отношение это имеет к тому, что я собираюсь бросить курить? -
резче, чем ему хотелось, спросил Моррисон, но его тянуло - да чего там -
он  ж а ж д а л  закурить.
   - Самое непосредственное. Отвечайте на мои вопросы.
   - Ничего подобного не было.  - Хотя в последнее время отношения между
ними  д е й с т в и т е л ь н о  стали напряженными.
   - У вас один ребенок?
   - Да. Его зовут Элвин, он в частной школе.
   - В какой?
   - Этого я вам не скажу, - мрачно ответил Моррисон.
   - Хорошо,  - любезно согласился Донатти и обезоруживающе улыбнулся. -
Завтра на первом сеансе курса я смогу ответить на все ваши вопросы.
   - Очень приятно, - сказал Моррисон и поднялся.
   - И последний вопрос:  вы не курили в течение часа. Как вы себя чувс-
твуете?
   - Прекрасно, - солгал Моррисон, - просто прекрасно.
   - Вы - молодец!  - воскликнул Донатти,  обошел стол,  открыл дверь. -
Сегодня еще можете курить.  С завтрашнего дня не выкурите ни одной сига-
реты.
   - Не может быть!
   - Это мы вам гарантируем.
   На следующий день,  ровно в три, Моррисон сидел в приемной корпорации
"Бросайте курить".  С утра он разрывался от сомнений: не идти на встречу
или же пойти,  просто из-за собственного ослиного упрямства:  посмотрим,
чего они еще придумают.
   В конце концов одна фраза,  сказанная Джимми Маккэнном,  убедила его,
что пойти надо:
   МНОГОЕ ПЕРЕМЕНИЛОСЬ В МОЕЙ ЖИЗНИ.
   Видит бог,  жизнь его нуждается в изменениях.  Да и любопытство не на
шутку разыгралось.  Перед тем как войти в лифт,  он докурил сигарету  до
фильтра.  Очень жаль, черт побери, если она окажется последней, - отвра-
тительный у нее вкус.
   В этот раз долго ждать не пришлось.  Когда секретарша предложила  ему
войти,  Донатти  уже  ждал.  Он  пожал Моррисону руку и улыбнулся хищной
улыбкой. Моррисону стало немного не по себе и захотелось курить.
   - Пойдемте, - предложил Донатти, и они направились в комнату. Донатти
сел за стол, Моррисон присел напротив.
   - Рад,  что вы пришли, - сказал Донатти. - Многие клиенты не приходят
после первого собеседования.  Они понимают,  что не так уж сильно  хотят
бросить курить. Я с удовольствием буду работать с вами.
   - Когда начнется курс лечения?  - Гипноз,  подумал он, наверняка гип-
ноз.
   - Он начался с того момента,  когда мы пожали руки в коридоре.  У вас
есть сигареты, мистер Моррисон?
   - Да.
   - Вы не могли бы дать их мне?
   Пожав плечами,  Моррисон отдал Донатти пачку. В ней все равно остава-
лось две или три сигареты.
   Донатти положил пачку на стол,  улыбнулся Моррисону, сжал правую руку
в кулак и принялся молотить им по пачке, она сплющилась, из нее вылетела
сломанная сигарета,  посыпались табачные крошки. Удары громко отдавались
по комнате.  Несмотря на их силу, Донатти продолжал улыбаться - у Морри-
сона по спине побежали мурашки.  Может быть, они добиваются именно этого
эффекта, подумал он.
   Наконец стук  прекратился.  Донатти  взял то,  что осталось от пачки,
выбросил в мусорную корзину:
   - Вы не представляете себе, какое я получаю от этого удовольствие все
три года, что работаю здесь.
   - Подобный  курс  лечения  оставляет желать лучшего,  - мягко заметил
Моррисон. - В вестибюле есть киоск, где можно купить любые сигареты.
   - Совершенно верно,  - согласился Донатти и скрестил руки на груди. -
Ваш сын,  Элвин Доус Моррисон, находится в Пэтерсоновской школе для умс-
твенно отсталых детей.  В результате родовой травмы он никогда не станет
нормальным. Его коэффициент интеллектуальных способностей - 46. Ваша же-
на...
   - Как вы это узнали?  - рявкнул Моррисон. Он был потрясен. - Какое вы
имеете право совать свой...
   - Мы  многое о вас знаем,  - тем же ровным голосом сказал Донатти,  -
но, как я уже говорил, все останется в тайне.
   - Я ухожу, - с трудом проговорил Моррисон и поднялся.
   - Останьтесь еще ненадолго.
   Моррисон внимательно посмотрел на Донатти - тот  был  спокоен.  Каза-
лось,  происходящее даже немного забавляет его.  По выражению лица можно
было сказать, что Донатти наблюдал подобную реакцию сотни раз.
   - Хорошо, я задержусь. А вы давайте ближе к делу.
   - Обязательно.  - Донатти откинулся назад. - Я вам объяснил - мы люди
практичные.  Поэтому  с  самого начала мы должны были понять,  насколько
сложно излечить от страсти к курению. Восемьдесят пять процентов бросив-
ших снова начинают курить.  Среди наркоманов, отказавшихся от употребле-
ния   героина,  эти  цифры  ниже.  Проблема необыкновенно сложная. Н е -
о б ы к н о в е н н о.
   Моррисон посмотрел в мусорную корзину. Одна сигарета была измята, пе-
рекручена,  но курить ее можно.  Донатти добродушно рассмеялся,  полез в
корзину, сломал сигарету.
   - В  законодательных  собраниях  некоторых штатов иногда предлагается
отменить в тюрьмах еженедельную  выдачу  сигарет.  При  голосовании  эти
предложения неизбежно терпят крах.  Иногда они все же проходили, и тогда
в тюрьмах начинались  м я т е ж и, настоящие   мятежи, мистер  Моррисон.
Вы можете представить подобное?
   - Это меня не удивляет, - сказал Моррисон.
   - Попробуйте вникнуть в суть! Когда человека сажают в тюрьму, его ли-
шают секса,  спиртного,  возможности  заниматься  политической  деятель-
ностью,  путешествовать... И никаких мятежей. Может быть, незначительное
количество по отношению к общему числу тюрем. Но когда вы лишаете заклю-
ченных сигарет - ба-бах!  - Донатти стукнул кулаком по столу, чтобы под-
черкнуть свою мысль.  - Во время первой мировой войны,  когда в Германии
никто не мог достать сигареты, аристократы, собиравшие окурки на улицах,
были обычным явлением.  Во время второй мировой войны многие  американки
начали курить трубки,  когда не могли раздобыть сигареты. Интересная за-
дачка для практичного человека, мистер Моррисон.
   - Давайте приступим к лечению.
   - Одну минутку. Подойдите, пожалуйста, сюда. - Донатти встал, отодви-
нул зеленую занавеску, которую Моррисон заметил еще накануне. За прямоу-
гольным окошком - пустая комната.  Нет,  не пустая. На полу кролик ел из
миски хлебные шарики.
   - Симпатичный кролик, - заметил Моррисон.
   - Согласен. Понаблюдайте за ним. - Донатти нажал на кнопку у подокон-
ника - кролик прекратил есть и запрыгал как сумасшедший. Когда он касал-
ся пола,  казалось,  его подбрасывало еще выше,  шерсть вставала дыбом и
торчала во все стороны, глаза становились дикими.
   - Прекратите! Вы же убьете его током!
   Донатти отпустил кнопку:
   - Ну что вы,  это очень слабый заряд.  Посмотрите на кролика,  мистер
Моррисон.
   Тот свернулся метрах в трех от миски с хлебными шариками. Его нос по-
дергивался. Тут же кролик отскочил в угол.
   - Если его бить током достаточно сильно, когда он ест, животное быст-
ро свяжет эти ощущения: еда - боль. Следовательно, кролик не будет есть.
Тряхнуть его током еще несколько раз - он умрет от голода перед миской с
едой. Это называется воспитание отвращения.
   Тут Моррисона осенило - он пошел к двери.
   - Мне это не надо, большое спасибо.
   - Подождите, мистер Моррисон.
   Моррисон даже не остановился, взялся за дверную ручку... дверь оказа-
лась заперта.
   - Откройте.
   - Мистер Моррисон! Сядьте, пожалуйста!
   - Откройте дверь, или я вызову полицию быстрее, чем вы скажете "Маль-
боро".
   - Сядьте. - Это было сказано каким-то жутким ледяным голосом.
   Моррисон посмотрел на Донатти,  заглянул в его карие страшные затума-
ненные глаза и подумал:  "Господи,  я же заперт в комнате с психом".  Он
облизнул губы. Никогда в жизни ему так не хотелось курить.
   - Я подробнее расскажу вам о курсе лечения, - сказал Донатти.
   - Вы не поняли, - возразил Моррисон с деланным спокойствием. - Мне не
нужен ваш курс. Я решил от него отказаться.
   - Нет, мистер Моррисон, это  в ы  не поняли. У  вас уже нет выбора. Я
не обманул вас,  когда сказал, что  курс лечения начался.  Мне казалось,
вы все поняли.
   - Вы сумасшедший, - изумленно произнес Моррисон.
   - Нет, я практичный человек, который расскажет вам о курсе лечения.
   - Валяйте,  - бросил Моррисон. - Только поймите, что как только я от-
сюда выйду, я куплю пять пачек сигарет и выкурю их по дороге в полицейс-
кий участок. - Он внезапно заметил, что грызет ноготь большого пальца, и
заставил себя прекратить это занятие.
   - Как вам будет угодно.  Но, мне кажется, вы передумаете, когда я вам
все объясню.
   Моррисон промолчал, снова сел, скрестил руки на груди.
   - В первый месяц курса лечения наши люди будут постоянно  следить  за
вами,  - объяснил Донатти.  - Вы заметите некоторых, но не всех. Следить
за  вами будут постоянно. В с е г д а. Если они увидят, что вы закурили,
то позвонят сюда.
   - Меня привезут сюда и посадят вместо кролика. - Моррисон пытался го-
ворить спокойным саркастическим тоном, но неожиданно ощутил дикий страх.
Это просто кошмарный сон.
   - Нет, - ответил Донатти. - Вместо кролика посадят вашу жену, не вас.
   Моррисон тупо посмотрел на него.
   Донатти улыбнулся.
   - А вы посмотрите в окошко.

   Когда Донатти отпустил его,  Моррисон два квартала прошел как в тума-
не.  Снова выдался прекрасный день,  но он этого не замечал. Улыбающееся
лицо чудовища Донатти заслонило все.
   - Поймите,  -  сказал  напоследок тот,  - практическая задача требует
практичного решения, мы заботимся только о ваших интересах.
   По словам Донатти,  корпорацию "Бросайте курить" (нечто  вроде  фонда
благотворительной организации) основал мужчина,  изображенный на портре-
те. Он весьма успешно занимался традиционными делами своей "семьи" - иг-
ральные  автоматы,  массажные кабинеты,  подпольная лотерея и оживленная
(хотя и незаконная) торговля между Нью-Йорком и Турцией.  Этот  человек,
Морт Минелли по кличке Трехпалый, был заядлым курильщиком - выкуривал по
три пачки в день. Листок бумаги, который он держит в руке на портрете, -
окончательный диагноз врача:  рак легких. Морт умер в 1970 году, передав
все "семейные" фонды корпорации "Бросайте курить".
   - Стараемся в финансах выйти в ноль,  - объяснил Донатти,  - но более
всего мы заинтересованы в том,  чтобы помочь людям, нашим братьям. Ну и,
конечно, эта благотворительность помогает нам при выплате налогов.
   Курс лечения оказался до ужаса прост. Первое нарушение - Синди приво-
зят,  как выразился Донатти,  в "крольчатник".  Второе нарушение - и там
оказывается сам Моррисон. Третье - током бьют их обоих вместе. Четвертое
нарушение  свидетельствует о негативном отношении к курсу лечения и тре-
бует более сурового наказания.  В школу к Элвину будет  послан  человек,
чтобы избить мальчика.
   - Представьте  себе,  - с улыбкой говорил Донатти,  - каково придется
мальчику.  Он ничего не поймет, даже если ему и попытается кто-то объяс-
нить происходящее.  До него только дойдет, что его больно бьют из-за то-
го, что папа плохой. Элвин насмерть перепугается.
   - Сволочь, - беспомощно сказал Моррисон, он готов был расплакаться, -
сволочь проклятая.
   - Поймите меня правильно,  - сочувственно улыбаясь, объяснил Донатти.
- Я уверен,  что этого не произойдет.  К сорока процентам наших клиентов
мы  не  применяем никаких дисциплинарных мер,  и только десять процентов
допускают более трех нарушений. Эти цифры утешают, не так ли?
   Ничего утешительного Моррисон в них не видел. Он нашел их ужасающими.
   - Разумеется, если вы нарушите правила в пятый раз...
   - Что вы хотите сказать?
   Донатти просто расцвел в улыбке:
   - Вас с женой в "крольчатник",  сына изобьют во второй раз,  а жену в
первый.
   Доведенный до  такого состояния,  когда он потерял способность здраво
мыслить, Моррисон бросился через стол на Донатти.
   Тот, хотя и сидел вроде бы в расслабленной позе, действовал с порази-
тельной быстротой:  отодвинулся вместе со стулом назад и через стол уда-
рил Моррисона двумя ногами в живот. Задыхаясь и кашляя, Моррисон отлетел
в сторону.
   - Сядьте, мистер Моррисон, - благожелательно сказал Донатти, - давай-
те поговорим, как разумные люди.
   Отдышавшись, Моррисон сделал то,  о чем его попросили. Ведь должен же
когда-нибудь закончиться этот кошмарный сон?

   В корпорации "Бросайте курить",  объяснил Донатти,  существует десять
градаций наказаний.  Шестая,  седьмая,  восьмая провинности - сила  тока
возрастает, избиения становятся все ужаснее. Если Моррисон закурит в де-
вятый раз, его сыну сломают обе руки.
   - А в десятый? - спросил Моррисон. В горле у него пересохло.
   Донатти печально покачал головой:
   - В этом случае мы сдаемся.  Вы войдете в два  процента  неисправимых
клиентов.
   - Вы действительно сдаетесь?
   - Можно  сказать и так.  - Донатти открыл один из ящиков и положил на
стол кольт 45 с глушителем.  - Но даже эти два процента неисправимых ни-
когда больше не закурят. Мы это гарантируем.

   В пятницу  вечером  по телевизору показывали "Буллит",  один из самых
любимых фильмов Синди.  В течение часа Моррисон бормотал, ерзал на месте
- Синди уже не могла внимательно смотреть кино.
   - Что с тобой? - спросила она, когда фильм прервался.
   - Ничего... да все плохо, - прорычал он. - Я бросил курить.
   Синди рассмеялась:
   - Когда? Пять минут назад?
   - С трех часов дня.
   - Что, с тех пор не курил?
   - Нет, - сказал он и принялся грызть ноготь большого пальца. Моррисон
уже сгрыз его почти до мяса.
   - Это великолепно. Что заставило тебя решить бросить?
   - Я должен думать о тебе... об Элвине.
   Ее глаза расширились - она даже не заметила, что снова начался фильм,
- Дик так редко говорил об их сыне.  Она подошла к мужу, посмотрела сна-
чала на пустую пепельницу,  стоявшую недалеко от его правой руки,  потом
ему в глаза:
   - Ты действительно собираешься бросить курить, Дик?
   - Действительно.  А если я обращусь в полицию,  банда местных  громил
сделает тебе подручными средствами пластическую операцию, Синди.
   - Я очень рада.  Даже если ты снова закуришь,  мы с Элвином все равно
благодарим тебя за заботу.
   - Думаю, я больше курить не буду, - сказал он и вспомнил глаза Донат-
ти, когда тот ударил его ногами в живот, затуманенные глаза убийцы.

   Ночью он спал плохо, дремал, просыпался, а часа в три проснулся окон-
чательно.  Курить хотелось так, что Моррисону показалось, что у него не-
большая температура.  Он спустился вниз, прошел в свой кабинет, располо-
женный в глубине дома.  Эта комната была  без  окон.  Моррисон  выдвинул
верхний ящик своего стола, как завороженный уставился на коробку с сига-
ретами, огляделся, облизнул губы.
   Постоянная слежка в течение первого месяца, сказал Донатти. Потом два
месяца за ним будут следить по восемнадцати часов в сутки. Четвертый ме-
сяц (именно тогда большинство клиентов закуривают) снова двадцать четыре
часа  в  сутки.  Потом двенадцать часов выборочной слежки каждый день до
конца года. А затем? До конца жизни слежка возобновляется в любое время.
   ДО КОНЦА ЖИЗНИ.
   - Мы можем проверять вас каждый второй месяц,  - объяснял Донатти.  -
Или через день.  Или через два года организуем круглосуточную  недельную
слежку. Все дело в том, что ВЫ ЭТОГО ЗНАТЬ НЕ БУДЕТЕ. Если закурите, это
можно сравнить с тем,  что вы будете играть с нами нашей крапленой коло-
дой.  Следят они или нет? Схватили уже мою жену или послали своего чело-
века к сыну? Здорово, правда? А если вдруг и выкурите тайком сигарету, у
нее будет ужасный вкус, вкус крови вашего сына.
   Но сейчас,  глубокой  ночью,  они не могут следить за ним в его собс-
твенном кабинете. В доме тихо, как на кладбище.
   Почти две минуты он не мог оторвать взгляда от сигарет в коробке, по-
том подошел к двери,  выглянул в пустой коридор, вернулся обратно, снова
уставился на сигареты.  Ужасное видение явилось ему: ни одной сигареты в
жизни. Как сможет он изложить сложную проблему недоверчивому клиенту без
небрежно дымящейся в руке сигареты,  когда он подходит к графикам и пла-
нам?  Как  сможет он без сигареты вынести бесконечные садоводческие выс-
тавки Синди?  Как сможет он проснуться утром и начать день без сигареты,
пока он пьет кофе и читает газету?
   Моррисон проклял себя за то, что влез в эту историю, проклял Донатти,
а самые страшные проклятия послал Джикши Маккэнну. Как он мог так посту-
пить!  Сукин сын,  ведь все знал!  У Моррисона задрожали руки от желания
схватить за горло Иуду Маккэнна.
   Украдкой он снова оглядел кабинет,  полез в ящик, взял сигарету, пог-
ладил ее, поднес ко рту и застыл, наклонив набок голову.
   Еле слышный шорох раздался из стенного шкафа?  Еле слышный. Разумеет-
ся, нет. Но...
   Еще одна картина встала перед его глазами: кролик, прыгающий, как су-
масшедший,  под ударами электрического тока. Мысль, что Синди Может ока-
заться в этой комнате...
   Он принялся лихорадочно прислушиваться,  но ничего не услышал. Морри-
сон сказал себе,  что надо всего-навсего подойти к стенному шкафу и отк-
рыть дверцу.  Ему стало страшно только при одной мысли,  что  может  там
оказаться. Он лег в постель, но сон еще долго не приходил.

   Несмотря на  то что с утра он чувствовал себя отвратительно,  завтрак
пришелся Моррисону по вкусу.  Поколебавшись секунду,  после традиционной
тарелки кукурузных хлопьев Моррисон съел еще яичницу.  Он с раздраженным
видом мыл сковородку, когда сверху спустилась Синди в халате:
   - Ричард Моррисон!  Ты в последний раз ел с утра яйца,  когда наш пес
Гектор был щенком.
   Моррисон что-то  недовольно проворчал.  Выражение жены "когда наш пес
Гектор был щенком" он считал по глупости равным другой  ее  фразе:  "Все
надо делать с улыбкой".
   - Закурил уже? - спросила она, наливая себе апельсинового соку.
   - Нет.
   - К полудню закуришь, - весело заявила Синди.
   - Хорошенькая  из тебя помощница,  нечего сказать,  - обрушился он на
жену. - Все вы, некурящие, считаете... а, ладно, чего тут.
   Моррисон решил, что Синди сейчас рассердится, но она, похоже, смотре-
ла на него с большим удивлением:
   - Ты серьезно хочешь бросить курить, честное слово, серьезно?
   - Конечно. Надеюсь, ты никогда не узнаешь, насколько серьезно.
   - Бедняжка,  - сказала она, подойдя к нему. - Ты стал сейчас похож на
живого мертвеца.
   Моррисон крепко обнял ее.

   Сцены из жизни Ричарда Моррисона,  октябрь - ноябрь: Моррисон с прия-
телем,  который работает на "Ларкин студиос", в баре Джека Демпси. Прия-
тель предлагает Моррисону сигарету, тот крепче сжимает в руке стакан:
   - Я бросил.
   Приятель смеется:
   - Больше недели не продержишься.
   Моррисон  ждет  утреннюю  электричку,  поверх газеты "Нью-Йорк таймс"
наблюдает за молодым человеком в синем костюме. Он видит его практически
каждое утро,  встречает и  в других  местах; в  баре Онди,  где Моррисон
беседует с клиентом, в магазине грампластинок Сэма Гуди, когда  Моррисон
ищет альбом  Сэма Кука.  Однажды Дик  видел этого  молодого человека  на
местном поле для гольфа, где сам играет.
   Моррисон выпивает в гостях - как же хочется закурить!  - но он недос-
таточно выпил, чтобы решиться на это.
   Он приезжает проведать сына, привозит ему большой мяч, который пищит,
если его сжать. Слюнявые восторженные поцелуи Элвина сейчас почему-то не
так противны, как раньше. Моррисон прижимает сына к себе и понимает, что
Донатти  и  компания поняли раньше него:  любовь - самый сильный из всех
наркотиков. Это пусть романтики спорят, существует ли она. Люди практич-
ные уверены в этом и используют ее в своих целях.
   Мало-помалу Моррисон утрачивает физическую потребность в курении,  но
избавиться от психологической тяги не может,  как и от привычки  держать
что-то во рту: таблетки от кашля, леденцы, зубочистку. Все это слабо за-
меняет сигарету.
   И вот Моррисон попадает в гигантскую автомобильную пробку  в  туннеле
"Мидтаун".  Темно. Ревут клаксоны, вонь выхлопных газов, безнадежное ры-
чание неподвижных машин.  Внезапно Моррисон открывает перчаточный  ящик,
видит полуоткрытую пачку сигарет,  секунду смотрит на них, хватает одну,
прикуривает от автомобильной зажигалки. Если что-то случится, Синди сама
виновата,  дерзко говорит он себе.  Черт побери, я же сказал ей выкинуть
все сигареты.
   Первая затяжка - его начинает раздирать страшный кашель.  От второй у
него слезятся глаза,  третья - кружится голова. Он вот-вот потеряет соз-
нание. Какой гадкий вкус, думает Моррисон.
   И сразу же эту мысль сменяет другая: боже мой, что я делаю?
   Сзади  нетерпеливо  загудели  клаксоны.  Впереди  машины  поехали. Он
гасит  сигарету  в  пепельнице,  открывает  оба передних окна и начинает
руками разгонять дым - беспомощно, как мальчишка, только что  спустивший
в унитаз свой первый окурок.
   Рывками он выбрался из пробки и поехал домой.

   - Синди, это я, - позвал он.
   Молчание.
   - Синди? Дорогая, где ты?
   Зазвонил телефон, Моррисон поспешно схватил трубку:
   - Синди? Ты где?
   - Здравствуйте,  мистер Моррисон,  - сказал Донатти приятным, бодрым,
деловым голосом. - Мне кажется, нам надо обсудить один вопрос. Вы сможе-
те зайти к нам в пять?
   - Моя жена у вас?
   - Разумеется, - снисходительно ответил Донатти.
   - Послушайте,  отпустите ее,  - сбивчиво забормотал Моррисон,  -  это
больше не повторится. Я просто сорвался - и все. Затянулся всего три ра-
за. Клянусь богом, м н е  д а ж е  б ы л о  п р о т и в н о...
   - Очень жаль. Значит, я могу рассчитывать, что вы придете в пять?
   - Прошу вас,  - произнес Моррисон.  Он готов был расплакаться, - умо-
ляю...
   Но Донатти уже повесил трубку.

   В пять часов в приемной никого не было, кроме секретарши, которая ос-
лепительно улыбнулась Моррисону, не обращая внимания на его бледное лицо
и растрепанный вид.
   - Мистер Донатти?  - спросила она по селектору. - К вам пришел мистер
Моррисон. - Она кивнула ему. - Проходите.
   Донатти ждал его перед дверью без номера и таблички вместе с горилло-
образным  мужчиной  в  майке с надписью "Улыбайтесь" и револьвером 38-го
калибра.
   - Послушайте, - сказал Моррисон, - мы же можем договориться. Я запла-
чу вам. Я...
   - Заткнись, - отрезал мужчина в майке.
   - Рад вас видеть,  - произнес Донатти. - Жаль, что это происходит при
столь печальных обстоятельствах. Будьте любезны, пройдемте со мной. Сде-
лаем все как можно быстрее. Будьте спокойны: с вашей женой ничего страш-
ного не случится... на этот раз.
   Моррисон напрягся, приготовился броситься на Донатти.
   - Не вздумайте,  - обеспокоенно сказал тот.  - Если вы это  сделаете,
костолом изобьет вас рукояткой револьвера, а жену вашу все равно тряхнут
током. Какая в этом выгода?
   - Чтоб ты сдох, - бросил Моррисон Донатти. Тот вздохнул:
   - Если б я получал по пять центов за каждое такое пожелание, то давно
мог  бы  уйти на заслуженный отдых.  Пусть это будет вам уроком,  мистер
Моррисон.  Когда романтик пытается сделать доброе дело и у него  это  не
получается,  его награждают медалью. Когда же практичный человек добива-
ется успеха, ему желают смерти. Пойдемте.
   Костолом револьвером показал куда.
   Моррисон первым вошел в комнату и словно  онемел.  Маленькая  зеленая
занавеска отодвинута. Костолом подтолкнул его стволом револьвера. Навер-
но,  то же самое испытывает свидетель казни в  газовой  камере,  подумал
Моррисон, заглянул в окошко и увидел ошеломленно оглядывавшуюся Синди.
   - Синди, - жалобно позвал он, - Синди, они...
   - Она не видит и не слышит вас, - разъяснил Донатти. - Это зеркальное
стекло. Ладно, давайте побыстрее закончим. Провинность небольшая - пола-
гаю, тридцати секунд будет достаточно. Костолом!
   Одной рукой тот нажал на кнопку,  другой упер дуло револьвера в спину
Моррисона.
   Это были самые долгие тридцать секунд в его жизни. Когда все закончи-
лось, Донатти положил руку на плечо Моррисону и сказал:
   - Вас не стошнит?
   - Нет, не думаю, - слабым голосом ответил тот и прижался лбом к стек-
лу - ноги его не держали. - Моррисон обернулся. - Костолома не было.
   - Пойдемте со мной, - предложил Донатти.
   - Куда? - безразлично спросил Моррисон.
   - Мне кажется, вы кое-что должны объяснить своей жене?
   - Как я смогу посмотреть ей в глаза? Как скажу, что я... я...
   - Думаю, вас ожидает сюрприз.

   В комнате,  кроме дивана, ничего не было. На нем, беспомощно всхлипы-
вая, лежала Синди.
   - Синди, - ласково позвал он.
   Она подняла на него глаза с расширенными от слез зрачками.
   - Дик,  - прошептала Синди,  - Дик? Господи... Господи... - Он крепко
обнял ее.  - Двое... В нашем доме... Сначала я подумала - это грабители,
потом решила,  что они меня изнасилуют, а они отвезли меня куда-то с за-
вязанными глазами и... и... это было У-УЖАСНО...
   - Успокойся, успокойся.
   - Но почему? - спросила жена, посмотрев на него. - Зачем они...
   - Все из-за меня.  Я должен тебе кое-что рассказать, Синди. Он закон-
чил рассказ, немного помолчал и сказал:
   - Наверно, ты меня ненавидишь.
   Моррисон смотрел в пол,  когда Синди прижала свои ладони к его лицу и
повернула к себе:
   - Нет. Я не испытываю к тебе ненависти.
   В немом изумлении он посмотрел на нее.
   - Все в порядке.  Да благословит господь этих людей.  Они  освободили
тебя, Дик.
   - Ты что, серьезно?
   - Да,  - ответила она и поцеловала его.  - Поедем домой.  Мне гораздо
лучше. Не помню, когда мне было так хорошо.

   Когда через неделю как-то вечером зазвонил телефон и  Моррисон  узнал
голос Донатти, он сказал:
   - Ваши люди ошиблись. Я даже в руки сигарету не брал.
   - Нам  это  известно.  Надо  обсудить последний вопрос.  Можете зайти
завтра вечером?
   - Это...
   - Ничего серьезного.  Просто для отчетности. Кстати, поздравляю с по-
вышением по службе.
   - Откуда вы это знаете?
   - Учет ведем, - небрежно бросил Донатти и повесил трубку.

   Когда они вошли в ту же комнату, Донатти сказал:
   - Что вы так нервничаете? Никто вас не укусит. Подойдите сюда.
   Моррисон подошел и увидел обычные напольные весы.
   - Послушайте, я немного растолстел, но...
   - Да-да.  Это происходит с семьюдесятью тремя процентами наших клиен-
тов. Пожалуйста, встаньте на весы.
   Моррисон встал, весы показали семьдесят девять килограммов.
   - Прекрасно, можете сойти с весов. Какой у вас рост, мистер Моррисон?
   - Метр семьдесят девять сантиметров.
   - Посмотрим. - Донатти достал из нагрудного кармана небольшую карточ-
ку, закатанную в прозрачную пластмассу. - Совсем неплохо. Сейчас я выпи-
шу вам рецепт на получение незаконных таблеток для диеты.  Принимайте их
редко и в соответствии с инструкцией. Ваш максимальный вес будет... - Он
еще раз взглянул на карточку. - Восемьдесят три килограмма. Сегодня пер-
вое декабря,  значит,  первого числа каждого месяца жду вас на взвешива-
ние.  Не сможете прийти - ничего страшного,  если, конечно, заранее пре-
дупредите.
   - Что случится, если я буду весить больше восьмидесяти трех килограм-
мов?
   Донатти улыбнулся:
   - Кто-то из наших людей придет к вам в дом и отрежет вашей жене мизи-
нец. Счастливо, мистер Моррисон. Выйдете через эту дверь.

   Прошло восемь месяцев.
   Моррисон встречает в баре Джека Демпси,  своего  приятеля  с  "Ларкин
студиос". Моррисон, как гордо говорит Синди, в своей весовой категории -
он весит семьдесят пять килограммов,  три раза в неделю занимается спор-
том и великолепно выглядит. Приятель же похож черт знает на кого.
   Приятель:
   - Боже мой, как тебе удалось бросить курить? Я курю даже больше своей
жены.  - С этими словами он с настоящим отвращением гасит сигарету и до-
пивает виски.
   Моррисон оценивающе  смотрит на него,  достает из бумажника белую ви-
зитную карточку, кладет ее на стойку.
   - Знаешь, - говорит он, - эти люди изменили мою жизнь.

   Прошел год.
   Моррисон получает по почте счет:

                     КОРПОРАЦИЯ "БРОСАЙТЕ КУРИТЬ"

       237 Ист, Сорок шестая улица,
       Нью-Йорк, штат Нью-Йорк, 10017
       Курс лечения 2500 долларов
       Услуги специалиста
       (Виктор Донатти) 2500 долларов
       Электричество 50 центов
       ВСЕГО (просим заплатить)
                        5000 долларов 50 центов

   - Сукины дети!  - взрывается он. - Включили в счет электричество, ко-
торым...
   - Заплати, - говорит жена и целует его.
   Прошло еще восемь месяцев.
   Совершенно случайно Моррисон и Синди встречают в театре "Хелен  Хэйс"
Джимми Маккэнна с женой. Они знакомятся. Джимми выглядит так же, как и в
аэропорту,  если не лучше.  Моррисон никогда раньше не встречался с  его
женой.  Она красива, как бывают красивы ничем не примечательные женщины,
когда они очень и очень счастливы.
   Моррисон пожимает ей руку. У нее странное рукопожатие. Только в сере-
дине второго действия Моррисон понимает почему.  У жены Маккэнна на пра-
вой руке нет мизинца.



     Стивен Кинг.
     Газонокосильщик

                          (перевод А. Мясникова)

     Несколько  последних  лет  Гарольд  Паркетт  всегда  ужасно  гордился
аккуратно подстриженным газоном перед своим домом. Купив однажды  большую,
выкрашенную в серебряную краску  газонокосилку  "Лонбой",  он  скрупулезно
следил за тем, чтобы его газоны никогда  не  оставались  неподстриженными.
Подстригал их один парень, живший неподалеку от него в том же  квартале  -
всего по пять долларов за каждую подстрижку. В те золотые  деньки  Гарольд
Паркетт частенько любил разваливаться в своем кресле  в  обществе  баночки
пива, лениво послушать радиорепортаж  об  игре  Бостонских  "Ред  Сокс"  и
неторопливо порассуждать о том, что Бог, как  всегда,  на  небесах,  а  на
земле, как всегда, все в порядке, включая и его собственный газон. Однако,
в середине октября прошлого года  судьба  сыграла  с  Гарольдом  Паркеттом
скверную шутку. Однажды, когда тот парень в последний раз  за  этот  сезон
подстригал газон, жизнерадостно и ни о  чем  не  подозревая  толкал  перед
собой мерно стрекочущую газонокосилку, соседский пес  -  это  была  собака
Кастонмейеров - загнал прямо под ее ножи кошку других соседей - Смитов.
     Испугавшись предсмертного  вопля  бедного  животного,  дочь  Гарольда
пролила на свой новый джемпер полкварты шерри "Коул-Эйд", а его жена целую
неделю после этого мучалась ночными кошмарами - даже несмотря на  то,  что
ничего не видела своими глазами и  не  слышала.  Она  появилась  несколько
минут спустя и увидела только, как парень счищает  с  ножей  газонокосилки
красно-зеленое с клочьями шерсти и перемолотыми костями  месиво.  Плачущие
миссис Смит и Алисия наблюдали за всем этим, стоя немного поодаль. Алисия,
однако, уже успела переодеться и была в светло-голубых джинсах и  в  одном
из своих  отвратительных  коротких  свитеров.  Обе  бросали  сквозь  слезы
безжалостные и совершенно несправедливые проклятия в адрес  ни  в  чем,  в
общем-то, неповинного "убийцы".
     Прослушав с неделю стоны и бормотание  жены  во  сне,  Гарольд  решил
избавиться от газонокосилки. Он подумал, что  теперь  она  ему  просто  не
нужна. В том году он нанимал ПРОСТО газонокосильщика,  а  в  будущем  году
наймет газонокосильщика СО СВОЕЙ газонокосилкой.  Может  быть,  думал  он,
жена перестанет после этого стонать по  ночам  и  к  нему  снова  вернется
нормальный сон.
     Итак, он отвез серебряного "Лонбоя" в магазин Фила Саноко  и  выменял
его  на  совершенно  новый  черный  костюм  от  Келли,  а   Фил   выставил
газонокосилку рядом с каком-то насосом и повесил на нее написанную от руки
табличку "ПРОДАЕТСЯ".
     Ну а в этом году он как-то все откладывал и  откладывал  наем  нового
газонокосильщика, хотя это и  было  уже  необходимо.  Когда  он  позвонил,
наконец, все тому же, кстати, парню, его мать сказала, что Фрэнк  поступил
в университет и теперь здесь не живет. Гарольд удивленно пожал  плечами  и
пошел к холодильнику, чтобы взять банку пива, думая по дороге о  том,  как
неумолимо летит время и покачивая от удивления головой.
     "Ред Сокс" никак не могли подняться выше четвертого места  и  Гарольд
отложил наем нового газонокосильщика до начла мая, а  потом  и  до  начала
июня.  Все  уикенды  он  просиживал  на  веранде,   мрачно   наблюдая   за
нескончаемым потоком все новых и новых парней, вертевшихся вокруг его  уже
повзрослевшей и полногрудой дочери, меняющихся чуть ли не каждую неделю  и
каждый раз неизменно уводящих  ее  в  местных  кинотеатришко,  почтительно
кивнул ему головой на прощание, а трава тем временем все  росла  и  росла.
Этим летом была очень хорошая погода - три дня сияло солнце, на  четвертый
шел небольшой теплый дождик, три дня солнце, на четвертый -  дождь.  Почти
как по часам. Трава разрасталась с невероятной быстротой и буйством.
     Вот прошел и июнь, и  к  середине  июля  газон  выглядел  скорее  как
какой-нибудь задний двор, поросший бурьяном  или,  в  лучшем  случае,  как
некошеный луг с кормовыми травами. Джек Кастонмейер  уже  начал  отпускать
разные шуточки по поводу того, например, какие нынче  цены  на  люцерну  и
вообще на сено. А четырехлетняя дочка Дона Смита Дженни стала прятаться  в
этой траве, когда ее звали к завтраку или к ужину есть овсяную кашу.
     Однажды, уже в конце июля,  Гарольд  вышел  во  внутренний  дворик  и
увидел соседскую курицу, нахально косившуюся на него из высоченной  густой
травы, которой заросла даже задняя дорожка. Ну что ж, решил он,  тянуть  с
этим делом больше не следует. Он вернулся в дом, выключил  радио,  взял  в
руки свежую газету и раскрыл ее на  отделе  рекламных  обЦявления.  Уже  в
середине первого столбца он нашел то,  что  ему  было  нужно:  "ПОДСТРИЖКА
ГАЗОНОВ. НЕДОРОГО. 776-2390".
     Гарольд набрал  указанный  номер,  ожидая  услышать  противный  голос
какой-нибудь  домохозяйки,   гнусаво   подзывающей   к   телефону   своего
оболтуса-сына. Вместо этого в  трубке  профессионально  зазвучал  приятный
голос секретарши: "Пастэрел Гринери", услуги по вызовам. Чем мы можем  вам
помочь?"
     В двух словах Гарольд обЦяснил голосу, чем "Пастэрел  Гринери"  может
помочь ему, удивляясь тому, что газонокосильщики имеют уже даже секретарш.
Поинтересовавшись оплатой, он услышал в ответ вполне приемлемую цифру.
     Гарольд повесил трубку с каким-то странным тревожным чувством и снова
вышел на  веранду.  Усевшись  в  кресло,  он  включил  радио  и  отрешенно
уставился на субботние облака, проплывавшие по субботнему  небу.  Карла  и
Алисия ушли навестить его мать, и он  был  в  доме  один.  Для  них  будет
приятным сюрпризом, подумал он, если газонокосильщик закончит свою  работу
до их возвращения.
     Он открыл банку пива и, услышав по радио, что Дик Дрэго удален с поля
за  двойное  касание,  недовольно  покачал  головой.   Снаружи   прямо   в
остекленение веранды задул легкий ветерок. В траве недовольно застрекотали
сразу  несколько  потревоженных  им  сверчков.  Гарольд  пробурчал  что-то
нелестное в адрес Дика Дрэго и задремал.
     Через полчаса его разбудил неприятно-дребезжащий  звонок  во  входную
дверь. Медленно поднявшись, он допил пиво и пошел открывать.
     На крыльце стоял толстяк в грубой хлопчатобумажной  робе,  измазанной
зеленым соком скошенной травы. В углу рта у него была зажата зубочистка.
     Комбинезон на  его  животе  оттопыривался  так  сильно,  что  Гарольд
подумал, что толстяк, может быть, проглотил баскетбольный мяч.
     - Да? - вяло промямлил Гарольд, не проснувшись еще и наполовину.
     Толстяк улыбнулся,  перекинул  зубочистку  из  одного  уголка  рта  в
другой, поддернул комбинезон за лямки и сдвинул на  затылок  свою  зеленую
бейсболку. Ее козырек был испачкан свежим машинным маслом. И вот он стоял,
улыбался и благоухал свежескошенной травой, землей и машинным маслом.
     - Я из "Пастэрел", приятель, - весело  проговорил  он,  непринужденно
почесывая себя чуть пониже живота и не переставая улыбаться. - Это ведь вы
звонили, не так ли? Не так ли, приятель?
     - Хм... Насчет газона? так это вы?
     - Да, я, - ответил газонокосильщик и жизнерадостно рассмеялся,  глядя
на слегка распухшее ото сна лицо Гарольда.
     Газонокосильщик бесцеремонно шагнул мимо  беспомощно  отступившего  в
сторону Гарольда в дом и, пройдя через кухню, жилую  комнату  и  гостиную,
оказался  на  веранде,  выходящей  на  задний   двор.   Наконец,   Гарольд
окончательно проснулся и понял, что все в порядке - это человек, вызванный
им по телефону.  Он  видел  людей  такого  типа  и  раньше  -  сантехники,
например, или дорожные рабочие. Такие  всегда  найдут  свободную  минутку,
чтобы отложить в сторону свои инструменты и,  закурив  "Лаки  Страйк"  или
"Кэмел", посмотреть на тебя так, будто они - соль земли и  запросто  могут
переспать с твоей женой чуть  ли  не  в  любой  момент,  стоит  им  только
захотеть этого. Гарольд всегда немного побаивался таких людей - загорелых,
с сеточкой морщин вокруг глаз, всегда знающих, что им делать.
     - Задний дворик особенно зарос, - сказал  Гарольд  человеку  невольно
понизившимся голосом. - Он почти правильной  квадратной  формы,  ровный  и
совсем без препятствий, но зарос, все-таки,  очень  сильно,  -  его  голос
дрогнул, вернулся в свой нормальный регистр  и  Гарольд  добавил,  как  бы
извиняясь.
     - Боюсь, я немного запустил его.
     -  Не  волнуйтесь,  дружище.  Расслабьтесь.   Все   просто   отлично.
Отлично-отлично-отлично, - улыбнулся  газонокосильщик,  его  глаза  просто
сияли от счастья. - Чем выше трава, тем лучше. Хорошая у вас здесь  почва,
плодородная, вот в чем дело. А все благодаря Цирцее. Я всегда это говорю.
     БЛАГОДАРЯ ЦИРЦЕЕ?
     Газонокосильщик повернулся к  радиоприемнику  и  прислушался.  Диктор
обЦявил, что только что с поля удален Ястржемски.
     - За "Ред Сокс" болеете? Я - за "Янкиз".
     Он снова вернулся в дом и деловито прошел в гостиную. Гарольд  устало
и  с  грустью  провождал  его  глазами,  успев  уже   утомиться   от   его
беспардонности.
     Толстяк уселся в кресло и неодобрительно покосился на лужу  пива  под
столом с валявшейся посредине пустой банкой из-под пива с надписью "Курз".
Гарольд от этого взгляда хотел уже было даже сходить на кухню за  шваброй,
но потом передумал.
     НЕ ВОЛНУЙТЕСЬ, ДРУЖИЩЕ. РАССЛАБЬТЕСЬ.
     Он  раскрыл  газету  на  финансово-экономическом   разделе   и   стал
пристально всматриваться в таблицу последних  биржевых  котировок.  Будучи
настоящим республиканцем, он считал, что должен быть всегда в  курсе  всех
финансовых новостей, а представителей Уолл-стрит вообще  представлял  себе
по меньшей мере полубогами...
     (БЛАГОДАРЯ ЦИРЦЕЕ?)
     ...он очень часто и очень сильно жалел  о  том,  что  такие  условные
обозначения, как например, рсt. и Kdk или "от 3,28 до  2/3"  остаются  для
него в большинстве случаев не больше, чем иероглифами на древних  каменных
табличках. Однажды  он  купил  три  акции  компании  "Мидуэст  Байснбэгэз,
Инкорпорейтед", а компания неожиданно прекратила свое существование в 1968
году, и он потерял на  этом  целых  семьдесят  пять  долларов.  Теперь  он
понимал,  что,  несмотря  на  ту  неудачу,  за  такими   компаниями,   как
"Байснбэгэры" большое будущее. И это  будущее  не  за  горами.  Они  часто
обсуждали это с  Сонни  -  барменом  из  "Голдфиш  Боул".  Сонни  обЦяснил
Гарольду, что его ошибка заключалась в том, что он поспешил тогда на целых
пять лет, а должен был бы...
     Его снова потянуло в дремоту, но вдруг неожиданно встряхнуло  и  даже
напугало спросонья каким-то непонятным и очень сильным ревом.
     Резко вскочив на ноги и опрокинув при этом кресло, Гарольд  испуганно
огляделся по сторонам.
     - Это что, газонокосилка? - спросил Гарольд Паркетт  сам  у  себя.  -
Господи, ЭТО ЧТО, ГАЗОНОКОСИЛКА?
     Он выбежал из дома на парадное крыльцо, но увидел  только,  как,  как
раз в  этот  момент,  трясущаяся  красная  тележка  с  надписью  "ПАСТЭРЕЛ
ГРИНЕРИ, ИНК." на боку с ревом скрылась за углом  его  дома,  направляясь,
по-видимому, во внутренний дворик. Теперь рев действительно доносился  уже
оттуда. Гарольд ринулся через весь дом  обратно,  выскочил  на  веранду  и
остановился, как вкопанный.
     То, что он увидел, было просто отвратительно.
     Он не мог поверить собственным глазам.
     Красная газонокосилка, которую  принес  толстяк,  двигалась  сама  по
себе. Никто ее не толкал и никого не было рядом с ней даже поблизости. Она
двигалась с оглушительным ревом, неистово трясясь и неудержимо  продираясь
сквозь буйные заросли травы на заднем дворике  Гарольда  Паркетта  подобно
какому-то ужасному красному исчадию ада. Она визжала, ревели и с  громкими
хлопками выбрасывала в воздух голубые облачка маслянистого дыма. Это  было
какое-то механическое сумасшествие, переполнявшее Гарольда ужасом, у  него
просто  голова  пошла  кругом.  В  воздухе  висел  густой  терпкий   запах
свежескошенной травы.
     Но  уж  что  было   действительно   отвратительным,   так   это   сам
газонокосильщик.
     Газонокосильщик скинул с себя абсолютно всю одежду, всю до  последней
ниточки. Она была  аккуратно  сложена  в  самом  центре  заднего  дворика.
Совершенно голый, весь в травяной зелени, он полз  на  четвереньках  вслед
неистовствовавшей газонокосилки  и  ел  только  что  скошенную  ей  траву.
Зеленый сок стекал по его подбородку на огромный, отвисший почти до  самой
земли  отвратительный  живот.  Каждый  раз,  когда  газонокосилка   делала
разворот, он поднимался на ноги, как-то  бесновато  подскакивал,  а  затем
снова бросался на четвереньки.
     - ПРЕКРАТИТЕ! - закричал Гарольд Паркетт. - НЕМЕДЛЕННО ПРЕКРАТИТЕ!
     Но газонокосильщик не обратил на него решительно  никакого  внимания.
То же самое  можно  было  бы  сказать  и  про  его  красного  дьявольского
напарника. Напротив, они стали двигаться еще быстрее. К неописуемому ужасу
Гарольда, ему показалось, что газонокосилка, с ревом пронесясь мимо  него,
как бы ухмыльнулась сверкавшей  на  солнце  никелированной  решеткой,  под
которой с бешенной скоростью вращались остро заточенные ножи.
     И тут Гарольд увидел крота. Оглушенный и перепуганный, он выскочил из
травы прямо  перед  газонокосилкой.  Еще  одна  секунда  -  и  он  был  бы
перемолочен  вместе  с  травой,  в  которой  только  что  находился.  Этот
маленький коричневый комочек панически  метнулся  в  сторону,  намереваясь
спрятаться от рычащего красного монстра под верандой.
     Газонокосилка, как живая, резко свернула в сторону  от  линии  своего
движения и устремилась за кротом.
     Уже через пару секунд она  настигла  его,  с  грохотом  и  завыванием
подмяла под себя и через  мгновение  от  крота  осталось  только  кровавое
месиво из шерсти и внутренностей, живо напомнив  Гарольду  об  аналогичной
участи соседской кошки год назад. С кротом было покончено и газонокосилка,
сделав резкий поворот, вернулась к линии своего прежнего движения.
     Газонокосильщик  неотступно  следовал  за  ней  на   четвереньках   в
некотором отдалении. Быстро перебирая  руками  и  ногами,  он  остервенело
пожирал только что скошенную траву. Гарольд наблюдал за всем  этим  широко
распахнутыми  глазами,  совершенно  парализованный  от   ужаса.   Огромный
отвратительный живот  голого  толстяка  раздувался  прямо  на  глазах.  Он
напрочь забыл обо всех  акциях,  котировках  и  "Байснбэгэрах".  Он  видел
только, как... ГАЗОНОКОСИЛЬЩИК,  В  ТОЧНОСТИ  ПОВТОРИВ  ЗИГЗАГ,  СДЕЛАННЫЙ
ТОЛЬКО ЧТО ЕГО МЕХАНИЧЕСКИМ НАПАРНИКОМ, ДОБРАЛСЯ ДО КРОТА И ПРОГЛОТИЛ ЕГО,
ПОЧТИ НЕ ЖУЯ.
     Чувствуя, как у него темнеет в глазах, Гарольд опустил  ветрозащитный
экран на дверь веранды и запер ее. Вдруг его сильно вырвало. Он понял, что
вот-вот упадет в обморок. Это УЖЕ был обморок. Плохо  слушающимися  ногами
он подошел к кровати на веранде  и,  опустившись  на  нее  в  изнеможении,
закрыл глаза...
     Кто-то тряс его за плечи. Это была Карла. Он не  вымыл  посуду  и  не
вынес мусор. Карла будет очень недовольна, но это, все же, намного  лучше,
чем то, что  он  пережил.  Карла  все  продолжала  трясти  его  за  плечи,
возвращая его из кошмарного сна в нормальный мир. Милая Карла -  она  была
для него  сейчас  как  спасательный  круг  в  стихии,  с  которой  сам  он
справиться  был  уже  не  в  состоянии.   Она   ласково   улыбалась   ему,
очаровательно обнажая при этом свои мелкие передние зубы, которые  он  так
любил...
     Зубы... Но это были не ее зубы!... У Карлы довольно слабые  и  мелкие
зубы, а эти - крупные, крепкие и... между ними... какие-то...
     Волокна.
     Между зубами были какие-то зеленые волокна, которые выглядели как...
     ТРАВА?
     - О, Господи, - прошептал Гарольд.
     - Вы что, приятель, сознание потеряли? А?
     Над ним стоял, наклонившись, газонокосильщик.  Он  улыбался  и  между
зубами у него свисали эти страшные зеленые волокна. Они были у него  и  на
губах, и на подбородке. Он был в них весь. На дворе было тихо, но  повсюду
висел этот ужасный запах травы и выхлопных газов.
     Гарольд приподнялся в кровати, опустил ноги на пол и  тупо  уставился
на замершую  газонокосилку.  Вся  трава  была  аккуратно  подстрижена.  Но
собирать ее не было никакой необходимости - травы просто не было. Ее  сЦел
газонокосильщик. Гарольд почувствовал, что с его головой  творится  что-то
невообразимое. Он покосился на толстяка и, вздрогнув, поморщился.  Он  был
просто ужасен. Из уголков его рта стекали зеленые струйки травяного сока.
     - Что это? - взмолился Гарольд.
     - Это? - кивнул толстяк в  сторону  газона.  -  Это  новая  методика,
которую решил испробовать наш босс. Довольно неплохо, кстати,  получается,
на самом деле, приятель. Убиваем  двоих  зайцев  одним  выстрелом  -  и  к
завершающей  стадии  испытаний  приближаемся,   и   деньги   зарабатываем.
Понимаете? Конечно, сплошь и рядом многие  клиенты,  мягко  говоря,  очень
удивляются и не  могут  понять,  что  это  такое  они  видят  собственными
глазами. Но босс всегда согласен на жертвы.  Понимаете?  Это  как  хорошая
смазка для колес.
     Гарольд молчал. В его голосе зловеще пульсировало только одно слово -
"жертвы". А еще он раз за разом вспоминал одну и ту же картину  -  как  из
ревущей газонокосилки  вылетает  искромсанная  тушка  крота,  который  еще
две-три секунды назад был живым.
     - Конечно, - еле вымолвил  Гарольд,  с  трудом  поднимаясь  на  ноги,
совсем как наполовину разбитый параличом трясущийся старец.
     Когда ему, наконец, удалось это сделать, он вспомнил вдруг строку  из
одной  фолк-рок  песенки,   которые   любила   слушать   Алисия:   "Трава,
благословленная Господом нашим".
     Газонокосильщик весело  шлепнул  себя  по  зеленому  как  недозревшее
яблоко, бедру:
     - Отличная технология, дружище! Просто чертовски хороша! Я  вижу,  вы
все поняли правильно. Вы не будете против,  если  я  отмечу  это  в  своем
докладе, когда вернусь в офис? Может, какое-нибудь поощрение получу.
     - Конечно, - ответил Гарольд, отступая от него в сторону черного хода
и стараясь удержать на лице улыбку. - А теперь вы можете закончить  работу
до конца, а мне, я думаю, лучше всего сейчас немного вздремнуть...
     - Конечно, приятель. Не буду вам мешать,  -  сказал  газонокосильщик,
грузно поднявшись с корточек на ноги.
     В глаза Гарольду бросилась необычайно длинная щель между  большими  и
остальными  пальцами  ног,  как  будто...  нога  была,   подобно   копыту,
раздвоена.
     -  С  первого  раза  это  для  всех   очень   необычно,   -   добавил
газонокосильщик. - Но вы привыкайте. В вас чувствуется добрая закалка.
     Он пристально осмотрел полную фигуру Гарольда и задумчиво проговорил:
     -  У  вас  хорошие  данные,  приятель.  Может,  для  вас  это   будет
неожиданным и странным, но наш босс всегда ищет новые таланты. Вроде вас.
     - Босс... - едва слышно пробормотал Гарольд.
     Газонокосильщик  остановился  на  нижних   ступеньках   лестницы   и,
обернувшись, пристально посмотрел на Гарольда Паркетта.
     - Итак, приятель,  мне  кажется,  что  вы  уже  догадались...  Трава,
благословленная Господом нашим... и вообще.
     Гарольд осторожно  потряс  головой  и  газонокосильщик,  увидев  это,
громко рассмеялся.
     - Пан. Нашего босса зовут Пан.
     Сделав  шаркающее  движение  ногой  по   свежескошенной   траве,   он
подпрыгнул,  завел  газонокосилку  и  она  с  оглушительным  ревом   стала
кружиться вокруг дома.
     - Соседи!... - начал было Гарольд, но газонокосильщик  только  весело
взмахнул рукой и исчез за углом.
     Газонокосилка кружила вокруг дома с бешеной скоростью,  непередаваемо
оглушительным ревом  и  жуткими  завываниями.  Вслед  за  ней  носился  на
четвереньках не менее жуткий толстяк с отвратительным раздувшимся животом,
весь зеленый от облепившего  его  сока  травы  и,  самое  главное,  голый.
Совершенно голый. Гарольд в ужасе схватился за голову и закрыл глаза,  как
будто этим он  мог  остановить  это  кошмарное  гротескное  представление,
которое  наверняка  давно  уже  наблюдали  из  своих   окон   его   соседи
Кастонмейеры и Смиты - закоренелые демократы. Наблюдали,  наверное,  с  не
меньшим ужасом и обмениваясь при этом многозначительными  взглядами  вроде
"Говорил же я вам!..."
     Вместо того, чтобы созерцать этот кошмар еще и самому, Гарольд быстро
подошел к телефону, схватил трубку и набрал номер ближайшего  полицейского
участка.
     - Сержант Холл, - ответил голос на другом конце провода.
     Гарольд зажал пальцем свободное ухо и прокричал в трубку:
     - Мое имя Гарольд Паркетт. Адрес - 1421 ист Эндикотт  Стрит.  Я  хочу
сообщить вам...
     О чем? О чем он хочет сообщить? о том, что  какой-то  человек,  босса
которого зовут Пан, терзает его  газон?  О  том,  что  у  него  раздвоение
ступни?
     - Я слушаю вас, мистер Паркетт.
     Вдруг его осенило:
     - Я хочу сообщить вам об акте публичного обнажения.
     - Публичного обнажения? - переспросил сержант Холл.
     - Да. Здесь один человек подстригает мой газон. Так вот, он хм...
     - Вы имеете в виду, что он голый? - вежливо, но недоверчиво подсказал
ему сержант Холл.
     - Да-да, именно голый! - подтвердил  Гарольд,  с  трудом  контролируя
разбегающиеся мысли. - Совершенно голый!  Бегает  по  моему  газону  прямо
перед парадной дверью у всех на виду и трясет своим жирным задом,  как  на
каком-нибудь нудистском пляже! Пожалуйста, немедленно пошлите  кого-нибудь
сюда!
     - Ваш адрес 1421 Уэст Эндикотт? - уточнил сержант Холл.
     - Ист, черт бы вас побрал! - взвыл Гарольд. - Ист, а не Уэст!
     - Вы уверены, что он совершенно голый? Вам видны его э-э... гениталии
и так дальше?
     Гарольд хотел сказать что-то еще, но успел только  прокашляться.  Рез
газонокосилки быстро  становился  все  громче  и  громче,  как  будто  она
стремительно приближалась к нему, заглушая  все  звуки  во  Вселенной.  Он
почувствовал, как к его горлу подступает огромный шершавый комок.
     - Вы можете говорить? - тупо бубнил в трубку сержант  Холл.  -  Очень
плохо слышно. У вас, наверное, что-то с телефоном...
     С треском распахнулась входная дверь, и Гарольд с ужасом увидел,  как
это механическое чудовище вЦезжает в дом. Вслед за ним, все еще голый, шел
сам газонокосильщик. Чувствуя, что он сейчас на самом деле сойдет  с  ума,
Гарольд увидел, что теперь толстяк был зеленым совершенно весь - с  головы
до пят. Особенно сочного, как  сама  трава,  цвета  были  его  волосы.  Он
непринужденно вертел на пальце свою бейсболку.
     - А  вот  это  была  ваша  ошибка,  приятель,  -  укоризненно  сказал
газонокосильщик. - Не стоило вам забывать,  все-таки,  что  это  -  трава,
благословленная Господом нашим...
     - Алло? Алло, мистер Паркетт...
     Рука Гарольда задрожала и выронила телефонную трубку -  газонокосилка
двигалась прямо на него, подстригая  ворсистый  индейский  ковер,  недавно
купленный Карлой, и выплевывая сзади клочья коричневой шерсти.
     Гарольд оцепенел, как  кролик  перед  удавом,  и  смотрел  на  нее  с
отвисшей челюстью  до  тех  пор,  пока,  разделавшись  с  ковром,  она  не
добралась до кофейного столика, стоявшего у самых его ног. Когда, наконец,
она отбросила его в сторону, отхватив при этом одну ножку  и  в  мгновение
ока перемолов ее в мелкие опилки,  Гарольд  перепрыгнул  через  кресло  и,
споткнувшись о стул, опрометью бросился к кухне.
     - Не поможет, приятель,  -  кинул  ему  вдогонку  газонокосильщик.  -
Гораздо лучше будет, если вы покажете мне, где у вас  лежит  самый  острый
нож, - ласково добавил он. - Тогда я помогу вам  принести  себя  в  жертву
совершенно безболезненно...
     Толкнув тяжелое  кресло  на  газонокосилку  и  рассчитывая,  что  это
прикроет его хотя бы на несколько мгновений, Гарольд  рванулся  в  входной
двери. Газонокосилка, как живая, увернулась от кресла, сделала  негодующий
оглушительный выхлоп и устремилась за Гарольдом. Ударом плеча он распахнул
дверь веранды вместе с ветрозащитным экраном, сорвав  все  это  с  замком.
Спрыгивая с крыльца, он чувствовал, он слышал, что газонокосилка уже почти
настигла его, что еще несколько мгновений - и она примется за  его  пятки.
Он уже даже чувствовал ее запах.
     Газонокосилка  взвыла  на  верхней  ступеньке  подобно  горнолыжнику,
приготовившемуся к старту. Убегая от ее по  свежескошенной  траве  заднего
дворика, Гарольд чувствовал, что ему становится все тяжелее  и  тяжелее  -
слишком много банок пива было выпито сегодня и слишком часто прикладывался
он вздремнуть. Он чувствовал, что она уже в каких-то сантиметрах от  него.
Падая, он обернулся и увидел через плечо, как обе его ступни исчезают  под
газонокосилкой.
     Последним, что увидел и услышал Гарольд Паркетт,  была  громоздящаяся
на него газонокосилка, ее мелькавшие с бешенной  скоростью  зелено-красный
ножи (от травы и от его собственной крови) и то, как она натужно заревела,
перемалывая кости его ног. Над газонокосилкой возвышалось жирной и  нервно
трясущееся лицо самого газонокосильщика.
     - Чертовщина какая-то, - озадаченно проговорил лейтенант Гудвин после
того, как были сделаны последние фотографии. Он кивнул двум людям в  белых
халатах, чтобы они подЦехали со своими носилками на колесиках.
     - Меньше двух часов назад он позвонил в участок и сообщил, что по его
газону бегает какой-то голый парень.
     - Да ну? - удивился патрульный Кули.
     - Да. То же самое сказал и один из его соседей. Некий Кастонмейер. Он
тоже звонил нам, но он думал, что это был сам Паркетт. Может быть,  так  и
было, Кули. Может быть, так и было.
     - Сэр?
     - Я говорю, что, может быть,  так  оно  и  было,  -  мрачно  повторил
лейтенант Гудвин и, поморщившись, потер себе висок. -  Наверняка  это  был
какой-нибудь буйно-помешанный, как мне уже надоели эти шизофреники!  Спасу
от них никакого не стало.
     - Да, сэр, - вежливо поддакнул Кули.
     - Где остальная часть тела? - спросил один из санитаров.
     - В ванной в углу заднего дворика, - ответил Гудвин, задумчиво  глядя
на небо.
     - Вы сказали в ванной? - переспросил санитар.
     - Да, именно так я и сказал! - раздраженно бросил Гудвин.
     Патрульный Кули подошел  к  ванной,  стоявшей  в  глубине  дворика  и
побледнел.
     - А  может,  -  медленно  проговорил  лейтенант  Гудвин,  -  это  был
сексуальный маньяк.
     - Есть какие-нибудь  отпечатки?  -  поинтересовался  Кули,  с  трудом
сдерживая отвращение от увиденного в ванной.
     - Спросите еще про следы, -  грустно  проговорил  Гудвин,  кивнув  на
аккуратно и очень коротко подстриженную траву.
     Кули смущенно прокашлялся.
     Лейтенант  Гудвин   засунул   руки   глубоко   в   карманы   и   стал
глубокомысленно покачиваться с носков на пятки.
     - Мир, - начал он мрачно  и  глубокомысленно,  -  полон  сумасшедших.
Никогда не забывайте об этом, Кули.  Самых  разнообразных  шизофреников  и
маньяков.  Паркетт   разЦезжал   по   собственному   дому   с   включенной
газонокосилкой. Представляете?
     - Нет, сэр.
     Гудвин  внимательно  обвел  взглядом  аккуратно  подстриженный  газон
Гарольда Паркетта и еще глубокомысленнее произнес:
     - Один человек, увидев черноволосого шведа,  сказал:  "Это  наверняка
негр, только кожу перекрасил".
     Гудвин поплелся вокруг дома. Кули последовал за ним. В воздухе вокруг
них стоял приятный свежий аромат недавно скошенной травы.


     Стивен Кинг.
     Восставший Каин

     С  залитой  майским  солнцем улицы Гэриш шагнул в полумрак
общежитского холла; глаза его не сразу приспособились  к  смене
освещения,  и  бородатый Гарри показался призраком, бестелесным
голосом:
     -- Вот сука, а?! Ты представляешь, что это за сука?!
     -- Да,  --  произнес  Гэриш,  --  это  было  действительно
сильно.   Теперь   он  мог  разглядеть  бородатого:  тот  чесал
угреватый лоб, на носу и щеках поблескивали капельки  пота.  На
нем  были  сандалеты и рубашка со значком, оповещавшим мир, что
Хоуди Дуди -- извращенец. Бородатый ощерился, выставив неровные
желтые зубы:
     -- Ну, я должен был спихнуть этот экзамен еще в январе.  И
все  время  говорил себе, что я должен это сделать, и как можно
быстрее. А потом еще одна переэкзаменовка --  ну,  думаю,  все.
Плохи мои дела. Я думал, что вылечу, ей-богу!
     Комендантша  стояла  в углу, у почтовых ящиков. Необычайно
высокая,  чем-то  неуловимо  напоминающая  Рудольфа  Валентине.
Одной  рукой  она  пыталась запихать на место спадающую бретель
бюстгальтера, другой прикалывала к  стенду  какую-то  очередную
ведомость.
     -- Это было сильно, -- повторил Гэриш.
     -- Я  хотел  у  тебя  списать,  но этот тип, он все видит,
ей-богу, все! Вот ведь сукин сын... Ты как  думаешь,  заработал
ты свое "А"?
     -- Возможно,  я  провалился,  --  спокойно  сообщил Гэриш.
Бородатый подпрыгнул на месте:
     -- Ты думаешь, ты ПРОВАЛИЛСЯ?! ТЫ?! Но...
     -- Я пойду приму душ, ладно?
     -- Да-да,  конечно...  Конечно.  Это  был  твой  последний
экзамен, Корт?
     -- Это  был  мой  последний  экзамен,  -- произнес Гэриш и
пошел к лестнице. Старые ступени. Запах нестиранных носков. Его
комната на пятом этаже... На четвертом навстречу  шел  очкастый
заморыш,  прижимавший к груди, как Библию, справочник по высшей
математике. Шевелящиеся губы -- логарифмы, что ли,  запоминает?
-- абсолютно  пустые глаза. Корт проводил его взглядом. Заморыш
куда лучше смотрелся бы мертвым. Он  был  призраком,  тенью  на
стене.   Тень   качнулась   еще  пару  раз  и  исчезла.  Сквозь
замызганное окно было видно,  как  Квин  и  еще  один  идиот  с
волосатыми, как у гориллы, ногами играют в мяч. Гэриш взобрался
на  пятый и пошел через холл. Пиг Пэн уехал два дня тому назад.
Четыре экзамена в три дня, все схвачено, за все заплачено.  Пиг
Пэн  это  умеет.  Вещи  собрал быстро и аккуратно, оставил лишь
своих красоток на стене,  пару  грязных  носок  и  керамическую
скульптурку:  мужик  на унитазе, пародия на "Мыслителя" Родена.
Гэриш повернул ключ в замке.
     -- Корт! Эй, Корт!  --  через  холл  приближался  Роллинс,
староста   этажа,   молодой   человек  с  ослиными  тупостью  и
упрямством, недавно  пославший  одного  приятеля  на  деканскую
комиссию  за  пьянку. Роллинс был высок, хорошо сложен и всегда
выглядел лощеным.
     -- Корт! Ты все сделал?
     -- Да.
     -- Не забудь вымыть пол в комнате и заполнить опись.
     -- Да.
     -- Я в тот четверг забросил бланк тебе под дверь, так?
     -- Да.
     -- Если меня не будет, тоже кинь под дверь опись  и  ключ,
договорились?
     -- 0'кей.
     Роллинс  взял  его руку и быстро, энергично сжал. Его кожа
была сухая и шероховатая, рукопожатие  давало  такие  ощущения,
как сжимание в ладони пригоршни соли.
     -- Хорошо тебе провести лето, парень.
     -- Да.
     -- Смотри, не перетруждайся.
     -- Нет.
     -- Как говорится, употребляй -- но не злоупотребляй.
     -- Буду. И не буду.
     Роллинс   секунду-другую   выглядел   озадаченным,   затем
рассмеялся:
     -- Ну ладно, пока! Он хлопнул Гэриша по  плечу  и  зашагал
обратно,  остановившись по дороге у чьей-то двери с требованием
приглушить  музыку.  Гэриш  отчетливо  видел  его   в   могиле,
холодного, белого, с мухами, залепившими глазницы. Безучастного
ко всему. Как эти мухи. Ты будешь жрать мир или мир будет жрать
тебя  ==  в  любом  случае  все о'кей, все идет по плану. Гэриш
долго  смотрел  в  спину  уходящему  Роллинсу,  затем  зашел  в
комнату.
     Без   обилия  вещей,  загромождавших  все  пространство  в
бытность здесь Нэна, комната  выглядела  стерильной.  Ничем  не
прикрытые   диванные   подушки   на  кровати  соседа  оказались
потрепанными  и  грязными.  Две  девки  из  журнала   "Плейбой"
улыбались  застывшими  улыбками  манекенов,  тупо уставившись в
пространство.
     Та половина комнаты, где обитал Гэриш,  не  изменилась  --
все  тот  же  военный  порядок: бросьте монетку на натянутое по
струночке покрывало, и  она  отскочит.  Это  слегка  напоминало
барак  и  сильно действовало на нервы Пигги. Английский мажор с
налетом снобизма и фразерства, он называл Гэриша  "человеком  в
футляре". На стене == лишь один большой плакат. Хамфрей Богарт.
На нем подтяжки и по пистолету в каждой руке. Когда Гэриш купил
этот  плакат  в  книжной  лавке  колледжа,  Пигги  не  преминул
заметить, что и пистолеты, и подтяжки символизируют импотенцию.
Гэриш беспокоился, не так ли это, хотя никогда ничего не  читал
о Богти. Он подошел к двери сортира, открыл ее и вытащил Магнум
352,  который  отец,  советник  министерства,  подарил  ему  на
прошлое Рождество.
     Оптический  прицел  Гэриш  купил  сам  в  марте.  Конечно,
хранение   оружия  в  комнате  едва  ли  допускается  правилами
общежития, даже если оно охотничье. И патроны вам вряд ли дадут
-- но так ли сложно обойти все эти
     трудности?   На   складе   колледжа   бардак,    очевидно,
инвентаризация давно не проводилась. Гэриш прятал свой Магнум в
леске  за  футбольным полем -- водонепроницаемый чехол исключал
любые неприятности -- и забрал его рано вчерашним утром,  когда
все спали.
     Гэриш  сидел  на кровати, сжимая ствол в руках, на лбу его
выступила  испарина.  Со  своего  сиденья  Мыслитель  понимающе
глядел  на него. Гэриш встал, медленно пересек комнату и резким
движением смахнул со стола фигурку. Она разлетелась  на  мелкие
поблескивающие  осколки,  и тут же раздался стук в дверь. Гэриш
сунул пистолет под кровать: -- Войдите!
     Это был Бейли в своих вечных подштанниках. Вокруг пупка --
черная свалявшаяся шерсть. У Бейли не было будущего. Он  должен
жениться  на  тупой  квочке и наплодить кучу тупых детей. Затем
умереть -- от рака или, например, от почечной недостаточности.
     -- Как твой экзамен, Корт?
     -- Все нормально.
     -- А у меня завтра. Нельзя ли забрать твои записи?
     -- Утром я сжег их с прочим хламом.
     -- А-а-а... ну, жаль... О, Боже! Это Пигги сделал?, ==  он
уставился на останки Мыслителя.
     -- Понятия не имею.
     -- Но  зачем? Зачем ему это было нужно?! Мне нравилась эта
штуковина. Я хотел ее купить у Пигги, и вот пожалуйста...
     У Бейли были мелкие и резкие, как  у  крысы,  черты  лица.
Потертые  неопределенного  цвета подштанники сидели косо. Гэриш
отчетливо видел, как он умирает от холецестита.  С  кислородной
подушкой. И желтым лицом. "Я помогу тебе", -- подумал Гэриш.
     -- Слушай,  а  если  я  этих  баб  стащу, Пигги не слишком
обидится?
     -- Думаю, не слишком.
     -- О'кей.
     Бейли прошел через комнату, шлепая по полу босыми  ногами,
осторожно обходя керамические осколки, и отколол фотографии.

--  А твой плакат с Богартом тоже неплох. Хоть он и
без сисек, но кое-что висит другое, ха!
     Бейли посмотрел на Корта, ожидая, что тот улыбнется. Когда
этого не произошло, он спросил:
     -- Надеюсь, ты не собираешься выбрасывать эту картинку?
     -- Нет. Я собираюсь всего лишь принять душ.
     -- 0'кей.  Ну,  хорошо  тебе провести лето, если больше не
увидимся.
     -- Спасибо.
     Бейли повернулся, продемонстрировав отвисшую задницу своих
подштанников, и пошел к выходу. В дверях он остановился:
     -- Так у тебя еще одна четверка. Корт?
     -- Ну да.
     -- Молодец. Увидимся в следующем году, пока?  Он  вышел  и
закрыл  дверь.  Гэриш  посидел немного, затем вытащил пистолет,
разобрал его и почистил. Он поднес дуло к глазу и долго смотрел
на маленький кружок света. Ствол был чист. Он собрал оружие.
     В  третьем  ящике  бюро  лежали  три  тяжелые  коробки   с
амуницией.  Гэриш  открыл  окно,  подошел  к двери, запер ее на
ключ, вернулся к окну и выглянул во двор.
     Яркая,  поросшая  зеленой  травой  площадка   была   полна
гуляющих студентов. Квин со своим другом-дебилом все еще гоняли
мяч. Они сновали туда-сюда, как ошпаренные кипятком тараканы.
     -- Давай  я тебе кое-что расскажу, Богти, -- сказал Гэриш,
-- Господь обозлился на Каина, потому что  тому  казалось,  что
Бог -- вегетарианец. Его брат был осведомленнее. Бог сляпал мир
по образу и подобию своему, и если не ты жрешь мир, то мир жрет
тебя.  И  тогда Каин спросил своего брата: "Почему ты не сказал
мне?" А брат ответил:  "Почему  ты  не  слушал?"  Каин  сказал:
"0'кей,  теперь-то  я  услышал". Он убил брата своего и сказал:
"Эй, Господи! Ты хочешь мяса? Тебе жаркого, или  ребрышек,  или
бифштекс  из  Авеля,  или чего?" И Бог смазал ему пятки салом и
выгнал из Эдема. Вот так... И что ты по этому поводу думаешь?
     Богти молчал. Гэриш поудобнее устроился у  окна,  опершись
локтями  о  подоконник, следя за тем, чтобы блеск ствола не был
заметен снаружи. Он посмотрел в прицел.
     Напротив находились корпуса женского  общежития  Карлтока,
более  известные как "сучарня". Гэриш перевел прицел на большой
сверкающий "Форд". Рядом с  машиной  студентка,  блондиночка  в
джинсах  и  голубой  майкетоп  мило  беседовала со своей мамой.
Папа, лысеющий краснорожий тип, запихивал сумки в  багажник.  В
дверь постучали. Гэриш подождал. Постучали опять.
     -- Корт?  Я  принес  тебе кое-что за твой плакат. Открывай
давай! Бейли.
     Корт  промолчал.  Девчонка  с  мамой  над  чем-то   весело
смеялись,  не  зная,  что все они -- микробы, инфузории в луже,
суетящиеся без смысла и толка... Папа присоединился  к  ним,  и
они  стояли,  смеясь,  под ярким солнцем == семейный портрет на
перекрестье прицела.
     -- А, ну тебя к драной матери, --  ругнулся  Бейли.  Босые
ноги зашлепали по холлу.
     Гэриш  нажал  курок.  Магнум  толкнул его в плечо. Хороший
крепкий толчок, говорящий о том, что оружие расположено  верно.
Шевелюра блондиночки отлетела вместе с половиной головы.
     Мама продолжала по инерции улыбаться еще мгновение, затем,
зажав  ладонью  рот,  пронзительно  закричала. Гэриш выстрелил.
Ладонь и голова исчезли  в  кровавом  месиве.  Отец  семейства,
бросив  сумки, обратился в бегство. Корт поймал его на прицел и
выстрелил в спину.
     Опустив пистолет, Гэриш смотрел в  окно.  Квин,  сжимая  в
руках  мяч,  таращился  на  девчонкины  мозги,  размазанные  по
надписи "СТОЯНКА ЗАПРЕЩЕНА" на асфальте. Он не шевелился. И все
вокруг стояли  не  двигаясь,  словно  вдруг  окаменели.  Кто-то
настойчиво постучал, затем дернул дверную ручку.
     -- Корт?  С  тобой  все  в  порядке,  Корт?  Мне  кажется,
кто-то...

--  Ешь и пей досыта, Боже милостивый! Ешь!, ==
воскликнул Гэриш и выстрелил. Он промахнулся, и Квин
бросился бежать. Не беда: вторым выстрелом Гэриш
сразил его, и тело пролетело еще пару метров, прежде чем
упасть.
     -- Корт Гэриш застрелился! -- заорал  Бейли.  --  Роллинс!
Роллинс, быстрей сюда!
     Ноги  зашлепали  по  холлу.  Теперь  все бросились бежать.
Гэриш слышал  их  крики.  Слышал  топот  ног  по  ступеням.  Он
взглянул  на  Богарта.  Богти  сжимал,  свои пистолеты, глядя в
пустоту сквозь Корта. На полу поблескивало то, что прежде  было
Мыслителем.  Интересно,  чем  сейчас  занимается  Пигги?  Спит,
смотрит телевизор или ест обильный вкусный ужин. Жри весь  этот
мир, Пигги. Ты проглотишь его, не поморщившись.
     -- Гэриш!,  --  это  Роллинс  барабанил в дверь, -- Гэриш,
открой!
     -- Там закрыто, -- кричал Бейли, -- он был не в  себе,  он
застрелился, я точно знаю!
     Гэриш  выставил  ствол в окно. Парнишка в полосатой майке,
спрятавшись за кустом, напряженно вглядывался в окна общежития.
Было заметно, что он хочет  бежать,  но  ноги  не  слушаются...
"Жри, Господи!", -- пробормотал Гэриш и нажал курок.



   Стивен Кинг.
   Кратчайший путь для Миссис Тодд


     OCRed  by FtheL


     -- Вон едет эта Тодд,-- сказал я.
     Хомер  Бакленд проводил взглядом небольшой "Ягуар" и кивнул. Женщина за
рулем помахала рукой в знак приветствия. Хомер еще раз  кивнул  ей  в  ответ
своей  большой  лохматой  головой,  но не поднял руки для выражения ответных
дружеских чувств. Семья Тоддов владела большим летним домом на озере Касл, и
Хомер уже давным-давно был ими нанят сторожем этого дома. Мне казалось,  что
он  невзлюбил  вторую  жену  Уорта  Тодда  столь  же  сильно,  как ему ранее
нравилась Фелия Тодд -- первая жена хозяина дома.
     Это было как раз два года тому  назад.  Мы  сидели  на  скамейке  перед
магазином Белла, и я наслаждался апельсиновой шипучкой. У Хомера в руках был
стакан  простой минеральной. Стоял октябрь -- самое мирное времечко для Касл
Рока.  Отдыхающие  по-прежнему  приезжали  на  уикэнды  на  озеро,   но   их
становилось  все меньше; и была просто благодать по сравнению с теми жаркими
летними деньками, когда пляжи ломились от тысяч и тысяч  приезжих  отовсюду,
вносивших  в  и  без  того  накаленную  атмосферу  свои собственные и весьма
агрессивные нотки. А сейчас  был  тот  благословенный  месяц,  когда  летних
отдыхающих  уже не было, а для выкладывающих большие денежки за свои причуды
пришельцев-охотников с их огромными ружьями и столь же огромными палаточными
лагерями еще не настали сроки прибытия в городок.
     Урожай почти везде был уже снят. Ночи стояли прохладные,  самые  лучшие
для  крепкого  сна, а потому таким стариканам как мне было еще просто рано и
не на что особенно жаловаться. В октябре небо над озером заполнено облаками,
медленно проплывающими где-то вверху подобно  огромным  белым  птицам.  Меня
всегда   удивляло,  почему  они  кажутся  столь  плоскими  внизу,  у  своего
основания, и почему они там выглядят чуть сероватыми,  словно  тень  заката.
Мне  это нравилось, так же как и то, что я могу просто любоваться отблесками
солнечных лучей на воде и не думать при этом о каких-то жалких и  никому  не
нужных минутах. Только в октябре и только здесь, на скамейке перед магазином
Белла,  откуда  открывается  столь  чудный  вид  на  озеро,  мне иногда даже
приходит в голову сожаление, что я не курильщик.
     -- Она не водит  столь  быстро,  как  Фелия,--сказал  Хомер.--Я  всегда
удивлялся,  как  же  это  так  здорово удавалось женщине с таким старомодным
именем.
     Летние  отдыхающие  наподобие  Тоддов  никогда  особо  не  интересовали
постоянных  жителей небольших городков в Мэне, а уж тем более в той степени,
какую они самонадеянно себе  приписывают.  Старожилы-резиденты  предпочитают
смаковать  собственные любовные истории и ссоры, скандалы и слухи. Когда тот
предприниматель-текстильщик  на  Амсбери   застрелился,   Эстонии   Корбридж
пришлось  подождать  добрую  неделю,  пока  ее  пригласили  на  ленч,  чтобы
послушать, как же ей удалось наткнуться на несчастного самоубийцу,  все  еще
державшего  револьвер  в  окостеневшей  руке.  Но  зато  о своем земляке Джо
Кэмбере, которого загрыз собственный пес, местные старожилы  не  переставали
судачить на все лады и до и после этого случая.
     Ну  да не в этом дело. Просто мы и они бежим по разным дорожкам. Летние
приезжие подобны вольным скакунам или иноходцам. В  то  время  как  все  мы,
выполняющие  годами  изо  дня  в день, из недели в неделю свою работу здесь,
являемся тяжеловозами или другими рабочими лошадками. И все же  исчезновение
в  1973  году  Офелии  Тодд  вызвало  немалый интерес среди местных жителей.
Офелия  была  не  просто  обворожительно  прекрасной  женщиной,  но  и   тем
человеком,  который  сделал немало хорошего для нашего городка. Она выбивала
деньги для библиотеки Слоэна,  помогала  восстановить  памятник  погибшим  в
войнах  и  участвовала  во  многих  подобного рода делах. Но ведь все летние
отдыхающие любят саму идею "выбивать деньги". Вы только упомяните о ней -- и
их  глаза  загорятся  ярким  блеском,  а  руки  начнут  искать,  за  что  бы
зацепиться. Они тут же создадут комитет и выберут секретаря, чтобы не забыть
повестку дня. Они это страшно любят. Но как только вы скажете "время"
(где-нибудь   на  шумном  людном  сборище,  являющемся  каким-то  диковинным
гибридом вечеринки с коктейлями и собрания комитета),-- вы тут  же  лишитесь
удачи.  Время  -- это то, чего никак не могут и не должны терять приезжающие
на лето. Они лелеют его, и если бы они смогли запечатать его в  какие-нибудь
банки-склянки, то наверняка бы попытались законсервировать эту самую большую
ценность  в  своей  жизни.  Но  Фелии Тодд, видимо, нравилось тратить
время,-- работая за стойкой библиотеки столь же рьяно и прилежно, как и  при
выбивании  денег  для  нее.  Когда  нужно было перебрать фундамент и смазать
машинным маслом все внутренние металлические конструкции памятника погибшим,
Фелия  была  в  самой  гуще,  среди  женщин,  потерявших  сыновей   в   трех
кровопролитных  последних  войнах,  такая  же, как и все, с запрятанными под
косынку волосами и в рабочем комбинезоне. А когда  местных  ребятишек  нужно
было  доставить  к  месту  летних  заплывов,  караван машин с детьми вниз по
Лэндинг-роуд неизменно возглавлял сверкающий пикап  Уорта  Тодда,  за  рулем
которого  восседала  Фелия.  Хорошая  женщина. Хотя и не местная, но хорошая
женщина. И когда  она  вдруг  исчезла,  это  вызвало  внимание.  Не  печаль,
конечно,  поскольку  чье-то исчезновение -- это еще не чья-то смерть. Это не
похоже на то, что вы вдруг что-то  ненароком  отрубили  ножом  для  разделки
мяса.  Куда  больше  оно походило на то, словно вы тормозите столь медленно,
что еще долго не уверены, что наконец остановились.
     -- Она водила "Мерседес",-- ответил Хомер на тот вопрос, который я и не
собирался задавать.-- Двухместная спортивная модель. Тодд купил  ее  жене  в
шестьдесят  четвертом  или пятом, по-моему. Ты помнишь, как она возила ребят
все эти годы на игры лягушек и головастиков.
     -- Н-да.
     -- Она везла детей заботливо, со скоростью не более сорока миль, потому
в ее пикапе их всегда было полным-полно. Но это ей  так  нравилось.  У  этой
женщины и котелок варил, и ноги летали, как на крыльях.
     Такие  вещи  Хомер  никогда  не  говорил о своих летних нанимателях. Но
тогда  умерла  его  жена.  Пять  лет  тому  назад.  Она  пахала  склон   для
виноградника,  а  трактор  опрокинулся  на нее, и Хомер очень сильно все это
переживал. Он тосковал никак не меньше двух лет и  только  потом,  казалось,
чуть  отошел  от своего горя. Но он уже не был прежним. Казалось, он чего-то
ожидает, словно продолжения уже случившегося. Вы идете мимо  его  маленького
домика  в сумерках -- и видите Хомера на веранде, покуривающего свою трубку,
а стакан с минеральной стоит на перилах веранды, и в его  глазах  отражается
солнечный  закат,  и  дымок  от  трубки  вьется вокруг его головы.-- Тут вам
непременно приходит в  голову,  по  крайней  мере,  мне:  "Хомер  ожидает
следующего  события".  Это  затрагивало  мое  сознание  и  воображение в
намного большей степени, чем бы мне хотелось, и, наконец, я решил,  что  все
это  потому,  что  будь я на его месте, я бы не ждал следующего события. Это
ожидание слишком напоминает поведение жениха, который уже  напялил  на  себя
утренний  костюм  и  затянул  галстук,  а  теперь  просто сидит на кровати в
спальне наверху в своем доме и то таращится на себя в зеркало, то смотрит на
каминные часы, ожидая одиннадцати  часов,  чтобы  наконец  начать  свадебный
обряд.  Если  бы я был на месте Хомера, я бы не стал ждать никаких следующих
событий и происшествий, я бы только ожидал конца, когда тот  приблизится  ко
мне.
     Но  в  тот  период  своего  ожидания  неизвестно чего и кого -- который
завершился поездкой Хомера в Вермонт годом позже -- он иногда  беседовал  на
эту тему с некоторыми людьми. Со мной и еще кое с кем.
     -- Она  никогда не ездила быстро со своим мужем в машине, насколько мне
известно. Но когда она ехала со мной, этот "Мерседес" мог просто разлететься
на части.
     Какой-то парень подъехал к бензоколонке и начал  заливать  бак.  Машина
имела номерную пластину штата Массачусетс.
     -- Ее  машина  была не из тех новомодных штучек, которые могут работать
только  на  очищенном  бензине  и  дергаются  туда-сюда,  когда  вы   только
переключаете  скорость.  Ее машина была из тех старых, со спидометром до ста
шестидесяти миль в час. У нее была очень веселая светло-коричневая  окраска,
и  я как-то спросил Фелию, как она сама называет такой цвет -- она ответила,
что это цвет шампанского. "Разве это не здорово? " --  спросил
я  --  и  она  так  расхохоталась,  словно готова была лопнуть от смеха. Мне
нравятся женщины, которые смеются сами,  не  дожидаясь  твоего  разъяснения,
когда и почему им следует смеяться, ты же знаешь это.
     Парень у колонки закончил накачку бензина.
     -- Добрый день, джентльмены,-- сказал он, подходя к ступенькам.
     -- И вам тоже,-- ответил я, и он вошел внутрь магазина.
     -- Фелия  всегда  искала,  как  бы и где бы можно срезать расстояние,--
продолжал Хомер, словно нас никто и не прерывал.-- Она была просто  помешана
на  этом.  Я  никогда  не  видел  здесь  никакого  особого  смысла.  Она  же
говаривала,  что  если  вы  сумеете  сократить  расстояние,  то  этим  также
сэкономите  и  время.  Она  утверждала,  что  ее  отец присягнул бы под этим
высказыванием. Он  был  коммивояжером,  постоянно  в  дороге,  и  она  часто
сопровождала  его  в этих поездках, всегда стремясь найти кратчайший путь. И
это вошло не только в привычку, а в саму ее плоть и кровь.
     -- Я как-то спросил ее, разве это не забавно, что она, с одной стороны,
тратит свое драгоценное свободное время на расчистку  той  старой  статуи  в
сквере  или  на  перевозку  мальцов на занятия плаванием, вместо того, чтобы
самой играть в теннис, плавать и загорать, как  это  делают  все  нормальные
отдыхающие,--  а  с  другой  стороны  -- она едет по чертову бездорожью ради
того, чтобы сэкономить какие-то несчастные пятнадцать минут на дороге отсюда
до Фрайбурга, поскольку мысль об этом вытесняет все прочее  из  ее  головки.
Это  просто выглядит так, словно она идет наперекор естественной склонности,
если так можно выразиться. А она просто посмотрела на меня и сказала:
     "Мне нравится помогать людям, Хомер. А также я люблю водить машину,  по
крайней   мере,  временами,  когда  есть  какой-то  вызов,  но  я  не  люблю
время, которое уходит на это занятие. Это напоминает починку  одежды:
иногда  вы  ее  штопаете,  а иногда просто выбрасываете. Вы понимаете, что я
здесь подразумеваю?"
     "Думаю, что да, миссис",-- сказал тогда я, здорово сомневаясь  в  этом,
на самом деле.
     "Если  сидение  за  рулем  машины  было  бы всегда мне приятно и
казалось самым лучшим времяпрепровождением, я бы  искала  не  кратчайших,  а
самых  длинных путей",-- сказала она мне, и это мне показалось очень смешным
и занятным.
     Парень из Массачусетса вышел из магазина с шестибаночной упаковкой пива
в одной руке и несколькими лотерейными билетами в другой.
     -- У вас веселый уик-энд,-- сказал Хомер.
     -- У -меня здесь всегда так,-- ответил тот.--  Единственное,  о  чем  я
всегда мечтаю, это то, чтобы пожить здесь целый год.
     -- Ну,  тогда  мы  постараемся сохранить здесь все в том же виде, чтобы
все было в порядке, когда вы  сможете  приехать,--  заявил  Хомер,  и
парень рассмеялся.
     Мы смотрели, как он отъезжает на своей машине с массачусетским номером.
Номер  был  нанесен  на  зеленую  пластину.  Моя  старуха говорит, что такие
пластины автоинспекция штата Массачусетс присваивает только  тем  водителям,
которые  не  попадали в дорожные происшествия в этом странном, озлобленном и
всегда бурлящем штате в  течение  двух  лет.  "А  если  у  тебя  происходили
какие-то  нарушения,--  говорила  она,--  тебе  обязательно  выдадут красную
пластину, чтобы люди на дороге остерегались  повторных  инцидентов  с  твоим
участием".
     -- Они ведь оба были из нашего штата, ты знаешь,-- сказал Хомер, словно
парень из Массачусетса напомнил ему об этом факте.
     -- Да, я это знаю,-- ответил я.
     -- Тодды ведь были словно те единственные птицы, которые зимой летят на
север,  а  не  на  юг.  Это  что-то новое, и мне кажется, что ей не очень-то
нравились эти полеты на север.
     Он глотнул своей минеральной и помолчал с минутку, что-то обдумывая.
     -- Она,  правда,  никогда  об  этом  не  говорила,--   продолжал
Хомер.--  По  крайней  мере, она никогда, насколько я могу судить, не
жаловалась на это. Жалоба была бы  подобна  объяснению,  почему  она  всегда
искала кратчайших путей.
     -- И  ты  думаешь,  что  ее  муж не замечал, как она тряслась по лесным
дорогам между Касл Роком и Бэнгором только для того, чтобы сократить  пробег
на девять десятых мили?
     -- Его  не заботила вся эта ерунда,-- коротко отрезал Хомер, после чего
он встал и пошел в магазин.
     "А теперь, Оуэне,-- сказал я самому себе,-- ты  будешь  знать,  что  не
следует   задавать   ему   никаких   вопросов,   когда  он  что-то  начинает
рассказывать, поскольку ты забежал сейчас чуть вперед и  всего  одним  своим
ненужным высказыванием похоронил столь интересно начавшийся было рассказ".
     Я  продолжал  сидеть  и  повернул лицо вверх к солнцу, а он вышел минут
через десять, неся только что сваренное яйцо. Хомер сел и начал есть яйцо, а
я сидел рядышком и помалкивал, а вода в озере иногда так блестела и отливала
своей голубизной, как об этом можно только прочитать в романах о сокровищах.
Когда Хомер наконец прикончил яйцо и вновь принялся  за  минеральную,  вдруг
вернулся к своему рассказу. Я был сильно удивлен, но не сказал ему ни слова.
Иначе это бы только снова все испортило.
     -- У них ведь было две, а точнее, три машины на ходу,-- сказал Хомер.--
Был "Кадиллак",  его грузовичок и ее дьявольский спортивный "Мерседес". Пару
зим назад он взял этот грузовичок на тот случай,  если  им  вдруг  захочется
сюда приехать зимой покататься на лыжах.
     А вообще-то летом он водил свой "Кадди", а она "Мерседес"-дьяволенок.
     Я  кивнул, но не проговорил ни слова. Мне все еще не хотелось рисковать
отвлечь его от рассказа своими комментариями. Позднее уже я  сообразил,  что
мне бы пришлось много раз перебивать его или задавать свои дурацкие вопросы,
для  того  чтобы заставить Хомера Бакленда замолчать в тот день. Он ведь сам
настроился рассказывать о кратчайших путях миссис Тодд возможно более длинно
и неспешно.
     -- Ее  маленький   дьяволенок   был   снабжен   специальным   счетчиком
пройденного  пути,  который  показывал,  сколько миль пройдено по выбранному
вами маршруту, и каждый раз, как она отправлялась из Касл  Лейка  В  Бэнгор,
она  ставила  этот  счетчик  на  нули и засекала время. Она превратила это в
какую-то игру и, бывало, не раз сердила меня всем этим сумасбродством.
     Он остановился, словно прокручивая сказанное обратно.
     -- Нет, это не совсем правильно. Он снова замолчал, и глубокие бороздки
прочертили его лоб подобно ступенькам лестницы в библиотеку.
     -- Она заставляла тебя думать, что она сделала игру из всего этого,  но
для  нее  все  было серьезно. Не менее серьезно, чем все прочее.-- Он махнул
рукой, и я подумал, что он здесь  подразумевает  ее  мужа.--  Отделение  для
перчаток и всяких мелочей в ее спортивной машине было сплошь забито картами,
а еще больше их было позади, в багажнике. Одни из них были карты с указанием
местонахождения   бензоколонок,   другие   были   вырванными  страницами  из
"Дорожного  атласа"  Рэнди  Макнэлли.  У  нее  также  было  полно  карт   из
путеводителей   Аппалачской   железной   дороги   и   всяких   туристических
топографических обзоров. Именно то, что у нее было столько всяких  карт,  на
которые  она  наносила  выбранные  маршруты,  заставляет меня думать, что ее
занятия с ними были далеки от игры.
     -- Она  несколько  раз  прокалывалась,  а  также  один  разок  прилично
чмокнулась с фермером на тракторе.
     -- Однажды  я  целый  день клал кафель в ванной, сидел там, залепленный
цементом, и не думал ни о  чем,  кроме  как  не  расколоть  бы  эту  чертову
черепицу,--  а  она  вошла  и  остановилась в дверном проеме. Она начала мне
рассказывать обо всем этом довольно подробно. Я, как сейчас  помню,  немного
рассердился,  но  в  то  же  время  вроде  бы  и  как-то  заинтересовался ее
рассуждениями. И не потому только, что мой брат Франклин жил ниже Бэнгора  и
мне  пришлось поездить почти по всем тем дорогам, о которых она рассказывала
мне. Я  заинтересовался  только  потому,  что  человеку  моего  типа  всегда
интересно  знать  кратчайший  путь,  даже  если он и не собирается им всегда
пользоваться. Вы ведь тоже так делаете?
     -- Да-а,-- отвечал я. В этом знании кратчайшего пути  скрывалось  нечто
могущественное,  даже  если  вы  едете  и по более длинному маршруту, хорошо
представляя себе, как ваша теща ожидает вас, сидя  у  себя  дома.  Добраться
туда   побыстрее   было   стремлением,  обычно  свойственным  птицам,  хотя,
по-видимому, ни один из владельцев водительских лицензий  штата  Массачусетс
не  имел  об  этом представления. Но знание, как туда можно побыстрее
добраться -- или даже знание, как еще можно туда доехать,  о  чем  не  имеет
представления человек сидящий рядом с вами,-- это было уже силой.
     -- Ну,  она разбиралась в этих дорогах, как бойскаут в своих узелках,--
заявил Хомер и осклабился большой солнечной улыбкой.-- Она  мне  говаривала:
"Подождите  минутку,  одну  минутку",-- словно маленькая девочка, и я слышал
даже через стену, как она переворачивает вверх дном  свой  письменный  стол.
Наконец  она  появлялась с небольшой записной книжкой, которая выглядела как
видавшая виды. Обложка вся была измята, знаете ли, и некоторые страницы  уже
почти оторвались от проволочных колец, на которых должны были держаться.
     "Путь,  которым  едет Уорт -- да и большинство людей -- это дорога 97 к
водопадам, затем дорога 11 к Льюистону, а затем межштатная  на  Бэнгор.  Сто
пятьдесят шесть и четыре десятых мили". Я кивнул.
     "Если  вы  хотите  проскочить  главную  магистраль и сэкономить чуточку
расстояния, вы должны ехать мимо водопадов, затем дорогой  11  к  Льюистону,
дорогой 202 на Аугусту, потом по дороге 9 через Чайна-Лэйк, Юнити и Хэвен на
Бэнгор. Это будет сто сорок четыре и девять десятых мили".
     "Но  вы  ничего  не  сэкономите  во  времени таким маршрутом, миссис,--
сказал  я,--  если  поедете  через  Льюистон  и  Аугусту.  Хотя  я  и  готов
согласиться,  что  подниматься  по  старой Дерри-роуд в Бэнгор действительно
приятнее, чем ехать по обычному пути".
     "Сократите достаточно миль своего пути -- и вы сэкономите и  достаточно
времени,--  ответила она.-- Но я же не сказала, что это -- мой маршрут, хотя
я его перепробовала среди многих прочих. Я  же  просто  перечисляю  наиболее
часто  пробуемые  маршруты  большинства  водителей.  Вы  не  хотите, чтобы я
продолжала?"

     "Нет,-- сказал я,-- оставьте, если можно, меня одного  в  этой  ванной,
глазеющим на все эти трещины, пока я не начну здесь бредить".
     "Вообще-то существует четыре основных пути, чтобы добраться до Бэнгора.
Первый -- по дороге 2, он равен ста шестидесяти трем и четырем десятым мили.
Я только один разок его испробовала. Слишком длинный путь".
     "Именно  по  нему я поеду, если жена вдруг позовет меня и скажет, что я
уже зажился на этом свете",-- сказал я самому себе, очень тихо.
     "Что  вы  говорите?"  --  спросила  она.  "Ничего,--  отвечал  я  ей.--
Разговариваю  с  черепицей".  "А-а. Ну, да ладно.-- Четвертый путь -- и мало
кто о нем знает, хотя все  дороги  очень  хороши,--  лежит  через  Крапчатую
Птичью  гору  по  дороге  219, а затем по дороге 202 за Льюистоном. Затем вы
сворачиваете на дорогу 19 и объезжаете Аугусту.  А  уж  потом  вы  едете  по
старой  Дерри-роуд.  Весь  путь  занимает  сто двадцать девять и две десятых
мили".
     Я ничего не отвечал довольно долго, и  она,  наверное,  решила,  что  я
очень   сомневаюсь  в  ее  правоте,  потому  что  она  повторила  с  большей
настойчивостью: "Я знаю, что в это трудно поверить, но это так".
     -- Я сказал, что, наверное, она права и думаю сейчас,  что  так  оно  и
было.  Потому  что  именно  этой дорогой я сам ездил к брату Франклину через
Бэнгор, когда тот еще был жив. Как ты думаешь, Дэйв, может ли человек просто
позабыть дорогу?
     Я допустил, что это вполне возможно. Главная магистраль всегда  прочнее
всего  застревает  у  вас  в  голове.  Через  какое-то  время  она почти все
вытесняет из вашего сознания, и вы уже не думаете о том, как  вам  добраться
отсюда  туда,  а лишь о том, как вам отсюда добраться до главной магистрали,
ближайшей к нужному вам конечному пункту. И это заставило меня  вдруг
подумать, что в мире ведь существует множество других дорог, о которых почти
никто  и  не вспоминает, дорог, по краям которых растут вишневые деревья, но
никто не рвет эти вишни, и о них  заботятся  только  птицы,  а  отходящие  в
стороны  от этих дорог насыпные гравийные дорожки сейчас столь же заброшены,
как и старые игрушки у уже выросшего ребенка.  Эти  дороги  позабыты  всеми,
кроме  людей,  живущих  возле них и думающих о том, каков будет быстрейший и
кратчайший путь до выбранной ими цели. Мы нередко любим пошутить  у  себя  в
Мэне,  что ты не сможешь добраться туда отсюда, а лишь сможешь приехать сюда
оттуда, но ведь эта  шутка  про  нас  самих.  Дело  в  том,  что  существует
чертовски  много,  добрая  тысяча,  различных  путей, о которых человек и не
подозревает. Хомер продолжал:
     -- Я провозился почти весь день с укладкой кафеля в этой ванной, в жаре
и в духоте, а она  все  стояла  в  дверном  проеме,  одна  нога  за  другую,
босоногая, в юбке цвета хаки и в свитере чуть потемнее. Волосы были завязаны
конским  хвостом.  Ей  тогда  должно  было  быть  что-то тридцать четыре или
тридцать пять, но по ее лицу этого никак нельзя было сказать, и пока она мне
все это рассказывала, мне не раз мерещилось, что я разговариваю с девчонкой,
приехавшей домой из какой-то дальней школы или колледжа на каникулы.
     -- Через какое-то время ей все-таки пришла мысль,  что  она  мне  может
мешать,  да и закрывает доступ воздуху. Она сказала: "Наверное я здорово вам
надоела со всем этим, Хомер".
     "Да, мэм,-- ответил я.-- Я думаю, вам лучше бы  уйти  отсюда,  от  всей
пыли и грязи, и позволить мне побеседовать лишь с этим чертовым кафелем".
     "Не будьте слишком суровым, Хомер",-- сказала она мне.
     "Нет, миссис, вы меня ничем особым здесь не беспокоите и не мешаете",--
ответил я.
     -- Тогда  она улыбнулась и снова села на своего конька, листая страницы
записной книжки столь же усердно, как коммивояжер  проверяет  сделанные  ему
заказы.  Она  перечислила  эти  четыре главных пути -- на самом деле -- три,
потому что она сразу отвергла дорогу 2,-- но у нее имелось никак  не  меньше
сорока  дополнительных  маршрутов,  которые  могли быть успешной заменой для
этих четырех. Дороги, имевшие  штатную  нумерацию  и  без  нее,  дороги  под
названиями  и  безымянные.  Моя  голова вскоре была прямо-таки нафарширована
ими. И, наконец, она мне сказала: "Вы готовы узнать имя победителя с голубой
лентой, Хомер?"
     "Думаю, что готов",-- сказал я в ответ. "По крайней мере это победитель
на сегодня,-- поправила  она  себя.--  Знаете  ли  вы,  Хомер,--  что
какой-то  человек  написал  статью  в  журнале "Наука сегодня" в 1923
году, где доказывал, что ни один человек в мире  не  сможет  пробежать  милю
быстрее  четырех  минут.  Он  доказал  это  при  помощи  всевозможных
расчетов, основываясь на максимальной длине мышц бедер,  максимальной  длине
шага  бегуна,  максимальной  емкости  легких  и частоте сокращений сердечной
мышцы и еще на многих других мудреных штуковинах. Меня  прямо-таки  взяла
за  живое  эта  статья!  Так  взяла, что я дала ее Уорту и попросила его
передать ее профессору Мюррею с  факультета  математики  университета  штата
Мэн.  Мне  хотелось  проверить  все  эти  цифры,  потому  что я была заранее
уверена, что они основываются на  неверных  постулатах  или  еще  на  чем-то
совершенно  неправильном.  Уорт,  вероятно,  решил, что я чуточку тронулась.
"Офелия запустила пчелку под свою шляпку",-- вот что он сказал мне  на  это,
но  он  все  же  забрал  статью.  Ну да ладно... профессор Мюррей совершенно
добросовестно проверил все выкладки того автора... и знаете, что  произошло,
Хомер?"
     "Нет, миссис".
     "Те  цифры оказались точными и верными. Журналист основывался на
прочном фундаменте. Он доказал в том 1923  году,  что  человек  не  в
силах  выбежать из четырех минут в забеге на милю. Он доказал это. Но
люди это делают все это время и знаете, что все это означает?"
     "Нет, миссис",-- отвечал я, хотя и имел кое-какие догадки.
     "Это значит,  что  не  может  быть  победителя  навечно  и  навсегда,--
объяснила  она.--  Когда-нибудь, если только мир не взорвет сам себя к этому
времени, кто-то пробежит на Олимпиаде милю за две минуты. Может быть,
это произойдет через сто лет, а может, и через тысячу,  но  это  произойдет.
Потому  что  не  может  быть  окончательного  победителя.  Есть  ноль,  есть
вечность, есть человечество, но нет окончательного".
     -- И она стояла с чистым и сияющим лицом, а прядка волос свисала
спереди над бровью, словно бросая вызов:
     "Можете говорить и не соглашаться, если хотите". Но я  не  мог.  Потому
что  сам  верил  во  что-то  вроде  этого.  Все  это  походило  на проповедь
священника, когда он беседует о милосердии. "А теперь  вы  готовы  узнать  о
победителе на сегодня7" -- спросила она.
     "Да-а!"  --  отвечал я и даже перестал класть кафель на какой-то миг. Я
уже добрался до трубы, и оставалось лишь заделать эти  чертовы  уголки.  Она
глубоко вздохнула, а затем выдала мне речь с такой скоростью, как аукционщик
на  Гейтс осенью, когда тот уже хватил изрядно виски, и я, конечно, мало что
точно помню, но общий смысл уловил и запомнил.
     Хомер Бакленд закрыл глаза на некоторое  время,  положил  большие  руки
себе  на  колени,  а  лицо  повернул  к  солнцу.  Затем он открыл глаза, и в
какой-то миг мне показалось, что он  выглядит  в  точности  как  она,
да-да,  старик  семидесяти лет выглядел как молодая женщина тридцати четырех
лет, которая в тот миг беседы с ним смотрелась как  студентка  колледжа,  не
более чем двадцати лет от роду.
     И  я  сам не могу точно вспомнить, что он сказал, не потому, что
он не мог точно вспомнить  ее  слова,  и  не  потому,  что  они  были
какими-то  сложными, а потому, что меня поразило, как он выглядел, произнося
их. Все же это мало чем отличалось от следующих слов:
     "Вы выезжаете с дороги 97, а затем срезаете свой путь  по  Дентон-стрит
до старой дороги Таунхауз и объезжаете Касл Рок снизу, возвращаясь на дорогу
97.  Через  девять миль вы сворачиваете на старую дорогу лесорубов, едете по
ней полторы мили  до  городской  дороги  6,  которая  приводит  вас  до  Бит
Андерсон-роуд на городскую сидровую мельницу. Там есть кратчайшая дорожка --
старожилы  зовут  ее  Медвежьей,-- которая ведет к дороге 219. Как только вы
окажетесь  на  дальней   стороне   Птичьей   горы,   вы   поворачиваете   на
Стэнхауз-роуд,  а  затем  берете  влево  на  Булл Пайн-роуд, где вас изрядно
потрясет на гравии, но это будет недолго, если ехать с приличной  скоростью,
и  вы  попадаете  на  дорогу  106. Она дает возможность здорово срезать путь
через плантацию Элтона до старой Дерри-роуд  --  там  сделано  два  или  три
деревянных  настила,--  и вы можете, проехав по ним, попасть на дорогу 3 как
раз позади госпиталя в Дерри. Оттуда всего четыре мили до дороги 2 в Этне, а
там уж и Бэнгор".
     -- Она остановилась, чтобы перевести дух, а затем посмотрела  на  меня:
"Знаете ли вы, сколько всего миль занимает такой маршрут?"
     "Нет,  мэм",--  отвечал  я,  думая  про  себя, что, судя по всему этому
перечислению, дорога займет никак не меньше ста  девяноста  миль  и  четырех
поломанных рессор.
     "Сто шестнадцать и четыре десятых мили",-- сообщила она мне.
     Я  рассмеялся.  Смех  вырвался сам по себе, еще до того, как я подумал,
что могу им сильно себе навредить и не услышать окончания всей этой истории.
Но Хомер и сам усмехнулся и кивнул.
     -- Я знаю. И ты знаешь, что я не люблю с кем-либо спорить, Дэйв?
Но все же есть разница в том, стоите ли вы на месте, прикидывая и так и сяк,
или отмериваете  расстояние  своими  шагами  милю  за  милей,   трясясь   от
усталости, как чертова яблоня на ветру.
     "Вы мне не верите",-- сказала она.
     -- Ну,  в  это  трудно  поверить, миссис,-- ответил я. "Оставьте
кафель посушиться, и я вам  кое-что  покажу,--  сказала  она.--  Вы  сможете
закончить  все  эти  участки  за  трубой завтра. Продолжим, Хомер. Я оставлю
записку Уорту, а он  вообще  может  сегодня  вечером  не  приехать,--  а  вы
позвоните  жене! Мы будем обедать в "Пойлоте Грил",-- она глянула на часы,--
через два часа сорок пять минут после того, как выедем отсюда. А  если  хотя
бы  минутой  позже, я ставлю вам бутылку ирландского виски. Увидите, что мой
отец был прав. Сэкономь достаточно миль -- и сэкономишь достаточно  времени,
даже  если  тебе  для  этого и понадобится продираться через все эти чертовы
топи и отстойники в графстве Кэннеди. Что вы скажете?"
     -- Она смотрела на меня своими карими глазами, горевшими, как лампы,  и
с  тем  дьявольским вызовом, словно принуждая меня согласиться и бросить всю
незаконченную работу, чтобы влезть в это сумасбродное дело.  "Я  обязательно
выиграю,  а  ты проиграешь",-- говорило все ее лицо,-- "хотя бы и сам дьявол
попытался мне помешать". И я скажу тебе, Дэйв, я и сам в глубине души  хотел
ехать.  Мне  уже не хотелось заниматься этим треклятым кафелем. И уж,
конечно, мне совсем не хотелось самому вести эту чертову  ее  машину.
Мне  хотелось  просто  сидеть  сбоку от нее и смотреть, как она забирается в
машину, оправляет юбку пониже колен или даже и повыше, как блестят на солнце
ее волосы.
     Он слегка откинулся и вдруг издал кашляющий  и  саркастический  смешок.
Этот смех был подобен выстрелу из дробовика зарядом соли.
     -- Просто  позвони  Мигэн  и  скажи: "Знаешь эту Фелию Тодд, женщину, о
которой ты никак не хочешь ничего слушать и прямо-таки  бесишься  от  одного
упоминания  о ней? Ну так вот, она и я собираемся совершить скоростной заезд
в Бэнгор в этом дьявольском ее  спортивном  "Мерседесе"  цвета  шампанского,
поэтому не жди меня к обеду".
     -- Просто  позвони  ей  и  скажи вот такое. О, да. Ох и ах. И он
снова стал смеяться, упираясь руками в бедра, и столь же неестественно,  как
и  раньше,  и я видел в его глазах нечто, почти ненавидящее. Через минуту он
взял свой стакан минеральной с перил и отпил из него.
     -- Ты не поехал,-- сказал я.
     -- Не тогда.
     Он еще раз засмеялся, но уже помягче.
     -- Она, должно быть, что-то увидела на моем лице, поскольку повела себя
так, словно вдруг  опомнилась!  Она  вдруг  вновь  превратилась  из  упрямой
девчонки  в  Фелию  Тодд.  Она  взглянула  в записную книжку, словно впервые
увидела ее и не знала, зачем она держит ее в  руках.  Затем  она  убрала  ее
вниз, прижав к бедру и почти заложив за спину.

     -- Я  сказал:  "Мне  бы хотелось все это проделать, миссис, но я должен
сперва закончить все здесь, а моя жена приготовила ростбиф на обед".
     -- Она ответила: "Я понимаю, Хомер,-- я слишком увлеклась. Я это  часто
делаю.  Почти все время, как Уорт говорит". Затем она выпрямилась и заявила:
"Но мое предложение остается в силе, и мы можем проверить мое утверждение  в
любое  время,  когда  вы  пожелаете. Вы даже сможете помочь мне своим мощным
плечом, если мы где-то застрянем. Это  сэкономит  пять  долларов".--  И  она
расхохоталась.
     "В  этом  случае  я  вынесу  вас  на  себе,  миссис",-- сказал я, и она
увидела, что я говорю это не из- простой вежливости.
     "А пока вы будете пребывать в уверенности, что сто шестнадцать миль  до
Бэнгора   абсолютно  нереальны,  раздобудьте-ка  свою  собственную  карту  и
посмотрите, сколько миль уйдет у вороны на полет по кратчайшему маршруту".
     -- Я закончил выкладывать уголки и ушел домой, где я  получил  на  обед
совсем  не  ростбиф, и я думаю, что Фелия Тодд знала об этом. А потом, когда
Мигэн уже легла спать, я вытащил на свет божий измерительную линейку, ручку,
автомобильную карту штата Мэн и  проделал  то,  что  она  мне  предложила...
потому  что  это  здорово  врезалось  мне  в память. Я провел прямую линию и
пересчитал расстояние на мили. Я был весьма удивлен. Потому что, если бы вам
удалось ехать из Касл Рока до Бэнгора по прямой линии, словно летящей  птице
в  ясном  небе  --  не  объезжая  озер,  лесов,  холмов, не пересекая рек по
немногим и удаленным друг от друга мостам и переправам,-- этот маршрут занял
бы всего семьдесят девять миль, ни дать, ни взять.
     Я даже немного подскочил.
     -- Измеряй сам, если не веришь мне,--  сказал  Хомер.--  Я  никогда  не
думал, что наш Мэн столь мал, пока не убедился в этом.
     Он еще отпил минеральной и глянул на меня.
     -- Наступила  весна,  и  Мигэн  отправилась  в  Ныо-Гэм-пшир, навестить
своего братца. Я пошел к дому Тоддов, чтобы снять наружные  зимние  двери  и
навесить  экраны на окна. И вдруг я заметил, что ее дьяволенок -- "Мерседес"
уже там. И она сама была тут же.
     -- Она подошла ко мне и сказала: "Хомер! Вы пришли поменять двери?"
     -- А я глянул на нее и ответил: "Нет, миссис. Я пришел,  чтобы  узнать,
готовы ли вы показать мне кратчайший путь до Бэнгора".


     -- Она посмотрела на меня столь безучастно, что я уж подумал, не забыла
ли она обо всем этом.
     Я  почувствовал,  что  краснею так, словно вы чувствуете, что сморозили
какую-то глупость, да уже поздно. И когда я уже был готов извиниться за свою
некстати оброненную фразу, ее лицо озарилось той самой давнишней улыбкой,  и
она ответила: "Стойте здесь, а я достану ключи. И не передумайте, Хомер!"
     Она  вернулась  через  минуту  с ключами от машины. "Если мы где-нибудь
застрянем, вы увидите москитов размером  со  стрекозу".  -  "Я  видел  их  и
размеров с воробья в Рэнгли, миссис,--
     отвечал  я,-- но думаю, что мы оба чуточку тяжеловаты, чтобы они смогли
нас утащить в небо".
     -- Она рассмеялась: "Хорошо, но я предупредила  вас,  в  любом  случае.
Поедем, Хомер".
     "И  если мы не попадем туда через два часа сорок пять минут,-- смущенно
пробормотал я,-- вы обещали мне ;
     бутылку ирландского". |
     Она взглянула на меня слегка удивленная, с уже  приоткрытой  дверцей  и
одной  ногой  в  машине. "Черт возьми, Хомер,-- сказала она, -- я говорила о
тогдашнем победителе, А теперь я нашла путь  за  два  часа  тридцать.
Залезайте, Хомер. Мы отъезжаем".
     Он   снова   прервал  свой  рассказ.  Руки  лежали  на  коленях,  глаза
затуманились, очевидно, от  воспоминаний  о  двухместном  "Мерседесе"  цвета
шампанского, выезжающем по подъездной дорожке от дома Тоддов.
     -- Она остановила машину в самом конце дорожки и спросила: "Вы готовы?"
     "Пора  спускать  ее  с  цепи",--  сказал  я.  Она нажала на газ, и наша
чертова штуковина пустилась с места в карьер. Я почти ничего не могу сказать
о том, что потом происходило вокруг нас. Кроме того, я почти не мог оторвать
взгляда от нее. На ее лице появилось что-то дикое, Дэйв, что-то дикое
и свободное -- и это напугало меня. Она была прекрасна -- и я тут  же
влюбился  в  нее,  да  и  любой  бы это сделал на моем месте, будь то
мужчина, да, может быть, и женщина. Но я также и боялся ее, потому  что  она
выглядела  так, что вполне готова тебя убить, если только ее глаза оторвутся
от дороги и обратятся к тебе и, вдобавок, если ей захочется  тебя  полюбить.
На  ней  были  надеты  голубые  джинсы  и  старая  белая  блузка с рукавами,
завернутыми до локтей -- я думаю, что она что-то собиралась красить, когда я
появился,-- и через некоторое время нашего путешествия мне уже казалось, что
на ней нет ничего, кроме этого белого одеяния, словно она  --  один  из  тех
богов или богинь, о которых писали в старых книгах по истории.
     Он немного задумался, глядя на озеро, его лицо помрачнело.
     -- Словно  охотница,  которая,  как  говорили древние, правит движением
Луны на небе.
     -- Диана?
     -- Да. Луна была ее дьявольским амулетом. Фелия  выглядела  именно  так
для  меня,  и я только и могу сказать тебе, что я был охвачен любовью к ней,
но никогда не посмел бы даже заикнуться об этом, хотя тогда  я  был  и  куда
моложе,  чем  сейчас.  Но  я  бы  не  посмел  этого сделать, будь мне даже и
двадцать лет, хотя можно предполагать, что если бы мне было  шестнадцать,  я
бы  рискнул это сделать и тут же поплатился бы жизнью: ей достаточно было бы
только взглянуть на меня.
     -- Она выглядела действительно как богиня, управляющая Луной на  ночном
небе,  когда  она  мчится  в  ночи, разбрызгивая искры по небу и оставляя за
собой  серебряные  паутинки,  на  своих  волшебных  конях,  приказывая   мне
поспешать  вместе  с  нею  и  не обращать внимания на раздающиеся позади нас
взрывы -- только быстрее, быстрее, быстрее.
     Мы проехали множество лесных дорожек, первые две или  три  я  знал,  но
потом уже ни одна из них не была мне знакома. Мы, должно быть, проезжали под
деревьями,  которые  никогда  ранее не видели мотора гоночного автомобиля, а
знакомились  лишь  со  старыми  лесовозами  и  снегоходами.  Ее   спортивный
автомобиль, конечно, был куда более к месту у себя дома, на бульваре Сансет,
чем  в  этой  лесной  глуши,  где  он  с ревом и треском врывался на холмы и
съезжал вниз с них, то освещенный весенним солнцем, то погруженный в зеленый
полумрак. Она опустила складной верх автомобиля,  и  я  мог  вдыхать  аромат
весенних деревьев, и ты знаешь, как приятен этот лесной запах, подобно тому,
что  ты  встречаешь старого и давно забытого друга, о котором ты не очень-то
беспокоился. Мы проезжали по  настилам,  положенным  на  самых  заболоченных
участках,  и  черная  грязь  вылетала во все стороны из-под наших колес, что
заставляло  ее  смеяться,  как  ребенка.  Некоторые  бревна  были  старые  и
прогнившие,  потому что, я подозреваю, никто не ездил по этим дорогам, может
быть, пять, а скорее,  все  десять  последних  лет.  Мы  были  совсем  одни,
исключая  лишь  птиц и, может быть, каких-то лесных животных, наблюдавших за
нами. Звук ее чертова мотора, сперва низкий, а потом все более  визгливый  и
свирепый,  когда  она нажимала на газ... только этот звук я и мог слышать. И
хотя я и сознавал, что мы все время находимся в  каком-нибудь  месте,
мне  вдруг  стало  казаться,  что  мы  едем  назад во времени, и это не было
пустотой. То есть, если бы мы вдруг остановились  и  я  взобрался  на
самое  высокое  дерево,  я  бы,  куда  ни посмотрел, не увидел ничего, кроме
деревьев и еще больше деревьев. И все это время, пока она гнала  свою
дьявольскую  машину,  волосы развевались вокруг ее лица, сияющего улыбкой, а
глаза горели неистовым огнем. Так мы выскочили на дорогу к Птичьей  горе,  и
на  какой-то  миг  я  осознал, где мы находимся но затем она свернула, и еще
какое-то недолгое время мне казалось, что я знаю, где мы, и затем уже
и перестало что-либо  казаться,  и  даже  перестало  беспокоить  то,  что  я
абсолютно  ничего не понимаю, словно маленький ребенок. Мы продолжали делать
срезки по деревянным настилам и наконец попали на красивую мощеную дорогу  с
табличкой "Моторвей-Би". Ты когда-нибудь слыхал о такой дороге в штате Мэн?
     -- Нет,-- ответил я.-- Но звучит по-английски.
     -- Ага. Выглядело тоже по-английски. Эти деревья, по-моему, ивы,
свисающие  над дорогой. "Теперь гляди в оба, Хомер,-- сказала она,-- один из
них чуть было не выбросил меня месяц назад и наградил меня хорошим индейским
клеймом".
     -- Я не понял, о чем она меня  предупреждает,  и  уже  начал  было  это
объяснять  --  как  вдруг  мы  погрузились  в самую чащобу, и ветки деревьев
прямо-таки колыхались перед нами и сбоку от нас.  Они  выглядели  черными  и
скользкими  и  были как живые. Я не мог поверить своим глазам. Затем одна из
них сдернула мою кепку, и я знал, что это не  во  сне.  "Хи,--  заорал  я,--
дайте назад!"
     -- Уже  поздно,  Хомер,-- ответила она со смехом.-- Вон просвет как раз
впереди... Мы о'кей.
     -- Затем мы еще раз оказались в гуще деревьев, и они протянули ветки на
этот раз не с моей, а с ее стороны -- и нацелились на нее,  я  в  этом  могу
поклясться.  Она  пригнулась,  а  дерево  схватило  ее за волосы и выдернуло
прядь. "Ох, черт, мне же больно!" -- вскрикнула она, но продолжала смеяться.
Машина чуть отклонилась вбок,  когда  она  пригнулась,  и.  я  успел  быстро
взглянуть  на  деревья  --  и Святой Боже, Дэйв! Все в лесу было в движении.
Колыхалась трава, и какие-то кусты словно переплелись друг с другом, образуя
странные фигуры с лицами, и мне показалось, что я  вижу  что-то  сидящее  на
корточках  на  верхушке  пня,  и  оно  выглядело  как древесная жаба, только
размером со здоровенного котища.
     -- Затем мы выехали из тени на верхушку холма, и она  сказала:  "Здесь!
Ведь  правда,  это  было  захватывающее  дело?"  --  словно  она  говорила о
какой-нибудь прогулке в пивную на ярмарке в Фрайбурге.
     -- Через пять минут мы выбрались еще на одну из ее лесных дорожек.  Мне
совсем  не хотелось, чтобы нас окружали деревья -- могу это совершенно точно
сказать,-- но здесь росли совсем обычные старые деревья.  Через  полчаса  мы
влетели  на  парковочную  стоянку  "Пайлотс Грилл" в Бэнгоре. Она указала на
свой небольшой счетчик пройденного пути и сказала: "Взгляните-ка, Хомер".  Я
посмотрел  и  увидел  цифры -- сто одиннадцать и шесть десятых мили. "Что вы
теперь думаете? Вы по прежнему не хотите верить в мой кратчайший путь?"
     -- Тот дикий облик, который был у нее во время  этой  бешеной  поездки,
куда-то  уже  исчез,  и  передо  мной  снова  была  Фелия Тодд. Но все же ее
необычный вид еще не полностью был вытеснен повседневным обликом. Можно было
решить, что она разделилась на двух женщин,  Фелию  и  Диану,  и  та  часть,
которая  была  Дианой, управляла машиной на этих заброшенных и всеми забытых
дорогах, а та ее часть, которая была Фелией, даже не имела представления обо
всех этих срезках  расстояния  и  переездах  через  такие  места...  .места,
которых нет ни на одной карте Мэна и даже на этих обзорных макетах.
     -- Она  снова  спросила:  "Что  вы  думаете о моем кратчайшем маршруте,
Хомер?"
     -- И я сказал первое, что мне пришло в голову, и  это  было  не  самыми
подходящими  словами  для  употребления  в разговоре с леди типа Фелии Тодд:
"Это настоящее обрезание члена, миссис".
     -- Она расхохоталась, развеселившись, и  очень  довольная.  И  я  вдруг
увидел  совершенно  ясно  и четко, как в стеклышке: "Она ничего не помнит из
всей этой езды. Ни веток ив -- хотя они явно не были  ветками,  ничего  даже
похожего  на  это,--  которые сорвали мою кепочку, ни той таблички "Моторвей
Би", ни той жабообразной штуковины. Она не помнила ничего из всего  этого
бедлама!  Либо  все  это  мне померещилось во сне, либо мы действительно
оказались там, в Бэнгоре. И я точно знал, Дэйв, что мы  проехали  всего  сто
одиннадцать  миль  и это никак не могло оказаться дневным миражом, поскольку
чернобелые цифры на счетчике никак не  могли  быть  чем-то  нереальным,  они
прямо-таки бросались в глаза.
     "Да,  хорошо,--  сказала  она,--  это было действительно хорошим
обрезанием. Единственное, о чем я мечтаю, это заставить и  Уорта  как-нибудь
проехаться  со  мной  этим  маршрутом... но он никогда не выберется из своей
привычной колеи, если только кто-нибудь не вышвырнет его оттуда, да и  то  с
помощью  разве  что ракеты "Титан-11", поскольку Уорт соорудил себе отличное
убежище на самом дне этой  колеи.  Давайте  зайдем,  Хомер,  и  закажем  вам
небольшой обед".
     -- И она взяла мне такой дьявольский обед, Дэйв, что я и не помню, было
ли у меня  когда-нибудь что-то в этом роде. Но я почти ничего не съел. Я все
думал о том, что мы, наверное, будем возвращаться тем же или похожим  путем,
а  уже  смеркалось.  Затем  она  посреди обеда извинилась и пошла позвонить.
Вернувшись, она спросила, не буду ли я возражать, если она попросит отогнать
ее машину в Касл Рок. Она сказала, что  разговаривала  с  одной  из  здешних
женщин  --членов школьного комитета, в который и сама входила, и эта женщина
сообщила, что у них здесь возникли какие-то проблемы или еще что-то  в  этом
духе.  Поэтому  ей не хотелось бы рисковать застрять где-то, чтобы заодно не
навлечь на себя и гнев мужа, а потому будет разумнее, если машину отведу  я.
"Вы  же  не  будете  очень возражать, если я попрошу вас в сумерках сесть за
руль?" -- еще раз спросила она.
     -- Она глядела на меня, ласково улыбаясь, и я  знал,  что  она  все  же
помнила кое-что из дневной поездки -- Бог знает, как много, но вполне
достаточно,  чтобы  быть  уверенной, что я не попытаюсь ехать ее маршрутом в
темноте,-- да и вообще... хотя я видел по ее глазам, что  вообще-то  это  не
столь уж беспокоит ее.
     -- Поэтому я просто сказал, что меня это никак не затруднит, и закончил
свой обед  куда  лучше, чем начал его. Уже стемнело, когда она отвезла нас к
дому той женщины в Бэнгоре, с которой разговаривала по  телефону.  Выйдя  из
машины,  Фелия  глянула  на  меня  с  тем  же  бесовским огоньком в глазах и
спросила: "А теперь вы действительно не хотите остаться  и  подождать
здесь  до  утра,  Хомер?  Я заметила парочку ответвлений 'сегодня, и хотя не
могу найти их на карте, думаю, что они позволили бы  срезать  еще  несколько
миль".
     Я  ответил:  "Ладно, миссис, мне бы хотелось, но в моем возрасте лучшей
постелью будет моя собственная, как мне кажется.  Я  отведу  вашу  машину  и
никак  не  поврежу  ее,  хотя,  думается,  сделаю это более длинным путем по
сравнению с вашим".
     -- Она рассмеялась, очень добродушно и поцеловала меня. Это был  лучший
поцелуй  в моей жизни, Дэйв, хотя он был поцелуем в щеку и дала его замужняя
женщина, но он был  словно  спелый  персик  или  словно  те  цветы,  которые
раскрываются ночью, и когда ее губы коснулись моей кожи, я почувствовал...
     Я  не  знаю точно, что именно я почувствовал, потому что мужчине трудно
описать словами, что он  чувствует  с  девушкой,  словно  персик,  когда  он
находится во вдруг помолодевшем мире.
     -- Я  все  хожу  вокруг да около, но думаю, что тебе и так все понятно.
Такие вещи навсегда входят красной строкой в твою память и  уже  никогда  не
могут быть стертыми.
     "Вы  чудный  человек,  Хомер,  и  я  люблю  вас за то, что вы терпеливо
слушали меня и поехали сюда со мной,-- сказала она.-- Правьте осторожно".
     -- Потом она пошла в дом этой женщины. А я, я поехал домой.
     -- Каким путем ты поехал? -- спросил я Хомера. Он тихо рассмеялся.-- По
главной магистрали. Ты
     дурачина,-- ответил он, и я еще никогда не видел столько
     морщинок на его лице.
     Он сидел на своем месте и смотрел на небо.
     -- Пришло лето, и она исчезла. Я особо и не искал ее...  этим  летом  у
нас  случился  пожар,  ты  помнишь,  а затем был ураган, который поломал все
деревья. Напряженное время для сторожей. О, я думал о  ней  время  от
времени,  и о том дне, и об ее поцелуе, и мне начинало казаться, что все это
было во сне, а не наяву. Словно в то время, когда мне было семнадцать и я не
мог ни о чем думать, кроме как о девушках. Я  занимался  вспашкой  западного
поля  Джорджа  Бэскомба,  того  самого,  что  лежит у самого подножья гор на
другом берегу озера, и мечтал о том, что  является  обычным  для  подростков
моего  возраста.  И я заехал бороной по одному из камней, а тот раскололся и
начал истекать кровью. По крайней мере, мне так показалось.  Какая-то
красная  масса  начала  сочиться из расколотого камня и уходить в почву. И я
никому ничего об этом не рассказал,  только  матери.  Да  и  ей  я  не  стал
объяснять,  что  это  значило  для меня, хотя она и стирала мои забрызганные
кровью штаны и могла догадываться. В любом  случае,  она  считала,  что  мне
следует  помолиться.  Что  я  и  сделал,  но  не получил какого-либо особого
облегчения, однако, через какое-то время мне стало вдруг казаться,  что  все
это  было  сном,  а  не  наяву.  И  здесь  было  то же самое, как это иногда
почему-то случается. В самой середине вдруг появляются трещины, Дэйв.
Ты знаешь это?
     -- Да,-- ответил я, думая о той ночи, когда  сам  столкнулся  с  чем-то
подобным.  Это было в 1959 году, очень плохом году для всех нас, но мои дети
не знали, что год был плохой, и они хотели есть, как обычно. Я увидел стайку
белых куропаток на заднем поле Генри  Браггера,  и  с  наступлением  темноты
отправился  туда  с  фонарем.  Вы можете подстрелить парочку таких куропаток
поздним летом, когда они нагуляли жирок, причем вторая  прилетит  к  первой,
уже  подстреленной,  словно  для  того,  чтобы спросить: "Что за чертовщина?
Разве уже настала осень?", и вы можете сшибить ее,  как  при  игре  в
боулинг.  Вы можете раздобыть мяса, чтобы накормить им тех, кто его не видел
шесть недель, и сжечь перья, чтобы никто не  заметил  вашего  браконьерства.
Конечно,  эти две куропатки должны были бы послужить мишенью для охотников в
ноябре, но ведь дети  должны  хотя  бы  иногда  быть  сытыми.  Подобно  тому
человеку  из Массачусетса, который заявил, что ему бы хотелось пожить
здесь  целый  год,  я  могу  сказать  только,  что  иногда  нам   приходится
пользоваться  своими  правами  и привилегиями только ночью, хотя хотелось бы
иметь их круглый год. Поэтому я был на поле ночью и  вдруг  увидел  огромный
оранжевый шар в небе;
     он спускался все ниже и ниже, а я смотрел на него, разинув рот и затаив
дыхание.  Когда  же он осветил все озеро, оно, казалось, вспыхнуло солнечным
огнем на минуту и испустило ответные лучи вверх, в небо.  Никто  никогда  не
говорил  мне  об  этом  странном  свете, и я сам тоже никому ничего о нем не
рассказывал, потому что боялся, что меня засмеют, но более всего я опасался,
что собеседники поинтересуются, какого дьявола я оказался ночью на  поле.  А
через  какое-то  время  наступило  то,  о  чем  уже говорил Хомер: мне стало
казаться, что все это было сном, и  у  меня  не  было  никаких  вещественных
доказательств,  что все это случилось наяву. Это было похоже на лунный свет.
Я не мог управлять им, и мне не за что было зацепиться.  Поэтому  я  оставил
его  в  покое, как человек, который знает, что день наступит в любом случае,
что бы он не думал и не предпринимал по этому поводу.
     -- В самой середке многих вещей попадаются щели,-- сказал Хомер,
и уселся более прямо, словно ему ранее было не совсем удобно.-- Прямо-таки в
чертовой серединке, тютелька в тютельку, не левее и не правее центра и  все,
что  ты  можешь,--  это  сказать:  "Тут ничего не поделаешь", они здесь, эти
чертовы щели, и ты должен их как-то обойти, подобно тому, как объезжаешь  на
машине  рытвину  на  дороге,  которая грозит поломать тебе ось. Ты понимаешь
меня? И ты стараешься забыть о них. Или это напоминает тебе  вспашку  земли,
когда  ты  можешь вдруг попасть в какую-то яму. Но если тебе вдруг попадется
какой-то разлом в земле, в котором ты видишь мрачную тьму,  наподобие
пещеры,  ты  скажешь  самому  себе: "Обойди-ка это место, старина. Не трогай
его! Я здесь могу здорово вляпаться, так что возьму-ка я влево". Потому  что
ты не искатель пещер или поклонник каких-то научных изысканий, а занимаешься
доброй пахотой.
     "Щели в середине вещей"...
     Он  довольно  долго  словно  грезил  наяву, и я не трогал его. Не делал
никаких попыток вернуть его на землю. И наконец он сказал:
     -- Она исчезла в августе. В первый раз я увидел ее в начале июля, и она
выглядела... -- Хомер повернулся ко мне и сказал каждое слово очень медленно
и четко, с большим нажимом:
     -- Дэйв  Оуэне,   она   выглядела   великолепно!   Просто   была
великолепной  и  дикой  и  почти  неукрощенной. Те небольшие морщинки вокруг
глаз, которые я заметил раньше, казалось, куда-то исчезли. Уорт Тодд был  на
какой-то  конференции  или  где-то  там  еще в Бостоне. И она стояла тут, на
самом краешке террасы -- а я был посредине ее, в рубашке навыпуск,--  и  она
мне вдруг говорит: "Хомер, вы никогда не поверите в это". "Нет, миссис, но я
попытаюсь",-- ответил я. "Я нашла еще две новые дороги,-- сказала Фелия,-- и
добралась до Бэнгора в последний раз, проехав всего шестьдесят семь миль".
     -- Я  помнил,  что  она  говорила  мне  в  прошлый раз, и ответил: "Это
невозможно, миссис. Извините меня, конечно, но я проверял сам расстояние  на
карте  в  милях, и семьдесят девять -- это тот минимум, который нужен вороне
для полета по кратчайшей прямой".
     -- Она рассмеялась и стала выглядеть еще красивей, чем прежде.  Подобно
богиням  в  солнечном  свете,  на  одном  из  холмов,  что описаны в древних
сказаниях, когда на земле не было ничего, кроме зелени и фонтанов, а у людей
не было морщинок и слез, потому что совсем не было причин для  печали.  "Это
верно,--  ответила  она,--  и  вы  не сможете пробежать милю быстрее четырех
минут. Это математически доказано".
     "Это ведь не одно и то же",-- заметил я. "Одно  и  то  же,--  возразила
она.--  Сложите  карту  и посмотрите, куда исчезнут все эти линии, Хомер. Их
будет намного меньше, чем если бы вы ехали по  самой  прямой  линии.  И  чем
больше вы сделаете сгибов, тем меньше останется миль".

     -- Я еще хорошо тогда помнил нашу с ней поездку, хотя это и было словно
во сне,  а  потому сказал: "Миссис, вы, конечно, легко можете сложить карту,
но вы не сумеете сложить настоящую землю. Или, по крайней  мере,  вам
не следует пытаться это делать. Нам следует не трогать это".
     "Нет,  сэр,--  возразила  она.--  Это  единственная  сейчас вещь в моей
жизни, которую я не могу не трогать, потому что она здесь  и  она  --
моя"
     -- Тремя  неделями позже --примерно за две недели до ее исчезновения --
она позвонила мне из Бэнгора. Она сказала: "Уорт уехал в Нью-Йорк, и я еду к
вам. Я куда-то задевала свой ключ от дома, Хомер. Мне бы хотелось, чтобы  вы
открыли дом, и я могла бы попасть в него".
     -- Этот  звонок был около восьми вечера, и как раз начало смеркаться. Я
перекусил сэндвичем с пивом перед уходом -- не более двадцати минут. Потом я
приехал сюда. Все это вместе взятое не могло занять более сорока пяти минут.
Когда я подходил к дому Тоддов, я увидел огонек у кладовой, который я  никак
не мог оставить ранее. Я посмотрел на этот свет с изумлением и почти побежал
туда  --  и  чуть  было  не столкнулся с ее дьявольским "Мерседесом". Он был
припаркован на склоне так, словно это  мог  сделать  только  пьяный,  и  вся
машина  снизу  доверху была забрызгана не то навозом, не то грязью, а в этой
жиже вдоль корпуса машины вкрапливалось  нечто  типа  морских  водорослей...
только  когда  фары  моей  машины осветили их, мне вдруг показалось, что они
движутся. Я припарковал свой грузовичок позади "Мерседеса" и вышел из
него. Эти растения не были морскими водорослями, но это была трава,  похожая
на водоросли, и они двигались... очень слабо и вяло, словно умирая. Я
коснулся  одной  из  них, и она попыталась обхватить мою руку. Ощущение было
очень неприятным, почти ужасным. Я отдернул руку и обтер ее  об  штанину.  Я
обошел машину и встал у ее переда. Тот выглядел словно пропахавший девяносто
миль  болот  и  низин.  Выглядел  очень  усталым.  Какие-то жуки были
прилеплены по всему ветровому стеклу, только они не были похожи ни  на  одно
известное  мне  насекомое,  которое  бы  я  ранее встречал. Среди них
находился и мотылек размером с воробья, его крылья все еще слегка колыхались
и  подергивались,  теряя  остатки  жизни.  Были  также  какие-то   существа,
напоминавшие  москитов,  только у них можно было заметить настоящие глаза, и
они, казалось,  рассматривали  меня.  Я  мог  слышать,  как  налипшие
растения  царапают  корпус  автомобиля,  умирая  и  стараясь  за  что-нибудь
зацепиться. И все, о чем я мог думать,  было:  "Где  же,  черт  возьми,  она
ехала?  И  как ухитрилась попасть сюда за три четверти часа?" Затем я увидел
еще кое-что . Это было какое-то  животное,  почти  расплющенное  на  решетке
радиатора,  как  раз  под  самой  эмблемой  фирмы "Мерседес" -- типа звезды,
вставленной в круг. Вообще-то большинство  животных  погибает  под  колесами
автомобилей,   потому  что  они  прижимаются  к  земле,  надеясь,  что  беда
пронесется над ними. Но сплошь и рядом некоторые из них вдруг прыгают  не  в
сторону, а прямо на чертову машину, и это безумие может привести к гибели не
только  животного,  но  и  водителя с пассажирами -- мне случалось слышать о
таких происшествиях. Это создание,  видимо,  сделало  то  же  самое.  И  оно
выглядело  так,  что  вполне  смогло  бы  перепрыгнуть  танк  "Шерман".  Оно
смотрелось словно произошедшее от спаривания вальдшнепа и ласки. Но  на  то,
что  осталось  не расплющенным, лучше было бы не смотреть. Оно резало глаза,
Дэйв. И даже хуже, оно ранило твое сознание. Его шкура  была  покрыта
кровью,  а  на  концах  лап свисали когти, торчавшие из подушечек, наподобие
кошачьих, только куда длиннее. Оно имело огромные желтые глаза,  только  они
уже  окостенели.  Когда  я  был  ребенком, у меня была фарфоровая игрушка --
скульптура каркающего ворона,-- которая напоминала  это  существо.  И  зубы.
Длинные,  тонкие  игольчатые  зубы,  выглядевшие  почти как штопальные иглы,
вытащенные из его рта. Некоторые из них торчали  прямо  в  стальной  решетке
радиатора.  Вот  почему и вся эта тварь оставалась висеть на передке машины,
она сама себя подвесила за счет острых и цепких зубов.  Я  рассмотрел
ее и был абсолютно уверен, что голова ее полна яда, как у гадюки, и прыгнула
она на машину, как только заметила ее, для того, чтобы попытаться прикончить
эту  добычу.  И  я  знал,  что  отдирать эту тварь от машины мне не следует,
потому что у меня были царапины на руках -- порезы от сена,-- и  можно  было
быть  почти  уверенным,  что  я погибну столь же просто, как если бы на меня
свалился здоровый  камень,  от  всего  нескольких  капель  яда,  который  бы
просочился в порезы.

     -- Я подошел к дверце водителя и открыл ее. Сработал сигнал внутреннего
освещения,  и  я смог глянуть на счетчик пройденного расстояния, который она
всегда ставила на ноль перед началом любой поездки... и то,  что  я  увидел,
было тридцать одна и шесть десятых мили.
     -- Я смотрел на счетчик довольно долго, а затем подошел к черному входу
в дом.  Она  сдвинула  экран  и  разбила  стекло  в  двери  для  того, чтобы
дотянуться снаружи  до  задвижки  и  открыть  дверь.  Там  была  прикреплена
записка.  В ней было написано: "Дорогой Хомер, я добралась сюда чуть раньше,
чем сама  предполагала.  Нашла  еще  более  короткий  путь  --  и  не  стала
колебаться!  Вы  еще  не  прибыли  сюда,  и я решила залезть в свой дом, как
опытный взломщик. Уорт приедет послезавтра. Вы не сможете закрепить экран  и
вставить  новое стекло в дверь до этого? Надеюсь, что сможете. Подобные вещи
всегда очень огорчают его. Если я не выйду поздороваться, знайте, что я  уже
сплю.  Поездка  оказалась  очень утомительной, но я почти не потеряла на нее
времени! Офелия."
     "Утомительна!" -- Я еще раз глянул  на  эту  тварь,  висящую  на
решетке  радиатора,  и  подумал  :  "Да, сэр, она должна была быть чертовски
утомительной. Клянусь Богом, да".
     Он снова замолчал и щелкнул пальцами.
     -- Я видел ее только еще один раз. Примерно через неделю.  Уорт  был  в
Касл  Роке,  но  он  купался  в  озере, плавая взад и вперед, взад и вперед,
словно он охранял лес или непрерывно  подписывал  бумаги.  Вообще-то  больше
походило на подписывание бумаг, я так думаю.
     "Миссис,--  сказал  я,--  это  не  мое дело, конечно, но вам не следует
больше раскатывать в одиночку. Той ночью, когда вы разбили стекло  в  двери,
чтобы войти в дом, я увидел нечто, прицепившееся к решетке радиатора спереди
вашей машины..."
     "А! Этот лесной цыпленок! Я позаботилась о нем",-- ответила она.
     "Боже! -- воскликнул я.-- Надеюсь, вы как-нибудь побереглись!"
     "Я  надела садовые перчатки Уорта,--- сказала она.-- Но ведь это не что
иное, Хомер, как подпрыгнувшая вверх лесная птица с небольшим запасом яда  в
клюве".
     "Но,  миссис,--  возразил  я,--  где же водятся такие птички? И если на
ваших срезанных маршрутах попадаются такие невинные птички,  что  же  будет,
если вам повстречается медведь?"
     -- Она  глянула  на меня -- и я увидел в ней другую женщину -- ту самую
Диану. "Если что-нибудь и меняется вдоль тех дорог,--  сказала  Фелия,--  то
ведь и я, наверное, тоже меняюсь там. Взгляните на это".
     -- Ее  волосы  были собраны в пучок на затылке и заколоты шпилькой. Она
ее вытащила и распустила волосы. Ими можно  было  только  любоваться,--  они
создавали  ощущение  какого-то  мощного  потока,  вдруг вылившегося с головы
Фелии. Она сказала: "Они начали было седеть, Хомер.  Вы  видите  теперь  эту
седину?" И она повернулась к солнцу, чтобы оно получше осветило ее голову.
     "Нет, мэм",-- сказал я.
     -- Она  посмотрела  на меня, ее глаза заискрились, и она сказала: "Ваша
жена -- хорошая женщина, Хомер Бакленд, но она увидела меня в магазине и  на
почте,  и  мы  перебросились всего парой словечек, а я уже заметила, что она
смотрит на мои волосы с  тем  выражением  удовлетворения,  которое  понимают
только  женщины.  Я  знаю,  что  она  скажет своим друзьям и подругам... что
Офелия Тодд начала красить свои волосы. Но я этого не делала и не  делаю.  Я
просто  потеряла свой прежний маршрут, ища кратчайшего пути не один и не два
раза... потеряла свой маршрут... и потеряла седину". И она  рассмеялась  уже
даже  не  как  студентка  колледжа, а как старшеклассница. Я восхищался ею и
наслаждался ее красотой, но я также видел  и  следы  другой  красоты  на  ее
лице... и я снова испугался. Испугался за нее и испугался ее.
     "Миссис,-- сказал я,-- вы можете потерять не только седую прядь в ваших
волосах"
     "Нет,--  ответила  она,--  я  же говорила, что там я совсем другая... Я
просто целиком делаюсь там другой. Когда я  еду  по  дороге  в  своей
спортивной  машине, я уже не Офелия Тодд, которая никогда не сможет выносить
до срока ребенка или та женщина, которая попыталась заняться поэзией  --  да
неудачно,  или  та  женщина,  что  вечно  сидит и делает записи на всех этих
комитетских собраниях, или еще что-то или  кто-то.  Когда  я  на  дороге  за
рулем, я нахожусь внутри своего сердца и чувствую себя подобно..."
     "Диане",-- подсказал я.
     -- Она  посмотрела  на  меня с веселым и чуть удивленным видом, а затем
рассмеялась. "О, да, подобно  какой-нибудь  богине,--  согласилась  Фелия.--
Она,  наверное, лучше всего сюда подойдет, потому что я -- ночной человек, я
люблю просиживать ночи напролет, пока не прочитаю свою книгу,  или  пока  на
телевидении  не  прозвучит  национальный  гимн,  а также потому, что я очень
бледная, как луна,-- Уорт вечно говорит, что мне  нужен  тоник  или  анализы
крови,  или  еще  что-то  вроде  всей  этой чепухи. Но в своем сердце каждая
женщина мечтает походить на богиню, я так думаю -- не  случайно  же  мужчины
слышат  постоянное  эхо  этих  дум  и пытаются возвести женщин на пьедесталы
(женщину, которая обмочит себе ногу,  если  не  присядет  на  корточки!  это
забавно, если как следует все это обдумать),-- но то, что чувствует мужчина,
вовсе  не  то, чего желает женщина. Женщина хочет быть свободной -- это все.
Стоять, если ей так хочется, или идти... "Ее глаза обратились на дьявольский
"Мерседес", стоявший на подъездной дорожке, и  слегка  сузились.  Затем  она
улыбнулась. "Или править за рулем, Хомер. Мужчине этого не понять. Он
думает,  что богине нужно где-то нежиться, прохлаждаться на склонах Олимпа и
кушать фрукты, но ведь в этом нет ничего от бога или богини. Все, что  хочет
женщина -- это то, что хочет и мужчина: женщина хочет управлять".
     "Будьте  осторожны  там, где вы едете, миссис -- это все, что нужно",--
сказал я в ответ, а она снова засмеялась и наградила поцелуем в лоб.
     -- Она ответила: "Я буду осторожна, Хомер", но это ровным счетом ничего
не значило, и я это сразу понял, потому что  сказано  это  было  именно  тем
тоном,  каким отвечает муж своей жене в ответ на ее частые предупреждения об
одной и той же опасности, когда он давно уже наперед  знает,  что  на  самом
деле он не будет... не сможет.
     -- Я  вернулся  к  своему  грузовичку и напоследок еще раз посмотрел на
нее, а через  неделю  Уорт  сообщил  об  ее  исчезновении.  И  ее,  и  этого
дьявольского  автомобиля.  Тодд  прождал  семь лет и только затем официально
объявил о ее смерти, а потом еще подождал год на  всякий  случай  --  он  не
такой  уж простак -- и только затем женился на этой второй миссис Тодд, той,
что только что прокатила , мимо нас. И я не жду, что  ты  поверишь  хотя  бы
слову из всего, что я тебе сейчас здесь наплел.
     На небе одно из этих толстобрюхих облаков достаточно
     сдвинулось, чтобы открыть нам уже появившуюся луну --
     полукружье, белое, как молоко. И что-то дрогнуло в моем сердце при этом
зрелище  --  наполовину  от  чувства какого-то страха, наполовину от чувства
любви.
     -- Я как раз верю,-- ответил я,-- каждому твоему слову. И даже если это
и не правда, Хомер, это должно было бы быть ею.
     Он порывисто обнял меня за шею, что делают все мужчины в  тех  случаях,
когда они стесняются прибегать, к поцелуям, словно женщины, затем рассмеялся
и встал.
     -- Даже если бы это и не должно было бы быть правдой, это все же
чистая  правда,-- сказал Хомер. Он достал часы из кармана и глянул на них.--
Я пойду вниз по дороге проверять, как  там  у  дома  Скотта.  Ты  не  хочешь
прогуляться?
     -- Лучше я посижу здесь немного,-- ответил я,-- и подумаю на досуге.
     Он подошел к лесенке, затем обернулся ко мне, чуть улыбаясь.
     -- Думаю,  что  она  была права,-- заметил он.-- Она была совсем
другой на этих дорогах, которые не уставала находить... не было ничего,  что
могло  бы остановить ее. Тебя или меня, возможно, остановило бы, но не ее. И
я думаю, она по-прежнему юная.
     Затем он забрался в свой грузовик и уехал к дому Скоттов.
     Это было два года назад, и Хомер уже давно уехал в Вермонт  как  я  уже
говорил,  по-моему.  Однажды  вечером  перед  отъездом он навестил меня. Его
волосы были аккуратно причесаны, он был выбрит, и  от  него  несло  каким-то
невообразимо  приятным  запахом  лосьона.  Лицо  было чисто и ясно, глаза --
очень живые. Он сейчас выглядел никак не старше шестидесяти,  хотя  ему  уже
перевалило  за  семьдесят,  и я был рад ему, хотя в душе чуточку завидовал и
даже злился на него за  этот  его  цветущий  вид.  Старым  рыбакам  особенно
досаждает  артрит,  но  даже  он, казалось, отступил в этот вечер от Хомера,
словно вытащив из его рук свои рыболовные крючки и  оставив  их  только  для
меня.
     -- Я уезжаю,-- сказал он.
     -- Да?
     -- Да.
     -- Хорошо, ты хочешь, чтобы я пересылал тебе твою почту?
     -- Не  хочу  ничего  об  этом даже знать,-- ответил он.-- Все мои счета
оплачены. Я хочу совершенно чистым уехать отсюда и порвать все связи.
     -- Ну, дай мне хотя бы твой адрес.  Я  буду  иногда  тебе  позванивать,
старина.--  Я  уже  ощутил  какое-то  чувство одиночества, наваливающееся на
меня, словно надеваемый плащ... и, взглянув на него еще разок, я понял,  что
дела обстоят не совсем так, как мне сперва показалось.
     -- У меня еще нет ни телефона, ни адреса,-- сказал Хомер.
     -- Хорошо,-- ответил я.-- Но это -- Вермонт, Хомер?
     -- Да,--  сказал  он,-- именно Вермонт, для тех людей, кто хочет знать,
куда я еду.
     Я не хотел говорить этого, но  все  же  произнес:  --  Как  она  сейчас
выглядит?
     -- Как Диана,-- ответил он,-- но она добрее.
     -- Я завидую тебе, Хомер,-- сказал я, и это было истинной правдой.
     Я  стоял  у  двери.  Были  летние  сумерки,  когда поля округ заполнены
ароматами трав и цветов и таинственными светящимися кружевами.  Полная  луна
направляла  мощную  волну  серебристого  света на озеро. Он прошел через мою
веранду, а затем спустился по ступенькам крыльца. Машина стояла  на  обочине
дороги,  незаглушенный  двигатель  работал с тяжелым ревом, словно торопясь,
как старый скакун, рвануться по прямой только вперед, как  торпеда.  Теперь,
когда  я  вспоминаю об этом, мне кажется, что сам автомобиль был более всего
похож на торпеду. Машина была чуточку побита и помята, но  это  никак
не  мешало  ей  проявлять  свою  скорость  и мощь. Хомер остановился внизу у
крыльца и что-то приподнял --  это  была  его  канистра  с  бензином,  очень
большая,  никак  не  меньше,  чем  на  десять  галлонов. Он подошел к дверце
автомобиля со стороны  пассажирского  сиденья.  Она  наклонилась  и  открыла
дверцу. Зажглось внутреннее освещение автомобиля, и на мгновение я увидел ее
-- с  длинными  красными  волосами вокруг лица, со лбом, горящим в ночи, как
лампа. Светящимся, как Луна. Он забрался в машину--и она  укатила.  Я
стоял  и  смотрел  на  мерцающие огоньки во мраке, отбрасываемые ее красными
волосами... они стремительно уменьшались и удалялись. Они были, как  тлеющие
угольки, затем как мерцающие светлячки, а потом и вовсе исчезли.
     Вермонт.  Так  я  говорил всем нашим горожанам о Хомере. И они верили в
этот Вермонт, потому что он находится столь далеко,  сколько  только  они  и
могут  вообразить  своим рутинным сознанием. Иногда я и сам начинаю верить в
это, особенно, когда устану и выдохнусь.  В  другое  время  я  думаю  о  них
по-другому -- весь этот октябрь, к примеру, потому что октябрь -- именно тот
месяц,  когда  человек  думает  о далеких местах и дорогах, ведущих к ним. Я
сижу на скамейке у магазина Белла и думаю о Хомере Бакленде и той прекрасной
девушке, которая открыла ему дверцу, когда он подошел  к  машине  с  доверху
наполненной  канистрой  с бензином в правой руке -- она ведь выглядела никак
не старше девушки лет шестнадцати, и ее красота была ужасающей, но  я
думаю,  что  это  не оказалось бы смертельным для человека, повернувшегося к
ней; ведь на мгновение ее глаза скользнули по мне -- а я остался  жив,  хотя
часть меня и умерла тут же у ее ног.
     Олимп  должен быть прославлен в глазах и сердцах, и всегда есть те, кто
не только жаждет, но и находит пути к нему, быть может. Но я знаю, что  Касл
Рок -- это словно тыльная сторона моей ладони, и я никогда не смогу покинуть
его  и  искать  кратчайшие  пути среди всех возможных и невозможных дорог; в
октябре небо над озером  уже  не  напоминает  о  славе,  а  скорее  навевает
размышления  обо  всем  происходящем, как и те большие белые облака, которые
плывут наверху столь медленно и величаво. Я сижу на скамейке и думаю о Фелии
Тодд и Хомере Бакленде, и мне совсем не  всегда  и  не  обязательно  хочется
находиться там, где находятся они... но я все еще жалею, что я не курильщик.



   Стивен Кинг
   Баллада о гибкой пуле


   Перевел с английского Александр Корженевский.


   ...Вечеринка подходила к концу. Угощение удалось на
славу: и спиртное, и мясо на ребрышках, поджаренное на
углях, и салат, и особый соус, который приготовила Мег. За
стол они сели в пять. Теперь часы показывали полдевятого,
уже темнело; при большом количестве гостей настоящее веселье
в это время обычно и начинается. Но их было всего пятеро:
литературный агент с женой, молодой, недавно прославившийся
писатель, тоже с женой, и журнальный редактор, выглядевший
гораздо старше своих шестидесяти с небольшим. Редактор пил
только минеральную: в прошлом он лечился от алкоголизма, о
чем рассказал писателю литагент. Однако все это осталось в
прошлом, как, впрочем, и жена редактора, отчего их,
собственно говоря, и было пятеро.
   Когда на выходящий к озеру участок позади дома писателя
опустилась темнота, вместо веселья их охватило какое-то
серьезное настроение. Первый роман молодого писателя
получил хорошие отзывы в прессе и разошелся большим числом
экземпляров. Ему повезло, и, к чести его, надо сказать, он
это понимал.
   С раннего успеха молодого писателя разговор, приобретя
странную, игриво-мрачную окраску, перешел на других
писателей, которые заявляли о себе рано, но потом вдруг
кончали жизнь самоубийством. Вспомнили Росса Локриджа,
затем Тома Хагена. Жена литературного агента упомянула
Сильвию Платт и Анну Секстон, после чего молодой писатель
заметил, что не считает Платт интересным автором: она
покончила с собой не из-за успеха, а скорее наоборот -
приобрела известность после самоубийства. Агент улыбнулся.
   - Давайте поговорим о чем-нибудь другом, - попросила жена
молодого писателя, немного нервничая.
   - А что вы думаете о безумии? - игнорируя ее, спросил
агент. - Бывали среди писателей и такие, кто сходил с ума
от успеха. - Голосом и манерами он немного напоминал
актера, продолжающего играть свою роль вне сцены.
   Жена писателя собралась снова перевести разговор в другое
русло: она знала, что ее мужа интересуют подобные темы, и
не только потому, что ему доставляло удовольствие говорить
об этом в шутливом тоне. Напротив, он слишком много думал о
таких вещах и от этого, может быть, пытался шутить. Но тут
заговорил редактор, и сказанное им показалось ей таким
странным, что она забыла про свой невысказанный протест.
   - Безумие - это гибкая пуля.

   Жена агента взглянула на редактора удивленно. Молодой
писатель в задумчивости наклонился чуть вперед.
   - Что-то знакомое... - произнес он.
   - Конечно, - сказал редактор. - Эта фраза, вернее, образ
"гибкой пули", взят у Марианны Мур. Она воспользовалась им,
описывая какую-то машину. Но мне всегда казалось, что он
очень хорошо отражает состояние безумия. Это нечто вроде
интеллектуального самоубийства. По-моему, и врачи теперь
утверждают, что единственное истинное определение смерти -
это смерть разума. А безумие - это гибкая пуля, попадающая
в мозг.
   Жена писателя поднялась из кресла:
   - Кто-нибудь хочет выпить?
   Желающих не нашлось.
   - Ну, тогда я хочу, раз уж мы собираемся говорить на эту
тему, - сказала она и отправилась смешивать себе новую
порцию коктейля.
   - Как-то, когда я работал в "Логансе", - сказал редактор,
- я получил рассказ. Сейчас, конечно, "Логанс" там же, где
"Кольерс" и "Сатердей ивнинг пост", но мы протянули дольше
их обоих. - В его голосе послышались нотки гордости. -
Каждый год мы публиковали тридцать шесть рассказов, иногда
больше, и каждый год четыре- пять из них попадали в
антологию лучших рассказов года. Люди читали их. Короче,
рассказ назывался "Баллада о гибкой пуле" Написал его
человек по имени Рег Торп. Молодой человек такого же
примерно возраста, как наш хозяин, и примерно в такой же
степени известный.
   - Это он написал "Персонажи преступного мира", да? -
спросила жена литературного агента.
   - Да Удивительная судьба для первого романа. Отличные
отзывы, коммерческий успех и в твердой обложке, и в мягкой,
издание Литературной Гильдии, и все такое. Даже фильм
оказался неплох, хотя, конечно, с книгой не сравнишь. До
книги он просто не дотянул.
   - Мне она понравилась, - сказала жена писателя,
втягиваясь в разговор против своей воли. - Он что-нибудь
еще с тех пор написал? Я читала "Персонажи" еще в колледже,
а это было.., в общем, было слишком давно.
   - Нет, он ничего больше не написал, - сказал редактор. -
Кроме того рассказа, о котором я упомянул. Он покончил с
собой. Сошел с ума и покончил с собой.
   - О-о-о... - устало протянула жена писателя. - Опять
это.
   - Рассказ публиковался? - спросил молодой писатель.
   - Нет, но не потому, что автор сошел с ума и покончил с
собой. Он так и не попал в печать, потому что сошел с ума и
чуть не покончил с собой редактор.
   Агент вдруг встал, чтобы налить себе еще, хотя его стакан
был почти полон. Он знал, что летом 1969 года, незадолго
до того, как "Логанс" прекратил свое существование, редактор
перенес тяжелое нервное расстройство.
   - Этим редактором был я, - проинформировал гостей
редактор. - В определенном смысле мы с Регом Торпом сошли с
ума вместе, хотя я жил в Нью-Йорке, а он в Омахе, и мы
никогда не встречались. Книга его вышла за шесть месяцев до
этого, и он перебрался в Омаху, чтобы, как говорится,
собраться с мыслями. Что произошло с ним, я знаю, потому
что иногда вижусь с бывшей женой Рега, когда она заезжает в
Нью-Йорк Она художница, и довольно неплохая. Ей повезло. В
том смысле, что он чуть не взял ее с собой.
   Агент вернулся и сел на место.
   - Теперь я начинаю кое-что припоминать, - сказал он. -
Там была замешана не только его жена. Он пытался застрелить
еще двоих один из них совсем мальчишка.
   - Верно, - сказал редактор. - Именно этот мальчишка его
в конце концов и доконал.
   - Мальчишка? - переспросила жена агента - В каком
смысле?
   По выражению лица редактора было понятно: он не хочет,
чтобы его торопили. Он расскажет все сам, но не будет
отвечать на вопросы.
   - Свою же часть этой истории я знаю, - сказал он, -
потому что я ее прожил. Мне тоже повезло. Чертовски
повезло. Интересное явление эти люди, которые пытаются
покончить с собой, приставив к виску пистолет. Казалось бы,
самый надежный способ, гораздо надежнее, чем снотворное или
перерезанные вены, однако это не так. Когда человек
стреляет себе в голову, часто просто нельзя предсказать, что
произойдет. Пуля может отлететь рикошетом от черепа и убить
кого-то другого. Она может обогнуть череп по внутренней
поверхности и выйти с другой стороны. Может застрять в
мозгу, сделать вас слепым, но оставить в живых. Можно
выстрелить себе в голову из "тридцать восьмого" и очнуться в
больнице. А можно выстрелить из "двадцать второго" и
очнуться в аду. Если такое место вообще есть Я лично думаю,
что это как раз здесь, на Земле, возможно, в Нью-Джерси.
   Жена писателя рассмеялась звонко и, пожалуй, чуть-чуть
неестественно.
   - Единственный надежный способ самоубийства - это прыжок
с очень высокого здания, но таким методом пользуются лишь
крайне целеустремленные личности. Слишком уж потом все
безобразно. Я это вот к чему говорю когда вы стреляете в
себя, так сказать, гибкой пулей, вы не можете знать заранее,
каков будет исход. В моем случае произошло то же самое я
махнул с моста и очнулся на замусоренном берегу. Какой-то
водитель лупил меня по спине и так двигал мои руки вверх и
вниз, словно ему приказали в двадцать четыре часа привести
себя в атлетическую форму, и он принял меня за тренажер.
Для Рега пуля оказалась смертельной. Он... Однако я начал
рассказывать вам свою историю, хотя у меня нет уверенности,
что вы захотите ее выслушать.
   В сгущающейся темноте он посмотрел на всех вопросительно.
Литературный агент и его жена неуверенно переглянулись.
Жена писателя собралась было сказать что на сегодня мрачных
тем уже достаточно, но в этот момент заговорил ее муж:
   - Я бы хотел послушать. Разумеется, если тебе это не
будет неприятно по каким-то личным мотивам...
   - Рассказ Торпа пришел, что называется, "самотеком", -
начал редактор, - но в то время в "Логансе" уже не читали
незаказанные рукописи. Когда они все же приходили,
секретарша просто клала их в конверт с обратным адресом и
прикладывала записку примерно с таким текстом "Из-за
возрастающих затрат и отсутствия возможности у редакторского
состава справляться с постоянно возрастающим числом
предложений "Логанс" рассматривает теперь только заказанные
рукописи. Искренне желаем успеха и надеемся, что вам
удастся заинтересовать своим произведением кого-то еще".
Надо же такую белиберду придумать! - Короче, - продолжил
редактор, доставая портсигар, - рассказ пришел. Девушка,
занимавшаяся почтой, достала его, подколола к первой
странице бланк с отказом и уже совсем собралась сунуть его в
конверт с обратным адресом, когда взгляд ее упал на фамилию
автора. "Персонажей" она читала. В ту осень все читали эту
книгу, либо ждали очереди в библиотеке, либо рылись по
книжным полкам в аптеках, ожидая, когда она выйдет в мягкой
обложке.
   Жена писателя, заметив мимолетное беспокойство на лице
мужа, взяла его за руку. Тот ответил ей улыбкой. Редактор
щелкнул золотым "Ронсоном", чтобы прикурить, и при вспышке
пламени в сгущающейся темноте все они заметили, какое старое
у него лицо" висящие, словно из крокодиловой кожи, мешки под
глазами, испещренные морщинками щеки, по-старчески торчащий
подбородок, похожий на нос корабля "И этот корабль, -
подумалось писателю, - называется "Старость". Никто
особенно не торопится в плавание на нем, но каюты всегда
полны. И палубы, если уж на то пошло".
   Огонек зажигалки погас, и редактор в задумчивости
затянулся сигаретой.
   - Девушка, которая прочла рассказ, вместо того чтобы
отправить его обратно, теперь редактор в "Патнамз Санз".
Как ее зовут, сейчас не важно. Важно то, что на большой
координатной сетке жизни вектор этой девушки пересекся с
вектором Рега Торпа в отделе корреспонденции журнала
"Логанс". Ее вектор шел вверх, его - вниз Она отправила
рассказ своему боссу, тот передал его мне. Я прочитал, и
мне понравилось. Чуть длиннее, чем нам нужно, но я уже
видел, где можно без ущерба сократить пять сотен слов, и
этого вполне бы хватило.
   - О чем рассказ? - спросил писатель.
   - Об этом можно было бы и не спрашивать, - ответил
редактор. - Его содержание отлично вписывается в мою
историю.
   - О том, как сходят с ума?
   - Вот именно. Чему первым делом учат в колледжах
обучающихся писательскому ремеслу? Пишите о том, что знаете
Рег Торп писал об этом, потому что сходил с ума. И мне,
возможно, рассказ понравился, потому что я двигался в том же
направлении. Вы можете, конечно, сказать, что меньше всего
читающей публике нужен рассказ на тему: "В Америке мы
сходим с ума со вкусом". Популярная тема в литературе
двадцатого века. Все великие писали на эту тему, и все
писаки заносили над ней топор. Но рассказ был смешной. Я
хочу сказать, просто уморительный.
   Никогда раньше я не читал ничего похожего, и позже тоже.
Ближе всего, может быть, стоят некоторые рассказы Скотта
Фитцджеральда... и "Гэтсби". В рассказе Торпа его герой
сходит с ума, но сходит очень забавным образом. Вас не
оставляет улыбка, когда вы доходите до парочки мест - самое
лучшее из них, где герой выливает белила на голову одной
толстой девице, - и тогда вы просто смеетесь в голос. Но,
знаете, смех такой... нервный. Смеетесь, а сами
поглядываете через плечо не подслушивает ли кто. Строчки,
создающие это напряжение, исключительно хороши чем больше вы
смеетесь, тем больше нервничаете. И чем больше нервничаете,
тем больше смеетесь до того самого момента, когда герой
возвращается домой с приема, устроенного в его честь, и
убивает жену и дочь.
   - А каков сюжет? - спросил агент.
   - Это не имеет значения, - ответил редактор. - Просто
рассказ о молодом человеке, который постепенно проигрывает в
сражении с успехом. Детальный пересказ сюжета просто
скучен.
   Короче, я написал ему: "Дорогой Рег Торп, я только что
прочел "Балладу о гибкой пуле" и думаю, что рассказ
великолепен. Хотел бы опубликовать его в "Логансе" в начале
будущего года, если Вас это устроит. Что Вы скажете о 800
долларах? Оплата сразу по соглашению. Почти сразу".
   Редактор снова проткнул вечерний воздух своей сигаретой.
   - Новый абзац: "Рассказ немного великоват, и я хотел бы,
чтобы Вы сократили его примерно на пятьсот слов, если это
возможно. Я даже соглашусь на две сотни: мы всегда можем
выкинуть какую-нибудь карикатуру". Абзац. "Позвоните, если
захотите". Подпись. И письмо пошло в Омаху.
   - Вы все помните слово в слово? - спросила жена
писателя.
   - Всю нашу переписку я держал в специальной папке, -
сказал редактор. - Его письма, копии моих. К концу их
набралось довольно много, включая и три или четыре письма от
Джейн Торп, жены Рега. Я часто их перечитывал.
Безрезультатно, конечно. Пытаться понять гибкую пулю- это
все равно что пытаться понять, почему у ленты Мебиуса только
одна сторона. Просто так уж устроен этот лучший из миров...
Да, я действительно помню все слово в слово. Почти все.
Есть же люди, которые помнят наизусть "Декларацию
Независимости".
   - Готов спорить, он позвонил на следующий же день, -
сказал агент, ухмыляясь.
   - Нет, не позвонил. Вскоре после выхода "Персонажей
преступного мира" Торп вообще перестал пользоваться
телефоном. Это сказала мне его жена. Когда Торпы переехали
из Нью-Йорка в Омаху, они даже не устанавливали в новом доме
аппарат. Он, понимаете ли, решил, что телефонная сеть на
самом деле работает не на электричестве, а на радии.
Считал, что это один из нескольких наиболее строго
охраняемых секретов в истории человечества. Он уверял, жену
в том числе, что именно радий ответственен за растущее число
раковых заболеваний, а вовсе не сигареты, выхлопные газы и
промышленные отходы. Мол, каждый телефон содержит в трубке
маленький кристалл радия, и каждый раз, когда вы пользуетесь
телефоном, ваша голова наполняется радиацией.
   - Пожалуй, он действительно свихнулся, - сказал писатель,
и все рассмеялись.
   - Он ответил письмом, - продолжал редактор, отшвыривая
окурок в сторону озера. - В письме говорилось: "Дорогой
Генри Уилсон (просто Генри, если не возражаете), Ваше письмо
меня взволновало и обрадовало. А жена, пожалуй, была рада
даже больше меня. Деньги меня устраивают, хотя, признаться,
публикация на страницах "Логанса" - уже вполне адекватное
вознаграждение (но деньги я, разумеется, приму). Я
просмотрел Ваши сокращения и согласен с ними. Думаю, они и
рассказ сделают лучше, и сохранят место для карикатур. С
наилучшими пожеланиями, Рег Торп".
   После его подписи стоял маленький рисунок, скорее даже
что-то просто начириканное, глаз в центре пирамиды, как на
обратной стороне долларового банкнота. Только вместо "Novus
Ordo Seclorum" внизу были слова "Fornit Some Fornus".
   - Или латынь, или какая-то шутка, - сказала жена агента.
   - Просто свидетельство растущей эксцентричности Рега
Торпа, - сказал редактор. - Его жена поведала мне, что Рег
уверовал в каких-то маленьких человечков, что-то вроде
эльфов или гномов. В форнитов. Для него это были эльфы
удачи, и он считал, что один из них живет в его пишущей
машинке.
   - О господи, - вырвалось у жены писателя.
   - По Торпу, у каждого форнита был маленький приборчик
наподобие пистолета- распылителя, заполненный... Видимо,
можно сказать, порошком удачи. И этот порошок удачи...
   - ...называется "форнус", - закончил за него писатель,
широко улыбаясь.
   - Да, его жена тоже думала, что это забавно. Вначале.
Форнитов Торп придумал двумя годами раньше, когда планировал
"Персонажей преступного мира", и поначалу она думала, что
Рег просто над ней подшучивает. Может быть, когда-то так
оно и было. Но потом выдумка развилась в суеверие, потом в
непоколебимую веру. Я бы это назвал... гибкой выдумкой,
которая стала в конце концов твердой. Очень твердой.
   - В этом деле с форнитами имелись и забавные стороны, -
сказал редактор. - В конце пребывания Торпов в Нью-Йорке
пишущую машинку Рега очень часто приходилось отдавать в
ремонт, и еще чаще она оказывалась в мастерской после их
переезда в Омаху. Один раз, когда его собственная машинка
была в ремонте, Рег в той же мастерской взял машинку
напрокат, а через несколько дней после того, как он забрал
свою домой, ему позвонили из мастерской и сказали, что
вместе со счетом за ремонт и чистку его машинки Рег получит
еще и счет за чистку той, которую он брал на время.
   - А в чем было дело? - спросила жена агента.
   - Там оказалось полно всяческой еды, - сказал редактор.
- Маленькие кусочки тортов и пирожных. На валике и на
клавишах было намазано ореховое масло. Рег кормил форнита,
живущего в его пишущей машинке. И на тот случай, если
форнит успел перебраться, он кормил и машинку, взятую
напрокат.
   - О боже, - произнес писатель.
   - Как вы понимаете, ничего этого я тогда еще не знал.
Поэтому я ответил ему и написал, что очень рад его согласию.
Моя секретарша отпечатала письмо, принесла его мне на
подпись, а потом ей понадобилось зачем-то выйти. Я
подписал, - она все не возвращалась. И вдруг - даже не могу
сказать, зачем - я поставил под своей фамилией тот же самый
рисунок. Пирамиду. Глаз. И "Fornit Some Fornus".
Идиотизм. Секретарша заметила и спросила, действительно ли
я хочу, чтобы она отправила письмо в таком виде. Я пожал
плечами и сказал, чтобы отправляла.
   Через два дня мне позвонила Джейн Торп. Сказала, что мое
письмо привело Рега в сильное возбуждение. Рег решил, что
нашел родственную душу. Кого-то еще, кто знает про
форнитов. Видите, какая сумасшедшая получалась ситуация?
Тогда для меня форнит мог означать что угодно: от гаечного
ключа до ножа для разделки мяса. То же самое касается и
форнуса. Я объяснил Джейн, что просто скопировал рисунок
Рега. Она захотела узнать, почему. Я, как мог, уходил от
ответа: не мог же я ей сказать, что, подписывая письмо, я
был здорово пьян.
   Он замолчал, и над лужайкой повисла неуютная тишина.
Присутствующие принялись разглядывать небо, озеро, деревья,
хотя ничего интересного там за последнюю минуту-две не
прибавилось.
   - Я пил всю свою взрослую жизнь и едва ли смогу сказать,
когда начал терять контроль над этой страстью. Я начинал
пить во время ленча и возвращался в редакцию "на бровях",
однако там я работал безупречно. А вот выпивка после работы
- сначала в поезде, потом дома, - именно это выбило меня из
колеи.
   У нас с женой и так хватало проблем, но пьянство эти
проблемы только усложняло. Жена довольно долго собиралась
уйти от меня, и за неделю до того, как я получил рассказ
Торпа, она все-таки ушла.
   Когда пришел рассказ, я как раз пытался справиться с этим
ударом. Пил слишком много. И вдобавок у меня наступило то,
что сейчас модно называть "кризисом середины жизни". Тогда,
однако, я знал только, что угнетен состоянием моей
профессиональной жизни так же, как состоянием личной. Я с
трудом справлялся... пытался справиться с растущим
ощущением, что редактирование рассказов для массового
потребителя, которые будут прочитаны лишь нервными
пациентами в стоматологических клиниках, домохозяйками да
изредка скучающими студентами - занятие отнюдь не
благородное. Я пытался сжиться с мыслью - все мы в
"Логансе" пытались, - что через шесть, или десять, или
четырнадцать месяцев "Логанса", возможно, уже не будет.
   И вот посреди этого серого осеннего ландшафта
средневозрастной озабоченности появляется, словно яркий
солнечный луч, очень хороший рассказ очень хорошего писателя
- забавный, энергичный взгляд на механику сумасшествия. Я
знаю, это звучит странно, когда говоришь про рассказ, в
котором главный герой убивает жену и маленького ребенка, но
вы спросите любого редактора, что такое настоящая радость, и
он скажет вам, что это - неожиданно появляющийся блестящий
роман или рассказ, приземляющийся на вашем столе, словно
большой рождественский подарок. Вы все, наверно, знаете
рассказ Ширли Джексон "Лотерея". Он кончается так плохо,
как даже нельзя себе представить. Я имею в виду, что там до
смерти забивают камнями одну добрую леди. И в убийстве
участвуют ее сын и дочь, можете себе представить! Но это
великолепный рассказ... Готов спорить, редактор "Нью-
Йоркера", который первым его прочел, в тот день ушел домой,
насвистывая.
   Я все это говорю к тому, что рассказ Торпа стал для меня
лучшим, что случилось тогда в моей жизни. Единственным
хорошим событием. И из того, что его жена сказала мне в тот
день по телефону, я понял, что для Рега мое согласие на
публикацию рассказа тоже было единственным хорошим событием
за последнее время. Отношения автора и редактора - это
всегда взаимный паразитизм, но в нашем с Регом случае этот
паразитизм достиг неестественных размеров.
   - Давайте вернемся к Джейн Торп, - предложила жена
писателя.
   - Да. Я в каком-то смысле отвлекся. Она была очень
рассержена из-за этих форнитов. Сначала. Я сказал ей, что
начирикал символ с пирамидой и глазом под своей подписью, не
имея понятия, что это такое, и извинился, если сделал что-то
не так.
   Джейн подавила свое раздражение и рассказала мне о том,
что происходило с Регом. Она, "видимо, тревожилась все
больше и больше, потому что поговорить ей было совсем не с
кем. Родители умерли, а все друзья остались в Нью-Йорке.
Рег не пускал в дом никого. Они все, говорил он, или из
налогового управления, или из ФБР, или из ЦРУ. Вскоре после
переезда в Омаху в их двери постучала маленькая
девочка-скаут, продававшая скаутские пирожные для сбора
средств. Рег наорал на нее, велел убираться к черту,
поскольку он, мол, знает, зачем она здесь, и все такое.
Джейн пыталась спорить с ним, заметив, что девочке всего
десять лет. На что Рег ответил, что у людей из налогового
управления нет ни души, ни совести. И, кроме того, эта
маленькая девочка вполне могла быть андроидом. Андроиды
якобы не подлежат защите по законам о детском труде. Люди
из налогового управления запросто могут подослать к нему
андроида-девочку-скаута, набитую кристаллами радия, чтобы
вызнать, не прячет ли он каких-нибудь секретов, а заодно и
напулять в него канцерогенных лучей.
   - Боже правый, - произнесла жена агента.
   - Жена Торпа ждала дружеского голоса, и мой оказался
первым. Я услышал историю про девочку-скаута, узнал о том,
как ухаживать за форнитами и чем их надо кормить, услышал
про форнус и про то, что Рег отказывается пользоваться
телефоном. Со мной она говорила по платному телефону из
аптеки, что в пяти кварталах от их дома. Джейн сказала мне,
что на самом деле Рег боится не чиновников из налогового
управления и не людей из ЦРУ или ФБР. Больше всего его
беспокоило, что они - некая анонимная группа лиц, которые
ненавидят Рега, завидуют ему и не остановятся ни перед чем,
чтобы с ним разделаться, - узнают про форнита и захотят
убить его. А если форнит умрет, не будет больше ни романов,
ни рассказов, ничего не будет. Чувствуете? Квинтэссенция
безумия. Они собираются его прикончить. В конце концов
главным пугалом стало даже не налоговое управление,
устроившее ему адскую жизнь из-за доходов от "Персонажей
преступного мира", а они. Типичная параноидная фантазия.
Они хотели убить его форнита.
   - Боже, и что ты ей сказал? - спросил агент.
   - Попытался успокоить ее, - ответил редактор. - Можете
себе представить, я только что после ленча с пятью мартини
разговариваю с этой перепуганной женщиной, стоящей в
телефонной будке в аптеке в Омахе, и пытаюсь убедить ее, что
все в порядке, и она не должна волноваться из-за того, что
ее муж верит, что в телефонах полно кристаллов радия или что
какая-то анонимная группа подсылает к нему андроидов в
обличье девочек-скаутов собирать о нем информацию.
Уговариваю не беспокоиться из-за того, что ее муж до такой
степени отделил свой талант от собственных способностей, что
в конце концов поверил, будто в его пишущей машинке живет
эльф.
   Я не думаю, что в чем-то ее убедил.
   Она просила меня - нет, умоляла, - чтобы я поработал с
Регом над его рассказом, чтобы он был опубликован. Она
едва-едва не признала, что "Гибкая пуля" - это, может быть,
последний контакт Рега с тем, что мы, смеясь, называем
реальностью.
   Я спросил ее, что мне делать, если Рег снова упомянет
форнитов. "Подыграйте ему", - ответила она. Именно так:
"Подыграйте ему", - и повесила трубку.
   На следующий день я нашел в почте письмо от Рега. Пять
страниц, отпечатанных через один интервал. В первом абзаце
говорилось о рассказе. Он сообщал, что второй вариант
продвигается успешно. Предполагал, что сможет убрать
семьсот слов из первоначальных десяти тысяч пятисот, доведя
объем рассказа до плотных девяти тысяч восьмисот.
   Все остальное было про форнитов и форнус. Его
собственные наблюдения и вопросы...
   - Что ты написал в ответ? - спросил агент.
   - Здесь-то и начались все неприятности, - медленно
произнес редактор. - Для нас обоих. Джейн попросила
подыграть ему, что я и сделал. К несчастью, слишком хорошо.
Ответ на его письмо я писал дома, будучи сильно пьяным. Я
сидел перед машинкой с заправленным в нее бланком и думал:
"Мне нужен форнит. Пожалуй, даже мне нужно целую дюжину
форнитов, чтобы они посыпали форнусом весь этот проклятый
одинокий дом". В тот момент я был достаточно пьян, чтобы
позавидовать помешательству Рега Торпа.
   Я написал ему, что у меня, конечно же, тоже есть форнит,
удивительно похожий повадками на форнита Рега. Ведет ночной
образ жизни. Ненавидит шум, но, кажется, любит Баха и
Брамса... Мне часто работается лучше всего после того, как
я вечером послушаю их музыку, - так я ему и написал.
Написал также, что мой форнит определенно питает слабость к
киршнерской колбасе. Пробовал ли Рег кормить своего этим
блюдом? Я просто оставляю кусочки около своего синего
редакторского карандаша, который беру домой, и наутро они
почти всегда исчезают. Разумеется, если предыдущим вечером
не было шумно, как Рег и сам заметил. Я поблагодарил его за
информацию о радии. Рассказал, что мой форнит живет у меня
еще с колледжа. Мое собственное сочинительство так
захватило меня, что я отпечатал почти шесть страниц, добавив
в самом конце несколько строк о рассказе, чисто для
проформы, и подписался.
   - А под подписью?.. - спросила жена литературного
агента.
   - Разумеется, "Fornit Some Fornus". - Он умолк на
секунду. - Вы в темноте не видите, конечно, но я покраснел.
Я был тогда жутко пьян и жутко доволен собой... Утром я,
возможно, опомнился бы, но к тому времени было уже поздно.
   - Ты отправил письмо в тот же вечер? - пробормотал
писатель
   - Да, именно. А потом полторы недели ждал затаив
дыхание. Наконец получил рукопись, адресованную в редакцию
на мое имя, но без сопроводительного письма. Он сократил
все, о чем мы договаривались, и я решил, что теперь рассказ
просто безукоризнен, но сама рукопись. Я положил ее в свой
кейс, отнес домой и перепечатал. Все листы были в странных
желтых пятнах, и я подумал...
   - Моча? - спросила жена агента.
   - Да, я сначала тоже так подумал. Но оказалось, нет.
Вернувшись домой, я обнаружил в почтовом ящике письмо от
Рега. На этот раз десять страниц. И из его содержания
становилось ясно, откуда взялись желтые пятна: он не нашел
киршнерской колбасы и попробовал кормить форнита
джорданской. Писал, что форниту понравилось. Особенно с
горчицей.
   В тот день я был более-менее трезв. Но его письмо в
сочетании с этими жалкими горчичными пятнами,
отпечатавшимися на листах рукописи, заставили меня двинуться
прямиком к бару. Как говорится: "Круг не прошел - двести
долларов не получаешь. Двигайся прямо в бар" (1).
   - А что еще он писал? - спросила жена агента. Рассказ
все больше и больше завораживал ее. Она наклонилась вперед,
перегнувшись через собственный немалых размеров живот в
позе, напомнившей жене писателя щенка Снупи (2), влезшего на
свою будку и изображающего горного орла.
   - На этот раз всего две строчки про рассказ. Мол, вся
заслуга принадлежит форниту... и мне. Идея с колбасой,
мол, просто великолепна. Ракне от нее в полном восторге, и
как следствие...
   - Ракне? - переспросил писатель.
   - Это имя форнита, - ответил редактор. - Ракне. И как
следствие, Ракне серьезно помог ему с доработкой рассказа.
А все остальное в письме - настоящий параноидный бред. Вы
такого в жизни никогда не читали
   - Рег и Ракне... Союз, заключенный на небесах, -
произнесла жена писателя, нервно хихикнув.
   - Вовсе нет, - сказал редактор. - У них сложились чисто
рабочие отношения. Ракне был мужского пола.
   - Ладно, расскажи нам, что было дальше в письме.
   - Это письмо я наизусть не помню. Для вас же, может
быть, лучше. Даже ненормальность начинает через некоторое
время утомлять. Рег писал, что их молочник - из ЦРУ.
Почтальон - из ФБР. Рег видел у него в сумке с газетами
револьвер с глушителем. Люди в соседнем доме просто
какие-то шпионы: у них фургон с аппаратурой для слежки. В
угловой магазин за продуктами он больше ходить не
осмеливается, потому что его хозяин - андроид. Он, мол, и
раньше это подозревал, но теперь совсем уверен. Рег заметил
перекрещивающиеся провода у него на черепе под кожей в том
месте, где хозяин магазина начал лысеть. А засоренность
дома радием в последнее время значительно повысилась: по
ночам он замечает в комнатах слабое зеленоватое свечение.
   Письмо его заканчивалось следующими строками. "Я
надеюсь, Генри, Вы напишете мне и расскажете о Вашем
отношении (и Вашего форнита) к врагам. Уверен, что контакт
с Вами - явление весьма не случайное. Я бы сказал, это
спасательный круг, посланный (Богом? Провидением? Судьбой?
- любое слово на Ваш выбор) в самый последний момент.
Человек не может в одиночку долго сопротивляться тысяче
врагов. Но вот наконец узнаешь, что ты не один... Видимо,
я не сильно преувеличу, если скажу, что общность
происходящего с нами - это единственное, что спасает меня от
полного краха. Мне нужно знать, преследуют ли враги Вашего
форнита так же, как моего? Если да, то как Вы с ними
боретесь? Если нет, то, как Вы думаете, почему? Повторяю,
мне очень нужно это знать".
   Письмо было подписано закорючкой с девизом "Fornit Some
Fornus", потом следовал постскриптум в одно предложение.
Одно, но совершенно убийственное: "Иногда я сомневаюсь в
своей жене".
   Я прочел письмо три раза подряд и по ходу дела "уговорил"
целую бутылку "Блэк Велвет". Потом начал раздумывать, что
ему ответить. Я не сомневался, что передо мной "крик
тонущего о помощи". Какое-то время работа над рассказом
держала его на поверхности, но теперь она завершилась.
Теперь целостность его рассудка зависела от меня. Что было
совершенно логично, поскольку я сам навлек на себя эту
заботу.
   Я ходил туда-сюда по пустым комнатам. Потом начал
выключать все, что можно, из сети. Я был пьян, вы
понимаете, а обильное принятие спиртного открывает
неожиданные перспективы внушению.
   Литературный агент ухмыльнулся, но атмосфера общей
неуютной напряженности сохранилась.
   - И пожалуйста, помните, Рег Торп был исключительным
писателем. Он демонстрировал абсолютную убежденность в том,
о чем писал. ФБР, ЦРУ, налоговое управление. Они. Враги.
Некоторые писатели обладают очень редким даром писать тем
серьезнее и спокойнее, чем больше их беспокоит тема.
Стейнбек умел это, и Хемингуэй... И Рег Торп обладал тем же
талантом. Когда вы входили в его мир, все начинало казаться
очень логичным. И приняв саму идею форнитов, вполне можно
было поверить в то, что почтальон действительно держит в
своей сумке пистолет тридцать восьмого калибра с глушителем.
Или что соседи-студенты на самом деле агенты КГБ с
упрятанными в восковых зубах капсулами с ядом, агенты,
посланные убить или поймать Ракне любой ценой.
   Конечно же, я не поверил в базовую идею. Но мне было так
тяжело думать. И я стал выключать из сети все подряд.
Сначала цветной телевизор, потому как всем известно, что
телевизоры действительно что-то излучают. Я отключил
телевизор, и мне показалось, что мои мысли действительно
прояснились. Мне стало настолько лучше, что я отключил
радио, тостер, стиральную машину и сушилку. Потом я
вспомнил про микроволновую печь и отключил ее тоже. Меня
охватило настоящее чувство облегчения, когда я вырвал у
проклятой твари зубы: у нас стояла печь одного из первых
выпусков, огромная, как дом, и, возможно, действительно
опасная. Сейчас их экранируют гораздо лучше.
   Раньше я просто не представлял, сколько в обычном
зажиточном доме вещей, которые втыкаются в стену. Мне
привиделся образ эдакого зловредного электрического
осьминога со змеящимися в стенах электропроводами вместо
щупалец, которые соединены с проводами снаружи, идущими к
энергостанции, принадлежащей правительству.
   Редактор замолчал, отхлебнул минеральной и продолжил:
   - И пока я все это делал, мое мышление как бы
раздвоилось. В основном я действовал, подчиняясь суеверному
импульсу. На свете множество людей, которые ни за что не
пройдут под лестницей и не станут открывать зонтик в доме.
Есть баскетболисты, которые крестятся перед штрафным
броском, и игроки в бейсбол, которые меняют носки, когда
игра не клеится. Я думаю, в таких случаях рациональный
разум просто играет в стерео-дисбалансе с иррациональным
подсознанием. Если бы меня попросили определить
"иррациональное подсознание", я бы сказал, что это
расположенная в мозгу у каждого из нас маленькая, обитая
изнутри мягким материалом, комната, где стоит только один
карточный столик, и на нем нет ничего, кроме револьвера,
заряженного гибкими пулями.
   Когда вы, идя по улице, сворачиваете, чтобы не проходить
под лестницей, или выходите из дома под проливной дождь со
сложенным зонтиком, часть вашей цельной личности отделяется,
заходит в эту комнату и берет со стола револьвер. Может
быть, вы даже держите в голове одновременно сразу две мысли
"Ходить под лестницей безопасно" и "Не ходить под лестницей
тоже безопасно". Но как только лестница оказывается позади
или когда зонтик открывается - вы снова воссоединяетесь.
   - Очень интересная мысль, - сказал писатель. - Я
надеюсь, ты не откажешься развить ее чуть дальше. Когда,
по-твоему, иррациональная часть личности прекращает
баловаться с оружием и приставляет пистолет себе к виску?
   - Когда человек начинает писать в газеты, требуя, чтобы
лестницы запретили, потому что ходить под ними опасно.
   Все рассмеялись.
   - Короче, уже не сдерживаемый ничем, я пошел в свой
кабинет, напечатал письмо Регу Торпу, вложил его в конверт,
наклеил марку и отправил в тот же вечер. На самом деле
ничего этого я не помню: слишком был пьян. Но, видимо, я
все это действительно сделал, потому что, проснувшись на
следующее утро, я обнаружил рядом с пишущей машинкой копию
письма, марки и коробку с конвертами. Содержание письма
вполне соответствовало тому, что можно ожидать от пьяного.
Общий смысл был таков: врагов привлекают не только форниты,
но еще и электричество, поэтому, когда ты избавишься от
электричества, ты избавишься от врагов. В конце я приписал.
"Электричество влияет на то, что ты думаешь об этих вещах,
Рег. Интерферирует с ритмами мозга. Кстати, у твоей жены
есть кухонный смеситель?"
   - Фактически, ты начал "писать письма в газету", - сказал
писатель.
   - Да. Это письмо я написал в пятницу вечером. В субботу
утром я проснулся около одиннадцати в жутком похмелье и с
очень смутными воспоминаниями о том, что это на меня вчера
нашло. Втыкая электроприборы в розетки, я ощущал мощные
приливы стыда. И еще более мощные приливы, когда я увидел,
что написал Регу. Я перерыл весь дом, разыскивая оригинал
письма в надежде, что все-таки не отправил его. Но
оказалось, что отправил. Остаток того дня я как-то пережил,
приняв решение справляться с ударами судьбы, как мужчина, и
завязать пить. Я был уверен, что сумею.
   В следующую среду пришло письмо от Рега. Одна страница,
от руки, почти целиком изрисованная закорючками со словами:
"Fornit Some Fornus". А в центре - несколько предложений:
"Ты был прав. Спасибо, спасибо, спасибо. Рег. Ты был
прав. Теперь все в порядке. Рег. Огромное спасибо. Рег.
Форнит чувствует себя отлично. Рег. Спасибо. Рег".
   Он получил мое письмо с утренней почтой в понедельник. В
полдень он отправился в местную контору энергокомпании и
сказал, чтобы они отключили подачу электричества в его дом.
Джейн Торп, конечно, закатила истерику. Ее плита работала
на электричестве, а кроме того, еще смеситель, швейная
машинка, посудомоечно-сушильный агрегат... ну, сами
понимаете. К вечеру понедельника, я уверен, она была готова
меня убить.
   Только поведение Рега убедило ее в том, что я не псих, а
чудотворец. Он спокойно усадил ее в гостиной и вполне
рационально объяснился с ней. Сказал, будто понимает, что
последнее время вел себя несколько странно, и знает, что она
беспокоится. Сказал, что без электричества он чувствует
себя гораздо лучше и будет счастлив помогать ей по
хозяйству, чтобы облегчить хлопоты, которые вызвало
отключение электроприборов. Потом предложил заглянуть
поболтать к соседям.
   - К агентам КГБ с фургоном, набитым радием? - спросил
писатель.
   - Да, к ним. Джейн это просто ошеломило. Она
согласилась пойти, но призналась мне позже, что готовилась к
какой-нибудь действительно некрасивой сцене: обвинения,
угрозы, истерика. Она даже собиралась уйти от Рега, если он
не согласится на профессиональную помощь. В ту среду утром
Джейн сказала мне по телефону, что дала себе обещание:
электричество - это последняя капля. Еще что- нибудь в том
же духе, и она уезжает в Нью-Йорк. Джейн, понятно, начинала
бояться. Все менялось так постепенно, почти неуловимо... и
она любила его, но даже ее терпению приходил конец. Джейн
решила, что, если Рег скажет этим соседям-студентам хоть
одно резкое слово, она уйдет. Гораздо позже я узнал, что
она окольными путями пыталась получить информацию о том, как
оформляется в Небраске отправка на принудительное лечение.
   - Бедная женщина, - пробормотала жена писателя.
   - Но вечер, однако, прошел блестяще, - сказал редактор.
- Рег был обаятелен, как в лучшие свои дни, а если верить
Джейн, это значит, очень обаятелен. Она уже года три не
видела его таким веселым. Замкнутость, скрытность- все
исчезло. Он выпил пива и охотно разговаривал на любые темы,
что волновали людей в те сумеречные дни: война, перспективы
добровольной воинской службы, беспорядки в городах, законы
против марихуаны.
   Потом всплыло, что это Рег написал "Персонажей
преступного мира", и они все, как выразилась Джейн,
"авторопели". Трое из четверых книгу уже читали, и, можете
быть уверены, четвертый потом пулей понесся в библиотеку.
   Писатель рассмеялся и кивнул. Знакомая ситуация.
   - Итак, - сказал редактор, - мы оставим на какое-то время
Рега Торпа и его жену без электричества, но гораздо
счастливее, чем прежде...
   - Хорошо еще, что он печатал не на электрической машинке,
- сказал агент.
   - ...и вернемся к вашему редактору. Прошло две недели.
Кончалось лето. Ваш редактор, конечно, не удержался и
несколько раз "развязывал", хотя в целом ему удавалось
сохранять респектабельность. Дни шли своим чередом. На
мысе Кеннеди готовились отправить человека на Луну. Вышел
свежий номер "Логанса" с Джоном Линдсеем на обложке и, как
всегда, разошелся плохо. Я сдал заказ на оформление
рассказа "Баллада о гибкой пуле": автор Рег Торп, право
первой публикации, предполагаемая дата публикации - январь
1??0 года, предполагаемый гонорар - 800 долларов, что в те
времена было стандартом для основного произведения в номерах
"Логанса".
   Потом позвонил мой начальник, Джим Доуган. Не могу ли я
заглянуть к нему? Я поднялся в его кабинет к десяти утра,
чувствуя себя в лучшем виде и всем своим видом это
демонстрируя.
   Я сел и спросил, чем могу быть полезен. Не буду
говорить, что имя Рега Торпа не приходило мне в голову: то,
что мы заполучили его рассказ, было для "Логанса" огромной
удачей, и кое-кому полагались поздравления. Поэтому можете
себе представить, как я был ошарашен, когда он придвинул мне
через стол два бланка заказов на приобретение произведений
Рассказ Торпа и повесть Апдайка, которую мы планировали на
февраль 1970-го. На обоих стоял штамп "ВОЗВРАТ".
   Я взглянул на возвращенные заказы, потом на Джимми. Я
ничего не понимал. В полном смысле слова не мог собраться с
мыслями и сообразить, в чем тут дело. Что-то мешало. Я
оглянулся и увидел маленькую электроплитку. Секретарша
Джима Джени приносила ее каждое утро и включала в сеть,
чтобы шеф всегда, когда захочет, мог пить свежий кофе. Эта
процедура вошла в правило года три или четыре назад. Но в
то утро у меня в голове вертелась только одна мысль:
   "Если эту штуку выключить, я смогу думать. Я знаю, что,
если выключить эту штуку, я во всем разберусь".
   - Что это, Джим"? - спросил я.
   - Мне чертовски жаль, Генри, что именно мне приходится
тебе об этом сообщать, - сказал он, - но с января 1970 года
"Логанс" больше не печатает беллетристику.
   У меня началась головная боль. Сначала совсем не
сильная, и я вспомнил, что у Джени Моррисон на столе стоит
электрическая точилка для карандашей. Потом все эти
флуоресцентные лампы в кабинете Джима... Обогреватели.
Торговые автоматы в конце коридора. Если вдуматься, все
здание целиком работало на электричестве. Я с удивлением
подумал, как тут вообще что-то удавалось сделать... И,
наверно, в этот момент мне в голову заползла новая мысль. О
том, что "Логанс" идет ко дну, потому что никто здесь не
может думать в полную силу. А причина этого в том, что
редакция размещается в высотном здании, которое работает на
электричестве. Все наши мыслительные процессы совершенно
искажены. Еще подумал, что, если сюда пригласить медика с
машиной для снятия электроэнцефалограмм, она бы выдала
совершенно дикие кривые, сплошь состоящие из больших пиковых
альфа-ритмов, характерных для злокачественных опухолей в
мозгу.
   От таких мыслей голова у меня совсем разболелась. Но я
сделал еще одну попытку. Я попросил его по крайней мере
поговорить с Сэмом Вадаром, главным редактором журнала,
чтобы тот разрешил оставить рассказ в январском номере.
Хотя бы как символ прощания с беллетристикой в "Логансе".
Последний рассказ журнала.
   Джимми поигрывал карандашом и кивал. Потом сказал:
   - Я попробую, но, знаешь, я не думаю, что из этого что-то
получится. У нас есть рассказ автора всего одного романа и
рассказ Джона Апдайка, который ничуть не хуже. Может быть,
даже лучше, и...
   - Рассказ Апдайка не лучше! - не выдержал я.
   - Бога ради, Генри, вовсе не обязательно кричать...
   - А Я И НЕ КРИЧУ! - заорал я.
   Мой кабинет находился этажом ниже. Я сбежал по лестнице,
влетел к себе и, включив свет, схватил кейс. Вниз добрался
лифтом, но при этом я зажал кейс между ног и заткнул
пальцами уши. Помню, три или четыре человека, что ехали со
мной в лифте, посмотрели на меня довольно странно. -
Редактор сухо, коротко хохотнул. - Они испугались. Посади
вас в маленький движущийся ящик с явным психом, вы тоже
испугаетесь.
   - Что-то не очень правдоподобно, - сказала жена агента.
   - Отнюдь. Безумие должно начинаться с чего-то. И если
мой рассказ вообще о чем- то - при условии, что про
человеческую жизнь можно сказать, что она о чем-то, - тогда
это история генезиса безумия. Безумие должно где-то
начинаться и куда-то идти. Как дорога. Или траектория пули
из ствола пистолета. Я, конечно, отставал от Рега Торпа, но
на самом деле тоже уже шагал по этой дороге. Бесспорно.
   Куда-то нужно было идти, и я пошел к "Четырем Отцам", к
бару на Сорок Девятой. Помню еще, что этот бар я выбрал,
потому что там не было ни обильного освещения, ни
музыкального автомата, ни телевизора. Помню, как заказал
первую рюмку. После этого не помню уже ничего до тех пор,
пока не очнулся на следующий день у себя дома в постели. На
полу высыхала лужа блевотины, а в простыне, которой я
накрывался, зияла огромная прожженная окурком дыра. Видимо,
я чудом избежал сразу двух ужасных смертей - не захлебнулся
и не сгорел. Хотя вряд ли что-нибудь почувствовал бы.
   - Отключка, - продолжил редактор, - первая в моей жизни
настоящая отключка. Это всегда преддверие конца, редко кто
испытывает подобное много раз. Так или иначе, это вскоре
кончается. Любой алкоголик скажет вам, что "отключка" - это
совсем не то же самое, что "отруб". Жизнь стала бы гораздо
проще, если бы это было так. Но дело в том, что включаясь,
алкаш продолжает что-то делать. Алкаш в отключке ведет
себя, словно неугомонный бес. Что-то вроде зловредного
форнита. Он может позвонить своей бывшей жене и оскорбить
ее по телефону, а может, выехав на противоположную полосу
шоссе, врезаться в машину, полную детей. Может бросить
работу, украсть что-нибудь в магазине или отдать кому-нибудь
свое обручальное кольцо. Одним словом, неугомонный бес.
   Я, однако, как потом выяснилось, придя домой, написал
письмо. Только не Регу, а себе. И судя по этому письму,
написал его как бы не я.
   - А кто? - спросила жена писателя.
   - Беллис.
   - Кто такой Беллис?
   - Его форнит, - произнес писатель в оцепенении. Тусклый
взгляд его, казалось, сосредоточился на чем-то очень
далеком.
   - Да. Именно, - сказал редактор немного удивленно, потом
снова прочел им по памяти то письмо. - "Привет от Беллиса.
Твои проблемы вызывают у меня искреннее сочувствие, мой
друг, но я хотел бы сразу заметить, что ты не единственный,
кому трудно. Мне тоже досталась не самая легкая работа. Я
могу посылать пишущую машинку форнусом до конца твоих дней,
но нажимать на клавиши придется тебе. Именно для этого Бог
создал людей. Так что я сочувствую, но не более того.
   Понимаю твое беспокойство по поводу Рега Торпа. Однако
гораздо больше меня волнует положение моего брата Ракне.
Торп беспокоится о том, что с ним станет, если Ракне его
покинет, но лишь потому, что он эгоистичен. С писателями
всегда такая беда - они все эгоистичны. Его совсем не
волнует что будет с Ракне, если ТОРП покинет его. Или
станет el bonzo seco.
   Это никогда, видимо, не трогало его чувствительную душу.
Но, к счастью, все наши тягостные проблемы имеют одно и то
же промежуточное решение, поэтому я напрягаю свои крошечные
руки и тело, чтобы предложить, его тебе, мой пьяный друг.
Ты можешь пожелать узнать окончательное решение, но, уверяю
тебя, его нет. Все раны смертельны. Принимай то, что есть.
Веревка иногда бывает слабо натянута, но у нее всегда есть
конец. Так что благодари судьбу за лишние секунды и не
трать время, проклиная последний рывок. Благодарное сердце
знает, что в конце концов всем нам висеть.
   Ты должен заплатить ему за рассказ сам. Но не своим
чеком. Торп, может быть, и страдает серьезным и опасным
расстройством ума, но это ни в коем случае не означает
глуппость". - Редактор произнес это слово по буквам
"Г-л-у-п-п-о-с-т- ь", потом продолжил. - "Если ты пошлешь
ему чек от своего имени, он раскусит тебя в пять секунд.
Сними со своего счета восемьсот долларов с мелочью, и пусть
твой банк откроет для тебя новый счет на имя "Арвин
Паблишинг Инкорпорейтед". Дай им понять, что тебе нужны
чеки, выглядящие серьезно, по-деловому. Никаких там
картинок с пейзажами и прочей ерундой. Выбери друга,
которому ты доверяешь, и оформи его сотрассантом (3). Когда
все будет готово, выпиши чек на восемьсот долларов, и пусть
этот друг его тоже подпишет. Потом отправь чек Регу Торпу.
На какое-то время это его выручит".
   Все Дальше стояла подпись "Беллис". Но не от руки, а на
машинке.
   Писатель присвистнул.
   - Первое, что я заметил проснувшись, была машинка.
Выглядела она так, словно кто-то старался сделать из нее
пишущую машинку, принадлежавшую привидению. Днем раньше у
меня стоял черный конторский "Ундервуд". Когда же я
проснулся - с головой размерами с Северную Дакоту - машинка
приобрела странный грязно-серый оттенок. Последние
несколько предложений в письме выглядели сжато и бледно.
Мне хватило одного взгляда, чтобы понять, что моему старому
доброму "Ундервуду", по всей видимости, пришел конец. Я
попробовал порошок на вкус и двинулся на кухню. На столе
стоял вскрытый пакет сахарной пудры с воткнутой в него
ложкой. А по дороге от кухни до закутка, где я в те дни
работал, сахарная пудра была рассыпана буквально везде.
   - Ты кормил своего форнита, - сказал писатель. - Беллис
оказался сладкоежкой. По крайней мере ты так думал.
   - Да. Но даже с такого жуткого похмелья я знал
совершенно точно, кто этот форнит. Он начал загибать
пальцы.
   - Во-первых, Беллис - это девичья фамилия моей матери.
Во-вторых, фраза el bonzo seco. Этой фразой мы с братом в
детстве обозначали психов. В-третьих - и это самое главное,
- написание слова "глупость". Это как раз одно из тех слов,
в которых я обычно делаю опечатки. Я как-то работал с одним
в высшей степени грамотным человеком, который писал
"рефрижератор" через "д" - "рефриджератор" - независимо от
того, сколько раз корректор это слово исправлял. Был еще
один доктор наук из Принстона, который неизменно писал
"женьщина" вместо "женщина".
   Жена писателя неожиданно рассмеялась: - Я тоже так пишу.
   - Я, собственно, хотел сказать, что опечатки или описки
человека - это нечто вроде его письменных отпечатков пальцев
Можете спросить любого корректора, который занимался
произведениями одного и того же писателя несколько раз.
   Короче, мы с Беллисом были одним лицом. Однако совет он
мне дал чертовски хороший. Я решил, что он просто
великолепен. Потом я так и поступил. Но тут есть кое-что
еще подсознание, конечно, оставляет свои следы, но в нем
живет и совершенно незнакомый человек. Очень странный тип,
который знает чертовски много. Я, например, никогда в
жизни, как мне казалось, до этого не встречал выражения
"сотрассант", однако оно присутствовало в письме, казалось
уместным, и позже я узнал, что банки таким термином
пользуются.
   За трехнедельный период я написал Регу Торпу и его жене
по паре писем. Помню, как писал ей, но не ему. Как и
письмо от Беллиса, я написал их в периоды "отключки". Но,
даже впадая в полную невменяемость, я сохранял свои рабочие
навыки, так же как и привычные опечатки. Я ни разу не забыл
сделать второй экземпляр под копирку и, очухавшись утром,
всегда находил копию где-нибудь рядом с машинной. Потом
читал все написанное, словно письмо от другого человека. Не
то чтобы они выглядели письмами сумасшедшего. Нет. То,
которое я закончил постскриптумом насчет смесителя, было
гораздо хуже. Эти казались... почти здравыми.
   В этот короткий период я получал ответные письма,
удивительно светлые. Хотя этот солнечный свет казался мне
каким-то странным, финальным. Словно... Впрочем, не
обращайте внимания. Когда у меня оформится то, что я хотел
сказать, я скажу. После.
   Рег каждый вечер играл в карты со студентами, жившими по
соседству, и к тому времени, когда начали опадать листья,
они считали его чуть ли не богом, спустившимся с небес.
Если они не играли в карты или во фризби, они разговаривали
о литературе, и Рег ненавязчиво помогал им осваивать этот
мир. Он взял щенка в местном отделении общества защиты
животных и прогуливался с ним каждое утро и каждый вечер,
встречаясь с другими соседями. Люди, решившие было, что
Торпы - очень странная семья, начали менять свое мнение о
них. Когда Джейн предложила нанять прислугу, поскольку
справляться с домашним хозяйством без электричества ей
оказалось не под силу, Рег сразу же согласился. Его
беззаботное отношение к этой идее крайне удивило Джейн.
Дело было не в деньгах после "Персонажей преступного мира"
денег им хватало Дело, по мнению Джейн, было в них. Они,
как заявлял ранее Рег, скрывались везде, а что может быть
лучше для их агента, чем приходящая прислуга, женщина,
которая может ходить по всему дому, заглядывать под кровати,
в шкафы и, возможно, даже в ящики письменного стола, если
они не заперты или не заколочены накрепко.
   Однако он дал ей добро, сказав, что чувствует себя
бессовестным эгоистом, потому что не додумался до этого сам
раньше, хотя он - Джейн специально об этом упомянула -
выполнял почти всю тяжелую домашнюю работу вроде стирки и
тому подобного. Рег поставил только одно условие чтобы эта
женщина не смела заходить в его кабинет.
   Лучше всего - с точки зрения Джейн - и наиболее
обнадеживающе было то, что Рег вернулся к работе, на этот
раз над новым романом Она прочла первые три главы и решила,
что они просто великолепны. Все это, сказала она, началось,
когда я взял "Балладу о гибкой пуле" для "Логанса": до того
момента он практически ничего не писал. Джейн меня
буквально благословляла.
   Джейн договорилась с темнокожей среднего возраста
женщиной насчет работы по дому, потом решилась на
более-менее откровенный разговор о странностях своего мужа
Женщина, которую звали Гертруда Рулин, рассмеялась и
сказала, что ей приходилось работать у людей и гораздо более
странного поведения. Первую неделю, после того как Рулин
приступила к своим обязанностям, Джейн провела примерно так
же, как и первый визит к живущим по соседству молодым людям
- в ожидании какого- нибудь дикого взрыва. Но Рег очаровал
прислугу с такой же легкостью, с какой расположил к себе
соседей-студентов разговаривал с ней о ее работе для церкви,
о муже и о младшем сыне Джимми, по сравнению с которым, по
словам Гертруды, Грозный Деннис (4) выглядел просто
паинькой. Всего у нее было одиннадцать детей, но между
Джимми и предыдущим ребенком прошло девять лет. Справлялась
она с ним с трудом.
   Рег, казалось, поправлялся. По крайней мере, если
смотреть на вещи его глазами. Но на самом деле он оставался
таким же сумасшедшим, как и всегда. И я, конечно, тоже.
Безумие можно сравнивать с гибкой пулей, и любой специалист
по баллистике скажет вам, что двух одинаковых пуль не
бывает. В одном из писем ко мне Рег рассказал немного о
новом романе, потом сразу перешел к форнитам. К форнитам
вообще и к Ракне в частности. Рассуждал о том,
действительно ли они хотят захватить их и подвергнуть
исследованиям. Письмо заканчивалось словами- "С тех пор как
мы начали переписываться, мое отношение к жизни заметно
улучшилось. Возрос и мой интерес к ней. Я очень это ценю,
Генри. Очень признателен тебе. Рег". А ниже постскриптум
с неназойливым вопросом: определили ли мы уже
художника-иллюстратора для работы над его рассказом? Вопрос
вызвал у меня очередной приступ вины и острую необходимость
оказаться рядом с домашним баром...
   Рег помешался на форнитах, я - на электричестве.
   В моем ответном письме форниты упоминались только мельком
к тому времени я действительно подыгрывал Регу, по крайней
мере в этом вопросе Эльф с девичьей фамилией моей матери и
мои собственные опечатки волновали меня мало.
   Но с течением времени я все больше и больше начинал
интересоваться электричеством, микроволнами, радиочастотами,
воздействием радиоволн, излучаемых бытовыми
электроприборами, микродозами радиационного излучения и бог
знает чем еще. Я пошел в библиотеку и набрал книг на эти
темы. Еще несколько книг купил. Обнаружил там массу
пугающей информации. Конечно, именно эту информации я и
искал.
   Я распорядился, чтобы у меня сняли телефон и отключили
электричество.
   Когда я получил письмо от Джейн Торп, где он писала про
новое "открытие" Рега- фольгу, одна часть моего разума
восприняла сообщение как еще один признак безумия Рега, и
эта часть знала, что я должен отнестись к новому факту так,
словно я целиком понимал правоту Джейн. Другая же часть - к
тому времени гораздо большая - подумала "Замечательная
идея!" И на следующий день я закрыл в своей квартире розетки
фольгой. Это я-то, который как вы помните, в принципе
помогал Регу Тропу. В некотором смысле это даже забавно.
   В ту ночь я решил уехать из Манхэттена. Я мог поехать в
старый семейный дом в Адирондаксе, и эта мысль показалась
мне удачной. Единственное, что удерживало меня в городе, -
это рассказ Рега Торпа. Если "Баллада о гибкой пуле"
служила Регу своего рода спасательным кругом в водах
безумия, то тем же самым она стала и для меня, я хотел
поместить его в хороший журнал. Сделав это, я мог бы
уехать.
   Таково было состояние бесславной переписки Уилисона и
Торпа к тому моменту, когда все действительно пошло вразнос.
Мы с ним сильно напоминали двух умирающих наркоманов,
обсуждающих сравнительные достоинства героина и
транквилизаторов. У Рега завелись форниты в пишущей
машинке, у меня - в стенах, и у обоих у нас форниты завелись
в голове.
   Он замолк, погасил сигарету и взглянул на часы. Затем,
словно проводник, объявляющий о прибытии поезда в какой-то
значительный город, сказал:
   - А теперь - необъяснимое.
   Именно эта часть рассказа больше всего интересовала двух
психиатров и других сотрудников клиники с которыми я общался
в течение последующих тридцати месяцев своей жизни
Собственно говоря, они добивались отречения только от этой
части, что доказывало бы им мое выздоровление. Как сказал
один из них: "Это единственный эпизод истории, который не
может быть объяснен. После, разумеется, восстановления
вашей способности здраво рассуждать". В конце концов я
отрекся, потому что знал - врачи тогда этого еще не знали, -
что действительно выздоравливаю, и мне с невероятной силой
хотелось поскорее вырваться из клиники. Мне казалось, что,
если я не выберусь оттуда вовремя, я снова свихнусь. И я
отрекся - Галилей тоже так поступил, когда его пытали огнем,
- но я никогда не отрекался внутренне. Я не стану говорить,
что события, о которых я хочу сейчас рассказать,
действительно произошли. Скажу только, что я до сих пор в
это верю.
   Итак, друзья мои, необъяснимое!
   Последние два дня я проводил в сборах. Кстати, мысль о
том, что придется вести машину, не волновала меня нисколько.
Будучи еще ребенком, я вычитал где-то, что машина - это
самое безопасное место во время грозы, потому что резиновые
шины являются почти идеальным изолятором. Я ждал, когда
наконец заберусь в свой старенький "шевроле", закрою все
окна и покину этот город, который начал казаться мне
сплошным заревом огней. Однако, готовясь к отъезду я
вывинтил лампочку под крышей салона, залепил гнездо
изолентой и вывернул регулятор мощности фар до упора влево,
чтобы перестала светиться приборная панель.
   Когда я вернулся домой, чтобы провести последнюю ночь в
квартире, там не оставалось уже ничего, кроме кухонного
стола, кровати и пишущей машинки. Машинка стояла на полу.
Я не собирался брать ее с собой слишком много недобрых
воспоминаний она у меня вызывала, и, кроме того, у нее
постоянно заедали литеры "Пусть она достанется следующему
жильцу, - подумал я. - Она и Беллис тоже".
   Солнце садилось, и всю квартиру заливало удивительным
светом. Я уже довольно сильно набрался, а в кармане пальто
лежала еще одна бутылка. На ночь. Я вышел из своего
закутка, направляясь, кажется, в спальню. Там я, наверно,
сел бы на кровать и думал бы о проводах, электричестве и
радиации, напиваясь все сильнее, пока не напился бы до
такого состояния, когда смог бы наконец уснуть.
   То, что я называю "закутком", на самом деле было самой
лучшей во всей квартире жилой комнатой с видом на запад до
самого горизонта, а это для квартиры на пятом этаже в
Манхэттене почти чудо. Почему я, собственно, и выбрал эту
комнату для своего кабинета. Не удивляясь чуду, я просто
наслаждался им. Комнату даже в дождливые дни наполнял
чистый, радостный свет.
   Но в тот вечер свет казался мне каким-то странным. От
лучей заходящего солнца стены окрасились в красный цвет.
Цвет пламени в топке. Пустая комната казалась слишком
большой. Звук шагов по деревянному полу отдавался коротким
эхом.
   Машинка стояла посреди комнаты на полу, и, обходя ее, я
вдруг заметил в каретке неровно оторванный кусок бумаги. Я
вздрогнул от испуга: когда я последний раз выходил за новой
бутылкой, бумаги в машинке не было.
   Я начал озираться, решив, что в квартире есть кто-то еще.
Взломщик, например. Хотя, признаться, на самом деле я
испугался тогда не взломщиков, грабителей или одуревших
наркоманов. Я подумал о призраках.
   Потом я заметил ободранный участок на стене слева от
спальни, и по крайней мере стало понятно, откуда взялась
бумага: кто-то просто оторвал кусок старых обоев.
   Я все еще смотрел на стену, когда за моей спиной
раздалось "клац!". Подпрыгнув, я обернулся и почувствовал,
что сердце у меня колотится почти под самым горлом.
Испугался я ужасно, но я знал, что это за звук. Никаких
сомнений. Когда работаешь со словами всю свою жизнь, звук
удара пишущей машинки по бумаге узнается мгновенно, даже в
пустой комнате в сумерках, когда некому нажимать на клавиши.
   Белые размытые пятна лиц смотрели на редактора из
темноты, все сидели молча, чуть сдвинувшись друг к другу.
Жена писателя крепко держала своего мужа за руку.
   - Я чувствовал, как реальность ускользает от меня. Может
быть, это и положено чувствовать, когда подходишь наконец к
границе необъяснимого. Я медленно приблизился к машинке.
Сердце продолжало бешено биться у самого горла, но сам я
сохранял спокойствие. Ледяное спокойствие.
   "Клац!" Мелькнул еще один рычажок. На этот раз я даже
заметил, от какой клавиши.
   Очень медленно я опустился на колени, но потом мышцы ног
у меня как бы обмякли, и я полусел-полуупал перед машинкой.
Мое грязное пальто расстелилось по полу, словно юбка
девушки, присевшей в глубоком книксене. Машинка быстро
клацнула еще два раза, замолчала, потом еще раз. Каждый
удар отдавался в квартире таким же коротким эхом, как мои
шаги.
   Обои были заправлены в машинку стороной с высохшим клеем
наружу, и от этого буквы получались морщинистые и бугристые,
но я сумел разобрать напечатанное слово - "ракне".
   - Тогда... - Редактор прочистил горло и сдержанно
улыбнулся. - Даже по прошествии стольких лет мне трудно об
этом говорить... Трудно вот так сразу... Впрочем, ладно.
Все дело вот в чем я увидел, как из машинки высунулась рука.
Невероятно маленькая рука. Она пролезла между двумя
клавишами в нижнем ряду, сжалась в кулачок и ударила по
клавише пробела. Каретка сдвинулась на один шаг, издав
короткий икающий звук, и рука снова исчезла.
   Жена агента пронзительно захихикала.
   - Угомонись, Марша, - сказал агент мягко, и она
замолчала.
   - Удары посыпались чаще, - продолжал редактор, - и через
какое-то время мне начало казаться, что я слышу, как это
маленькое существо, двигающее рычаги клавишей, пыхтит,
словно человек, который выполняет тяжелую работу уже на
пределе своих сил. Потом машинка перестала печатать. На
большинство литер налип старый обойный клей, но прочесть
выдавленные на бумаге буквы мне удалось. Машинка
остановилась на "ракне умира", когда следующая литера
прилипла к клеевой стороне обоев. Я просто смотрел на нее
какое-то время, потом протянул руку и высвободил клавишу.
Не уверен, что Беллис смог бы справиться сам с этой задачей.
Думаю, нет. Но я не хотел быть свидетелем... его жалких
попыток. Одного вида его кулачка мне оказалось достаточно.
Наверно, если бы я увидел эльфа, так сказать, целиком, я бы
свихнулся тут же. А подняться и убежать я не мог - ноги
меня просто не слушались.
   "Клац-клац-клац". Крошечные всхлипы и вздохи, кулачок,
высовывающийся после каждого слова, чтобы нажать пробел. Я
не помню, сколько это продолжалось. Минут семь, может быть.
Может, десять. Или вечность.
   Но в конце концов клацанье прекратилось, и я понял, что
уже не слышу его дыхания. Может быть, он потерял сознание,
или просто бросил все и ушел, или умер. От сердечного
приступа или еще от чего. Послание его осталось
незаконченным. Весь текст состоял из прописных букв:
"ракне умирает это все мальчишка джимми торп не знает
передай торпу что ракне умирает мальчишка джимми убивает
ракне белл"
   Я нашел в себе силы подняться на ноги и пошел из комнаты,
двигаясь большими шагами на цыпочках, как будто Беллис
уснул, и я боялся, что он проснется, если в комнате опять
раздастся отдающийся сухим эхом звук шагов по голому полу.
Проснется и снова примется печатать. Мне казалось, что я не
выдержу и закричу, если услышу хотя бы еще один "клац". И
буду кричать до тех пор, пока у меня не разорвется сердце
или голова.
   Мой "шевроле" ждал на стоянке неподалеку от дома,
заправленный, загруженный и готовый в путь. Я сел за руль и
вспомнил о бутылке в кармане пальто. Руки у меня тряслись
так сильно, что я выронил ее, но она не разбилась, упав на
сиденье.
   Я вспомнил про отключки, друзья мои, но отключка тогда
была как раз то, чего я хотел и что в конце концов получил.
Помню, как сделал первый глоток, второй, как повернул ключ
зажигания и поймал песню Фрэнка Синатры "Древняя Черная
магия", которая, как мне тогда показалось, очень
соответствует обстоятельствам. Помню, как пел вместе с ним
и прикладывался к бутылке. Машина моя стояла в последнем
ряду автостоянки, и оттуда я видел равномерно
переключающиеся огни светофора на перекрестке. Я продолжал
размышлять о коротких клацающих звуках, раздавшихся в пустой
квартире, и тускнеющем красноватом свете, льющемся через
окно кабинета. О пыхтении, при воспоминании о котором мне
представился эльф-культурист, выполняющий упражнения внутри
моей старой пишущей машинки. Снова и снова я видел перед
собой шероховатую поверхность оторванного куска обоев с
налипшими песчинками. Я невольно представлял, что
происходило в квартире до моего прихода... Мысли сами
возвращались к воображаемой сцене, показывая, как он,
Беллис, подпрыгивает, хватается за оторванный уголок обоев у
двери в спальню, потому что в квартире не осталось ничего
более, похожего на бумагу, повисает на нем, отрывает в конце
концов и несет к машинке на голове, как огромный лист
пальмы. Я пытался понять, как ему удалось заправить лист в
каретку... Мысли крутились, но отключка не наступала, и я
продолжал пить Фрэнк Синатра кончил петь, пошла реклама,
потом Сара Вон запела "Я сяду и напишу себе письмо", и это
опять же относилось ко мне потому что совсем недавно я
сделал то же самое или по крайней мере я думал что сделал
это до сегодняшнего вечера когда случилось нечто заставившее
меня изменить свое мнение по этому поводу так сказать и я
снова пел вместе со старой доброй Сарой Соул и видимо как
раз тогда я достиг "скорости отрыва" потому что в середине
второго припева без всякого перерыва меня вдруг начало рвать
потом кто-то двинул ладонью мне по спине поднял мои руки за
локти и снова отпустил хлопнул ладонью поднял руки и
отпустил... Это был шофер грузовика. Каждый раз, когда он
бил меня по спине, я чувствовал, как у меня из горла
поднимается и тут же собирается упасть обратно огромный
глоток жидкости, но в этот момент шофер задирал мои локти
вверх, и каждый раз, когда он это делал, меня снова рвало и
вовсе не виски, а обычной речной водой. Когда я наконец
пришел в себя настолько, что смог поднять голову и
оглядеться, было уже шесть часов вечера тремя днями позже, и
я лежал на берегу реки Джексон в западной Пенсильвании,
примерно в шестидесяти милях от Питтсбурга. Мой "шевроле"
торчал багажником из воды, и со своего места я даже мог
разглядеть стикер с фамилией Маккарти на заднем бампере...
У тебя еще есть минеральная, дорогая? Совсем в горле
пересохло.
   Жена писателя молча принесла ему стакан воды, и, подавая,
она неожиданно для себя наклонилась и поцеловала его в
сморщенную, как шкура аллигатора, щеку. Он улыбнулся, и в
темноте заблестели его глаза. Это, однако, не обмануло ее:
от веселья глаза никогда не блестят именно так.
   - Спасибо, Мег.
   Он сделал несколько крупных глотков, закашлялся и жестом
отказался от предложенной сигареты.
   - На сегодняшний вечер мне хватит. Собираюсь совсем
бросить. В моем, так сказать, следующем воплощении.
   Конец этой истории в общем-то я мог бы не рассказывать.
Если и бывает за подобными историями какой грех, так это
предсказуемость развязки... В моей машине нашли около
сорока бутылок "Блэк Велвет", большинство из них пустые. Я
нес что-то про эльфов, электричество, форнитов, плутониевые
рудники, форнус и, видимо, казался им совершенно чокнутым.
Собственно говоря, я и был совершенно чокнутым.
   А вот что произошло в Омахе, пока я колесил, судя по
найденным в отделении для перчаток корешкам чеков за бензин,
по пяти северо-восточным штатам. Все это, как вы понимаете,
я узнал от Джейн Торп в ходе долгого и болезненного периода
переписки, закончившегося нашей встречей в Нью-Хейвене, где
она теперь живет. Мы встретились после того, как меня в
награду за отречение выпустили из клиники. В конце этой
встречи мы буквально плакали друг у друга на плече, и именно
тогда я поверил в то, что у меня еще будет настоящая жизнь и
даже счастье.
   В тот день около трех пополудни в дверь дома Торпов
постучали. Посыльный с телеграфа принес телеграмму от меня
- последний образчик нашей злополучной переписки. Там
говорилось: "РЕГ РАСПОЛАГАЮ ДОСТОВЕРНОЙ ИНФОРМАЦИЕЙ ЧТО
РАКНЕ УМИРАЕТ ПО СЛОВАМ БЕЛЛИСА ВО ВСЕМ ВИНОВАТ МАЛЕНЬКИЙ
МАЛЬЧИШКА БЕЛЛИС СООБЩИЛ ЧТО ЕГО ЗОВУТ ДЖИММИ FORNIT SOME
FORNUS ГЕНРИ".
   Если вам в голову пришел классический вопрос: "Откуда я
это знал?" - сразу скажу я знал, что Джейн наняла прислугу,
но узнать о ее маленьком чертенке-сыне по имени Джимми я
(кроме как через Беллиса) никак не мог. Видимо, вам
придется поверить мне на слово, хотя справедливости ради
должен добавить, что психоаналитики, работавшие надо мной в
течение двух с половиной лет, так мне и не поверили.
   Когда принесли телеграмму, Джейн была в бакалейной лавке.
Бланк она нашла уже после смерти Рега в заднем кармане его
брюк. На нем, кроме времени передачи и доставки, стояла
также приписка: "Вручить лично. По телефону не
передавать". Джейн сказала, что, хотя прошел всего один
день, телеграмма выглядела такой затрепанной, словно она
пробыла у Рега целый месяц.
   В определенном смысле эти двадцать пять слов и стали той
"гибкой пулей", которой я выстрелил прямо в голову Торпу аж
из самого Патерсона, штат Нью-Джерси, будучи настолько
пьяным, что даже не помнил этого.
   Последние две недели своей жизни Рег прожил так, что
казалось, будто он сама нормальность. Он вставал в шесть,
готовил завтрак себе и жене, потом час писал. Около восьми
запирал кабинет, уходил из дома и неторопливо прогуливался с
собакой по окрестностям. Вел он себя во время этих прогулок
очень общительно, останавливаясь поболтать с каждым
желающим; заходил, привязав собаку снаружи, в кафе
неподалеку, где выпивал чашечку кофе, потом отправлялся
бродить дальше. Раньше полудня он возвращался домой редко,
чаще в двенадцать тридцать, а то и в час. Джейн полагала,
что отчасти это делалось, чтобы избежать встреч с шумной
Гертрудой Рулин, потому что такой распорядок установился у
Рега через пару дней после того, как она начала работать в
их доме.
   Возвратившись домой, он съедал легкий ленч, отдыхал около
часа, потом поднимался и писал еще два-три часа. Иногда
вечерами отправлялся навестить молодых людей, живущих по
соседству, с Джейн или один. А иногда они с Джейн ходили в
кино или просто сидели в гостиной и читали. Спать ложились
рано, Рег - обычно раньше Джейн. Она писала, что интимная
сторона их жизни не отличалась особым богатством, а то
редкое, что между ними случалось, как правило, было
неудовлетворительно для обоих. "Но секс для большинства
женщин не так важен, - писала она, - а Рег снова работал в
полную силу, и для него работа служила вполне приемлемой
заменой. Я бы сказала, что даже при всех прочих
обстоятельствах эти две недели были для нас самыми
счастливыми за последние пять лет". Я чуть не плакал, когда
читал ее письмо.
   Я ничего не знал о Джимми. Но Рег знал. Он знал все,
кроме самого главного - что мать Джимми, приходя работать,
стала брать мальчишку с собой. В какую, должно быть, Рег
впал ярость, когда получил мою телеграмму и начал понимать!
Опять они! И его собственная жена определенно одна из них,
потому что только она бывала дома, когда там находились
Гертруда и Джимми, но ничего ему не сказала. Еще раньше он
писал мне в одном из писем: "Иногда я сомневаюсь в своей
жене".
   Вернувшись домой в тот день, когда пришла телеграмма,
Джейн не застала Рега, но на кухонном столе лежала записка
от него - "Дорогая, я в книжном магазине. Буду к ужину".
Записка совершенно не встревожила Джейн... Хотя, знай она о
моей телеграмме, именно ее нормальность, я думаю, испугала
бы Джейн до смерти. Она бы поняла, что Рег решил, будто она
перекинулась на их сторону.
   Рег, однако, и не думал ходить за книгами. Он направился
прямиком в оружейный салон "Литлджонс" на окраине города и
купил автоматический пистолет сорок пятого калибра и две
тысячи патронов. Наверное, он купил бы себе "АК-70", если
бы их разрешали продавать в "Литлджонсе". Он собрался
защищать своего форнита. От Джимми, от Гертруды, от Джейн.
От них.
   На следующее утро все происходило в соответствии с
установившимся порядком. Джейн, правда, показалось, что Рег
надел слишком толстый свитер для такого теплого дня, но она
ничего ему не сказала. Свитер Рег надел, разумеется, из-за
пистолета, который он, отправляясь гулять с собакой, сунул
за пояс брюк.
   Все происходило по-прежнему, за исключением того, что Рег
дошел только до кафе, где он обычно пил кофе, Причем на этот
раз он двинулся туда прямиком, не сворачивая и не
останавливаясь поболтать. Он отвел щенка к задней двери,
привязал поводок к перилам и околицей вернулся к своему
дому.
   Хорошо представляя себе распорядок дня своих молодых
соседей, он заранее знал, что их не будет дома. Кроме того,
он знал, где они держат запасной ключ. Открыв дверь и
поднявшись наверх, Рег принялся наблюдать за своим домом.
   В восемь сорок он увидел, как прибыла Гертруда Рулин. Не
одна. С ней действительно был маленький мальчишка.
Совершенно неукротимое поведение Джимми Рулина в первом
классе почти мгновенно убедило учителя и школьного
воспитателя, что для всех будет лучше (кроме, может быть,
матери Джимми, которая не отказалась бы отдохнуть от него),
если он подождет еще год. Джимми повторно оказался в
детском саду, и на первую половину следующего года его
записали в послеполуденную смену. Два детских сада в том
районе, где жила Гертруда, были переполнены, а договориться
с Торпами, чтобы работать у них после полудня, она не могла,
так как с двух до четырех работала еще в одном доме на
другом конце города.
   Джейн без особой охоты, но все же разрешила Гертруде
приводить Джимми с собой до тех пор, пока она не сумеет его
куда-нибудь пристроить, или пока об этом не узнает Рег, что
рано или поздно наверняка случилось бы.
   Она думала, что Рег, может быть, не станет возражать: он
так мило все воспринимал в последнее время. С другой
стороны, с ним мог случиться приступ, и, если это
произойдет, Гертруде придется куда-то пристраивать Джимми.
Гертруда сказала, что все понимает. "И ради бога, -
добавила Джейн, - пусть он ни в коем случае не трогает
никакие вещи Рега". Гертруда сказала, что все будет в
порядке кабинет хозяина заперт и останется запертым...
   Торп, должно быть, пересек два двора, как снайпер,
пробирающийся по ничейной земле Он видел, что Гертруда и
Джейн стирают постельное белье на кухне, но не видел
мальчишку. Подобравшись к дому, он двинулся вдоль боковой
стены. В гостиной никого... В спальне никого... Джимми
оказался в кабинете, где Рег с мрачной уверенностью и ожидал
его увидеть. Лицо мальчишки горело от возбуждения, и Рег,
видимо, впрямь решил, что перед ним наконец-то их настоящий
агент.
   Мальчишка держал в руке игрушечный лучемет, направляя его
в сторону стола, и Рег слышал, как внутри машинки кричит
Ракне.
   Вы можете подумать, что я приписываю умершему свои
субъективные домыслы, другими словами, выдумываю. Но это не
так. С кухни и Гертруда, и Джейн отчетливо слышали
завывание пластмассового "космического бластера" Джимми. Он
носился с ним по дому, стреляя во все подряд, с самого
первого дня, и Джейн с надеждой ожидала, что у него вот-вот
сядут батарейки. Звук они узнали безошибочно. И
безошибочно определили, откуда он доносится - из кабинета
Рега.
   Мальчишка был настоящим сорванцом. Знаете такой тип?
Если в доме есть комната, куда ему нельзя заходить, то он
или попадет туда, или умрет от любопытства. На то, чтобы
узнать, что Джейн держит ключ от кабинета Рега на каминной
полке в гостиной, у него ушло немного времени. Бывал ли он
там раньше? Думаю, да. Джейн припомнила, как она тремя или
четырьмя днями раньше дала Джимми апельсин, а потом
обнаружила апельсиновую кожуру под маленьким диванчиком в
кабинете. Сам Рег апельсины не ел, уверяя, что они вызывают
у него аллергию.
   Джейн бросила обратно в раковину простыню, которую в тот
момент полоскала, и бросилась в кабинет. Она слышала
"вау-вау-вау" "космического бластера" и крик Джимми -
"Попался! Теперь не убежишь! Я вижу тебя через стекло!" И
она говорила... Она говорила, что слышала еще какой-то крик
Тонкий, отчаянный, столь наполненный болью, что он был почти
непереносим.
   "Когда я услышала это, - сказала она, - я поняла, что мне
придется уйти от Рега независимо от того, что случилось в
действительности, потому что все эти старушечьи сказки
оказались верными... и безумие - заразная болезнь. Потому
что я сама слышала Ракне. Каким-то образом этот паршивец
расстреливал Ракне, убивая его из двухдолларового
игрушечного лучемета.
   Дверь в кабинет была открыта, в замке торчал ключ. Позже
в тот день я обратила внимание, что один из стульев в
гостиной стоит у каминной полки и все сиденье выпачкано
следами кроссовок Джимми. Сам он стоял, склонившись, у
стола Рега. Рег пользовался старой конторской моделью
пишущей машинки со стеклянными окошечками по бокам корпуса
Джимми прижал дуло своего бластера к одному из окошек и
палил внутрь пишущей машинки "Вау-вау-вау", фиолетовые
отсветы пламени из машинки - все это внезапно заставило меня
понять то, что Рег говорил об электричестве, потому что,
хотя эта штука работала на самых обычных безобидных
батарейках, я действительно вдруг почувствовала себя так,
словно из лучемета вылетают волны губительного излучения,
проникают мне в голову и выжигают мозг.
   - Я вижу тебя! - кричал Джимми Лицо его светилось
самозабвенным мальчишеским ликованием - зрелище одновременно
красивое, но и в чем-то страшное. - Ты не скроешься от
Капитана Фьюче! (5). Ты умрешь, пришелец!
   И жалобный крик становился все слабее и тоньше.
   - Джимми, немедленно прекрати! - взвизгнула я. Он
подскочил от неожиданности. Потом повернулся, взглянул на
меня, высунул язык и, прижав бластер к стеклянному окошку,
снова начал стрелять. Снова "вау-вау-вау" и этот мерзкий
фиолетовый свет.
   По коридору бежала Гертруда, крича, чтобы он прекратил и
немедленно убирался, и обещая ему трепку, какой он еще в
жизни не получал... Но в этот момент входная дверь отлетела
в сторону, и в прихожую с ревом ворвался Рег. Я взглянула
на него всего один раз и тут же поняла, что он сошел с ума.
В руке он держал пистолет.
   - Не стреляйте в моего мальчика! - завизжала Гертруда и
попыталась остановить его, но Рег одним ударом руки отбросил
ее в сторону.
   А Джимми, казалось, даже не замечал, что происходит. Он
просто продолжал стрелять в пишущую машинку. Я видела, как
пульсирует в темноте между клавишами машинки фиолетовый
свет, и это напомнило мне электрическую дугу, про которую
говорят, что на нее нельзя смотреть без специальных очков,
потому что можно сжечь сетчатку глаз и ослепнуть.
   Рег вбежал в кабинет, сбив меня с ног.
   - РАКНЕ! - закричал он - ТЫ УБИВАЕШЬ РАКНЕ!
   И когда он бросился через комнату, намереваясь, видимо,
убить мальчишку, я еще успела подумать:
   "Сколько же раз он побывал здесь, стреляя из своего
бластера, пока мы с его матерью меняли постели на втором
этаже или развешивали белье во дворе, где мы не могли
слышать ни звука, издаваемого его игрушкой, ни крика этого
существа... этого форнита..."
   Джимми не остановился, даже когда Рег ворвался в кабинет.
Он просто продолжал стрелять в пишущую машинку, словно знал,
что это его последний шанс, и с тех пор я иногда думаю,
может быть, Рег был прав насчет них тоже? Только они вроде
как плавают вокруг, время от времени ныряют кому-нибудь в
голову и заставляют этого человека делать всякую грязную
работу, а потом выскакивают, и тот человек, в котором они
жили, говорит удивленно "Я? Что я сделал?"
   За секунду до того, как Рег добрался до Джимми, крик,
доносившийся из пишущей машинки, превратился в короткий
пронзительный вопль, и я увидела на внутренней стороне
стекла разбрызганную кровь, словно то, что находилось там
внутри, наконец просто взорвалось, как, люди говорят, должен
взорваться живой зверек, если посадить его в микроволновую
печь. Я знаю, как это дико звучит, но я видела кровь она
ударила сгустком в стекло и начала стекать вниз.
   - Готов, - удовлетворенно произнес Джимми. - Я его...
   В этот момент Рег отшвырнул его через всю комнату, и он
ударился об стену. Бластер выпал у мальчишки из рук,
грохнулся об пол и раскололся. Внутри, конечно, ничего,
кроме пластика и батареек, не оказалось.
   Рег заглянул в машинку и закричал. Не от боли или
ярости, хотя ярости в этом крике тоже хватало. Сильнее
всего в крике звучало отчаяние. Потом он повернулся к
мальчишке Джимми упал на пол, и чтобы там в него ни
вселялось, если в него действительно что-то вселялось,
теперь он был всего лишь испуганным шестилетним мальчишкой.
Рег направил на него пистолет, и это последнее, что я
помню".
   Редактор допил содовую и осторожно поставил стакан в
сторону.
   - Гертруда Рулин и Джимми помнили, однако, достаточно,
чтобы восстановить картину происшедшего, - сказал он. -
Джейн закричала: "Рег, НЕТ!" Когда он обернулся, она
поднялась на ноги и бросилась к нему. Он выстрелил,
раздробив ей левый локоть, но она так и не отпустила Рега, а
пока она пыталась удержать мужа, Гертруда Рулин позвала
сына, и он бросился к ней.
   Рег оттолкнул Джейн и снова выстрелил. Пуля царапнула по
левой стороне ее черепа, и, пройди она на долю дюйма правее,
Джейн была бы убита. Впрочем, если бы она не вмешалась,
Рег, без сомнения, убил бы Джимми Рулина и, возможно, его
мать.
   Он выстрелил в мальчишку, когда тот бросился на руки
матери в дверях кабинета. Пуля прошла через его левую
ягодицу вниз, вышла из бедра, не задев кости, и зацепила
лодыжку Гертруды Рулин. Было много крови, но никто серьезно
не пострадал. Гертруда захлопнула дверь и потащила своего
кричащего, истекающего кровью сына через коридор на улицу.
   Редактор снова замолчал, задумавшись.
   - Джейн или потеряла сознание к тому времени, или просто
заставила себя забыть, что произошло дальше. Рег сел в
кресло, приставил пистолет к середине лба и нажал на курок.
Пуля не прошла сквозь мозг, оставив его на всю жизнь
"растением", и не скользнула по внутренней поверхности
черепа, вылетев без вреда с другой стороны. Несмотря на
гибкость фантазии, последняя пуля оказалась твердой, как ей
и положено быть. Мертвый, Рег упал на свою пишущую машинку.
   Когда ворвалась полиция, они его так и нашли. Джейн
сидела в дальнем углу в полубессознательном состоянии. Всю
пишущую машинку залило кровью, внутри, видимо, тоже была
кровь: при попадании в голову всегда много крови.
   Но вся кровь, как оказалось, группы "О".
   Группы Рега Торпа,
   И это, леди и джентльмены, конец моего рассказа. Я уже
не могу говорить - действительно, голос редактора
превратился в хриплый шепот.
   Вечер закончился без обычной легкой болтовни напоследок и
даже без неестественно веселых разговоров, которыми люди,
бывает, пытаются прикрыть чрезмерную откровенность,
возникшую за коктейлями, или по крайней мере замаскировать
тот факт, что в определенный момент разговор стал более
серьезным, чем допускает обстановка вечеринки.
   Однако, провожая редактора до машины, писатель не смог
удержаться от последнего вопроса:
   - А сам рассказ? Что случилось с рассказом?
   - Ты имеешь в виду рассказ Рега?..
   - Да. "Балладу о гибкой пуле". Рассказ, из-за которого
все это произошло. Он, собственно, и явился той "гибкой
пулей", по крайней мере, если не для него, то для тебя. Что
же, черт побери, случилось с этим великим рассказом?
   Редактор открыл дверцу своего маленького голубого
"чеветта" с наклейкой на заднем бампере: "Настоящие друзья
не позволят пьяному гостю сесть за руль".
   - Он не был опубликован. Если Рег держал копии, то он,
видимо, уничтожил их, получив мое согласие на публикацию.
Что, приняв во внимание параноидные фантазии про них, вполне
вписывается в его характер.
   Когда я свалился в Джексон-Ривер, у меня оставался
оригинал рассказа и три фотокопии, все в картонной коробке.
Если бы я положил ее в багажник, рассказ бы сохранился,
потому что багажник машины даже не ушел под воду. Впрочем,
если бы это случилось, листки бы потом высохли. Но я хотел,
чтобы рассказ лежал рядом со мной, и положил коробку на
соседнее с водительским сиденье. Когда я свалился в реку,
окна машины были открыты, и листки... Я полагаю, они просто
уплыли, и их унесло к морю. Мне гораздо легче и спокойнее
верить в это, чем в то, что они сгнили вместе со всей
остальной дрянью на дне реки, или что их сожрала рыба, или
еще что-нибудь столь же эстетически непривлекательное.
Верить в то, что их унесло в море, более романтично, хотя
это и менее вероятный исход. Но, выбирая, во что верить, я
все-таки сохраняю гибкость. Так сказать.
   Редактор сел в машину и уехал. Писатель стоял, глядя ему
вслед, пока огни машины не скрылись вдали, потом обернулся.
Мег стояла у начала садовой дорожки, крепко обхватив себя
руками, хотя в ночном воздухе все еще держалось тепло.
   - Мы последние, - сказала она, нерешительно улыбаясь ему.
- Пойдем в дом?
   - Конечно.
   На полпути к дому она остановилась и спросила:
   - В твоей пишущей машинке нет форнита, Поль? И писатель,
который иногда, хотя не так уж и редко, задумывался о том,
откуда же все-таки к нему приходят нужные слова, храбро
ответил:
   - Решительно нет.
   Рука об руку они прошли в дом и закрыли за собой дверь,
оставив ночь снаружи.

---------------------------------------------------------
   1) правила игры в "Монополию". - Здесь и далее
      примечания переводчика.
   2) персонаж мультипликационного фильма.
   3) лицо, имеющее право снимать со счета деньги и
      переводить другому лицу наряду с основным вкладчиком.
   4) герой детской телепередачи.
   5) фантастический герой комиксов и детских радиопередач.




   Стивен Кинг
   Нона


   Перевод А. Медведева


   Любишь?
   Я слышу ее голос, иногда я все еще слышу его. Но только
в своих снах.
   Любишь?
   Да, - отвечаю я. Да. Настоящая любовь никогда не умрет.
   А потом я просыпаюсь от своего собственного крика.
   Я не знаю, как объяснить все это, не знаю даже сейчас. Я
не могу сказать вам, почему я так поступал. И на суде я
также не мог сказать этого. Не мог, не потому что не хотел,
а потому что действительно не знал. Здесь также полно
людей, которые спрашивают меня об этом. И психиатр чаще
всех. Но я молчу. Мои губы запечатаны. И только здесь, в
своей клетке... Здесь я не молчу. Здесь я просыпаюсь от
своего собственного крика.
   Во сне я вижу, как она подходит ко мне. На ней белое,
почти прозрачное платье, а на лице у нее - смешанное
выражение торжества и желания. Она идет ко мне через темную
комнату с каменным полом, и я вдыхаю сухой запах октябрьских
роз. Ее объятия раскрыты навстречу мне, и я раскрываю свои,
чтобы обнять ее.
   Я ощущаю ужас, отвращение и страстное желание. Ужас и
отвращение, потому что я знаю, где мы находимся, страстное
желание, потому что я люблю ее. Бывают времена, когда я
сожалею, что в этом штате отменена смертная казнь. Короткая
прогулка по тусклому коридору, стул с прямой спинкой, с
металлическим колпаком, с ремнями... Один мгновенный
разряд, и я снова оказался бы с ней.
   Когда в моем сне мы подходим друг к другу, мой страх
растет, но я не могу отстраниться от нее. Мои руки
прижимаются к ее гладкой спине, и кожа кажется такой близкой
под тонким слоем шелка. Она улыбается одними глубокими,
черными глазами. Ее лицо приближается ко мне, и губы ее
слегка приоткрываются для поцелуя.
   И в этот момент она начинает меняться. Ее тело ссыхается
и сморщивается. Ее волосы делаются грубыми и тусклыми,
превращаясь из черных в отвратительно коричневые. Пряди
змеятся по молочной белизне ее щек. Глаза уменьшаются в
размере. Белки исчезают, и она смотрит на меня своими
крошечными, черными, полированными бусинами. Рот
превращается в ущелье, откуда торчат кривые желтые зубы.
   Я пытаюсь закричать. Я пытаюсь проснуться.
   Я не могу. Я опять попался. Я всегда попадаюсь.
   Я в лапах у огромной, омерзительной крысы. Ее глаза
маячат прямо перед моим лицом. Пахнет октябрьскими розами.
Где-то звенит надтреснутый колокольчик.
   "Любишь?" - шепчет эта тварь. "Любишь?" Запах розы
исходит от ее дыхания, запах мертвых цветов в склепе.
   "Да", - говорю я крысе. "Да. Настоящая любовь никогда
не умрет". И в этот момент я вскрикиваю и просыпаюсь.
   Они думают, что я сошел с ума оттого, что мы сделали
вместе. Но мой ум худо ли бедно продолжает работать, и я
никогда не перестану искать ответов на свои вопросы. Я все
еще хочу знать, как это случилось и что это было.
   Они разрешили мне пользоваться бумагой и фломастером, и я
собираюсь написать обо всем. Может быть, я отвечу на
некоторые их вопросы, и, может быть, пока я пишу, я сумею
прояснить кое-что и для самого себя. А когда я закончу, у
меня останется еще кое-что. Кое-что, о чем они не знают.
Здесь, у меня под матрасом. Нож из тюремной столовой.
   Я начну свой рассказ с Августы.
   Я пишу ночью, прекрасной августовской ночью, пронзенной
насквозь сверкающими точками звезд. Я вижу их сквозь
решетку на моем окне. Из него открывается вид на внутренний
двор и на кусочек неба, который я могу перекрыть двумя
пальцами. Жарко, и на мне только шорты. Я слышу негромкие
летние звуки: кваканье лягушек и треск сверчков. Но стоит
мне закрыть глаза, и возвращается зима. Сильный мороз той
ночи, равнинная местность и жесткие, враждебные огни города.
Чужого мне города. Это было четырнадцатого февраля.
   Видите, я помню все.
   И посмотрите на мои руки, все в поту, покрытые мурашками.
   Августа...
   Когда я добрался до Августы, я был скорее мертв, чем жив,
- такой стоял мороз. Хороший же я выбрал денек, чтобы
распрощаться с колледжем и на попутных отправиться на запад.
У меня было чувство, что я скорее замерзну, чем выберусь за
пределы штата.
   Полицейский согнал меня с заставы на границе двух штатов
и пригрозил задержать меня, если еще раз заметит, что я
ловлю попутку. У меня возникло большое искушение добиться
того, чтобы он привел свое намерение в исполнение. Плоское
полотно четырехрядного шоссе напоминало взлетную полосу, и
ветер со снегом со свистом вились над бетоном. А для
неизвестных мне людей за ветровыми стеклами любой человек,
стоящий темным вечером на обочине, представлялся либо
насильником, либо убийцей, а если у него к тому же были еще
и длинные волосы, то можно было смело сбить этого растлителя
малолетних и гомосексуалиста.
   Я пытался поймать попутку, но ничего из этого не
выходило. И около четверти восьмого я понял, что если в
самое ближайшее время я не окажусь в каком-нибудь теплом
месте, то мне крышка.
   Я прошел мили полторы и увидел столовую для водителей
грузовиков, на самом выезде из Августы. "Хорошая Еда для
Джо", - сообщала неоновая вывеска. На засыпанной щебенкой
стоянке было три больших грузовика и один новый седан. На
двери висел пожухлый рождественский венок, который никто не
позаботился снять. Мои уши были защищены только волосами.
Кончики пальцев онемели.
   Я открыл дверь и вошел.
   Первое, что поразило меня внутри, это тепло. А потом уже
песенка из музыкального автомата, безошибочно узнаваемый
голос Мерля Хагтарда: "Мы не отращиваем длинные лохмы, как
хиппи из Сан-Франциско".
   Третьей вещью, поразившей меня, был обращенный ко мне
взгляд. Вам следует ожидать этого, если вы позволяете
волосам закрыть ваши уши. Именно в этот момент люди
начинают понимать, что вы не такой, как все. И вы ожидаете
взглядов, но никак не можете привыкнуть к ним.
   В тот момент на меня пристально смотрели четверо
водителей, сидящих за одним столиком, еще двое за стойкой,
пара пожилых женщин в дешевых меховых шубах и с подсиненными
волосами, повар и неуклюжий парень с руками в мыльной пене.
В самом конце стойки сидела девушка, но она смотрела не на
меня, а на дно своей кофейной чашки.
   Ее присутствие было четвертой поразившей меня вещью.
   Мне уже достаточно лет, чтобы знать, что никакой любви с
первого взгляда не существует. Это все выдумано поэтами для
восторженных подростков, так?
   Но когда я увидел ее, я почувствовал что-то странное. Вы
посмеетесь надо мной, но вы не стали бы, если б видели ее.
Она была почти непереносимо прекрасной. Без сомнения, все
вокруг тоже об этом знали. И пристальный взгляд, обращенный
на меня, когда я вошел, наверняка раньше был обращен к ней.
У нее были волосы цвета антрацита, такие черные, что
казались почти синими под лампами дневного света. Они
свободно ниспадали на потрепанные плечи ее желто-коричневого
пальто. Кожа ее была молочно белой и лишь слегка была
подсвечена пульсирующей под ней жаркой кровью. Черные,
бархатные ресницы. Серьезные, совсем чуть-чуть косящие
глаза. Большой, подвижный рот. Прямой патрицианский нос.
Не могу сказать, как выглядела ее фигура. Меня это не
интересовало. И вас бы не заинтересовало тоже. Все, что
было нужно для ее облика, - это лицо и волосы. Она была
совершенна. Это единственное подходящее для нее слово в
английском языке. Нона.
   Я сел через два стульчика от нее, и повар, исполнявший по
совместительству обязанности официанта, подошел ко мне и
спросил: "Что угодно?"
   "Черный кофе, пожалуйста".
   Он отправился за кофе. Кто-то у меня за спиной
проговорил: "Ну вот, наконец-то Христос вернулся на землю,
как мне всегда обещала моя мамочка".
   Неуклюжий мойщик посуды рассмеялся. Водители за стойкой
присоединились к нему.
   Повар принес кофе, небрежно поставил его на стойку,
пролив несколько капель на оттаивающее мясо моей руки. Я
отдернул руку.
   "Извините", - сказал он равнодушно.
   "Сейчас он сам исцелит свою руку", - сказал один из
водителей за столиком своему соседу.
   Выкрашенные в синий цвет дамочки заплатили по счету и
быстро смылись. Один из водителей прогулялся к автомату и
опустил в него еще один десятицентовик. Джонно Кэш запел
"Парень по имени Сью". Я подул на кофе.
   Кто-то тронул меня за рукав. Я обернулся - это была она,
она пересела на соседний стульчик. Вид ее лица так близко
от меня был почти ослепляющим. Я пролил еще немного кофе.
   "Извините", - ее голос был низким, почти хриплым.
   "Я сам виноват. Руки никак не отойдут".
   "Я..."
   Она остановилась, словно растерявшись. Внезапно я понял,
что она чего-то боится. Я почувствовал, что испытанное мною
в первый момент ощущение вновь нахлынуло на меня. Мне
хотелось защитить ее, заботиться о ней, сделать так, чтобы
она ничего не боялась. "Мне нужно, чтобы меня подвезли", -
выдохнула она. "Я не решаюсь попросить кого-нибудь из них".
Она едва заметно кивнула в направлении сидящих за столиком
водителей.
   Как мне объяснить вам, что я отдал бы все - буквально все
- за возможность сказать ей: Разумеется, допивайте свой
кофе. Моя машина в вашем распоряжении. Кажется
невероятным, особенно, если учесть, что мы обменялись едва
ли дюжиной слов, но тем не менее это так. Смотреть на нее
было все равно, что видеть перед собой живую Мону Лизу или
Венеру Милосскую. И еще одно чувство родилось во мне. Как
будто в беспорядочной темноте моего сознания кто-то внезапно
включил сильный, яркий свет. Мне было бы гораздо проще,
если бы я мог сказать, что она была обычной шлюшкой, а я был
завзятым бабником с набором шуточек и веселой болтовней, но
это было не так. Все, что я знал, сводилось к тому, что у
меня нет возможности помочь ей и это разрывает мне сердце.
   "Я сам путешествую на попутных", - сказал я ей.
   "Полицейский согнал меня с заставы, и я просто зашел сюда
погреться. Мне очень жаль".
   "Вы учитесь в университете?"
   "Учился. Ушел оттуда, чтобы не доставить им удовольствие
выгнать меня".
   "Вы едете домой?"
   "У меня нет дома. Меня воспитало государство. Мне
выплачивали стипендию. Я плюнул на все это. Сейчас я не
знаю, куда мне ехать". Моя биография в пяти предложениях.
Не думаю, чтобы этот рассказ привел меня в хорошее
расположение духа.
   Она засмеялась - и ее смех бросил меня и в жар и в холод.
"Тогда мы - кисы из одного мешка".
   Мне казалось, что она сказала "кисы". Мне так казалось.
Тогда. Но здесь у меня было достаточно времени, чтобы все
обдумать, и все более вероятным мне кажется, что она сказала
"крысы". Крысы из одного мешка. Да. А это ведь не совсем
одно и то же, не так ли?
   Я как раз собирался вставить какую-нибудь на редкость
остроумную реплику, нечто вроде "Вы действительно так
думаете?", но почувствовал чью-то руку на своем плече.
   Я обернулся. Это был один из тех водителей, что сидели
за столиком. Подбородок его был покрыт светлой щетиной, а
изо рта торчала спичка. От него пахло машинным маслом, и
весь он выглядел как персонаж рисунков Стива Дитко.
   "Я думаю, ты закончил со своим кофе", - сказал он.
   "Что-что?"
   "Кончай здесь вонять, парень. Ты ведь парень, а? Это не
так-то просто понять".
   "Да и от тебя пахнет не розами", - сказал я. "Чем ты
пользуешься после бриться, красавчик? Одеколоном "Машинное
Масло"?"
   Он сильно двинул мне по щеке. В глазах у меня
закружились черные точки.
   "Не надо здесь драться", - сказал повар. "Если хочешь
загасить его, сделай это на улице".
   "Пошли за мной, чертов пидор", - сказал водитель.
   В этот момент обычно девушки говорят что-то вроде
"Отпусти его" или "Ты, скотина". Она ничего не сказала.
Она смотрела на нас обоих с лихорадочной напряженностью.
Это немного пугало. Я думаю, именно тогда я впервые
заметил, какие огромные у нее глаза.
   "Мне что, еще раз двинуть тебе?"
   "Да нет. Пошли, жополиз".
   Не знаю, как это вырвалось у меня. Я не люблю драться.
Я не умею драться. Еще хуже я умею давать обидные клички.
Но тогда, в тот момент я был вне себя. На меня так
накатило, что я хотел его убить.
   Может быть, он что-то почувствовал. Так как на мгновение
тень неуверенности промелькнула у него на лице, неосознанное
ощущение того, что, может быть, он напоролся не на того
хиппи. Потом тень неуверенности исчезла. Он не собирался
отступаться от этого женоподобного сноба, который имеет
обыкновение подтирать задницу национальным флагом. Во
всяком случае, не на глазах у своих дружков. И не такой
молодчага, как он.
   Я был вновь охвачен гневом. Пидор? Пидор? Я потерял
контроль над собой, и мне понравилось это ощущение. Язык
распух у меня во рту. Желудок сжался, как камень. Мы пошли
к двери, и дружки водителя чуть не свернули шеи, наблюдая за
потехой.
   Нона? Я подумал о ней, но лишь мимоходом. Я не знал,
что она будет со мной. Что она позаботится обо мне. Я знал
это также твердо, как и то, что на улице мороз. Странно
было так думать о девушке, которую встретил пять минут
назад. Странно, но тогда мне так не казалось. Мое сознание
купалось в тяжелом облаке ярости. Я чувствовал, что могу
убить человека.
   Холодный воздух был таким ясным и чистым, что казалось,
будто наши тела входят в него, как ножи. Подмороженная
щебенка на стоянке резко скрежетала под его тяжелыми
ботинками и моими туфлями. Полная, распухшая луна тускло
смотрела на нас. Вокруг нее были видны едва заметные
кольца, предсказывающие плохую погоду в близком будущем.
Небо было черным, как ночь в аду. Крошечные, карликовые
тени тащились за нами в монохромном свете одинокого фонаря,
возвышавшегося над запаркованными грузовиками. Пар от
нашего дыхания клубился в воздухе. Водитель повернулся ко
мне и сжал кулаки.
   "Ну, давай, сукин ты сын", - сказал он.
   Я словно увеличивался в размерах. Казалось, все мое тело
разбухало. Шестым чувством я понимал, что весь мой
интеллект отодвинут чем-то таким, что я никогда не ожидал в
себе обнаружить. Это внушало ужас, но в то же время я
радовался этому, желал этого, жаждал этого. В этот
последний момент перед тем, как я потерял способность
отдавать себе отчет в чем бы то ни было, мне показалось, что
мое тело превратилось в каменную пирамиду или в циклон,
сметающий все на своем пути. Водитель казался мне
маленьким, хилым, ничтожным. Я смеялся над ним. Я смеялся
над ним, и звук моего хохота был таким же пустынным и
черным, как небо у меня над головой.
   Он приблизился ко мне, размахивая кулаками. Я отразил
его удар правой, принял удар левой в лицо, даже не
почувствовав его, а затем ударил его поддых. Воздух
вырвался из него белым облаком. Он попытался отпрянуть,
согнувшись и кашляя.
   Я забежал ему за спину, все еще хохоча, как собака
фермера, лающая на луну, и прежде чем он успел повернуться
ко мне хотя бы на четверть корпуса, я ударил его три раза -
по шее, по плечу и по красному уху.
   Он завыл, замолотил кулаками и слегка задел мне по носу.
Ярость вспыхнула во мне еще сильнее, и я ударил его ногой,
как заправский каратист. Он вскрикнул, и я услышал треск
его ребра. Он согнулся, и я прыгнул на него.
   На суде один из водителей сказал, что я был как дикий
зверь. И это действительно так. Я почти ничего не помню об
этом, но, по-моему, я рычал и кидался на него, как бешеная
собака.
   Я оседлал его, схватил двумя руками его сальные волосы и
принялся тереть его лицом о щебень. В монохромном свете
фонаря его кровь казалась черной, как кровь жука.
   "Господи, прекрати это!" - заверещал кто-то.
   Чьи-то руки схватили меня за плечи и оттащили меня в
сторону. Я увидел лица и стал наносить удары.
   Водитель пытался уползти. Его лицо было сплошным
кровавым фаршем с выпученными глазами. Отбиваясь от
остальных, я стал бить его ногами, хрюкая от удовольствия
всякий раз, когда мой удар достигал цели.
   Он уже был не в силах сопротивляться. Он только пытался
убраться подальше. Каждый раз, когда я заносил ногу для
удара, он зажмуривал глаза, как черепаха, и замирал. Потом
он снова начинал ползти. Выглядел он очень глупо. Я решил,
что убью его. Я собирался забить его ногами до смерти. А
потом убить всех остальных. Всех, кроме Ноны.
   Я ударил его еще раз, и он упал на спину и изумленно
посмотрел на меня.
   "Дядя", - заквакал он. "Дядя. Пожалуйста, не надо.
Пожалуйста..."
   Я наклонился над ним, чувствуя, как щебень впивается мне
в колени сквозь тонкие джинсы.
   "Вот ты где, красавчик", - прошептал я. "А вот и твой
дядя".
   И я вцепился ему в глотку.
   Трое из них одновременно набросились на меня и отшвырнули
меня от него. Я поднялся, все еще усмехаясь, и пошел на
них. Они попятились, трое здоровенных мужиков, испуганных
до потери сознания.
   И тут словно раздался щелчок.
   Раздался щелчок, и это был снова я. Я стоял на стоянке и
тяжело дышал, ощущая тошноту и страх.
   Я обернулся и посмотрел в сторону столовой. Девушка
стояла там, ее прекрасное лицо сияло от торжества. Она
подняла кулак в приветственном жесте, точно так же, как
чернокожие парни на Олимпийских играх в то время.
   Я опять повернулся к лежащему на земле человеку. Он все
еще пытался уползти, и когда я приблизился, глаза его
завертелись от ужаса.
   "Не прикасайся к нему!" - завопил один из его дружков.
   Я посмотрел на них в смущении. "Извините меня... Я не
хотел... не хотел избить его так сильно. Позвольте мне
помочь ему..."
   "А сейчас ты уберешься отсюда", - сказал повар. Он стоял
рядом с Ноной на последней ступеньке крыльца столовой и
сжимал покрытый жиром шпатель в руке. "Я вызываю полицию".
   "Эй, парень, но ведь он первый полез! Он..."
   "Заткнись, ты, вшивый пидор", - сказал он, подаваясь
назад. "Я знаю одно: ты чуть не убил этого парня. И я
вызываю полицию!" Он бросился внутрь.
   "0'кей", - сказал я, ни к кому конкретно не обращаясь.
"0'кей, все в порядке, 0'кей".
   Я оставил в столовой свои кожаные перчатки, но мысль
вернуться и забрать их не показалась мне слишком удачной. Я
засунул руки в карманы и отправился назад на заставу.
   Я прикинул свои шансы поймать машину, прежде чем меня
арестуют полицейские. По моим расчетам, они составляли
примерно один к десяти. Уши снова замерзали. Меня тошнило.
Ну и ночка.
   "Подождите! Эй, подождите!"
   Я обернулся. Это была она. Она бежала за мной, и волосы
развевались у нее за спиной.
   "Вы были великолепны!" - сказала она. "Великолепны!"
   "Я сильно избил его", - сказал я тупо. "Никогда в жизни
я не совершал ничего похожего".
   "Я хотела бы, чтоб вы убили его!"
   Я удивленно посмотрел на нее.
   "Слышали бы вы, что они говорили обо мне перед тем, как
вы вошли. Смеялись надо мной громко, развязно, нагло -
хо-хо-хо, посмотрите на эту девушку, что это она гуляет так
поздно? Куда едешь, красотка? Тебя подвезти? Я тебя
подвезу, если дашь на себе покататься. Черт!"
   Она оглянулась через плечо, словно желая убить их
внезапной молнией, исходящей из ее черных глаз. Затем она
вновь повернулась ко мне, и вновь мне показалось, что кто-то
включил фонарь у меня в голове. "Меня зовут Нона. Я поеду
с тобой".
   "Куда? В тюрьму?" - я вцепился в волосы обеими руками.
"Первый же парень, который согласится подвезти нас, вполне
может оказаться переодетым полицейским. Этот повар знал,
что говорит".
   "Я буду голосовать. А ты встанешь за мной. Они
остановятся, увидев меня. Они всегда останавливаются, когда
видят хорошенькую девушку".
   Трудно было возразить ей что-нибудь по этому поводу, да у
меня и не было никакого желания. Любовь с первого взгляда?
Может быть, и нет. Но что-то такое было. Вы можете понять,
о чем я?
   "Вот", - сказала она. "Ты забыл это". Она протянула мне
перчатки.
   Она не заходила внутрь, а это значило, что она взяла их с
самого начала. Она знала заранее, что поедет со мной. Мне
стало жутко. Я надел перчатки, и мы отправились вместе на
границу штата.
   Ее план осуществился. Нас подобрала первая машина,
остановившаяся на заставе. Мы не говорили ни слова, ловя
попутку, но казалось, что мы разговариваем друг с другом. Я
не буду объяснять вам, что я чувствовал. Вы знаете, о чем я
говорю. Вы и сами чувствовали это, если были когда-нибудь с
человеком, который вам по- настоящему близок, или принимали
что-нибудь вроде ЛСД. Так что вам не надо объяснять.
Общение происходит с помощью какой-то высокочастотной
эмоциональной связи. Надо только взять друг друга за руки.
Мы совсем не знали друг друга. Мне было известно лишь ее
имя, и сейчас, когда я думаю об этом, мне кажется, что я
даже не сказал ей, как меня зовут. Но это было между нами.
Это не была любовь. Я устал повторять это, но я чувствую,
что это необходимо. Я не хочу запачкать это слово тем, что
было между нами. Не хочу, после того что мы сделали, после
Касл Рока, после снов.
   Громкий, пронзительный вой заполнил холодную тишину ночи.
Он становился то громче, то тише.
   "Я думаю, это скорая помощь", - сказал я.
   "Да".
   И снова молчание. Луна медленно скрывалась за облаком.
Я заметил, что кольца вокруг нее до сих пор не исчезли.
Ночью должен пойти снег.
   На холме сверкнули фары.
   Я встал позади нее без лишнего напоминания. Она откинула
волосы назад и подняла свое прекрасное лицо. Пока я смотрел
на то, как машина подает сигнал на заставе, меня захлестнуло
чувство нереальности всего происходящего. Было абсолютно
невероятно, что эта прекрасная девушка решила ехать со мной,
невероятно, что я так избил человека, что к нему спешит
скорая помощь, невероятно, что, может быть, к утру я окажусь
в тюрьме. Невероятно. Я почувствовал, что запутался в
паутине. Но кто был пауком?
   Нона подняла руку. Машина, это был "Шевроле", проехала
мимо, и я было подумал, что она уедет совсем. Потом задние
подфарники мигнули, и Нона потянула меня за руку. "Пошли,
прокатимся!" Она улыбнулась мне с ребяческим удовольствием,
и я улыбнулся ей в ответ.
   Водитель с энтузиазмом потянулся через сиденье, чтобы
открыть для нее дверь. Когда лампочка в салоне зажглась, я
смог разглядеть его: солидный мужчина в дорогой верблюжей
шубе. Волосы, выбивавшиеся из-под шляпы, были седыми.
Респектабельные черты лица несколько обрюзгли от многолетней
хорошей еды. Бизнесмен или коммивояжер. Один. Когда он
заметил меня, рука его потянулась к ключу, но было уже
слишком поздно завести машину и укатить как ни в чем не
бывало. Да и остаться ему было легче. Позже он мог бы
убедить себя, что сразу же увидел нас двоих, и что он
настоящий добряк, готовый помочь молодой паре.
   "Холодная ночь", - сказал он Ноне, когда она села в
машину. Я сел рядом с ней.
   "Ужасно холодная", - сладко сказала Нона. "Спасибо вам
огромное!"
   "Да", - сказал я. "Спасибо".
   "Не стоит благодарности". И мы уехали, оставляя позади
себя воющие сирены, избитых водителей и "Хорошую Еду для
Джо".
   Полицейский прогнал меня с заставы в семь тридцать.
Когда мы тронулись, было только восемь тридцать.
Удивительно, сколько всего вы можете натворить за такое
короткое время и как сильно вы можете измениться.
   Мы приближались к мигающим желтым огням заставы на
границе Августы.
   "Далеко ли вы направляетесь?" - спросил водитель.
   Это был трудный вопрос. Лично я надеялся добраться до
Киттери и найти своего знакомого, который преподавал там в
школе. И все же это был вполне нормальный ответ, и я уже
собирался сказать про Киттери, как вдруг Нона произнесла:
   "Мы едем в Касл Рок. Это небольшой город на юго-запад от
Левинстон-Оберна".
   Касл Рок. Я почувствовал себя немного странно. Когда-то
я испытывал к нему довольно добрые чувства. Но это было до
случая с Эйсом Меррилом.
   Водитель остановил машину, заплатил пошлину, и мы снова
отправились в путь.
   "Сам я еду только до Гардинера", - соврал он довольно
гладко. "Оттуда идет только одна дорога. По ней вы и
отправитесь".
   "Разумеется", - сказала Нона тем же сладким тоном. "С
вашей стороны очень мило было остановиться в такую холодную
ночь". И пока она говорила это, я принимал от нее волны
холодной и ядовитой ярости. Это испугало меня, как могло
испугать тиканье из оставленного на скамейке аккуратного
свертка.
   "Меня зовут Бланшетт", - сказал он. "Норман Бланшетт".
И он протянул нам ладонь для рукопожатия.
   "Шерил Крейг", - сказала Нона и изящно пожала ее.
   Я принял ее сигнал и назвался чужим именем. "Очень
приятно", - пробормотал я. Рука его была мягкой и слабой.
На ощупь она была похожа на бутылку с горячей водой. Меня
затошнило от этой мысли. Меня затошнило от мысли, что мы
должны быть благодарны этому высокомерному типу, который
рассчитывал подобрать одинокую хорошенькую девушку, девушку,
которая могла бы согласиться провести с ним часок в номере
мотеля в обмен на деньги на автобусный билет. Меня
затошнило от мысли, что если бы я был один, то этот человек,
только что протянувший мне свою дряблую, горячую руку,
пролетел бы мимо меня, даже не удостоив повторным взглядом.
Меня затошнило от мысли, что он высадит нас на выезде из
Гардинера, развернется и, даже не взглянув на нас, рванет
прямо на главное шоссе, поздравляя себя с тем, что так ловко
выпутался из неудобной ситуации. Все, связанное с ним,
вызывало у меня тошноту. Его свинячьи, обвисшие щеки, его
прилизанные волосы, запах его одеколона.
   И какое право он имел? Какое право?
   Тошнота ушла, и во мне снова начала подниматься ярость.
Лучи света от фар его респектабельного седана с легкостью
разрезали ночь, а моя ярость стремилась найти и уничтожить
все, что с ним связано - музыку, которую он будет слушать,
откинувшись в кресле с вечерней газетой в своих горячих
руках, краску, которой пользуется его жена, трусы, которые
она носит, детей, которых вечно отсылают в кино, в школу, в
летний лагерь, его друзей-снобов и те хмельные вечеринки, на
которые он вместе с ними отправится.
   Но хуже всего был его одеколон. Он наполнял машину
сладким, тошнотворным запахом. Он пах как пахучее
дезинфицирующее средство, которое используют на бойнях после
очередной резни.
   Машина летела сквозь ночь с Норманом Бланшеттом за рулем,
который он сжимал своими дряблыми руками. Его
наманикюренные ногти мягко посверкивали в свете приборной
доски. Я хотел открыть окно, чтобы избавиться от этого
липкого запаха. Больше того, я хотел разбить ветровое
стекло и высунуться на холодный воздух, купаясь в его
морозной свежести. Но я застыл, застыл в немом приступе
своей бессловесной, невыразимой ненависти.
   И в этот момент Нона вложила мне в руку небольшую пилочку
для ногтей.
   Когда мне было три года, я тяжело заболел инфлюэнцей и
меня положили в больницу. Пока я был там, мой папаша уснул
с зажженной сигаретой во рту, и весь дом сгорел вместе с
моими родителями и старшим братом Дрейком. У меня есть их
фотографии. Они похожи на актеров, играющих в старом
образца 1958 года американском фильме ужасов. Не самых
известных актеров, что-нибудь вроде младшего Элиша Кука,
Мары Кордей и ребенка-актера, которого вы никак не можете
вспомнить - может, это Брандон де Вильде?
   Других родственников у меня не было, так что меня
отправили в приют в Портленде на пять лет. Там я стал
государственным подопечным. Государственный подопечный -
это ребенок, которого берет на воспитание какая-нибудь
семья, а государство платит ей за это тридцать долларов в
месяц. Не думаю, чтобы хотя бы один государственный
подопечный знал вкус омара. Обычно семейная пара берет себе
двоих или троих подопечных, и не потому, что в их венах
течет молоко человеческой гуманности, а для бизнеса. Они
кормят себя. Они забирают у государства тридцатку на твое
содержание и кормят тебя. Ребенок начинает зарабатывать
деньги, выполняя разную случайную работу в округе. Тридцать
долларов превращаются в сорок, пятьдесят, возможно, даже
шестьдесят пять. Капитализм в применении к сиротам. Лучшая
страна в мире, так?
   Фамилия моих новых "родителей" была Холлис, и жили они в
Харлоу, через реку от Касл Рока. У них был трехэтажный
деревенский дом из четырнадцати комнат. В кухне стояла
печка, топившаяся углем. В январе я ложился спать под тремя
одеялами, но с утра я все-таки не мог сразу определить, на
месте ли мои ноги. Чтобы убедиться в том, что они на месте,
надо было сначала посмотреть на них. Миссис Холлис была
толста, как бочка. Мистер Холлис был скуп и молчалив.
Круглый год он носил красно-черный охотничий картуз. Дом
представлял собой свалку бесполезной мебели, купленных на
распродажах старья вещей, заплесневевших матрасов, собак,
кошек и разложенных на газетах автомобильных деталей. У
меня было три "брата", все - государственные подопечные. Мы
кивали друг другу при встрече. Наши отношения напоминали
отношения пассажиров, совершающих совместную трехдневную
поездку на автобусе.
   Я хорошо учился в школе и входил в сборную по бейсболу.
Холлис постоянно твердил, что я должен бросить бейсбол, но я
держался, до тех пор, пока не произошло это происшествие с
Эйсом Меррилом. Тогда я бросил играть. Не захотел. Только
не с распухшим и исполосованным лицом. Только не в
атмосфере слухов, которые распространяла повсюду Бетси
Маленфант. Я оставил команду, и Холлис подыскал мне работу
- продавать газированную воду в местной аптеке.
   В феврале в год окончания школы я сдал экзамены в
университет, заплатив за это припрятанные под матрасом
двадцать долларов. Меня приняли, назначили небольшую
стипендию и предоставили работу в университетской
библиотеке. Выражение на лицах Холлисов в тот момент, когда
я показал им документы о финансовой помощи, и по сейчас
остается лучшим в моей жизни воспоминанием.
   Один из моих "братьев" - Курт - убежал. Я убежать не
мог. Я был слишком пассивен для того, чтобы предпринять
подобный шаг. Я бы вернулся, не пропутешествовав и двух
часов. Образование было для меня единственным путем к
свободе, и я выбрал этот путь.
   Последнее, что я услышал от миссис Холлис, были слова:
"Пошли нам немного денег, когда сможешь". Я никого из них
больше не видел. Я хорошо закончил первый курс и устроился
на лето в библиотеку на полную ставку. В тот год я послал
им открытку на Рождество, но это было в последний раз.
   Я влюбился, когда шел первый семестр второго курса. Это
было самым значительным событием в моей жизни. Хорошенькая?
Да один вид ее мог сбить вас с ног. До сегодняшнего дня я
не знаю, что она во мне нашла. Я даже не знаю, любила ли
она меня. Думаю, что сначала любила. Потом я стал
привычкой, которую трудно бросить, что-то вроде курения или
привычки вести машину, выставив локоть в окно. Она держала
меня рядом с собой в течение некоторого времени, возможно,
не желая отказываться от старой привычки. Может быть, она
удерживала меня ради интереса, а, может быть, во всем
виновато ее тщеславие. Хороший мальчик, пойди сюда, сядь,
передай газету. Вот тебе мой поцелуй на ночь. Неважно, в
конце концов. Какое-то время это было любовью, потом это
было похоже на любовь, потом все кончилось.
   Я спал с ней дважды, оба раза уже после того, как она
разлюбила меня. Это ненадолго поддержало привычку. Потом
она вернулась с праздничных каникул и сказала, что любит
другого. Я попытался вернуть ее, и однажды мне это почти
удалось, но с ним у нее появилось то, чего не было со мной -
перспектива.
   Все то, что я терпеливо создавал все те годы, которые
прошли с того момента, как пожар уничтожил актеров фильма
класса "Б", бывших когда-то моей семьей, было разрушено в
один миг. Разрушено подаренной этим парнем булавкой,
приколотой к ее блузке.
   После этого я время от времени встречался с тремя или
четырьмя девушками, которым нравилось со мной трахаться. Я
мог бы свалить это на свое трудное детство, сказать, что у
меня не было хороших образцов для подражания, но дело не в
этом. У меня никогда не было никаких проблем с девушкой.
Только сейчас, когда девушки уже нет.
   Я начал немного бояться женщин. Причем не тех, с
которыми у меня ничего не получалось, а как раз тех, с кем
все проходило успешно. Они вселяли в меня тревогу. Я
постоянно спрашивал себя, где они прячут тот отточенный
топор и когда они собираются пустить его в ход. И я не так
уж одинок в своих мыслях. Есть люди, которые спрашивают
себя (может быть, только в очень ранние часы или когда она
уходит за покупками в пятницу вечером):
   Что она делает, когда меня нет поблизости? Что она на
самом деле думает обо мне? И, возможно, самый главный
вопрос: Какая часть меня уже принадлежит ей? Сколько еще
осталось? Начав думать об этих вещах, я продолжал думать о
них все время.
   Я начал пить и стал учиться гораздо хуже. Во время
каникул между двумя семестрами я получил письмо, в котором
говорилось, что если в течение ближайших шести недель моя
успеваемость не улучшится, то чек на стипендию за второй
семестр будет временно задержан. Я и несколько моих
знакомых пропьянствовали все каникулы. В последний день мы
отправились в бордель, и я славно потрахался. Не знаю
только с кем: было слишком темно, чтобы различить лица.
   Успеваемость осталась на прежнем уровне. Я позвонил
однажды ей и рыдал по телефону. Она тоже рыдала и, как мне
показалось, даже находила в этом некоторое удовольствие. Я
не ненавидел ее тогда и не испытываю к ней ненависти и
сейчас. Но из-за нее я испугался. И испугался очень
сильно.
   Девятого февраля я получил письмо от декана факультета
наук и искусств, в котором мне указывалось на то, что я не
успеваю по двум или трем профильным дисциплинам.
Тринадцатого февраля я получил нерешительное послание от
нее. Она хотела, чтобы мы остались в хороших отношениях.
Она собиралась выйти замуж за своего нового возлюбленного в
июле или августе. Если я не против, она пригласит меня на
свадьбу. Это было почти забавно. Что я мог предложить ей в
качестве свадебного подарка? Свое сердце, перевязанное
красной ленточкой? Свою голову? Свой член?
   Четырнадцатого, в день святого Валентина, я решил, что
настало время сменить обстановку. Потом появилась Нона, но
об этом вы уже знаете.
   Если вы хотите разобраться во всей этой истории, вы
должны понять наши отношения. Она была прекрасней любой
другой девушки, но дело даже не в этом. В процветающей
стране много хорошеньких девочек. Дело в том, что было у
нее внутри. Она была сексуальна, но ее сексуальность была
какой-то растительной. Слепая, цепкая, не знающая преград
сексуальность, которая не так уж и важна, потому что
основана на инстинкте, как фотосинтез. Не как у животного,
а как у растения. Поняли, о чем я? Я знал, что мы будем
заниматься любовью, точно также, как и все остальные мужчины
и женщины, но я знал и то, что наши объятия будут такими же
притупленными, отчужденными и бессмысленными, как и те
объятия, в которые плющ заключает железную решетку.
   Наш секс был интересен только тем, что он был абсолютно
неинтересен.
   Мне кажется - нет, я уверен в том, что насилие было
единственной побудительной силой. Насилие не было просто
сном, оно было реальным. Оно было таким же мощным,
молниеносным и резким, как форд Эйса Меррила. Насилие в
столовой "Хорошая Еда для Джо", насилие в машине Нормана
Бланшетта. И в нем тоже было что-то слепое и растительное.
Может быть, она действительно была чем-то вроде вьющейся
виноградной лозы. Ведь Венера-мухоловка - это тоже
разновидность лозы, но это растение плотоядно, и она сжимает
челюсти совсем как животное, когда муха или кусочек сырого
мяса попадают в чашечку его цветка.
   И последней составляющей наших отношений была моя
собственная пассивность. Я не мог заполнить дыру в моей
жизни. Но не ту дыру, которая образуется, когда девушка
бросает тебя - нет, я не хочу возлагать на нее никакой
ответственности - а ту черную, засасывающую воронку, которая
всегда существовала во мне. Нона заполнила эту воронку.
Она заставила меня двигаться и действовать.
   Она сделала меня благородным.
   Может быть, теперь вы кое-что понимаете. Почему она
снится мне. Почему зачарованность остается несмотря на
раскаяние и отвращение. Почему я ненавижу ее. Почему я
боюсь ее. И почему даже сейчас я все еще люблю ее.
   От Августовской заставы до Гардинера было восемь миль, и
мы преодолели их за несколько быстро промелькнувших минут.
Я зажал пилку одеревеневшей рукой и смотрел на вспыхнувшую в
свете фар надпись "ЧТОБЫ ВЫЕХАТЬ ИЗ ГОРОДА ПО ШОССЕ 14,
СВЕРНИТЕ НАПРАВО". Луна скрылась за облаками, и начало
моросить.
   "Жаль, что не могу подвезти вас подальше", - сказал
Бланшетт.
   "Все в порядке", - сказала Нона мягким голосом, и я
почувствовал, как я ненависть вгрызается в мой мозг, словно
отбойный молоток. "Просто высадите нас на заставе".
   Он ехал, соблюдая ограничение скорости до тридцати миль в
час. Я знал, что я собираюсь сейчас сделать. Ноги словно
превратились в жидкий свинец.
   Пост был освещен только одним фонарем. Слева через
сгущающийся туман я мог различить огни Гардинера. Справа -
ничего, кроме черноты. Ни одной машины не было видно
вокруг.
   Я вышел. Нона соскользнула с сиденья, одарив Нормана
Бланшетта прощальной улыбкой. Я не беспокоился. Все шло,
как по нотам.
   Бланшетт улыбался отвратительной свинячьей улыбкой,
испытывая облегчение от того, что наконец-то отделался от
нас. "Ну что ж, счастливого вам..."
   "Ой, моя сумочка! Не увозите мою сумочку!"
   "Я заберу ее", - сказал я ей. Я заглянул в машину.
Бланшетт увидел, что у меня в руке, и свинячья улыбка
застыла у него на лице.
   Чьи-то фары сверкнули на холме, но было уже поздно
останавливаться. Ничто не могло удержать меня. Левой рукой
я схватил сумочку Ноны. Правой я воткнул стальную пилку
прямо в глотку Бланшетту. Он издал короткое блеяние.
   Я выбрался из машины. Нона махала приближающейся машине.
В снежной темноте я не мог разглядеть ее как следует, все,
что я видел, это два ослепительных луча света от фар. Я
спрятался за машиной Бланшетта, наблюдая за Ноной через
заднее стекло.
   Голоса почти не были слышны в нарастающем шуме ветра.
   "... случилось, леди?"
   "... отец ... ветер... сердечный приступ! Не можете
ли вы..."
   Я сделал короткую перебежку, обогнув багажник машины
Нормана Бланшетта, и осторожно выглянул. Теперь я мог
видеть их. Гибкий силуэт Ноны рядом с высокой фигурой. Они
стояли рядом с пикапом. Потом они подошли к "Шевроле" с
левой стороны, к тому месту, где Норман Бланшетт сгорбился
над рулем, и пилка Ноны торчала из его глотки. Водитель
пикапа был молодым парнем, одетым во что-то вроде
авиационной куртки. Он заглянул в машину. Я подошел сзади.
   "О Боже мой, леди!" - сказал он. "Да этот парень весь в
крови! Что..."
   Я зажал его шею правой рукой, а левой рукой взялся за
свое правое запястье. Потом резко дернул его вверх. Его
голова стукнулась о верхнюю часть двери, раздался глухой
звук. Парень обмяк и свалился мне на руки.
   Можно было бы и не продолжать. Он не успел как следует
разглядеть Нону, а меня не видел вообще. Можно было бы и не
продолжать. Но он был человеком, вмешавшимся в наши дела,
еще одним человеком, который встал на нашем пути и пытался
обидеть нас. Я устал от обид. Я задушил его.
   Когда все было кончено, я поднял взгляд и увидел Нону в
пересекающихся лучах фар "Шевроле" и пикапа. Ее лицо было
гротескной маской ненависти, любви, торжества и радости.
Она раскрыла мне объятия, и я пошел к ней. Мы поцеловались.
Губы ее были холодными, но язык - теплым. Я глубоко
запустил пальцы в пряди ее волос. Вокруг нас выл ветер.
   "А сейчас приведи это все в порядок", - сказала она.
"Прежде чем появится кто- нибудь другой".
   Я привел все в порядок. Это была небрежная работа, но я
знал, что это все, что нам нужно. Выиграть немного времени.
Потом это будет уже неважно. Мы будем в безопасности.
   Тело молодого парня было легким. Я поднял его на руки,
перенес через дорогу и выбросил в овраг. Его обмякшее тело
несколько раз перекувырнулось по пути на дно, совсем как
набитое тряпками чучело, которое мистер Холлис заставлял
выносить меня на кукурузное поле каждый июль. Я вернулся за
Бланшеттом.
   Он был тяжелее, и кровь из него лилась, как из зарезанной
свиньи. Я попытался поднять его, сделал три неверных шага,
а потом тело выскользнуло у меня из рук и упало на дорогу.
Я перевернул его. Свежевыпавший снег налип ему на лицо,
делая его похожим на маску лыжника.
   Я наклонился над ним, ухватил его под руки и потащил к
оврагу. Его ноги оставляли на снегу глубокие борозды. Я
швырнул его вниз и наблюдал за тем, как он скользит вниз по
откосу на спине, вскинув руки над головой. Его глаза были
широко раскрыты и наблюдали внимательно за падающими прямо
на них снежными хлопьями. Если снег и дальше будет так
идти, то к тому времени, когда появятся снегоочистители, на
месте его глаз окажутся два небольших сугробика.
   Я пошел обратно по дороге. Нона уже влезла в кабину
пикапа. Ей не надо было объяснять, в какой машине мы
поедем. Я мог видеть мертвенно-бледное пятно ее лица,
черные дыры ее глаз, и это все. Я сел в машину Бланшетта,
прямо на лужицы крови, собравшиеся в выемках пупырчатого
винилового коврика на сиденье, и поставил ее на обочину. Я
выключил фары и включил аварийный сигнал подфарников. Потом
я вышел из машины. Для любого проезжающего мимо человека
это зрелище будет выглядеть так, как будто у машины сломался
мотор, а водитель отправился в город на поиски ремонтной
мастерской. Я был очень доволен своей импровизацией.
Словно всю свою жизнь я занимался тем, что убивал людей. Я
заторопился к пикапу, залез в кабину и развернул его по
направлению к въезду на заставу.
   Она села рядом со мной, не прикасаясь ко мне, но все же
довольно близко. Когда она поворачивала голову, ее волосы
иногда щекотали мне шею. Словно ко мне прикасался крошечный
электрод. Один раз мне понадобилось положить ей руку на
бедро, чтобы убедиться, что она на самом деле существует.
Она тихо рассмеялась. Все это происходило на самом деле.
Ветер завывал, пригоршнями швыряя в окна снег.
   Мы ехали на юг.
   Через мост от Харлоу, когда вы едете по шоссе 126 по
направлению к Касл Хайте, вы проезжаете мимо огромного,
недавно отремонтированного заведения под смехотворной
вывеской "Молодежная Лига Касл Рока". У них там имеются
двенадцать линий боулинга с неисправными автоматами для
установки кеглей, несколько древних игровых автоматов,
музыкальный автомат с лучшими хитами образца 1957 года, три
биллиардных стола и стойка с колой и чипсами, где вам также
выдают напрокат туфли для боулинга, которые выглядят так,
будто их только что сняли с мертвеца. Название заведения
смехотворно потому, что большинство молодежи Касл Рока
вечером отправляются либо в открытый кинотеатр в Джей Хилле,
либо на автомобильные гонки в Оксфорд Плэйнс. Здесь же
обычно сшиваются крутые люди из Гретны, Харлоу и самого
Рока. В среднем на автомобильной стоянке происходит одна
драка за вечер.
   Я стал появляться там, начиная со второго года средней
школы. Один из моих приятелей, Билл Кеннеди, работал там
три вечера в неделю, и когда рядом никого не было, разрешал
мне разок запустить мяч. Это было не такое уж большое
развлечение, но все-таки лучше, чем возвращаться домой к
Холлисам.
   Там я и встретился с Эйсом Меррилом. Никто особо не
сомневался в том, что он был самым крутым парнем всех трех
городов. Он ездил на обшарпанном форде 1952 года выпуска, и
ходили слухи, что в случае необходимости он мог выжать из
него сто тридцать миль в час на всем пути от дома до
"Молодежной Лиги". Он входил как король, его напомаженные
волосы были гладко зачесаны назад. Он подходил к боулингу и
несколько раз пускал мяч, отдавая по десять центов за каждую
игру. Играл ли он хорошо? Даже и не спрашивайте. Когда
входила Бетси, он покупал ей колу, и они уезжали вместе. Вы
могли даже услышать тихий вздох облегчения, вырывавшийся у
присутствующих, когда хлопала входная дверь. Никто никогда
не дрался с ним на стоянке.
   Никто, кроме меня.
   Его девушкой была Бетси Маленфант, я думаю, самая
красивая девушка во всем Касл Роке. Может быть, она и не
была слишком эффектной, но когда вы смотрели на нее, это
было уже неважно. У нее был самый совершенный цвет лица,
который я когда- либо видел, и не благодаря косметике, нет.
Черные, как уголь, волосы, темные глаза, большой рот и
прекрасная фигура, которую она не прочь была
продемонстрировать. Да и кто решился бы полезть к ней,
когда неподалеку был Эйс Меррил. Ни один нормальный
человек.
   Меня тянуло к ней. Не как к моей возлюбленной и не как к
Ноне, хотя Бетси и выглядела как ее младшая сестра. Но в
своем роде это было так же серьезно и так же безнадежно.
Рядом с ней я чувствовал себя молокососом. Ей было
семнадцать, на два года больше, чем мне.
   Я стал появляться в "Молодежной Лиге" все чаще и чаще,
даже в те вечера, когда там не было Билли, просто, чтобы
мельком увидеть ее. Я чувствовал себя как охотник за
птицами, но у меня не было шансов на успех. Я возвращался
домой, врал Холлисам по поводу того, где я был, и тащился в
свою комнату. Я сочинял длинные, страстные письма, в
которых описывал ей все, что мне хотелось бы с ней
проделать, а потом рвал их на мелкие кусочки. На уроках в
школе я мечтал, как сделаю ей предложение и мы вместе убежим
в Мехико.
   Она, должно быть, поняла, что со мной происходит, и это,
по всей видимости, ей немного польстило, потому что когда
Эйса не было рядом, она обращалась со мной довольно мило.
Она подходила ко мне, садилась на стульчик, позволяла купить
ей колу и слегка соприкоснуться бедрами. Это сводило меня с
ума.
   Однажды вечером в начале ноября я слонялся по заведению,
время от времени играл с Биллом в биллиард и ждал, когда она
придет. Зальчик был пуст, так как не было еще и восьми
часов. Снаружи рыскал тоскливый ветер, предвещая зиму.
   "Тебе лучше бросить это дело", - сказал Билл, посылая
девятый номер прямо в угол.
   "Бросить что?"
   "Сам знаешь".
   "Нет, не знаю". Была очередь Билла, и я отошел опустить
десять центов в музыкальный автомат.
   "Бетси Маленфант. Чарли Хоган рассказал Эйсу о том, как
ты рыскаешь вокруг нее. Чарли казалось все это забавным,
ну, то, что она старше и все прочее, но Эйс даже не
улыбнулся".
   "Она для меня ничего не значит", - сказал я побелевшими
губами.
   "Хорошо, если так", - сказал Билл, а потом вошли двое
парней, и Билл подошел к стойке, чтобы выдать им биллиарные
шары.
   Эйс появился около девяти. Он был один. Он никогда не
обращал на меня никакого внимания, и я почти забыл уже о
словах Билли. Когда ты невидим, то начинаешь думать, что ты
неуязвим. Я стоял у игрового автомата и был увлечен игрой.
Я даже не заметил, как вокруг стало тихо: люди прекратили
играть в боулинг и в биллиард. Потом я почувствовал, как
кто-то швырнул меня прямо на автомат. Я рухнул на пол, как
мешок. Он стоял и смотрел на меня. Ни одна прядь волос не
выбилась из его идеальной прически. Его куртка на молнии
была наполовину расстегнута.
   "Перестань здесь болтаться", - сказал он мягко, - "иначе
мне придется немного подправить твой внешний облик".
   Он вышел. Все смотрели на меня. Мне хотелось
провалиться сквозь землю, до тех пор пока я не заметил на
большинстве лиц выражение зависти. Я привел себя в порядок
с безразличным видом и опустил еще один десятицентовик в
игровой автомат. Двое парней, направлявшихся к выходу,
подошли ко мне и хлопнули меня по спине, не произнеся ни
слова.
   В одиннадцать, когда заведение закрывалось, Билли
предложил отвезти меня домой на машине.
   "Это может плохо для тебя кончиться, если ты не будешь
осторожен".
   "Не беспокойся обо мне", - сказал я.
   Он ничего не ответил.
   Через два или три дня около семи появилась Бетси. Кроме
меня, там был еще только один чудной парень по имени Верн
Тессио, вылетевший из школы за пару лет до того. Я едва ли
обратил на него внимание. Он был даже более невидимым, чем
я сам.
   Она подошла прямо к тому месту, где я играл, так близко,
что я смог ощутить запах ее чистой кожи. От этого у меня
закружилась голова.
   "Я слышала о том, что Эйс сделал с тобой", - сказала она.
"Мне теперь запрещено разговаривать с тобой, но я и не
собираюсь этого делать, но я знаю, как это исправить". Она
поцеловала меня. Потом она вышла, еще до того, как язык
отлип у меня от гортани. Я вернулся к игре в полном
оцепенении. Я не заметил даже, как Тессио пошел рассказать
всем новость. Передо мной стояли ее темные, темные глаза.
   Позже в тот же вечер мы сошлись на стоянке с Эйсом
Меррилом. Он не оставил на мне живого места. Было холодно,
ужасно холодно, и к концу я начал плакать, уже не
задумываясь о том, кто может увидеть или услышать это, а
слышать и видеть меня могли практически все. Одинокий
фонарь безжалостно освещал место действия. Мне даже ни разу
не удалось толком ударить его.
   "0'кей", - сказал он, присев на корточки рядом со мной.
Он даже нисколько не запыхался. Он вынул из кармана нож и
нажал на кнопку. Выпрыгнули семь дюймов облитой лунным
светом стали. "А это я припас для следующего раза. Я
вырежу свое имя у тебя на яйцах".
   Он поднялся, наградил меня последним пинком и ушел.
Минут десять я пролежал на замерзшей грязи, дрожа от холода.
Никто не подошел ко мне, никто не похлопал меня по спине,
даже Билл. Не появилась и Бетси, чтобы все это исправить.
   В конце концов я поднялся самостоятельно и на попутке
добрался до дома. Я сказал миссис Холлис, что поймал
попутку, за рулем которой был пьяный, и мы съехали в канаву.
Никогда больше я не появлялся в "Молодежной Лиге".
   Через некоторое время Эйс бросил Бетси, и с тех пор она
покатилась по наклонной со все возрастающей скоростью,
совсем как груженый самосвал без тормозов. По пути она
подхватила триппер. Билли сказал, что видел ее как-то
вечером в Левинстоне: она упрашивала двух парней заказать
ей выпить. Он сказал, что она потеряла несколько зубов и
нос ее был перебит. Он сказал, что я бы никогда не узнал
ее. Но к тому времени мне было наплевать.
   У пикапа были лысые шины, и прежде чем мы добрались до
Левинстона, колеса стали увязать в свежевыпавшем снеге. Нам
потребовалось сорок пять минут, чтобы проехать двадцать две
мили.
   Человек на заставе у Левинстона взял шестьдесят центов и
спросил: "Скользко на дороге?"
   Никто из нас ему не ответил. Мы подъезжали к тому месту,
куда стремились попасть. Если бы я не поддерживал с ней эту
мистическую бессловесную связь, я мог бы сказать только, что
всю дорогу она просидела на пыльном сиденье пикапа, крепко
ухватившись за сумочку и уставившись на дорогу прямым и
необычайно напряженным взглядом. Я почувствовал, что меня
пробивает озноб.
   Мы выехали на шоссе 136. Там почти не было машин: ветер
становился сильнее и снег повалил гуще чем раньше. Проехав
Харлоу Виллидж, мы заметили на обочине здоровый перевернутый
"Бьюик". Подфарники мигали, подавая аварийный сигнал, и
передо мной неожиданно возник призрак-двойник машины Нормана
Бланшетта. Сейчас ее уже, наверное, занесло снегом.
Остался лишь бесформенный сугроб в темноте.
   Водитель "Бьюика" попытался остановить меня, но я
пронесся мимо, даже не замедлив хода и обдав его грязной
жижей из-под колес. На дворники налипал снег. Я высунулся
из окна и потряс один из них. Часть снега упала, и стало
видно немного лучше.
   Харлоу выглядел как город-привидение: все вокруг было
закрыто и погружено в темноту. Я включил правый поворот,
собираясь повернуть на мост, ведущий к Касл Року. Задние
колеса начали буксовать, но я выправил машину. Через реку
мне был виден темный силуэт "Молодежной Лиги". Заведение
выглядело пустым и закрытым. Внезапно мне стало жаль,
ужасно жаль, что я оставил за собой боль и смерть. Именно в
этот момент Нона произнесла первую фразу, с тех пор как мы
выехали с гардинерской заставы.
   "Сзади полицейская машина".
   "У него..?"
   "Нет, мигалка выключена".
   Но я занервничал, и, может быть, поэтому-то все и
произошло. Шоссе 136 делает прямой поворот перед самым
мостом на Касл Рок. С первым поворотом я справился, но
дальше шоссе было покрыто льдом.
   "Черт..."
   Зад пикапа занесло, и прежде чем я успел выровнять
машину, он врезался в одну из мощных мостовых опор. Мы
скользили вперед, как на американских горках. В следующий
момент я заметил слепящие фары идущей за нами полицейской
машины. Водитель ударил по тормозам - я заметил красные
отсветы от тормозных огней на летящем снеге - но и он попал
на лед. Он врезался прямо в нас. Когда мы задели следующую
опору, раздался резкий скрежет. Меня швырнуло Ноне на
колени. Даже за это краткое мгновение я успел ощутить с
удовольствием гладкую, тугую плоть ее бедра. Пикап замер.
Теперь полицейский включил мигалку. Она отбрасывала синие,
пульсирующие отблески на капот пикапа и заснеженные опоры
моста между Харлоу и Касл Роком. Когда полицейский открыл
дверь своей машины, в салоне зажглась лампочка.
   Если бы он не болтался за нами, этого бы не случилось.
Эта мысль беспрерывно вертелась в моем мозгу, словно иголка
проигрывателя застряла в поврежденной бороздке. Я усмехался
напряженной, застывшей усмешкой, в то время как рука моя
шарила по полу кабины пикапа.
   Я нашарил открытую коробку с инструментами, вынул оттуда
гаечный ключ и положил на сиденье между Ноной и мной.
Полицейский заглянул в окно, лицо его приобретало
дьявольские черты во вспышках мигалки.
   "Не кажется ли тебе, что ты ехал слишком быстро для таких
погодных условий, а, парень?"
   "А не кажется ли тебе, что ты ехал слишком близко, а?" -
спросил я. "Для таких- то погодных условий?"
   "Уж не собираешься ли ты мне хамить, сынок?"
   "Собираюсь, если ты собираешься и дальше таранить меня на
своей тачке".
   "Давай-ка посмотрим на твои права и на регистрационную
карточку".
   Я достал бумажник и вручил ему права.
   "Регистрационная карточка?"
   "Это грузовик моего брата. Он имеет обыкновение носить
регистрационную карточку в своем бумажнике".
   "Ты говоришь правду?" - он тяжело посмотрел на меня,
пытаясь вынудить меня опустить глаза. Когда он понял, что
это не так-то просто, он перевел взгляд на Нону. Я готов
был выцарапать ему глаза в отместку за то выражение, которое
появилось в них. "Как ваше имя?"
   "Шерил Крейг, сэр".
   "Что вы это раскатываете с ним в грузовике его брата в
самый разгар снежной бури, Шерил?"
   "Мы едем навестить моего дядюшку".
   "В Роке?"
   "Да, сэр".
   "Я не знаю никого по фамилии Крейг в Касл Роке".
   "Его фамилия Эмондс. Он живет на Бауэн Хилл".
   "Ты говоришь правду?" Он пошел к задней части грузовика,
чтобы разглядеть номерные знаки. Я открыл дверь и выглянул.
Он записывал номер. Он подошел, а я так и не залез обратно
в кабину, оставаясь в ярком свете его фар. "Я собираюсь...
В чем это ты, парень?"
   Мне не надо было себя осматривать, чтобы понять, в чем
это я. Раньше я думал, что высунулся из кабины просто по
рассеянности, но сейчас, когда я пишу это, я думаю иначе.
Дело тут не в рассеянности. Мне кажется, я хотел, чтобы он
заметил. Я взялся за гаечный ключ.
   "Что ты имеешь в виду?"
   Он подошел еще на два шага. "Да ты, похоже, ранен. Тебе
надо..."
   Я замахнулся ключом. Его шапка слетела во время
катастрофы, и голова его была непокрытой. Я убил его одним
ударом, в верхнюю часть лба. Никогда не забуду звук от
удара. Словно фунт масла упал на твердый пол.
   "Поторопись", - сказала Нона. Она спокойно обвила мне
шею рукой. Ее рука была прохладной, как воздух в погребе
для овощей. У моей мачехи был погреб для овощей.
   Странно, что я вспомнил об этом. Зимой она посылала меня
вниз за овощами. Она сама их консервировала. Не в
настоящие консервные банки, конечно, а в толстые банки с
пластмассовыми крышками.
   Однажды я спустился туда, чтобы принести к ужину банку
консервированных бобов. Там было прохладно и темно. Все
банки стояли в ящиках, аккуратно помеченных миссис Холлис.
Помню, что она неправильно писала слово "малина", и это
наполняло меня чувством скрытого превосходства.
   В тот день я прошел мимо ящиков с надписью "молина" и
направился в угол, где хранились бобы. Стены в погребе были
земляными, и во влажную погоду из них сочилась вода, стекая
вниз извилистыми, петляющими струйками. В погребе пахло
испарениями, исходящими от живых существ, от земли и от
законсервированных овощей. Это удивительно напоминало запах
женских половых органов. В углу стоял старый неисправный
печатный станок. Иногда я играл с ним, воображая, что могу
запустить его. Мне нравился погреб. В те дни, а мне тогда
было девять или десять, погреб был моим любимым местом.
Миссис Холлинс отказывалась спускаться туда, а для ее мужа
это было ниже его достоинства. Так что спускался туда я и
вдыхал этот особенный секретный земляной запах, наслаждаясь
утробным уединением. Погреб освещался одной единственной
покрытой паутиной лампочкой, которую мистер Холлис подвесил
там, возможно, еще до Бурской войны. Иногда я манипулировал
пальцами рук и получал тени огромных кроликов на стенах.
   Я взял бобы и уже собирался идти назад, но в этот момент
я услышал шорох под одним из старых ящиков. Я подошел и
поднял его.
   Под ним на боку лежала коричневая крыса. Она подняла
мордочку и уставилась на меня. Ее бока яростно вздымались,
она обнажила зубы. Это была самая большая крыса из всех,
которых я когда-либо видел. Я наклонился поближе. Крыса
рожала. Уже двое ее безволосых, слепых крысят тыкались ей в
живот. Еще один наполовину уже вышел в мир.
   Мать беспомощно посмотрела на меня, готовая в любой
момент укусить. Я хотел убить ее, убить, раздавить всех их,
но я не мог. Это было самое кошмарное зрелище в моей жизни.
Пока я наблюдал за крысой, мимо быстро проползал небольшой
коричневый паучок. Мать схватила его и съела.
   Я бросился из погреба. На лестнице я упал и разбил банку
бобов. Миссис Холлис выпорола меня, и я никогда уже больше
не ходил в погреб по доброй воле.
   Я стоял и смотрел на тело полицейского, погруженный в
воспоминания.
   "Поторопись", - снова сказала Нона.
   Он оказался куда легче Нормана Бланшетта, а, может быть,
просто в крови у меня выработалось много адреналина. Я
подхватил его на руки и понес к краю моста. Я едва различал
пороги вниз по течению, а железнодорожный мост вверх по
течению маячил неясным, сухопарым силуэтом. Ночной ветер
свистел, стонал и бросал мне снег в лицо. Мгновение я
прижимал полицейского к груди, как спящего новорожденного,
потом я вспомнил, кто он такой, и швырнул его в темноту.
   Мы вернулись к грузовику и залезли в кабину. Мотор не
заводился. Я заводил мотор ручкой, до тех пор, пока не
почувствовал сладкий запах бензина из переполнившегося
карбюратора.
   "Пошли", - сказал я.
   Мы подошли к полицейской машине. На переднем сиденье
валялись квитанции на штрафы и бланки. Рация под приборной
доской затрещала и выплюнула: "Четвертый, выйди на связь.
Четвертый, у тебя все в порядке?"
   Я выключил ее. Пока я нашаривал нужную кнопку, я
ударился обо что-то костяшками. Это оказался дробовик.
Возможно, личная собственность полицейского. Я достал его и
вручил Ноне. Она положила его на колени. Я дал задний ход.
Машина была сильно побита, но в остальном работала
нормально. У нее были шины с шипами, и мы почти не
скользили на том участке льда, из-за которого и произошла
авария.
   Мы приехали в Касл Рок. Дома, за исключением какого-то
случайного потрепанного автоприцепа у дороги, исчезли из
вида. Дорогу еще не расчищали, и единственными следами на
ней была колея, которую мы оставляли за собой.
Монументальные, отягченные снегом ели столпились вокруг нас.
Среди них я чувствовал себя крошечным и незначительным,
каким-то ничтожным кусочком, застрявшим в глотке ночи. Было
уже позже десяти.
   Я особо не участвовал в общественной жизни на первом
курсе университета. Я много занимался и работал в
библиотеке, расставляя книги по полкам, чиня переплеты и
учась составлять карточки для каталога. Весной был турнир
по бейсболу.
   К концу учебного года, перед самыми экзаменами в
спортивном зале устраивалась вечеринка с танцами. Мне было
нечего делать, я уже подготовился к первым двум экзаменам и
решил зайти. У меня был входной билет.
   В зале стоял полумрак, было много людей, чувствовался
запах пота. Атмосфера была такой неистовой, какая бывает
только перед самыми экзаменами. Секс витал в воздухе.
Чтобы ощутить его, не надо было даже втягивать воздух,
достаточно было протянуть руки и сжать их. Вы словно
сжимали в руках кусок мокрой, отяжелевшей ткани. Было ясно,
что вскоре все уединятся и займутся любовью или по крайней
мере тем, что сходит здесь за любовь. Люди собирались
заняться любовью под трибунами, на автомобильной стоянке, в
квартирах, в комнатах общежития. Там будут трахаться
отчаявшиеся мальчики-мужчины, которым вскоре придется
отправиться на войну, и хорошенькие студенточки, которые
вылетят из университета в этом же году и отправятся домой
создавать семью. Они будут заниматься этим в слезах и
смеясь, пьяные и трезвые, скованные и распущенные. В
большинстве своем все будет происходить достаточно быстро.
   Там было несколько молодых людей без девушек, но их было
очень мало. На такую вечеринку обычно не ходят в
одиночестве. Я подошел к эстраде, на которой играл оркестр.
Когда я приблизился к источнику звука, ритм и музыка стали
осязаемыми. Группа выставила позади себя полукруг
пятифутовых усилителей, и я чувствовал, как мои барабанные
перепонки сотрясаются от низких и мощных звуков.
   Я прислонился к стене и стал наблюдать. Танцоры
держались в предписанных рамках, на почтительном расстоянии
друг от друга (словно они танцевали втроем, а не вдвоем, и
кто-то третий, невидимый, вклинился между ними), их ноги
наступали на опилки, которыми был посыпан скользкий пол. Я
не увидел ни одного человека, с которым бы я был знаком, и
почувствовал себя одиноко, но это было приятное одиночество.
Я словно стоял на сцене и воображал, что все искоса
поглядывают на меня, романтического незнакомца.
   Примерно через полчаса я вышел и купил в коридоре
кока-колы. Когда я вернулся, кому-то пришла в голову идея
устроить танцевальный круг, и я оказался втянутым в него.
Мои руки лежали на плечах у двух девушек, которых я никогда
раньше не видел. Мы кружились и кружились. В круге было
человек, наверное, двести, и он занимал половину спортивного
зала. Потом часть круга откололась и образовала внутри
первого круга второй, поменьше, который стал двигаться в
обратном направлении. От этого у меня закружилась голова.
Я увидел девушку, похожую на Бетси Маленфант, но я знал, что
это лишь мое воображение. Когда я снова посмотрел в ее
направлении, то не увидел ни ее, ни девушки, похожей на нее.
   Когда круг наконец распался, я почувствовал слабость. Я
подошел к скамье и присел. Музыка была слишком громкой,
воздух - слишком вязким. Мысли мои блуждали. В голове у
меня стучало, как после грандиозной пьянки.
   Раньше я думал, что то, что случилось, случилось потому,
что я устал и чувствовал легкую тошноту после всего этого
кружения, но, как я уже говорил раньше, когда я пишу, все
становится на свои места. Я больше не могу верить в это.
   Я снова посмотрел на них, на этих красивых, суетящихся в
полумраке людей. Мне казалось, что все мужчины выглядят
испуганными, а их лица превратились в гротескные, застывшие
маски. Это было вполне понятно. Так как женщины -
студенточки в их свитерах, коротких юбочках или брючках клеш
- превращались в крыс. Сначала я не испугался, а даже
радостно хихикнул. Я знал, что у меня нечто вроде
галлюцинации, и в течение какого-то времени я рассматривал
ее почти с клинической точки зрения.
   Потом одна из девушек встала на цыпочки, чтобы поцеловать
своего парня. Это было уже слишком. Поросшая шерстью,
искаженная морда с черными выпуклыми глазами, рот,
обнажающий желтые кривые зубы...
   Я ушел.
   Я, в полубезумном состоянии, помедлил мгновение в
коридоре. В конце коридора был туалет, но я пробежал мимо
него и понесся вверх по лестнице.
   На третьем этаже была раздевалка, и мне осталось
пробежать последний пролет. Я распахнул дверь и подбежал к
унитазу. Я изверг из себя смешанный запах косметики,
пропотевшей одежды, сальной кожи. Музыка раздавалась где-то
далеко внизу. В раздевалке стояла девственная тишина. Мне
стало полегче.
   Мы остановились у стоп-сигнала перед своротом на
юго-запад. Воспоминание о вечеринке взволновало меня по
какой-то неизвестной мне причине. Я начал дрожать.
   Она посмотрела на меня, улыбнувшись одними темными
глазами. "Прямо сейчас?"
   Я не мог ответить ей. Меня слишком трясло. Она медленно
кивнула, ответив за меня.
   Я свернул на дорогу 7. Летом по ней, должно быть, возили
лес. Я не заезжал слишком далеко, так как боялся застрять.
Я выключил фары. Снежинки начали бесшумно опускаться на
ветровое стекло.
   "Любишь?" - спросила она почти добрым голосом.
   Из меня вырвался какой-то звук, вернее, он был вытащен из
меня. Я думаю, он был довольно точным звуковым эквивалентом
мыслям кролика, попавшего в силок.
   "Здесь", - сказала она. "Прямо здесь".
   Это был экстаз.
   Нам едва удалось выбраться обратно на главную дорогу.
Прошел снегоочиститель, мигая оранжевыми огнями и насыпая на
обочине огромную стену снега.
   В багажнике полицейской машины оказалась лопата. Мне
потребовалось полчаса, чтобы разгрести завал, а к тому
времени была уже почти полночь. Пока я копал, она включила
рацию, и мы узнали все, что нам следовало знать. Тела
Бланшетта и водителя пикапа были найдены. Они подозревали,
что мы уехали на полицейской машине. Полицейского звали
Эсседжиан - довольно забавная фамилия. В высшей лиге
бейсбола играл один Эсседжиан. Мне кажется, он выступал за
"Доджерсов". Может быть, я убил одного из его
родственников. Впрочем, фамилия полицейского меня
совершенно не интересовала. Он не соблюдал дистанцию и
встал у нас на пути.
   Мы выехали на главную дорогу. Я чувствовал ее сильное,
горячее, огненное возбуждение. Я остановился, чтобы
смахнуть рукой снег с ветрового стекла, и мы снова
отправились в путь.
   Мы ехали по западной окраине Касл Рока, и мне не надо
было объяснять, куда свернуть. Облепленный снегом знак
указал поворот на Стекпоул Роуд.
   Снегоочиститель здесь еще не появлялся, но одна машина
уже проехала перед нами. Следы ее шин выглядели еще
довольно отчетливо под безостановочно падающим снегом.
   Миля. Уже меньше мили. Ее яростное желание, ее жажда
передались мне, и я снова почувствовал возбуждение. Мы
повернули за поворот. Путь преграждал ярко- оранжевый
грузовик с включенными мигалками.
   Вы не можете представить себе ее ярость - на самом деле,
нашу ярость - потому что теперь, после всего, что случилось,
мы стали одним существом. Вы не можете представить себе это
охватывающее вас острое параноидальное убеждение, что все
вокруг стремится вам помешать.
   Их было двое. Один - согнувшийся черный силуэт в
темноте. У другого в руке был фонарь. Он подошел к нам.
Его фонарь подпрыгивал, как огненный глаз. В душе у меня
была не просто ярость. Там был и страх, страх, что то, к
чему мы стремимся, выхватят у нас из-под носа в последний
момент.
   Он что-то кричал, и я опустил окно.
   "Здесь нельзя проехать! Возвращайтесь по Бауэн Роуд!
Здесь у нас оборвавшийся оголенный провод! Вы не можете..."
   Я вышел из машины, вскинул дробовик и разрядил в него оба
ствола. Его отбросило к оранжевому грузовику, я прислонился
к машине. Он медленно сползал вниз, недоверчиво глядя на
меня, а потом рухнул в снег.
   "Есть еще патроны?" - спросил я у Ноны.
   "Да", - она протянула мне несколько штук. Я переломил
ствол, выбросил старые гильзы и вставил новые патроны.
   Дружок парня выпрямился и смотрел на меня с подозрением.
Он что-то прокричал мне, но ветер унес его слова. По
интонации это был вопрос, но это было уже неважно. Я
собирался убить его. Я шел к нему, а он просто стоял на
месте и смотрел на меня. Он не двинулся, когда я поднял
дробовик. Не думаю, чтобы он вообще понимал, что
происходит. Наверное, он думал, что все это сон.
   Я сделал один выстрел, но пуля летела слишком низко.
Поднялся огромный фонтан снега и обсыпал его с ног до
головы. Тогда он испустил громкий крик ужаса и побежал,
совершив гигантский прыжок над лежащим на дороге проводом.
Я выстрелил еще раз и снова промахнулся. Он скрылся в
темноте, и я мог забыть о нем. Он больше не мешал нам. Я
вернулся назад к машине.
   "Нам придется идти пешком", - сказал я.
   Мы прошли мимо распростертого тела, перешагнули через
искрящийся провод и пошли, следуя за далеко друг от друга
расположенными следами убежавшего человека. Некоторые
сугробы доходили ей почти до колен, но она все время шла
чуть-чуть впереди меня. Оба мы тяжело и часто дышали.
   Мы взошли на холм и спустились в узкую ложбину. По одну
сторону стоял покосившийся, опустевший сарай с выбитыми
окнами. Она остановилась и сжала мою руку.
   "Здесь", - сказала она и показала в другую сторону. Даже
сквозь ткань пальто ее пожатие показалось мне сильным и
болезненным. Ее лицо превратилось в сияющую, торжествующую
маску. "Здесь. Здесь".
   По другую сторону от ложбины было кладбище.
   Мы приблизились, увязая в сугробах, и с трудом
вскарабкались на покрытую снегом каменную стену. Конечно, я
уже бывал здесь. Моя настоящая мать была из Касл Рока, и
хотя они с отцом никогда не жили здесь, тут оставался их
участок земли. Это был подарок матери от ее родителей,
которые жили и умерли в Касл Роке. Когда я был влюблен в
Бетси, я часто приходил сюда почитать стихи Джона Китса и
Перли Шелли. Может быть, вы и скажете, что это глупое,
детское занятие, но я так не считаю. Даже сейчас. Я
чувствовал свою близость к ним, они меня успокаивали. После
того, как Эйс Меррил вздул меня, я никогда больше не
приходил сюда. До тех пор, пока меня не привела сюда Нона.
   Я поскользнулся и упал в рыхлый снег, подвернув лодыжку.
Я поднялся и заковылял, опираясь на дробовик. Тишина была
бесконечной, неправдоподобной. Снег мягко падал вниз,
засыпая покосившиеся надгробия и кресты, хороня под собой
все, кроме проржавевших флагштоков, на которые цепляют
флажки в День Памяти и День Ветеранов. Тишина бь1ла ужасна
в своей необъятности, и впервые я ощутил настоящий ужас.
   Она повела меня к каменному зданию, возвышающемуся на
склоне холма на задворках кладбища. Склеп. Засыпанная
белым снегом гробница. У нее был ключ. Я знал, что у нее
окажется ключ. Так оно и было.
   Она сдула снег с выступа на двери и нашла замочную
скважину. Звук поворачивающегося в замке ключа словно
царапал по темноте. Она налегла на дверь и распахнула ее.
   Запах, вырвавшийся оттуда, был прохладным, как осень,
прохладным, как воздух в погребе Холлисов. Я почти ничего
не мог различить внутри. Только мертвые листья на каменном
полу. Она вошла, выдержала паузу и оглянулась на меня через
плечо.
   "Нет", - сказал я.
   "Любишь?" - спросила она и рассмеялась.
   Я стоял в темноте и чувствовал, как все начинает
сходиться в одну точку - прошлое, настоящее, будущее. Мне
хотелось убежать, убежать с криком, убежать так быстро,
чтобы суметь вернуть назад все события сегодняшнего вечера.
   Нона стояла и смотрела на меня, самая красивая девушка в
мире, единственное существо, которое я когда-либо мог
назвать моим. Она сделала жест, проведя руками по телу. Не
собираюсь объяснять вам, что это был за жест. Если бы вы
видели, вы бы все поняли.
   Я вошел внутрь. Она закрыла дверь.
   Было темно, но я все прекрасно видел. Внутренность
склепа была освещена ленивым зеленым пламенем. Языки его
змеились по стенам и по усыпанному листьями полу. В центре
склепа стояла гробница, но она была пустой. Она была
усыпана увядшими розовыми лепестками, словно здесь по
древнему обычаю невеста совершила жертвоприношение. Она
поманила меня и указала на маленькую дверцу в дальней стене.
Маленькую, незаметную дверцу. Я был охвачен ужасом. Я
думал, что все понял. Она использовала меня и посмеялась
надо мной. Теперь она собирается меня уничтожить.
   Но я не мог остановиться. Я подошел к той дверце, потому
что я должен был это сделать. Беспроволочный телеграф между
нами продолжал работать на волне того, что я ощутил как
ликование - жуткое, безумное ликование - и торжество. Моя
рука потянулась к дверце. Она была объята зеленым пламенем.
   Я открыл дверцу и увидел, что было за ней. Там была
девушка, моя девушка. Она была мертва. Ее глаза
бессмысленно смотрели в склеп. Прямо в мои глаза. От нее
пахло украденными поцелуями. Она была обнажена. Ее тело
было разрезано, от горла до промежности, и вывернуто
наизнанку. И в ней копошилось что-то живое. Крысы. Я не
мог их разглядеть, но я слышал, как они роются в ней. Я
понял, что через мгновение ее пересохший рот раскроется и
она спросит, люблю ли я ее. Я отпрянул. Все мое тело
онемело. Сознание было окутано черным облаком.
   Я повернулся к Ноне. Она смеялась и протягивала мне
руки. И во внезапной вспышке озарения я понял, я понял, я
все понял. Последнее испытание. Последний экзамен. Я
выдержал его, и я был свободен!
   Я вновь повернулся к дверце, и, конечно, это оказался
всего лишь пустой каменный чулан, усыпанный мертвыми
листьями.
   Я пошел к Ноне. К моей жизни.
   Она обвила руками мою шею, и я прижал ее к себе. Именно
в тот миг она начала меняться, сморщиваться и течь, как
воск. Большие темные глаза стали маленькими и круглыми.
Волосы стали жесткими и изменили цвет. Нос укоротился,
ноздри расширились. Тело ее навалилось на меня.
   Я оказался в объятиях крысы.
   "Любишь?" - завизжала она. "Любишь? Любишь?"
   Ее безгубый рот потянулся к моим губам.
   Я не вскрикнул. Я не в силах больше кричать.
Сомневаюсь, что хоть что-то может заставить меня сделать это
после всего, что со мной произошло.
   Здесь так жарко.
   Я не против жары, совсем нет. Мне нравится потеть, если
можно потом принять душ. Пот всегда казался мне хорошей
штукой, признаком настоящего мужчины. Но иногда в такой
жаре заводятся кусачие насекомые, пауки, например. Знаете
ли вы, что самки паука жалят и съедают своих дружков? Сразу
после полового акта.
   И еще, я слышу шорох за стенами. Мне это не нравится.
   Я писал много часов подряд, и кончик моего фломастера
совсем измочален. Но теперь я кончил. И вещи предстали
передо мной в несколько ином свете. Все теперь выглядит
совершенно иначе.
   Можете себе представить, что на какое-то время им почти
удалось убедить меня, что я сам совершил все эти ужасные
вещи? Эти люди из столовой для водителей, этот парень,
которому удалось убежать от меня. Они утверждают, что я был
один. Я был один, когда они нашли меня почти замерзшим у
символических надгробий моего отца, моей матери, моего брата
Дрейка. Но это говорит только о том, что она ушла, вам это
должно быть ясно. Это ясно и дураку. Но я рад, что она
ушла. Я действительно рад. Но вы должны понять, что она
все время была со мной, на протяжении всего пути.
   Сейчас я собираюсь убить себя. Это очень хороший выход
из положения. Я устал от чувства вины, от мучений и от
плохих снов. А еще мне не нравится шум за стеной. Там
может оказаться кто угодно. Или что угодно.
   Я не сумасшедший. Я знаю об этом и верю, что вы тоже об
этом знаете. Если вы утверждаете, что вы не сумасшедший, то
это как раз должно свидетельствовать о том, что вы сошли с
ума, но мне нет дела до этих хитростей. Она была со мной.
Она была реальной. Я люблю ее. Настоящая любовь никогда не
умрет. Так я подписывал все свои письма Бетси. Те самые,
которые потом рвал на мелкие кусочки.
   Но Нона была единственной, кого я по-настоящему любил за
всю свою жизнь.
   Здесь так жарко. И мне не нравится шорох за стеной.
   Любишь?
   Да, люблю.
   И настоящая любовь никогда не умрет.




   Стивен Кинг
   Компьютер богов


   Перевод А. Медведева


   На первый взгляд он выглядел как обычный компьютер фирмы
"Уанг", во всяком случае клавиатура и сам корпус были именно
этой марки. И только со второго взгляда Ричард Хэгстром
заметил, что корпус был вскрыт (и вскрыт не слишком
аккуратно: у него сложилось впечатление, что это было
сделано с помощью слесарной ножовки), для того чтобы
вставить внутрь несколько большую по размеру катодную трубку
фирмы IBM. Дискеты, предназначенные для этого странного
ублюдка, не были мягкими. Они были такими же твердыми, как
сорокопятки, которые Ричард слушал ребенком.
   "Бог мой, что же это такое?" - спросила Лина, когда он с
мистером Нордоффом приволокли компьютер в его кабинет.
Мистер Нордофф жил рядом с семьей брата Ричарда Хэгстрома...
Роджер, Белинда и их сын, Джонатан.
   "Штука, которую соорудил Джон", - сказал Ричард. "Мистер
Нордофф утверждает, что она предназначалась для меня.
Похоже на компьютер".
   "Все так", - сказал Нордофф. Ему было уже за семьдесят,
и он сильно задыхался. "Именно так он и сказал, бедняжка...
можно мы передохнем минутку, мистер Хэгстром? А то мне
немножко не по себе".
   "Ну, конечно", - сказал Ричард и позвал Сета, своего
сына, который внизу извлекал из своей гитары странные,
дисгармоничные аккорды. Комната, из которой Ричард
намеревался сделать семейную гостиную, превратилась в
репетиционный зал для его сына.
   "Сет!" - позвал Ричард. "Иди, помоги нам!"
   Внизу Сет продолжал играть на гитаре. Ричард взглянул на
мистера Нордоффа и пожал плечами в смущении, которое ему не
удалось скрыть. Нордофф пожал плечами в ответ, словно
говоря: Дети! Кто ждет от них лучшего в наши дни? Но оба
они знали, что от Джона - несчастного Джона Хэгстрома, сына
сумасшедшего брата Ричарда - можно было ожидать лучшего,
пока он не погиб.
   "Спасибо за помощь", - сказал Ричард.
   Нордофф пожал плечами. "На что еще старому человеку
тратить время? Хотя бы этим я могу отплатить Джонни. Он
ведь подстригал бесплатно мою лужайку, вы знали об этом? Я
хотел заплатить ему, но мальчик и слышать об этом не хотел.
Он был еще совсем ребенком". Нордофф все еще тяжело дышал.
"Не могли бы вы дать мне стакан воды, мистер Хэгстром?"
   "Разумеется". Ему пришлось налить стакан самому, так как
его жена, читавшая за кухонным столом роман ужасов и
жевавшая печенье, даже не шелохнулась. "Сет!" - закричал он
снова. "Иди сюда и помоги нам, хорошо?"
   Но Сет продолжал извлекать приглушенные и довольно кислые
звуки из купленной в рассрочку гитары, за которую Ричард еще
расплачивался.

   Он пригласил Нордоффа остаться на ужин, но тот вежливо
отклонил приглашение. Ричард кивнул, вновь почувствовав
неудобство, но, возможно, скрыв его лучше на этот раз. Что
такой классный парень, как ты, делает в такой семье, как
эта? - спросил его однажды его друг Берни Эпштейн, и Ричард
только помотал головой в ответ, ощущая то же вялое смущение,
что и сейчас. Он был классным парнем. И, однако, каким-то
образом он оказался в обществе этих двух людей - толстой,
надутой жены, которая считала, что он лишил ее радостей
жизни, что она поставила на проигрышную лошадь, и
необщительного пятнадцатилетнего сына, который выполнял
кое-какую мелкую работу в школе, где преподавал Ричард...
сына, который извлекал из гитары странные, причудливые
аккорды утром, днем и вечером (в основном, вечером) и,
похоже, полагал, что этого вполне достаточно, чтобы
устроиться в жизни.
   "Ну а как насчет пива?" - спросил Ричард. Ему не
хотелось отпускать Нордоффа. Он хотел услышать еще
что-нибудь о Джоне.
   "Пиво - это замечательно", - сказал Нордофф, и Ричард
благодарно кивнул.
   "Отлично", - сказал он и сходил за парой банок.

   Его кабинет располагался в небольшом, похожем на сарай
здании, стоявшем отдельно от дома. Там же он отвел место и
для семейной гостиной. Но в отличие от семейной гостиной,
кабинет он ощущал своим. Местом, в котором он мог
отгородиться от незнакомца, на котором он женился, и от
незнакомца, которому он дал жизнь.
   Лине, разумеется, не понравилось, что у него будет свой
уединенный угол, но она не смогла этому помешать. Это была
одна из немногих маленьких побед, которую ему удалось над
ней одержать. Он думал, что в каком-то смысле она
действительно поставила на проигрышную лошадь. Когда они
поженились шестнадцать лет назад, они оба верили, что он
будет писать превосходные, прибыльные романы, и вскоре
каждый из них будет разъезжать на своем мерседесе. Но
единственный роман, который он опубликовал, оказался не
слишком-то прибыльным, да и критики поспешили указать на то,
что он отнюдь не превосходен. Лина встала на точку зрения
критиков, и это стало началом их взаимного отчуждения.
   Так получилось, что преподавание в средней школе, которое
оба рассматривали раньше лишь как ступеньку к известности,
славе и богатству, превратилось в основной источник их
дохода за последние пятнадцать лет - чертовски длинная
ступенька, - думал он иногда. Но он так никогда и не
отказался окончательно от своей мечты. Он писал рассказы и
случайные статьи. Он был членом гильдии авторов с хорошей
репутацией. С помощью своей пишущей машинки он зарабатывал
дополнительно около пяти тысяч долларов в год. И как бы
Лина не ворчала по этому поводу, все это давало ему право на
отдельный кабинет... тем более, что сама она работать
отказалась.
   "У вас здесь очень мило", - сказал Нордофф, оглядывая
маленькую комнатку, стены которой были увешаны невообразимой
смесью старых фотографий. Ублюдочный компьютер был водружен
на стол. Старая электрическая машинка Ричарда была временно
переставлена на шкафчик с картотекой.
   "Она еще послужит мне", - сказал Ричард. "Вы ведь не
думаете, что эта штука может работать, не так ли? Джону
ведь было всего четырнадцать лет".
   "Забавно выглядит, правда?"
   "Очень забавно", - согласился Ричард.
   Нордофф рассмеялся. "И вы даже не представляете себе,
насколько это забавно", - сказал он. "Я посмотрел на заднюю
панель монитора. На некоторых проводах штамп "IBM", а на
других - "Рэйдио Шек". Но больше всего телефонных проводов
"Вестерн Электрик". И, поверите или нет, там внутри
маленький моторчик от эректора". Он глотнул пива и произнес
задумчиво: "Пятнадцать. Ему как раз исполнилось
пятнадцать. За пару дней до несчастного случая". Он
выдержал паузу и повторил это снова, глядя вниз на свое
пиво. "Пятнадцать". Голос его звучал совсем тихо.
   "От эректора?" - Ричард недоуменно посмотрел на старика.
   "Ну да, от механизма, который был вставлен в
электрического котенка. У Джона был один такой... лет,
наверное, с шести. Я его подарил ему на Рождество. Он уже
тогда сходил с ума по всяким устройствам. Любой механизм
ему нравился. Понравилась ли ему маленькая коробочка с
моторчиками? Я думаю, да. Он ведь хранил ее почти десять
лет. Не каждый мальчик поступит так, верно, мистер
Хэгстром?"
   "Да", - ответил Ричард, размышляя о коробках с игрушками
Сета, которые он вытащил из дома уже много лет назад.
Игрушки были отвергнуты, забыты или просто без причины
разломаны. Он взглянул на компьютер. "В таком случае, он
не должен работать".
   "Не уверен в этом, пока вы не попробуете", - сказал
Нордофф. "Парень был чертовски близок к тому, чтобы стать
гением электричества".
   "По-моему, это небольшое преувеличение. Я, конечно,
знаю, что он хорошо разбирался во всяких устройствах и
победил на общегосударственной технической олимпиаде, когда
учился в шестом классе..."
   "Соревнуясь с подростками, значительно старше его самого,
Многие из них были уже старшеклассниками", - сказал Нордофф.
"По крайней мере, так говорила его мать".
   "Это правда. Мы все так гордились им". Последняя фраза,
впрочем, была не вполне правдивой. Ричард гордился, мать
Джона гордилась, но отцу мальчика было абсолютно наплевать.
"Но задачи технической олимпиады и конструирование новой
модели компьютера..." Он пожал плечами.
   Нордофф поставил пиво. "В пятидесятых был мальчик", -
сказал он, - "который сконструировал атомную бомбу из двух
консервных банок и электрического оборудования стоимостью в
пять долларов. Джон рассказал мне об этом. А еще он
сказал, что в каком-то провинциальном городке в Нью-Мексико
жил мальчик, открывший тахионы - отрицательные частицы,
движущиеся во времени в обратном направлении - в 1954 году.
Мальчик из Уотербери, Коннектикут, одиннадцать лет,
изготовил бомбу из целлулоида, который он соскреб с
игральных карт. Он взорвал с ее помощью пустую конуру.
Дети иногда делают забавные вещи. И гениальные вещи, в
частности. Вас это удивляет?"
   "Да, возможно".
   "Так или иначе, он был очень хорошим мальчиком".
   "Вы его любили немного, так ведь?"
   "Мистер Хэгстром", - сказал Нордофф, - "я любил его очень
сильно. Он был идеальным ребенком".
   И Ричард подумал, как странно все получилось: его брат,
бывший самым настоящим дерьмом лет с шести, женился на
прекрасной женщине и родил прекрасного, талантливого сына.
А он, всегда стремившийся быть деликатным и добрым (что бы
слово "добрый" ни обозначало в этом безумном мире), женился
на Лине, превратившейся в жирную, как свинья, молчаливую
женщину, а сыном его оказался Сет. Глядя в честное, усталое
лицо Нордоффа, он думал о том, как все это могло произойти и
сколько в этом было его вины, насколько это было результатом
его собственной мягкости и слабости.
   "Да", - сказал Ричард. "Именно таким он и был, не правда
ли?"
   "Не удивлюсь, если эта штука будет работать", - сказал
Нордофф. "Нисколько не удивлюсь".
   После того, как Нордофф ушел, Ричард Хэгстром включил
компьютер в сеть и нажал кнопку на мониторе. Внутри
раздалось легкое гудение, и он стал ждать, появятся ли на
экране буквы IBM. Они не появились. Вместо этого,
сверхъестественные, как голос из могилы, выплыли эти слова,
зеленые привидения, появившиеся из темноты:

           С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ, ДЯДЯ РИЧАРД! ДЖОН.

   "Боже мой", - прошептал Ричард, тяжело опускаясь на стул.
Две недели назад произошел несчастный случай, в котором
погибли его брат, жена брата и их сын. Они возвращались из
поездки на выходные дни. Роджер был пьян. Это было обычным
состоянием для Роджера Хэгстрома. Но на этот раз счастье
изменило ему, и он съехал на своем старом грязном
автомобильном фургоне с края девяностофутового обрыва.
Фургон разбился вдребезги, а обломки сгорели. Джону было
четырнадцать - нет, пятнадцать. Как раз исполнилось
пятнадцать за два дня до несчастного случая. Так сказал
старик. Через три года он освободился бы от этого
неуклюжего, тупого медведя. Его день рождения... скоро
будет и мой.
   Через неделю. Компьютер был подарком Джона на его день
рождения.
   В чем-то это делало сложившуюся ситуацию еще хуже.
Ричард не мог точно сказать, в чем и почему, но это было
действительно так. Он протянул руку, чтобы выключить
компьютер, но, помедлив, не стал этого делать.
   Один мальчик сделал атомную бомбу из двух консервных
банок и пятидолларового электрооборудования, собранного из
автомобильных запчастей.
   Да, а еще в нью-йоркской канализации полно аллигаторов, а
на базе военно- воздушных сил США где-то в Небраске хранится
замурованный в лед инопланетянин. Знаем мы эти рассказы.
Все это дерьмовое вранье. Но, может быть, мне и не хотелось
бы быть в этом уверенным на все сто процентов.
   Он обошел компьютер и заглянул внутрь через
вентиляционные щели на задней панели. Все было, как
рассказывал Нордофф. Провода со штампом "Рэйдио Шек.
Сделано в Тайване". Со штампами "Уэстерн Электрик" и
"Уэстрекс". И он увидел еще одну штуку, которую Нордофф не
заметил или намеренно не упомянул. Там был трансформатор от
детской железной дороги, увитый проводами, как невеста
Франкенштейна.
   "Боже мой", - произнес он, засмеявшись и едва не
расплакавшись. "Боже мой, Джонни, для чего же ты собирал
эту штуку?"
   Но и это было ему известно. Он годами мечтал иметь
компьютер и часто говорил об этом. Когда смех Лины стал
слишком саркастическим, чтобы его можно было выносить, он
рассказал о своей мечте Джону. Он вспомнил, как говорил
Джону прошедшим летом: "Я мог бы писать быстрее, быстрее
вносить правку и чаще посылал бы свои вещи в журналы".
Мальчик посмотрел на него серьезно. Его светло-голубые
глаза, такие умные, но в то же время такие напряженные,
казались огромными за стеклами его очков. "Это было бы
замечательно, просто замечательно".
   "Почему же ты не достанешь себе такую штуку, дядя Рич?"
   "Ну, они не имеют обыкновения раздавать их задаром", -
сказал Ричард, улыбаясь. "Модель "Рэйдио Шек" стоит самое
меньшее три тысячи долларов. Цена самых дорогих моделей
поднимается до восемнадцати тысяч".
   "Что ж, может быть, когда-нибудь я сделаю тебе
компьютер", - сказал Джон.
   "Очень может быть", - сказал Ричард, похлопав его по
спине. И до тех пор, пока Нордофф не позвонил ему, он
никогда не вспоминал об этом разговоре.
   Провода из любительских электрических моделей.
Трансформатор от игрушечной железной дороги. Боже.
   Он вновь подошел к компьютеру, намереваясь выключить его,
словно если бы он действительно попробовал написать
что-нибудь и машина не сработала, это каким-то образом
осквернило бы творение его трудолюбивого, хрупкого
(обреченного) племянника.
   Вместо того, чтобы выключить компьютер, он нажал кнопку
"ПРИВЕСТИ В ИСПОЛНЕНИЕ". Мурашки побежали у него по спине.
"ПРИВЕСТИ В ИСПОЛНЕНИЕ" - забавное выражение, если
вдуматься. Оно едва ли подходит для писательской работы.
Скорее оно напоминает о газовых камерах и электрических
стульях... и, возможно, о старых, грязных автомобильных
фургонах, срывающихся с обрыва.

            "ПРИВЕСТИ В ИСПОЛНЕНИЕ".

   Компьютер гудел значительно громче, чем те выставленные в
магазинах образцы, которые Ричарду приходилось видеть. Он
почти грохотал. Что там в блоке памяти, Джон? - подумал
он. Кроватные пружины? Выстроенные в ряд трансформаторы от
железной дороги? Консервные банки? Он снова вспомнил глаза
Джона, его спокойное и нежное лицо. Было ли это странным,
а, может быть, почти безумным - ревновать чужого сына?
   Но он должен был быть моим сыном. Я знал это... и,
возможно, он тоже об этом знал. А потом еще Белинда, жена
Роджера. Белинда, которая носила солнцезащитные очки даже в
пасмурные дни. Очень большие очки, потому что кровоподтеки
под глазами также были большими. Иногда он смотрел на нее и
думал о ней так же, как и о Джоне: Она должна была быть
моей.
   И это было мучительной мыслью, потому что оба они
познакомились с ней в средней школе и оба ухаживали за ней.
Ричард даже первым начала ухаживать за ней. За девочкой, из
которой потом выросла мать Джона. Потом в игру вошел
Роджер. Роджер, который был старше и сильнее. Роджер,
который всегда получал то, что хотел. Роджер, который не
останавливался ни перед чем, когда вы стояли у него на пути.
   Я испугался. Я испугался и уступил ее. Неужели все было
так просто? Господи Боже мой, наверное, это так. Мне
хотелось бы, чтобы все было иначе, но, возможно, лучше
честно признаться самому себе в своей трусости. И в своем
позоре.
   И если это действительно так - если Лина и Сет должны
были достаться его беспутному брату, а Белинда и Джон должны
были принадлежать ему, то что это теперь доказывает? И что
вообще должен делать мыслящий человек в такой абсурдно
симметричной ситуации? Смеяться? Плакать? Пустить пулю в
лоб?
   Не удивлюсь, если эта штука будет работать. Нисколько не
удивлюсь.

               "ПРИВЕСТИ В ИСПОЛНЕНИЕ".

   Он быстро пробежался по клавиатуре. Потом он взглянул на
экран и увидел на нем зеленые буквы:

            МОЙ БРАТ БЫЛ БЕСПУТНЫМ ПЬЯНИЦЕЙ.

   Буквы плыли в черноте, и Ричард неожиданно подумал об
одной своей детской игрушке. Она называлась Волшебным
Шаром. Вы задавали ей вопрос, на который можно было
ответить да или нет, а потом заглядывали внутрь и
прочитывали бессодержательный, но в чем-то загадочный ответ.
Нечто вроде "ПОЧТИ НАВЕРНЯКА" или "Я БЫ НЕ СТАЛ НА ЭТО
РАССЧИТЫВАТЬ" или "ПОПРОБУЙ СПРОСИТЬ ЕЩЕ РАЗ".
   Роджер завидовал этой игрушке и в конце концов, упросив
Ричарда дать ему поиграть Волшебным Шаром, со всей силы
швырнул его об асфальт. Шар разбился. Роджер захохотал.
Прислушиваясь к гулу собранного Джоном компьютера, Ричард
вспомнил, как он опустился на дорожку, плача, все еще не в
силах поверить в случившееся.
   "Плакса-вакса-гуталин! На носу горячий блин! Посмотрите
на плаксу", - дразнил его Роджер. "Не плачь, Риччи. Это
была дерьмовая игрушка. Посмотри, там внутри не было
ничего, кроме глупых надписей и воды".
   "Я ПОЖАЛУЮСЬ!" - закричал Ричард изо всех сил. Голова
его горела. В уголках глаз скопились слезы ярости. "Я
ПОЖАЛУЮСЬ НА ТЕБЯ, РОДЖЕР! Я ПОЖАЛУЮСЬ МАТЕРИ!"
   "Пожалуйся, и я сломаю тебе руку", - сказал Роджер, и по
его ледяной усмешке Ричард понял, что он не шутит. Он
ничего не сказал.

          МОЙ БРАТ БЫЛ БЕСПУТНЫМ ПЬЯНИЦЕЙ.

   Ну что ж, из чего бы он не был собран, монитор его
работал. Еще предстояло убедиться в том, будет ли он
хранить текст в памяти, но так или иначе созданный Джоном
гибрид клавиатуры фирмы "Уанг" и монитора IBM был вполне
жизнеспособен. По чистому совпадению он вызывал довольно
скверные воспоминания, но Джон тут был не причем.
   Он оглядел свой кабинет, и взгляд его случайно задержался
на одной фотографии, которая ему не очень-то нравилась. Это
был сделанный в фотостудии портрет Лины, который она
подарила ему на Рождество два года назад. Я хочу, чтобы ты
повесил его у себя в кабинете, - сказала она, и он,
разумеется, так и поступил. Он предположил, что для нее это
было своего рода слежкой за ним, даже когда ее самой не было
рядом. Не забывай обо мне, Ричард. Я здесь. Может быть, я
и поставила не на ту лошадь, но я по-прежнему здесь. Не
забывай об этом.
   Студийный портрет, выдержанный в неестественной цветовой
гамме, смотрелся довольно чужеродно среди милых его сердцу
репродукций Уистлера, Хомера, Н.С.Уайета. Глаза Лины были
полуприкрыты, а ее пухлые губы, формой напоминающие лук
купидона, были искривлены так, что их выражение довольно
трудно было назвать улыбкой. Все еще здесь, Ричард, -
сказала она ему. И не забывай об этом.
   Он набрал на клавиатуре:

   ФОТОГРАФИЯ МОЕЙ ЖЕНЫ ВИСИТ НА ЗАПАДНОЙ СТЕНЕ КАБИНЕТА.

   Он посмотрел на эти слова, и они понравились ему не
больше, чем сама фотография. Он нажал клавишу "СТЕРЕТЬ".
Слова исчезли. На экране не осталось ничего, кроме ровно
пульсирующего курсора.
   Он взглянул на стену и увидел, что фотография его жены
также исчезла.
   Он сидел на одном месте в течение очень долгого времени -
по крайней мере, так ему показалось и смотрел на то место,
где раньше висела фотография его жены. Из шокового
состояния его вывел только запах, доносящийся из компьютера.
Запах, который он помнил так же хорошо, как и тот день,
когда разбился его Волшебный Шар. Пахли испарения,
исходившие от железнодорожного трансформатора. Запах
появлялся, когда трансформатор начинал перегреваться. Тогда
его надо было выключить и дать ему остыть. Так он и
сделает.
   Через одну минуту.
   Он поднялся и подошел к стене на ватных ногах. Он ощупал
рукой стену. Фотография висела здесь. Да, прямо здесь. Но
ее больше не было, не было даже крючка, на котором она
висела. Не было дырки, которую он просверлил в стене, чтобы
приделать крючок. Все исчезло.
   В глазах у него помутилось, и он поплелся обратно, вяло
подумав, что сейчас потеряет сознание. Он вцепился в спинку
стула и стоял так до тех пор, пока мир снова не приобрел
достаточно ясные очертания.
   Он перевел взгляд с пустого пространства на стене, где
когда-то висела фотография Лины, на компьютер, собранный его
погибшим племянником.
   Вас это удивляет? - услышал он у себя в голове голос
Нордоффа. Вас это удивляет? Вас удивляет, что какой-то
ребенок в пятидесятых годах открыл частицы, движущиеся во
времени в обратном направлении? Вас удивляет, что ваш
гениальный племянник соорудил эту штуку из неисправных
блоков от разных компьютеров, проводов и деталей от
электрических игрушек? Вас это настолько удивляет, что вы
чувствуете, как сходите сума?
   Запах от трансформатора стал гуще и сильнее. Он заметил
струйки дыма, выходящие из вентиляционных щелей в корпусе
монитора. Гул также усилился. Пора было выключить
компьютер - каким бы гениальным Джон не был, он не мог
успеть отладить этот безумный механизм.
   Но знал ли он, что он будет работать таким образом?
   Ощущая себя порождением своей собственной фантазии,
Ричард вновь сел напротив экрана и набрал на клавиатуре
следующий текст:

           ФОТОГРАФИЯ МОЕЙ ЖЕНЫ ВИСИТ НА СТЕНЕ.

   Он перечитал его, перевел глаза на клавиатуру и нажал
клавишу "ПРИВЕСТИ В ИСПОЛНЕНИЕ".
   Он посмотрел на стену.
   Фотография Лины висела на том же самом месте, где всегда.
   "Боже", - прошептал он. "Боже мой".
   Он провел рукой по лицу, посмотрел на экран (там снова
ничего не было, кроме мигающего курсора) и напечатал:

          НА ПОЛУ У МЕНЯ В КАБИНЕТЕ НИЧЕГО НЕТ.

   Потом он нажал на клавишу вставки и добавил:

     КРОМЕ МАЛЕНЬКОГО МАТЕРЧАТОГО МЕШОЧКА С ДЮЖИНОЙ
           ДВАДЦАТИДОЛЛАРОВЫХ ЗОЛОТЫХ МОНЕТ.

   Он нажал "ПРИВЕСТИ В ИСПОЛНЕНИЕ".
   Он посмотрел вниз и увидел на полу небольшой белый
мешочек с затянутой горловиной.
   "Боже мой", - услышал он свой голос словно со стороны.
"Боже мой. Господи Боже мой".
   Он продолжал бы заклинать Господа еще в течение очень
долгого времени, но компьютер внезапно стал издавать
короткие гудки. В верхней части экрана замигало слово
"ПЕРЕГРУЗКА".
   Ричард выдернул шнур из сети и бросился из кабинета,
словно все черти ада следовали за ним.
   Но перед тем как оставить кабинет, он подобрал маленький
мешочек и положил его себе в карман.
   Он позвонил Нордоффу вечером, когда холодный ноябрьский
ветер играл на расстроенной волынке стоящих за окнами
деревьев. Группа, в которой играл Сет, внизу приканчивала
мелодию Боба Сегера. Лина ушла в клуб поиграть в бинго.
   "Эта штука работает?" - спросил Нордофф.
   "Работает отлично", - сказал Ричард. Он сунул руку в
карман и извлек монету. Она была тяжелой, тяжелее, чем часы
фирмы "Ролекс". Суровый профиль орла был оттиснут на одной
из сторон. Рядом были выбиты цифры: 1871. "Она делает
такие вещи, в которые вы никогда не поверите".
   "Почему же не поверю", - сказал Нордофф спокойно. Он был
очень талантливым мальчиком и очень вас любил, мистер
Хэгстром. Но будьте осторожны. Мальчик есть мальчик,
талантлив он или нет, да и любовь может быть использована в
дурных целях. Вы понимаете, о чем я?"
   Ричард не понимал ничего. Он ощущал жар и лихорадку. В
сегодняшней газете была указана цена золота - 514 долларов
за унцию. Каждая монета весила в среднем четыре с половиной
унции. В сумме это составляло двадцать семь тысяч семьсот
пятьдесят шесть долларов. И это составляло лишь примерно
четверть той суммы, которую он сможет выручить за эти
монеты, если продаст их как монеты.
   "Мистер Нордофф, вы можете приехать ко мне? Прямо
сейчас? Этим вечером?"
   "Нет", - ответил Нордофф. "Не думаю, что мне этого
хочется, мистер Хэгстром. Мне кажется, это должно остаться
между вами и Джоном".
   "Но..."
   "Только помните, что я сказал. Ради Бога, будьте
осторожны". Раздался небольшой щелчок - это Нордофф повесил
трубку.
   Через полчаса он вновь сидел у себя в кабинете и смотрел
на компьютер. Он прикоснулся к кнопке ВКЛ, но не спешил
нажать ее. Когда Нордофф сказал это во второй раз, до
Ричарда дошло. Ради Бога, будьте осторожны. Да. Он должен
быть осторожным. С машиной, которая может сделать такое...
   Как она это делает?
   Он не мог это себе представить... но именно поэтому ему
легче было примириться с этим. Он был преподавателем
английского и отчасти писателем, и всю свою жизнь он не
понимал, как работают вещи: проигрыватели, двигатели
внутреннего сгорания, телефоны, телевизоры, устройство для
спуска воды в его туалете. Его жизнь была историей
понимания того, что надо делать, а не как это происходит.
Случай с компьютером ничуть не выбивался из этого ряда.
Разве что степенью непонимания.
   Он включил компьютер. Как и в первый раз, на экране
появились слова: "С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ, ДЯДЯ РИЧАРД! ДЖОН". Он
нажал "ПРИВЕСТИ В ИСПОЛНЕНИЕ", и послание от его племянника
исчезло.
   Эта штука долго не проработает, - подумал он неожиданно.
Он подумал, что Джон, должно быть, еще работал над ней,
когда произошла катастрофа. Он был уверен, что у него еще
есть время: в конце концов, день рождения дяди Ричарда был
только через три недели...
   Но время Джона вышло, и этот удивительный компьютер,
обладающий способностью создавать новые вещи и уничтожать
старые, вонял как перегревшийся трансформатор от игрушечной
железной дороги и начинал дымить через несколько минут
работы. Джон мог еще усовершенствовать его. Он был...
   Уверен, что у него еще есть время?
   Но ведь это неправда. Ведь это ужасная неправда. Ричард
понял это. Спокойное, внимательное лицо Джона, его
отрешенные глаза за толстыми стеклами очков... в них не
было уверенности, никакой надежды на то, что времени еще
предостаточно. Какое там слово пришло ему в голову сегодня?
Обреченный? Это слово подходило Джону. Чувство
обреченности было таким ощутимым, что иногда Ричарду
хотелось обнять Джона, сказать ему, чтобы он немного
взбодрился, что встречаются еще счастливые концовки и
положительные герои не всегда умирают молодыми.
   Потом он подумал о Роджере, швыряющем изо всей силы
Волшебный Шар на дорожку. Он вновь услышал хруст и увидел
волшебную жидкость, вытекающую из шара - обычную воду,
разумеется. И этот образ смешался с видением убогого
автофургона Роджера с надписью "ОПТОВЫЕ ПОСТАВКИ ХЭГСТРОМА",
который падает с края пыльного, крошащегося утеса и
расплющивает нос о землю со звуком столь же незначительным,
как и сам Роджер. Он увидел - хотя и не хотел этого - лицо
жены брата, превращающееся в месиво кровавого мяса и костей.
Он увидел Джона, сгорающего в остове фургона. Джон кричал,
и тело его медленно обугливалось.
   Никакой уверенности, никакой надежды. Он всегда рождал
ощущение необратимо бегущего времени. И в конце концов его
предчувствия сбылись.
   "Что все это значит?" - пробормотал Ричард, глядя на
пустой экран.
   Интересно, как бы Волшебный Шар ответил на этот вопрос?
"СПРОСИ ПОПОЗЖЕ"? "ИСХОД НЕЯСЕН"? А, может быть,
"РАЗУМЕЕТСЯ, ЭТО ТАК"?
   Гул компьютера вновь становился громче, и в этот раз
быстрее, чем в прошлый. Ричард уже чувствовал запах
перегревающегося трансформатора.
   Волшебная машина.
   Компьютер богов.
   Так? Именно это Джон собирался подарить своему дяде на
день рождения? Научно- технический эквивалент волшебной
лампы Алладина?
   Он услышал, как с шумом распахнулась дверь на черное
крыльцо. Раздались голоса Сета и его команды. Слишком
громкие, слишком хриплые. Либо они были пьяны, либо
накурились марихуаны.
   "А где твой старик, Сет?" - услышал Ричард вопрос одного
из них.
   "Как обычно, валяет дурака в своем кабинете", - сказал
Сет. "Я думаю, он..." Ветер унес продолжение его фразы, но
не смог заглушить наглый всеобщий хохот.
   Ричард прислушивался к ним, склонив голову немного набок.
Неожиданно он напечатал:

              МОЙ СЫН - СЕТ РОБЕРТ ХЭГСТРОМ.

   Его палец завис над клавишей "СТЕРЕТЬ".
   "Что ты делаешь?" - раздался вопль внутри его. "Неужели
ты серьезно? Неужели ты собираешься убить своего
собственного сына?"
   "Ну, он, наверное, чем-нибудь там занимается", - сказал
кто-то из них.
   "Он редкостный мудак", - ответил Сет. "Спроси
когда-нибудь у моей матери. Она тебе расскажет. Он..."
   Я не буду убивать его. Я его просто... СОТРУ.
   Его палец ударил по клавише.
   Слова "МОЙ СЫН - СЕТ РОБЕРТ ХЭГСТРОМ" пропали с экрана.
   Слова Сета, доносившиеся с улицы, оборвались в тот же
миг.
   Снаружи теперь не доносилось ни звука, только свист
холодного ноябрьского ветра, мрачно предвещающего зиму.
   Ричард выключил компьютер и вышел на улицу. Подъездная
дорога была пуста. Ведущий гитарист группы ездил на нелепом
и в чем-то зловещем микроавтобусе, на котором они обычно
возили оборудование на свои не слишком-то частые концерты.
Микроавтобуса не было. Возможно, он и ехал сейчас по
какому-нибудь шоссе или был запаркован перед каким-нибудь
грязным притоном. Где-то сейчас был и ведущий гитарист -
кажется, его звали Норм, и басист Дейви, у которого были
пугающе пустые глаза и приколотое к мочке уха украшение из
английских булавок, и барабанщик с выбитыми передними
зубами. Все они были где-то, где-то, но не здесь, потому
что здесь не было Сета. Здесь никогда не было Сета.
   Сет был СТЕРТ.
   "У меня нет сына", - пробормотал Ричард. Сколько раз
приходилось читать ему эту мелодраматическую фразу в плохих
романах? Сто раз? Двести? Ни разу она не показалась ему
правдивой. Но теперь она была правдой. Истинной правдой.
   Налетел порыв ветра, и Ричард вдруг согнулся пополам от
жестокой судороги в желудке.
   Когда судороги прошли, он вернулся в дом.
   Как только он вошел, он сразу же заметил, что ветхие
теннисные туфли Сета (у него было их четыре пары, но ни одну
из них он не соглашался выбросить) исчезли из прихожей. Он
подошел к деревянным перилам лестницы, ведущей на второй
этаж, и провел по ним пальцем. В десятилетнем возрасте (уже
будучи достаточно взрослым, чтобы понимать что к чему, но
несмотря на это Лина не позволила его наказать) Сет вырезал
свои инициалы на дереве перил, деньги на которые Ричард
зарабатывал почти целое лето. Он зашпаклевал глубокие
борозды и покрыл поврежденный участок лаком, но призрак букв
по-прежнему остался.
   Теперь и его не было.
   Вверх по лестнице. Комната Сета. Она была чистой,
аккуратно прибранной и имела нежилой вид. На ручке можно
было бы сделать пометку: комната для гостей.
   Вниз по лестнице. И здесь Ричард помедлил дольше всего.
Спутанные клубки проводов исчезли. Исчезли усилители и
микрофоны. Исчезли раскиданные повсюду детали от
магнитофона, который Сет постоянно собирался починить (у
него не было ни рук Джона, ни его внимания). Вместо этого
на всей комнате лежал глубокий (нельзя сказать, чтобы более
приятный) отпечаток личности Лины - тяжелая мебель с
завитушками, слащавые бархатные гобелены (один с
изображением Тайной Вечери, с Иисусом, выглядящим как Уэйн
Ньютон, на другом был изображен олень на фоне заката на
Аляске), пылающий ковер, яркий, как артериальная кровь. Не
было ни малейшего признака того, что когда-то мальчик по
имени Сет Хэгстром жил в этой комнате. В этой или в любой
другой.
   Ричард все еще стоял у подножья лестницы и смотрел
вокруг, когда к дому подъехала машина.
   Лина, - подумал он со внезапной вспышкой чувства вины.
Это Лина вернулась из клуба. И что она скажет, когда
увидит, что Сета больше нет? Что... Что...
   Убийца! - услышал он ее крик. Ты убил моего мальчика!
   Но он не убивал Сета.
   "Я СТЕР его", - пробормотал он и пошел наверх, чтобы
встретить ее в кухне.

   Лина потолстела.
   Когда она отправилась поиграть в бинго, в ней было около
ста восьмидесяти фунтов. Женщина, вошедшая в кухню, весила
фунтов триста, а, может быть, и больше. Чтобы пройти в
дверь, ей пришлось слегка повернуться боком. Слоновьи бедра
заходили под синтетическими колготками цвета перезрелых
оливок. Ее кожа, еще три часа назад бывшая лишь слегка
желтоватой, приобрела болезненную бледность. Хотя он и не
был врачом, Роджеру показалось, что он читает на этой коже
серьезную болезнь печени и порок сердца в начальной стадии.
Ее глаза смотрели на Ричарда из-под тяжелых век с
постоянным, неослабевающим презрением. В дряблой руке она
держала огромную замороженную индейку. Она изгибалась и
вертелась в своей целлофановой упаковке, словно тело
самоубийцы.
   "На что ты уставился, Ричард?" - спросила она.
   На тебя, Лина. Я смотрю на тебя. Вот какой ты стала в
мире, где у нас нет детей. Вот какой ты стала в мире, где
не нашлось объекта для твоей любви. Вот как Лина выглядит в
мире, где все поступает только внутрь и ничто не выходит
наружу. На тебя, Лина. Вот на что я уставился. На тебя.
   "На птицу, Лина", - выдавил он из себя наконец. "Одна из
самых больших индеек, которую мне приходилось когда-нибудь
видеть".
   "Ну так что ты встал, как столб, идиот? Помоги же мне,
черт возьми!"
   Он взял индейку и положил ее на кухонный стол, чувствуя
исходящие от нее волны бодрящего холода. Раздался
деревянный стук.
   "Не туда", - в нетерпении крикнула она и указала в
сторону кладовой. "Положи в морозильную камеру. В
холодильник она не поместится".
   "Извини", - пробормотал он. Раньше у них не было
морозильной камеры. Не было в том мире, в котором
существовал Сет.
   Он пошел с индейкой в кладовую, где под лампами дневного
света стояла большая морозильная камера, похожая на белый
гроб. Он положил индейку к другим замороженным трупам птиц
и зверей, а потом вернулся в кухню. Лина достала из буфета
банку шоколадного печенья, пропитанного арахисовым маслом, и
методично поедала одну штуку за другой.
   "Это была традиционная партия в бинго, которую мы обычно
устраиваем на День Благодарения", - сказала она. "Но на
этот раз мы провели ее на неделю раньше, потому что на
следующей неделе отец Филлипс ляжет в больницу для операции
по удалению желчного пузыря. Я выиграла комбинезон". Она
улыбнулась. Коричневая смесь шоколада и арахисового масла
стекала у нее с зубов.
   "Лина", - спросил он. "Ты никогда не жалела о том, что у
нас нет детей?"
   Она посмотрела на него как на абсолютно сумасшедшего.
   "На черта это мне интересно нужна маленькая обезьяна?" -
спросила она. Потом она поставила на место банку с
печеньем, опустевшую примерно наполовину. "Я ложусь спать.
Ты идешь или опять отправишься потеть над своей машинкой?"
   "Я думаю пойти еще поработать", - сказал он, и голос его
был удивительно спокоен. "Надолго я не задержусь".
   "Эта штука работает?"
   "Что..." Потом он понял, и в нем вновь вспыхнуло чувство
вины. Она знала о компьютере. Ну разумеется, знала.
Исчезновение Сета никак не повлияло на судьбу Роджера и того
автофургона, на котором ехала его семья. "Нет-нет. Она
даже не включается".
   Она удовлетворенно кивнула. "Этот твой племянник. Вечно
витал в облаках. Совсем как ты, Ричард. Если б ты не был
таким остолопом, я бы подумала, что лет пятнадцать назад ты
заправил свой член куда не следовало". Она хрипло и громко
расхохоталась. У нее был смех циничной стареющей шлюхи. Он
едва не набросился на нее. Затем он почувствовал, как на
губах у него появляется улыбка, такая же белая и холодная,
как морозильная камера, заместившая в этом мире Сета.
   "Надолго я не задержусь", - повторил он. "Я только
наберу несколько фраз".
   "Почему тебе не написать рассказ, за который тебе вручили
бы Нобелевскую премию, или что-нибудь еще в этом роде?" -
спросила она равнодушно. Доски пола заскрипели и
забормотали, когда она направилась к лестнице. "Мы все еще
должны окулисту за мои очки и пропустили срок уплаты
очередного взноса за "Бетамакс". Почему бы тебе не
раздобыть немного денег?"
   "Не знаю, Лина", - сказал Ричард. "Но мне кажется
сегодня вечером мне пришла в голову великолепная идея.
Действительно, великолепная".
   Она повернулась, чтобы взглянуть на него, собралась
сказать что-нибудь саркастическое насчет того что ни одна из
его великолепных идей не принесла им денег, но она все равно
его не бросила и т.д., но потом передумала. Может быть,
что-то в его улыбке отпугнуло ее. Она пошла наверх. Ричард
стоял внизу и прислушивался к ее громовой поступи. Он
почувствовал, что лоб его вспотел. Его подташнивало, но им
владело радостное возбуждение.
   Он повернулся и отправился в свой кабинет.
   На этот раз, как только он нажал на кнопку, компьютер не
стал ни гудеть, ни грохотать. Он издавал неровный, воющий
звук. Почти сразу же появился запах перегревшегося
трансформатора. Как только он нажал клавишу "ПРИВЕСТИ В
ИСПОЛНЕНИЕ", стирая послание от своего племянника, из
компьютера показались первый струйки дыма.
   Очень мало времени, - подумал он. Нет, это неправда.
Времени совсем нет. Джон знал об этом. Теперь знаю это и
я.
   Выбор сводился к следующему: либо вернуть Сета кнопкой
вставки (он был уверен, что сможет это сделать также легко,
как в случае с золотыми монетами), либо довести начатое до
конца.

   Запах становился все сильнее и тревожнее. Не позднее,
чем через несколько секунд на экране замигает слово
"ПЕРЕГРУЗКА".
   Он напечатал:
   МОЯ ЖЕНА - АДЕЛИНА МАБЕЛЬ УОРРЕН ХЭГСТРОМ.
   Он нажал клавишу "СТЕРЕТЬ".
   Он напечатал:
   СО МНОЙ НИКТО НЕ ЖИВЕТ.
   "ПЕРЕГРУЗКАПЕРЕГРУЗКАПЕРЕГРУЗКА", - замигала верхняя
часть экрана.
   Пожалуйста. Прошу тебя, дай мне закончить. Пожалуйста,
пожалуйста, пожалуйста...
   Из вентиляционных щелей в корпусе повалил густой серый
дым. Он взглянул на блок памяти и увидел, что он тоже
дымится... и там, за этим дымом он различил набухающий язык
пламени.
   Волшебный Шар, буду ли я здоров, богат или умен? Или я
буду жить в одиночестве и убью себя от горя? Осталось ли
еще хоть немного времени?
   ПОКА НЕ МОГУ СКАЗАТЬ. СПРОСИ ЕЩЕ РАЗ ПОПОЗЖЕ.
   Если только оно будет, это позже.
   Он нажал клавишу вставки, и экран опустел, за исключением
бешено пульсирующей надписи "ПЕРЕГРУЗКА".
   Он напечатал:
   КРОМЕ МОЕЙ ЖЕНЫ БЕЛИНДЫ И МОЕГО СЫНА ДЖОНАТАНА.
   Пожалуйста, пожалуйста.
   Он два раза стукнул по клавише "ПРИВЕСТИ В ИСПОЛНЕНИЕ".
   Экран опустел. Ричарду показалось, что он оставался
пустым несколько веков. Только надпись "ПЕРЕГРУЗКА" мигала
на нем так быстро, что казалась почти неподвижной, лишь едва
заметная тень пробегала по ней. Словно компьютер зациклился
и повторял беспрестанно одну и ту же операцию. Что-то
внутри лопнуло и зашипело. Ричард застонал.
   Потом зеленые буквы загадочно выплыли на черном фоне:
   СО МНОЙ НИКТО НЕ ЖИВЕТ, КРОМЕ МОЕЙ ЖЕНЫ БЕЛИНДЫ И МОЕГО
СЫНА ДЖОНАТАНА.
   Он дважды стукнул по кнопке "ПРИВЕСТИ В ИСПОЛНЕНИЕ".
   А сейчас, - подумал он. Сейчас я напечатаю:
   КОМПЬЮТЕР АБСОЛЮТНО ИСПРАВЕН. Или: МОИХ ИДЕЙ ХВАТИТ ПО
КРАЙНЕЙ МЕРЕ НА ДВАДЦАТЬ БЕСТСЕЛЛЕРОВ. Или: Я И МОЯ СЕМЬЯ
ВСЕГДА БУДЕМ ЖИТЬ СЧАСТЛИВО. Или: ...
   Но он не напечатал ни слова. Его пальцы глупо повисли
над клавиатурой, и он почувствовал - физически ощутил - что
все мысли в его мозгу сгрудились в кучу, как автомобили в
худшей из Манхэттенских пробок за всю историю двигателей
внутреннего сгорания.
   Внезапно весь экран заполнился словом:

   ГРУЗКАПЕГРУЗКАПЕРЕГРУЗКАПЕРЕГРУЗКАПЕРЕГРУЗКАПЕРЕГРУЗКАПЕР

   Внутри снова что-то лопнуло, а потом взорвался блок
памяти. Из корпуса вырвались языки пламени. Потом пламя
погасло. Ричард откинулся на спинку стула и закрыл лицо
руками на тот случай, если экран взорвется. Он не
взорвался. Только погрузился в темноту.
   Он сидел и смотрел на темный экран.
   ПОКА НЕ МОГУ СКАЗАТЬ. СПРОСИ ЕЩЕ РАЗ ПОПОЗЖЕ.
   "Папочка?"
   Он повернулся на стуле. Сердце так громыхало, что едва
не разорвало ему грудь.
   В дверях стоял Джон, Джон Хэгстром. Лицо его было
прежним, но все же слегка изменилось. Разница была
незначительной, но ощутимой. Возможно, - подумал Ричард, -
она соответствовала разнице между отцовскими генами двух
братьев. А может быть, дело было лишь в том, что из глаз
Джона исчезла эта напряженная, пристальная настороженность.
Глаза его казались огромными за толстыми стеклами очков.
Роджер заметил, что изящная металлическая оправа сменила
убогую роговую, которую предпочитал покупать сыну Роджер,
так как она была на пятнадцать долларов дешевле.
   А может быть, все было совсем просто: мальчик больше не
выглядел обреченным.
   "Джон?" - спросил он хрипло, спрашивая себя, достиг ли он
предела своих желаний. Это казалось нелепым, но в сердце
осталась какая-то неудовлетворенность. Наверное, от нее
никогда не избавится ни один человек. "Джон, это ты?"
   "Кто же это еще может быть?" Он кивнул головой в сторону
компьютера. "Тебя случайно не ранило, когда этот
новорожденный вознесся на информационные небеса?"
   Ричард улыбнулся. "Нет, со мной все в порядке".
   Джон кивнул. "Извини, что так получилось. Даже не знаю,
что меня заставило собрать воедино все эти детали". Он
покачал головой. "Действительно не знаю. Словно какая-то
сила заставила меня. Детские забавы".
   "Ну что ж", - сказал Ричард. "Может быть, в следующий
раз у тебя лучше получится".
   "Может быть. Но лучше я соберу что-нибудь еще".
   "И это неплохо".
   "Мама говорит, что приготовила для тебя какао".
   "Замечательно", - сказал Ричард, и вдвоем они направились
к дому, порог которого никогда не пересекала замороженная
индейка. "Чашечка какао - это очень кстати".
   "Завтра я выпотрошу из этой штуки все, что еще может
пригодиться, и отнесу ее на свалку", - сказал Джон.
   Ричард кивнул. "Сотри ее из нашей жизни", - сказал он, и
они отправились к дому, вдыхая запах какао и радостно
смеясь.




   Стивен Кинг
   Плот


   Перевод А. Медведева

   Это место было расположено в сорока милях от университета
Хорликс в Питтсбурге в сторону Кэскейд Лейк, и хотя в
октябре в этих местах темнеет довольно рано, да и выехали
они только в шесть часов, небо было не совсем еще черным,
когда они добрались. Они приехали на машине Дика. Дик
никогда не упускал возможности выпить. После пары бутылок
пива машина слегка вышла у него из повиновения.
   Не успел он поставить машину у жердевого забора,
отделявшего автостоянку от пляжа, и вот он уже стаскивал с
себя рубашку и искал глазами плот. Рэнди вышел из машины
немного неохотно. Честно говоря, это была его идея, но он
никогда не думал, что Дик воспримет это всерьез. Девушки
задвигались на заднем сиденье, готовясь выйти из машины.
   Глаза Дика рыскали по воде, из стороны в сторону (глаза
снайпера, - подумал Рэнди и ему стало не по себе), а потом
сфокусировались на одной точке.
   "Он там!" - закричал он, хлопнув по капоту машины.
   "Как ты и говорил, Рэнди! Черт возьми!"
   "Дик..." - начал было Рэнди, поправляя очки, но это было
все, на что он осмелился, тем более что Дик уже перепрыгнул
забор и бежал к берегу, не оглядываясь ни на Рэнди, ни на
Рейчел и Ла-Верн. Он смотрел только на плот, который стоял
на якоре ярдах в пятидесяти от берега озера.
   Рэнди оглянулся, словно желая извиниться перед девушками
за то, что втянул их во все это, но они смотрели на Дика.
То, что Рейчел смотрела на него, было в порядке вещей -
Рейчел была девушкой Дика. Но и Ла-Верн смотрела в том же
направлении, и Рэнди ощутил внезапный укол ревности, который
и побудил его к действию. Он стащил с себя свой бумажный
свитер, уронил его рядом с рубашкой Дика и перепрыгнул через
изгородь.
   "Рэнди", - крикнула ему Ла-Верн, но он только махнул ей,
чтобы она следовала за ним. Он слегка презирал себя за этот
жест, так как заметил ее неуверенность. Она чуть не
плакала. Идею купания в октябре на пустынном озере трудно
было рассматривать просто как очередное развлечение во время
уютной, оживленной вечеринки, устроенной в квартире, которую
Рэнди и Дик снимали вместе. Она нравилась ему, но Дик был
сильнее. И черт его побери, если она не заглядывается на
Дика. Это его дьявольски раздражало.
   Дик на бегу расстегнул джинсы и стащил их со своих
поджарых ног. Он как-то умудрился избавиться от них, ни на
секунду не останавливаясь. Этот трюк Рэнди не смог бы
повторить и за тысячу лет. Дик бежал теперь в одних узких
плавках, мышцы на спине и ягодицах энергично работали.
Рэнди с ненавистью подумал о своих тощих ногах, расстегнув
свой "Левайс" и неуклюже стряхнув его на песок. Он
чувствовал себя пародией на Дика.
   Дик добежал до воды и завопил: "Господи, ну и холодина!"
   Рэнди заколебался, но не подал виду. В этой воде
градусов пять, - услышал он голос внутри себя, - от силы
десять. Твое сердце может остановиться. Он учился в
медицинском колледже и знал, что голос говорит правду, но
внешне он никак не выдал своих колебаний. Он прыгнул в
воду, и на мгновение его сердце действительно остановилось,
во всяком случае, так ему показалось. Воздух застрял в
горле, и ему пришлось сделать усилие, чтобы протолкнуть его
в легкие. Части тела, ушедшие под воду, мгновенно онемели.
Это безумие, - подумал он. Но ведь это твоя идея, Панчо?
Он поплыл за Диком.
   Девушки переглянулись. Ла-Верн пожала плечами и
усмехнулась. "Раз они могут, то можем и мы", - сказала она,
стягивая с себя рубашку "Лакост", под которой был почти
прозрачный лифчик. "К тому же у девушек есть дополнительная
жировая прослойка".
   Она перескочила через изгородь и побежала к воде,
расстегивая плисовые брючки. Через мгновение Рейчел
последовала за ней по той же причине, что и Рэнди - за
Диком.
   Девушки пришли к ним на квартиру в середине дня - по
вторникам у всех из них последние занятия начинались не
позднее часа. Дик только что получил ежемесячную
благотворительную стипендию - один из бывших питомцев
университета, сходящих с ума по футболу (игроки называли
таких "ангелами"), позаботился, чтобы он получал двести
долларов в месяц наличными, и поэтому в холодильнике было
пиво, а на проигрывателе Рэнди стоял новый диск "Найт
Рейнджер". Они сидели вчетвером и ощущали приятное чувство
опьянения. Через некоторое время разговор перешел на
сожаления по поводу того, что кончается длинное бабье лето,
которое доставило им столько удовольствия. Радио предвещало
в среду снежную бурю. Ла-Верн высказала мнение, что
синоптики, предсказывающие снежные бури в октябре, должны
расстреливаться на месте. Никто не спорил.
   Рейчел сказала, что когда она была ребенком, ей казалось,
будто лето продолжается вечно, но сейчас, когда она стала
взрослой ("выжившей из ума девятнадцатилетней старухой", -
пошутил Дик, и она двинула его по лодыжке), с каждым годом
оно становится все короче. "Мне иногда кажется, что всю
свою жизнь я провела на Кэскейд Лейк", - сказала она,
направляясь по протертому кухонному линолеуму в сторону
холодильника. Она заглянула внутрь и извлекла оттуда банку
"Айрон Сити Лайт". "Я все еще помню, как я впервые доплыла
до плота. Я простояла на нем чуть ли не два часа, боясь
утонуть на обратном пути".
   Она села рядом с Диком, и он обвил ее рукой. Она
улыбнулась своим воспоминаниям, и Рэнди неожиданно пришло в
голову, что она похожа на какую-то знаменитость. Он никак
не мог вспомнить, на кого. Он вспомнил об этом позже, в
менее приятных обстоятельствах.
   "В конце концов моему брату пришлось приплыть ко мне и
оттащить меня к берегу на автомобильной камере. Боже, как
он ругался. А я получила невероятный солнечный ожог".
   "Плот все еще там", - сказал Рэнди, просто чтобы что-то
сказать. Он знал, что Ла-Верн вновь смотрит на Дика. Через
некоторое время она вообще перестала отводить от него глаза.
   Но сейчас она взглянула на него. "Уже почти Хеллоуин,
Рэнди. Пляж на Кэскейд Лейк закрыт со Дня Труда".
   "Тем не менее плот все еще там", - сказал Рэнди. "Мы
были на другом берегу озера на геологической полевой
практике около трех недель назад, и я видел его. Он был
похож на..." Он пожал плечами, "...небольшой кусочек лета,
который кто-то забыл убрать на зиму в чулан".
   Он думал, что они засмеются над его шуткой, но никто не
улыбнулся. Даже Дик.
   "Если он был там, то это еще не значит, что он там до сих
пор", - сказала Ла- Верн.
   "Я как-то упомянул о плоте в разговоре с одним парнем", -
сказал Рэнди, допивая пиво. "Билли Де-Луа. Помнишь его,
Дик?"
   Дик кивнул. "Играл во втором составе до тех пор, пока не
получил травму".
   "Да, это он. Так или иначе, он из тех мест, и он сказал
мне, что парни, которым принадлежит пляж, не вытаскивают
плот до самых морозов. Просто ленятся - во всяком случае,
так он считает. Он сказал, что когда-нибудь они опоздают, и
плот окажется во льду".
   Он замолчал, вспоминая, как выглядел плот - яркий квадрат
белого дерева в темно- синей осенней воде. Он вспомнил, как
ветер донес до них звук стукающихся одна о другую бочек.
Сам звук был не слишком громким, но отчетливо разносился в
спокойном приозерном воздухе. Кроме этого звука было слышно
только карканье ворон, повздоривших в запущенном фруктовом
саду.
   "Завтра снег", - сказала Рейчел, вставая в тот момент,
когда рука Дика почти бессознательно подкралась к ее груди.
Она подошла к окну и посмотрела на улицу.
   "Вот что я вам скажу", - начал Рэнди, - "поедем-ка сейчас
на Кэскейд Лейк. Мы сплаваем на плот, попрощаемся с летом,
а потом вернемся обратно".
   Если бы он не был слегка пьян, он никогда бы не вылез с
этим предложением, и в любом случае он не ожидал, что кто-то
примет его всерьез. Но Дик пришел в восторг.
   "Вот это да! Ужасно здорово придумано, Панчо! Ужасно
здорово!" Ла-Верн слегка подпрыгнула и пролила пиво. Но она
улыбнулась - и от ее улыбки Рэнди стало немного не по себе.
"Давайте так и сделаем!"
   "Дик, ты сошел с ума", - сказала Рейчел и тоже
улыбнулась. Но ее улыбка выглядела немного неуверенной и
обеспокоенной.
   "Ерунда, я сделаю это", - сказал Дик, отправляясь за
курткой, и со смесью тревоги и заблуждения Рэнди заметил
безжалостную и немного сумасшедшую усмешку Дика. Они
прожили в одной комнате уже три года - Верзила и Умница,
Киско и Панчо, Бэтмен и Робин, и Рэнди знал эту усмешку.
Дик не шутил, он действительно собирался это сделать. В
своих мыслях он был уже на пути туда.
   Брось, Киско. Я не поеду. Слова почти уже выскочили из
него, но прежде чем он успел их произнести, Ла-Верн была уже
на ногах, а в глазах у нее возник тот же веселый,
сумасшедший огонек (а может быть, просто она выпила слишком
много пива). "Я поеду!"
   "Тогда отправляемся!" Дик посмотрел на Рэнди. "Что
скажешь, Панчо?"
   Он быстро взглянул на Рейчел и заметил что-то неистовое в
ее глазах. Лично он не возражал против того, чтобы Дик и
Ла-Верн вдвоем отправились бы на Кэскейд Лейк и проплавали
бы там всю ночь. Но этот взгляд Рейчел, этот неотвязный
взгляд...
   "Оооо, Кииско!" - завопил Рэнди.
   "Оооо, Панчо!" - закричал Дик в ответ в полном восторге.
   Они ударили по рукам.
   Рэнди проплыл половину пути, когда он заметил на воде
черное пятно. Оно было за плотом, немного слева и поближе к
середине озера. Через пять минут было бы уже слишком темно,
чтобы он мог заметить его... если он вообще что-то заметил.
Нефтяная пленка?.. - подумал он, совершая тяжелые гребки и
смутно слыша, как девушки плещутся у него за спиной. Но
откуда бы взяться нефтяной пленке на пустынном озере в
октябре? Да и пятно имело загадочно правильную форму и было
довольно небольшим, не больше пяти футов в диаметре...
   "Уууууу!" - закричал Дик, и Рэнди посмотрел на него. Дик
влезал по лесенке, приделанной с одной стороны плота, и
отряхивался, как собака. "Как ты там, Панчо?"
   "0'кей!" - закричал он в ответ и поплыл быстрее. Это
было не так уж плохо, как он думал, особенно если быстро
двигаться. Тело стало наливаться теплом, и мотор заработал
на полную мощь. Он ощущал, как его сердце набирает обороты
и согревает его изнутри. У его приятелей был дом на мысе
Код, и вода там была еще холоднее даже в середине июля.
   "Ты думаешь, тебе холодно, Панчо? Подожди, что ты будешь
чувствовать, когда влезешь на плот!" - радостно вопил Дик.
Он прыгал по плоту, раскачивая его, и растирал тело руками.
   Рэнди не вспоминал о нефтяной пленке до тех пор, пока его
руки не ухватились за шероховатую, выкрашенную белой краской
деревянную лесенку. Тогда он увидел пятно снова. Оно
немного приблизилось. Круглое темное пятно на воде, словно
большая родинка, покачивающаяся на спокойных волнах. Когда
он увидел пятно в первый раз, оно было на расстоянии
примерно сорока ярдов от плота. Сейчас оно наполовину
приблизилось.
   Как это могло произойти? Как...
   Он вылез из воды и холодный воздух стал покусывать его
кожу. Ему стало еще холоднее, чем в тот момент, когда он
только нырнул в воду. "Ооооооо, черт!" - завопил он, смеясь
и ежась.
   "Панчо, твои уши чем-то похожи на дыру в заднем проходе",
- радостно заявил Дик. "Для тебя достаточно холодно? Ты
уже протрезвел?"
   "Про-трез-вел! Про-трез-вел!" Он начал скакать по плоту,
как Дик скакал минуту назад, и хлопать себя по груди и по
животу. Они посмотрели на девушек.
   Рейчел вырвалась вперед. Движения Ла-Верн напоминали
плавательный стиль собаки с плохими инстинктами.
   "Эй, барышни, у вас все в порядке?" - завопил Дик.
   "Пошел к черту, Верзила!" - закричала Ла-Верн, и Дик
снова отвернулся.
   Рэнди посмотрел вбок и увидел, что загадочное круглое
пятно стало еще ближе - до него было ярдов десять - и
продолжало двигаться к плоту. Оно плыло по поверхности
воды. Его правильная форма наводила на мысли о верхней
части огромного цилиндра, но та гибкость, с которой оно
преодолевало гребни волн, не могла быть свойственна твердому
предмету. Неясный, но сильный страх неожиданно охватил его.
   "Скорее!" - закричал он девушкам и наклонился, чтобы
схватить Рейчел за руку, когда она подплывет к лесенке.
Наконец он вытянул ее наверх. Она больно ушибла коленку -
он услышал глухой звук удара.
   "Ой! Черт! Ты что..."
   Ла-Верн была еще футах в десяти от плота. Рэнди снова
посмотрел вбок и увидел, что круглая штука дотронулась до
внешней стороны плота. Штука был черной, как нефть. Но он
был уверен, что это не нефть - слишком черная, слишком
густая, слишком правильная.
   "Рэнди, мне больно! Что за идиотство..."
   "Ла-Верн, плыви!" Теперь это уже был не страх. Это был
ужас.
   Ла-Верн взглянула на него, может быть, и не расслышав
ужас в его голосе, но по крайней мере вняв его совету. Она
выглядела удивленной, но барахталась быстрее, сокращая
расстояние между собой и лесенкой.
   "Рэнди, ты чего?" - спросил Дик.
   Рэнди повернул голову и увидел, как штука огибает угол
плота. Обогнув угол, она заскользила вдоль плота, но один
из ее краев теперь был прямым.
   "Помоги мне вытащить ее!" - закричал Рэнди Дику и
протянул руку Ла-Верн. "Быстрей!"
   Дик добродушно пожал плечами и схватил Ла-Верн за другую
руку. Они вытянули ее на плот за мгновение до того, как
черное пятно скользнуло мимо лесенки. Края его покрылись
рябью, когда оно задело за перила.
   "Рэнди, ты совсем спятил?" Ла-Верн задыхалась и была
немного испугана. Соски ее были отчетливо видны сквозь
тонкую ткань лифчика. Они затвердели от холода.
   "Эта штука", - сказал Рэнди, показывая пальцем. "Дик,
что это такое?"
   Дик заметил. Пятно достигло левого угла плота. Оно
восстановило свои округлые очертания и качалось на волнах на
одном месте. Все четверо посмотрели на него.
   "Нефтяная пленка, наверное", - сказал Дик.
   "Ты чуть не сломал мне колено", - сказала Рейчел,
посмотрев на темное пятно, а потом переведя глаза на Рэнди.
"Ты..."
   "Это не нефтяная пленка", - сказал Рэнди. "Ты
когда-нибудь видел абсолютно круглое пятно нефти? Эта штука
похожа на шашку".
   "Я вообще никогда не видел нефтяного пятна", - ответил
Дик. Он разговаривал с Рэнди, но смотрел он на Ла-Верн. Ее
трусы были почти такими же прозрачными, как и лифчик, и
темный треугольник ясно вырисовывался через шелк. Ягодицы
выглядели как два тугих полумесяца. "Я вообще не верю, что
они есть на свете. Я ведь из Миссури".
   "У меня будет синяк", - сказала Рейчел, но в ее голосе
больше не было гнева. Она заметила, что Дик смотрит на
Ла-Верн.
   "Боже, как я замерзла", - сказала Ла-Верн. Она изящно
поежилась.
   "Оно гналось за девушками", - сказал Рэнди.
   "Ну-ну, Панчо. Мне казалось, ты говорил, что уже
протрезвел".
   "Оно гналось за девушками", - повторил он упрямо и
подумал: Никто не знает, что мы здесь. Ни одна живая душа.
   "А ты видел когда-нибудь нефтяное пятно, Панчо?"
   Он положил руку на обнаженные плечи Ла-Верн тем же самым
почти неосознанным движением, которым он в этот же день
дотрагивался до груди Рейчел. Он не прикасался к груди
Ла-Верн - во всяком случае, пока, но рука его была близко.
Рэнди обнаружил, что его это почти не волнует. Это черное
круглое пятно на воде. Это была единственная вещь, до
которой ему было дело.
   "Я видел одно на Мысе, четыре года назад", - сказал он.
"Мы доставали запачкавшихся птиц из волн и пытались их
отчистить".
   "Экология, Панчо", - сказал Дик одобрительно. "Я думаю,
экология - офигительная штука".
   Рэнди сказал: "Это была просто разлитая по воде вонючая
жижа. Попадались полосы и бесформенные пятна. Но не было
ни одного такого. Они не были - эээ... - такими
компактными".
   Они выглядели случайными, - вот что он хотел сказать. А
эта штука не выглядит случайной. У нее словно бы есть
какая-то цель.
   "А теперь я хочу вернуться", - сказала Рейчел. Она
продолжала наблюдать за Диком и Ла-Верн. Рэнди увидел
выражение тупой боли у нее на лице. Он не был уверен,
подозревает ли она об этом.
   "Так возвращайся", - сказала Ла-Верн. На ее лице было
выражение, которое Рэнди про себя назвал безмятежность
абсолютного торжества. Название было слегка претенциозным,
но в то же время абсолютно правильным. Выражение это не
предназначалось специально для Рейчел, но Ла-Верн и не
пыталась скрыть его от девушки.
   Она сделала шаг к Дику. Теперь бедра их слегка
соприкасались. На одно короткое мгновение Рэнди забыл о
плавающем на поверхности воды пятне и перенес все свое
внимание на Ла-Верн, излучая волны острой ненависти. Хотя
он никогда не бил ни одну девушку, сейчас бы он ударил
Ла-Верн с огромным удовольствием. Не потому, что он любил
ее (да, она вскружила ему голову, и он ревновал ее, когда
она стала забегать в комнату к Дику, но, начнем с того, что
девушку, которую он бы по-настоящему любил, он вообще бы не
подпустил ближе, чем на пятнадцать миль к тому месту, где
находился Дик), а потому, что знал это выражение на лице у
Рейчел - знал, каково ей сейчас на душе.
   "Я боюсь", - сказала Рейчел.
   "Нефтяного пятна?" - недоверчиво спросила Ла-Верн и
рассмеялась. На. Рэнди вновь нахлынуло желание ее ударить,
закатить ей звонкую пощечину, стереть с ее лица это
высокомерное выражение и оставить на щеке кровоподтек
величиной с ладонь.
   "Тогда давай сначала посмотрим, как поплывешь ты", -
сказал Рэнди.
   Ла-Верн снисходительно улыбнулась ему. "Я еще не
готова", - сказала она ему таким тоном, которым обычно
разговаривают с ребенком. Она взглянула на небо, потом на
Дика. "Я хочу посмотреть, как появятся звезды".
   Рейчел была невысокой хорошенькой девочкой, но ее красота
была немного неопределенной, какой-то мальчишеской. Она
напоминала Рэнди нью-йоркских девушек, когда они несутся
утром на работу в своих прекрасно сшитых юбочках с разрезами
спереди или сбоку, с тем же выражением слегка нервной
привлекательности на их лицах. Глаза Рейчел всегда
блестели, но трудно было сказать, что тому причиной -
веселое настроение или переполняющее ее беспокойство.
   Вкусы Дика обычно склонялись к высоким брюнеткам с
сонными, медленными глазами. Рэнди понял, что между Диком и
Рейчел все кончено - что бы между ними не было, что-то
довольно примитивное и слегка ему поднадоевшее с его
стороны, или что-то глубокое, переусложненное и, возможно,
болезненное - с ее. Все было кончено - так внезапно и
окончательно, что Рэнди почти услышал треск, звук, с которым
сухая палочка ломается под коленкой.
   Он был робким человеком, но сейчас он подошел к Рейчел и
положил ей руку на плечо. Она быстро взглянула на, него.
Ее лицо выглядело несчастным, но на нем отразилась
благодарность за его жест, и он был рад, что сумел ей хоть
немного помочь. Он вновь подумал о том, что она на кого-то
очень похожа. Что-то в ее лице, выражение ее глаз...
   Сначала он подумал, что она напоминает кого-то из
телеигр, или из рекламных передач о крекерах, вафлях или
какой-нибудь такой же ерунде. Потом он вспомнил: она была
похожа на Сэнди Дункан, актрису, которая играла в
возобновленном "Питере Пэне" на Бродвее.
   "Что это за штука?" - спросила она. "Рэнди? Что это
такое?"
   "Я не знаю".
   Он мельком посмотрел на Дика и заметил, что Дик смотрит
на него со знакомой улыбкой, которая выражала скорее
дружелюбную фамильярность, а не презрение... но и презрение
было в ней. Может быть, Дик даже и не знал об этом, и тем
не менее это было так. Улыбка говорила:
   А вот опять идет старый бородавчатый Рэнди, написавший
себе в штаны. Она словно бы подсказывала Рэнди ответ:
Ерунда. Не беспокойся об этой штуке. Скоро она отсюда
уберется. Что-нибудь в этом роде. Но он не сказал ничего
подобного. Пусть Дик улыбается. Это правда: он боится
черного пятна на воде.
   Рейчел отошла от Рэнди и изящно наклонилась на самом краю
плота недалеко от пятна. На мгновение в сознании Рэнди
вместо Рейчел возникла девушка с ярлыка "Белого Утеса".
Сэнди Дункан, изображенная на ярлыке "Белого Утеса", -
поправил он себя. Ее слегка жестковатые, коротко
остриженные светлые волосы прилипли к ее изящной головке.
Он увидел, что лопатки ее покрылись гусиной кожей над белой
полоской лифчика.
   "Не упади, Рейчи", - сказала Ла-Верн с насмешливой
злобой.
   "Брось, Ла-Верн", - сказал Дик, продолжая улыбаться.
   Рэнди взглянул на их фигуры, стоящие в обнимку в центре
плота, слегка соприкасающиеся бедра, а потом перевел глаза
на Рейчел. Холодок пробежал у него по позвоночнику: черное
пятно двинулось к углу плота, на котором стояла Рейчел.
Раньше оно было в шести-восьми футах от нее. Теперь
расстояние сократилось до трех. И он заметил странное
выражение в ее глазах: круглая пустота, которая загадочным
образом напоминала круглую пустоту пятна на поверхности
воды.
   Сейчас она выглядит как Сэнди Дункан на этикетке "Белого
Утеса", которая делает вид, что она загипнотизирована
восхитительным ароматом свежих медовых булочек, - подумал он
идиотически, почувствовав, что его сердце начинает биться
так же часто, как и в озере несколько минут назад, и
закричал: "Отойди немедленно, Рейчел!"
   То, что случилось потом, произошло очень быстро, со
скоростью взрывающегося фейерверка. И все же он видел и
слышал каждую деталь с какой-то абсолютной, адской
отчетливостью. Каждый момент времени словно застыл в своей
собственной капсуле.
   Ла-Верн засмеялась - в квадратном университетском дворике
ранним вечером ее смех прозвучал бы как смех любой другой
студентки, но здесь, в сгущающейся темноте он больше был
похож на сухой кашель ведьмы, готовящей зелье в волшебном
горшке.
   "Рейчел, может быть, тебе лучше отойти на..." - начал
было Дик, но она перебила его, почти наверняка в первый раз
в жизни и без сомнения в последний.
   "Оно цветное!" - закричала она дрожащим от удивления
голосом. Ее глаза уставились на черное пятно с тупым
восторгом, и на мгновение Рэнди показалось, что он видит то,
о чем она говорит - цвета, закручивающиеся в яркие спирали.
Потом видение исчезло, и вновь перед его глазами возник
скучный, тусклый черный цвет. "Какие красивые цвета!"
   "Рейчел!"
   Она потянулась к нему, вперед и вниз. Ее белая рука,
покрытая гусиной кожей, приближалась к пятну. Он увидел,
что ногти ее обкусаны.
   "Ре..."
   Он почувствовал, как плот закачался под шагами Дика,
бросившегося к ним. Сам он достиг Рейчел в ту же секунду,
намереваясь оттащить ее на плот и смутно осознавая, что не
хочет уступать Дику эту честь.
   Рука Рейчел коснулась воды - собственно даже не рука, а
только указательный палец, вокруг которого пошла слабая рябь
- и черное пятно набросилось на нее. Рэнди услышал, как она
судорожно вдохнула воздух, и внезапно пустота ушла из ее
глаз. Вместо нее в них появились муки агонии.
   Черное, вязкое вещество размазывалось по ее руке, как
грязь, и Рэнди увидел, что под ним ее кожа исчезает. Она
закричала. И в тот же миг она начала падать. Она взмахнула
руками, и Рэнди попытался дотянуться до нее. Их пальцы на
мгновение соприкоснулись. Их глаза встретились. Она была
адски похожа на Сэнди Дункан. Потом она упала в воду.
   Черное пятно растекалось над тем местом, где скрылось под
водой ее тело.
   "Что случилось?" - кричала Ла-Верн позади них.
   "Что случилось? Она поскользнулась? Что с ней
произошло?"
   Рэнди попытался нырнуть за ней, но Дик с силой оттолкнул
его к центру плота. "Нет", - сказал он испуганным голосом,
что было очень на него не похоже.
   Все трое видели, как она поднялась на поверхности. Над
водой появились ее машущие руки - нет, не руки. Одна рука.
Другая была покрыта черной пленкой, которая обрывками и
складками свисала с чего-то красного и увитого сухожилиями,
немного напоминавшего ростбиф.
   "Помогите!" - закричала Рейчел. Взгляд ее метался,
словно фонарь, которым бесцельно машут в ночной темноте.
Вода вокруг нее вспенилась. "Помогите мне больно, ради
Бога, помогите, мне очень больно. МНЕ БОЛЬНО. МНЕ БОООООО..."
   Рэнди упал, когда Дик оттолкнул его. Сейчас он снова
поднялся и качнулся вперед, не в силах оставаться на месте и
не прийти на помощь. Он попытался прыгнуть, но Дик задержал
его, обхватив обеими руками его впалую грудь.
   "Нет, она уже мертва", - зашептал он хрипло. "Боже, как
же ты не видишь этого? Она мертва, Панчо".
   Черная жижа неожиданно залепила Рейчел все лицо. Ее
вопли сначала сделались тише, а потом и совсем прекратились.
Теперь черное вещество словно связало ее крест накрест
веревками. Рэнди увидел, как они впиваются в ее тело.
Когда из того места, где была ее яремная вена, хлынул темный
фонтан, вещество выбросило щупальце в направлении,
вытекающей крови. Он не мог поверить своим глазам, не мог
ничего понять... но не было никаких сомнений в реальности
происходящего, он знал, что он не сошел с ума, что это не
сон и не галлюцинация.
   Ла-Верн кричала. Рэнди посмотрел на нее как раз в тот
момент, когда она мелодраматическим жестом героини немого
кино закрыла глаза рукой. Он собрался было засмеяться и
сказать ей об этом, но не смог выдавить из себя ни звука.
   Он вновь перевел взгляд на Рейчел. Собственно, почти
никакой Рейчел там больше не было.
   Она уже перестала отбиваться. Только изредка по ее телу
пробегали слабые спазмы. Черная жижа облепила ее - эта
штука стала больше, - подумал Рэнди, - гораздо больше, нет
сомнения - и сжимала ее тело с безмолвной, мощной силой. Он
увидел, как Рейчел ударила рукой по черной массе, и рука ее
завязла, словно муха, опустившаяся на липучую бумагу. Рука
медленно растворялась в черной массе, принимавшей ее форму.
Но постепенно и эта форма распадалась - Рэнди увидел, как
что-то белое сверкнуло среди черноты. Кость, - подумал он и
отвернулся, извергая на плот содержимое своего желудка.
   Ла-Верн продолжала кричать. Затем раздался приглушенный
хлопок, и крик перешел в скуление.
   Он ударил ее, - подумал Рэнди. Я ведь и сам собирался
это сделать не так давно.
   Он сделал шаг назад, утирая рот и ощущая себя абсолютно
больным. И испуганным. Таким испуганным, что лишь
крохотный участок его сознания сохранил способность
функционировать. Скоро он сам начнет кричать. Тогда Дик и
ему отвесит пощечину, Дик не поддастся панике, о нет, ведь
он настоящий герой. Надо быть героем футбола, и тогда все
девушки - твои, - весело запел голос внутри него. Потом он
услышал, как Дик что-то говорит ему. Тогда он посмотрел на
небо, пытаясь прийти в себя, безнадежно стараясь прогнать
видение Рейчел, пожираемой этой черной гадостью - он не
хотел, чтобы Дик поступил с ним так же, как с Ла-Верн.
   Он посмотрел на небо и увидел первые звезды. Последний
отсвет заката угас. Отчетливо был виден ковш Большой
Медведицы. Было уже почти полвосьмого.
   "О Киииско", - выдавил он наконец. "На этот раз мы,
кажется, попали в серьезную переделку".
   "Что это такое?" Дик больно стиснул его плечо. "Эта
штука съела ее, ты видел? Эта скотина съела ее, съела и
переварила! Что это такое?"
   "Я не знаю - я уже говорил тебе об этом".
   "Ты должен знать. Ты же трахнутый отличник, ты же
изучаешь все эти трахнутые науки!" Теперь Дик сам сорвался
на крик, и это помогло Рэнди обрести немного контроль над
собой.
   "Ни в одной из научных книжек, которые мне приходилось
читать, нет ничего похожего", - сказал ему Рэнди.
"Последний раз я видел нечто подобное во время шоу ужасов в
Реальто на Хеллоуин. Мне тогда было двенадцать лет".
   Черная масса вновь приобрела идеально круглую форму. Она
качалась на волнах футах в десяти от плота.
   "Она стала больше", - простонала Ла-Верн.
   Когда Рэнди в первый раз увидел пятно, в диаметре оно
имело около пяти футов. Теперь в нем было по крайней мере
футов восемь.
   "Эта штука стала больше, потому что сожрала Рейчел!" -
воскликнула Ла-Верн и вновь принялась кричать.
   "Прекрати или я сломаю тебе челюсть", - сказал Дик, и она
остановилась, не сразу, но остановилась, словно мелодия,
когда выключают проигрыватель, не снимая иглы с пластинки.
Глаза ее были расширены.
   Дик посмотрел на Рэнди. "Ты в порядке, Панчо?"
   "Не знаю. По-моему, да".
   "Эх, старина", - Дик попытался улыбнуться, и Рэнди с
некоторой тревогой отметил, что ему это удалось - быть
может, какая-то часть Дика наслаждалась всем происходящим?
"Нет ли у тебя каких-нибудь идей по поводу этой штуки?"
   Рэнди покачал головой. В конце концов, может быть, это
действительно нефтяное пятно... или, по крайней мере, это
было нефтяным пятном до тех пор, пока что-то с ним не
произошло. Может быть, на него как-то подействовали
космические лучи? А может быть, кто знает, в него попали
радиоактивные отходы? Кто может знать это?
   "Как ты думаешь, мы сможем проплыть мимо него?" -
настаивал Дик, тряся Рэнди за плечо.
   "Нет!" - завопила Ла-Верн.
   "Прекрати или тебе будет плохо, Ла-Верн", - сказал Дик,
вновь повышая голос. "Я не шучу".
   "Ты же видел, как оно быстро расправилось с Рейчел", -
сказал Рэнди.
   "Может быть, тогда оно было голодным", - возразил Дик, -
"а теперь наелось".
   Рэнди вспомнил, как Рейчел, такая изящная и
привлекательная в своем лифчике и трусиках, склонилась на
углу плота, и вновь тошнота подкатила к горлу.
   "Попробуй", - сказал он Дику.
   Дик невесело усмехнулся. "О, Панчо".
   "О, Киско".
   "Я хочу домой", - прошептала Ла-Верн. "Можно я пойду
домой?"
   Никто ей не ответил.
   "Тогда мы будем ждать, пока оно не уберется отсюда", -
сказал Дик. - "Оно появилось, оно должно уйти".
   "Возможно", - сказал Рэнди.
   Дик посмотрел на него, в лице его была мрачная
сосредоточенность. "Возможно? Что за черт?"
   "Мы появились, и оно появилось. Я видел, как оно
подплывало - оно нас учуяло. Если оно наелось - как ты
говоришь, оно свалит. А если оно захочет еще..." Он пожал
плечами.
   Дик стоял в задумчивости, склонив голову набок. Вода все
еще капала с его коротких волос.
   "Мы подождем", - сказал он. "Пусть оно жрет рыбу".
   Прошло пятнадцать минут. Они молчали. Стало холоднее.
Было градусов пять тепла, а на них было только нижнее белье.
Уже через десять минут зубы Рэнди начали резко, прерывисто
стучать. Ла-Верн попыталась приблизиться к Дику, но он
отодвинул ее, мягко, но достаточно твердо.
   "Оставь меня", - сказал он.
   Она села на плот, скрестив руки на груди и поеживаясь.
Она посмотрела на Рэнди, ее глаза говорили ему, что он может
подойти к ней и обнять ее за плечи.
   Вместо этого он отвернулся и посмотрел на темное пятно на
воде. Оно просто качалось на поверхности волн, не
приближаясь, но и не удаляясь. Он посмотрел в сторону
берега, на призрачный белый полумесяц пляжа, который,
казалось, тоже покачивался на волнах. Деревья за ним
образовывали темную, внушительную линию горизонта. Ему
показалось, что он различает в темноте машину Дика, но не
был уверен.
   "Мы просто сорвались с места и отправились сюда", -
сказал Дик.
   "Это так", - сказал Рэнди.
   "Никому ничего не сказали".
   "Нет".
   "Так что никто не знает, что мы здесь".
   "Никто".
   "Прекратите!" - закричала Ла-Верн. "Прекратите, я
боюсь!"
   "Заткни глотку", - сказал Дик с отсутствующим видом.
"Если нам суждено провести здесь всю ночь, то так мы и
сделаем. Утром кто-нибудь услышит наши крики. Мы все-таки
не в центре австралийской пустыни, так ведь, Рэнди?"
   Рэнди не ответил.
   "Так ведь?"
   "Ты знаешь, где мы", - сказал Рэнди. "Ты знаешь это так
же хорошо, как и я. Мы свернули с шоссе 41. Мы проехали
восемь миль по проселочной дороге..."
   "С коттеджами через каждые пятьдесят футов..."
   "Летними коттеджами. А сейчас октябрь. Все они пусты.
Мы приехали сюда, и ты объезжал этот проклятый шлагбаум, и
"кирпичи" были понатыканы через каждые пятьдесят футов..."
   "Ну и что? Смотритель..." Голос Дика звучал немного
неуверенно на этот раз, немного нервно. Немного испуганно?
Впервые за этот вечер, за этот год, может быть, за всю
жизнь? Ужасная догадка - Дику изменило его всегдашнее
мужество. Рэнди не был в этом уверен, но так ему
показалось... и это доставило ему некоторое извращенное
удовольствие.
   "Здесь нечего воровать, нечего сломать", - сказал он.
   "Если здесь вообще и есть какой-нибудь смотритель, то,
возможно, он появляется раз в два месяца".
   "Охотники..."
   "В следующем месяце? Непременно", - сказал Рэнди и сам
испугался.
   "Может быть, оно оставит нас в покое", - сказала Ла-Верн.
На губах ее бродила патетическая, расслабленная улыбка.
"Может быть, оно... ну, словом... просто оставит нас в
покое".
   "Если бы да кабы", - сказал Дик.
   "Оно движется", - сказал Рэнди.
   Ла-Верн вскочила на ноги. Дик подошел к Рэнди, и от его
шагов плот слегка закачался. Сердце Рэнди бешено забилось,
а Ла-Верн опять закричала. Дик немного подался назад, и
плот выровнялся, но все-таки его левый угол (если стоять
лицом к берегу) был погружен в воду чуть сильнее.
   Оно приближалось с пугающей скоростью, и Рэнди вдруг
увидел те цвета, о которых говорила Рейчел, - фантастические
красные, желтые, синие полосы, закручивающиеся в спирали на
черной блестящей поверхности. Пятно качнулось на волне, и
это изменило цвета: они смешались в едином вихре. Рэнди
понял, что еще секунда - и он упадет, упадет прямо в воду.
Он даже почувствовал, как тело его слегка подалось вперед...
   Изо всех своих сил он ударил себя кулаком в нос - похоже
на жест, которым люди обычно пытаются подавить кашель, но
немного повыше и гораздо сильнее. Он ощутил боль от удара и
почувствовал горячую струйку крови из носа. И только тогда
он сумел отпрянуть назад, крича: "Не смотри на него, Дик!
Не смотри на него. Цвета сводят тебя с ума!"
   "Оно пытается забраться под плот", - мрачно сказал Дик.
"Какого черта, Панчо?"
   Рэнди наблюдал - он наблюдал очень внимательно. Он
увидел, как пятно трется о борт плота, превращаясь в
полукруг. На секунду ему показалось, что оно поднимается, и
он с ужасом представил себе, как оно влезет на поверхность
плота.
   Затем оно скользнуло под плот. Ему показалось, что он
слышал шорох - словно рулон материи протаскивают через узкое
окно - но в конце концов, может быть, в этом были виноваты
его нервы.
   "Оно нырнуло?" - спросила Ла-Верн, и в ее голосе было
какое-то странное безразличие, словно она просто пыталась
поддержать разговор. Но потом она вновь перешла на крик.
"Оно нырнуло под плот? Оно под нами?"
   "Да", - сказал Дик и посмотрел на Рэнди. "Сейчас я
поплыву", - сказал он. "Раз оно под нами, у меня есть
хороший шанс".
   "Нет!" - закричала Ла-Верн. "Нет, не оставляй меня
здесь, не..."
   "Я плаваю быстро", - сказал Дик, обращаясь к Рэнди и
абсолютно игнорируя Ла- Верн. "Но я должен плыть - пока оно
еще там".
   Рэнди почувствовал себя так, словно он кружится на
дешевой праздничной карусели и через несколько секунд его
стошнит. В наступившей тишине можно было услышать, как
бочки внизу с пустым звуком стукаются одна о другую и как
листья на пляже шуршат под порывом ветра, можно было
подумать, зачем этой штуке понадобилось забираться под плот.
   "Да", - сказал он Дику. "Но я не думаю, что ты успеешь".
   "Я успею", - сказал Дик и направился к краю плота.
   Он сделал два шага и остановился.
   Дыхание его участилось, легкие и сердце готовились к
тому, чтобы помочь ему проплыть самые быстрые пятьдесят
ярдов в его жизни, но вдруг его дыхание замерло, замерло все
его тело. Он повернул голову, и Рэнди увидел, как набухли
вены у него на шее.
   "Панч..." - произнес он удивленным, сдавленным голосом.
Потом он начал кричать. Он кричал с удивительной силой.
Его мощный баритоновый рев раскололся на дикие сопранные
звуки. Эти звуки были настолько громкими, что это
отражалось от берега и возвращалось призрачными полутонами.
Сначала Рэнди показалось, что он просто кричит, но потом он
уловил в его воплях слово - нет, два слова, повторявшихся
снова и снова. "Моя нога!" - кричал Дик. "Моя нога! Моя
нога! Моя нога!"
   Рэнди посмотрел вниз. Нога Дика странным образом увязла
в плоту. Причина была очевидной, но ум Рэнди сначала
отказывался ее принимать - слишком это было невозможно,
слишком гротескно. Он смотрел, как ногу Дика затягивало в
щель между двумя досками.
   Потом под ногой Дика он заметил темное сияние черной
штуки, черное сияние, оживленное кружащимися, зловещими
цветами.
   Черная масса крепко прилипла к его ноге ("Моя нога!" -
кричал Дик, словно желая подтвердить этот элементарный
вывод. "Моя нога, о, моя нога, моя НОГААААААААА!"). Он
наступил на одну из щелей между досками, а эта штука
поджидала его внизу. Штука...
   "Тяни!" - вдруг завопил Рэнди. "Тяни, Дик, черт возьми,
ТЯНИ!"
   "Что происходит?" - завизжала Ла-Верн, и Рэнди краем
сознания отметил, что она не просто трясла его за плечо -
она вонзила в него свои острые как клыки ногти. От нее не
было бы никакого толку. Он ударил ее локтем в живот. Из
нее вырвался лающий кашель, и она села на доски. Он
подскочил к Дику и схватил его за руку.
   Она была твердой, как каррарский мрамор, каждый мускул
был словно ребро из скелета динозавра. Пытаться вытянуть
Дика было примерно то же самое, что и тянуть из земли
большое дерево с развитой корневой системой. Глаза Дика
были обращены в сторону пурпурной полоски, оставшейся от
заката. Взгляд его был тусклым и удивленным, и он продолжал
кричать, кричать, кричать.
   Рэнди посмотрел вниз и увидел, что нога Дика втянулась в
щель между досками уже до лодыжки. Ширина щели была не
больше полу дюйма, но нога проваливалась вниз. Кровь текла
по белым доскам густыми, темными ручьями. Черная штука
пульсировала в щели, словно кипящая пластмасса, словно
бьющееся сердце.
   Должен вытащить его. Должен вытащить его немедленно,
иначе это вообще будет невозможно... держись, Киско,
пожалуйста, держись...
   Ла-Верн поднялась на ноги и отпрянула от Дика на середину
плота. Она тупо трясла головой, прижав руки к тому месту,
куда Рэнди двинул ее локтем.
   Дик крепко прижался к нему, глупо размахивая руками.
Рэнди посмотрел вниз и увидел, как кровь фонтаном бьет из
его голени, которая заострялась, словно вставленный в
точилку карандаш. Только грифель не был черным, он был
белым.
   Черная штука вновь высунулась из щелей, продолжая
всасывать в себя Дика. Дик взвыл.
   Больше никогда не поиграешь этой ногой в футбол, да и нет
больше никакой ноги, ха-ха, и он дернул Дика изо всей силы,
но по-прежнему с тем же успехом. Дик вновь рванулся вперед,
издав протяжный, сверлящий воздух крик, и Рэнди отпрянул,
сам крича и зажимая уши руками. Кровь хлынула из пор у Дика
на голени и на икре. Его коленная чашечка покраснела и
распухла от огромного напряжения.
   Не могу помочь ему. Ну и сильная же эта штука! Ничем не
могу ему помочь, извини. Дик, ради Бога, извини...
   "Держи меня, Рэнди", - закричала Ла-Верн. "Пожалуйста,
держи меня, пожалуйста..."
   На этот раз он внял ее призывам.
   Только позже ужасная догадка пришла Рэнди в голову: оба
они почти в полной безопасности могли добраться до берега,
пока черная штука была занята Диком. Если бы Ла-Верн
отказалась, он мог бы сделать это один. Ключи от машины
были в кармане джинсов Дика, лежавших на пляже. Он мог бы
сделать это... но догадка пришла к нему, когда было уже
слишком поздно.
   Дик умер, когда в узкой щели начало исчезать его бедро.
За несколько минут до этого крик прекратился. С тех пор он
издавал только глухие, вязкие похрюкивания. Потом и они
затихли. Когда он потерял сознание и упал вперед, Рэнди
услышал, как то, что осталось от его бедренной кости, с
треском переломилось.
   Через мгновение Дик вновь поднял голову, потерянно
оглянулся и открыл рот. Рэнди подумал, что сейчас он снова
закричит. Но вместо этого Дик изверг из себя фонтан такой
густой крови, что она казалась почти твердой. Рэнди и
Ла-Верн залило теплой жижей. Ла-Верн снова начала кричать
охрипшим голосом.
   Кровь брызнула из глаз Дика с такой силой, что они
выпучились почти комически. Рэнди подумал: А еще говорят о
жизнеспособности! Боже, ПОСМОТРИТЕ на это! Он же выглядит
как пожарный гидрант! Боже! Боже! Боже!
   Кровь потекла у Дика из ушей. Его лицо превратилось в
отвратительную пурпурную репу, это было лицо человека,
зажатого в медвежьих объятиях чудовищной, загадочной силы.
   А потом, слава Богу, все кончилось.
   Дик рухнул на плот, и Рэнди с тошнотворным удивлением
заметил, что кровь выступила у него даже на черепе.
   Звуки из-под плота, сосущие звуки.
   Именно тогда в его сумбурном сознании промелькнула мысль,
что у него был хороший шанс доплыть до берега. Тело Ла-Верн
у него на руках делалось все тяжелее и тяжелее. Он
приподнял ее веко - под ним был виден только белок. Он
понял, что она не просто потеряла сознание, но впала в
состояние глубокого шока.
   Рэнди взглянул на поверхность плота. Он, конечно, мог
положить ее, но ширина каждой доски была не больше фута. Не
было никакой возможности положить ее так, чтобы под ней не
было щелей.
   А затем его сумеречное сознание прошептало: Сделай это.
Положи ее и плыви.
   Но он не сделал этого, не мог этого сделать. Ужасное
чувство вины охватило его при этой мысли. Он держал ее,
чувствуя постоянное, мягкое бремя. Она была крупной
девушкой.
   Дик уходил под плот.
   Рэнди держал Ла-Верн из последних сил и наблюдал за тем,
как это происходило. Это свершалось против его желания, и
на долгие секунды, а, может быть, и минуты он отворачивался,
но всякий раз вновь возвращался глазами к Дику.
   После того, как Дик умер, процесс пошел быстрее.
   Остатки его правой ноги исчезали, а его левая нога
вытягивалась все дальше и дальше, до тех пор пока Дик не
стал похож на одноногого балетного танцора, севшего на
шпагат. Затрещали кости таза, и когда живот Дика стал
зловеще распухать от давления, Рэнди надолго отвернулся,
пытаясь пропускать мимо ушей влажные звуки и
сконцентрироваться на боли в руках.
   За спиной у него раздался звук, словно кто-то набил себе
полный рот леденцов и стал их пережевывать. Когда он
оглянулся, он увидел, как ребра Дика с треском
протискиваются в щель. Руки его были подняты, и выглядел
он, как непристойная пародия на Ричарда Никсона,
вскидывавшего руку с пальцами, образующими букву "V".
   Глаза его были широко открыты. Язык высунулся в
направлении Рэнди.
   Рэнди отвернулся и посмотрел в сторону берега. Смотри,
нет ли там где огней, - сказал он самому себе. Он знал, что
там не может быть никаких огней, но тем не менее стал
вглядываться в темноту. Нет ли там огней, кто-нибудь
наверняка остался еще на недельку в коттедже, опавшая
листва, такой момент нельзя пропустить, возьму свой "Никон",
ребятам понравятся слайды.
   Прошло несколько минут. Его уже нет там. Можно
посмотреть. Ну да, конечно, уже можно. Но смотреть не
надо. На всякий случай, не надо. Решено? Решено.
Обжалованию не подлежит. Так считаем мы все, и так считает
каждый из нас.
   Он посмотрел и как раз успел увидеть уходящие в щель
пальцы Дика. Они шевелились - может быть, просто движение
воды передалось этой черной штуке, а от нее - пальцам Дика.
Может быть, может быть. Но Рэнди показалось, что Дик машет
ему на прощанье. В первый раз он почувствовал, что безумие
не так уж и далеко от него, как кажется.
   Кольцо Дика - память о футбольном турнире 1981 года -
медленно соскользнуло со среднего пальца правой руки. Оно
было слишком велико, чтобы пройти сквозь щель. Это было
все, что осталось от Дика. Дика больше не было. Не будет
больше брюнеток с томными глазами, не будет больше хлопков
мокрым полотенцем по голому заду Рэнди, когда он выходит из
душа, не будет больше проходов с центра поля, сопровождаемых
сумасшедшим ревом болельщиков. Не будет больше ночных
поездок на машине с голосом Фин Лиззи, ревущей из
магнитофона о том, что "Ребята Снова в Городе". Не будет
больше Киско.
   Снова раздался шорох. Рэнди посмотрел себе под ноги и
увидел, что щели вокруг него заполнились лоснящейся
чернотой. Он вспомнил о том, как твердая струя крови
выплеснулась из горла Дика.
   Оно вынюхивает меня. Оно знает, что я здесь. Может ли
оно взобраться на плот? Пролезть через щели? Может или не
может?
   Он смотрел вниз, забыв про свою мягкую ношу, зачарованный
этим вопросом. Интересно, что чувствует кожа, когда эта
штука набрасывается на тебя?
   Чернота чуть не перелилась через край щелей (Рэнди
бессознательно встал на цыпочки), а потом исчезла. Вновь
раздался матерчатый шорох. И неожиданно Рэнди вновь увидел
пятно на воде, футах в пятнадцати от плота.
   Он опустил Ла-Верн на плот, и сразу же руки его стали
бешено дрожать. Он склонился над ней, ее волосы рассыпались
по белым доскам темным веером неправильной формы. Он стоял
на коленях рядом с ней и смотрел на темное пятно на воде,
готовый вновь подхватить Ла-Верн, как только оно проявит
первые признаки движения.
   Он начал похлопывать ее по щекам, пытаясь привести ее в
чувство. Ла-Верн никак не реагировала. Но Рэнди не мог
сторожить ее так всю ночь, поднимая ее на руки всякий раз,
когда эта штука двигалась (к тому же, за ней ведь нельзя
было постоянно наблюдать). Но он знал один трюк, о котором
ему рассказал друг его старшего брата, студент медицинского
колледжа. Этот парень знал много разных забавных штук - как
ловить вшей и устраивать бега в спичечном коробке, как
получить кокаин из детского слабительного, как зашивать
глубокие порезы с помощью обычной нитки и иголки. Однажды
он рассказывал о том, как привести в чувство мертвецки
пьяных парней, чтобы они не захлебнулись в собственной
блевотине, как Бон Скотт из "AC/DC".
   Он наклонился к Ла-Верн и укусил ее изо всех сил за мочку
уха.
   Горячая, горькая кровь моментально заполнила его рот.
Ла-Верн тут же открыла глаза. Она закричала хриплым,
рычащим голосом и принялась отбиваться от него. Рэнди
посмотрел и увидел, что пятно уже почти заплыло под плот.
Оно двигалось с жуткой, неестественно быстрой скоростью.
   Он вновь подхватил Ла-Верн, но на этот раз с огромным
трудом. Она пыталась ударить его по лицу. Рукой она задела
его по чувствительному носу, и перед глазами у него поплыли
красные звезды.
   "Прекрати!" - заорал он. "Прекрати, сука, оно снова под
нами, и если ты не перестанешь, я уроню тебя, клянусь
Богом!"
   Она немедленно перестала размахивать руками и мертвой
хваткой схватила его за шею. Глаза ее казались совершенно
белыми в свете звезд.
   "Прекрати!" Она не отпускала его. "Прекрати, Ла-Верн, ты
меня задушишь".
   Крепче. Его охватила паника. Пустой звук сталкивающихся
бочек сделался приглушенным. Он подумал, что это из-за этой
штуки, там, внизу.
   "Я не могу дышать!"
   Хватка немного ослабла.
   "Теперь слушай меня. Я опущу тебя вниз. Все будет в
порядке, если ты..."
   Опущу тебя вниз - вот все, что она расслышала. Она вновь
вцепилась в него мертвой хваткой, и на мгновение он почти
потерял равновесие. Она почувствовала это и замерла.
   "Встань на доски".
   "Нет!"
   "Эта штука не достанет тебя, если ты будешь стоять на
досках".
   "Нет, не опускай меня, она схватит меня, я знаю, она..."
   "Ты встаешь на доски, или я уроню тебя".
   Он медленно и осторожно опускал ее вниз. Оба дышали с
жалким, воющим присвистом - гобой и флейта. Ее ноги
коснулись досок. Она отдернула их, словно доски были
раскаленными.
   "Встань на доски!" - прошипел он ей. "Я не Дик, я не
могу держать тебя всю ночь".
   "Дик..."
   "Мертв".
   Ее ноги вновь коснулись досок. Медленно-медленно он
отпустил ее. Они стояли друг напротив друга, как танцоры.
Он заметил, что она ждет первого прикосновения этой штуки.
   "Рэнди", - прошептала она. "Где эта дрянь?"
   "Под нами. Посмотри вниз".
   Они посмотрели вниз и увидели, как чернота заполняет щели
почти по всему плоту. Рэнди почувствовал исходящее от
черной массы жадное нетерпение. Когда пятно вновь вынырнуло
из-под плота, на часах Рэнди, которые он забыл снять перед
купанием, было четверть девятого.
   "Сейчас я сяду", - сказал он.
   "Нет!"
   "Я устал", - сказал он. "Я посижу, а ты будешь
наблюдать. Не забывай только время от времени отводить
взгляд. Потом мы сменимся. "Вот", - он протянул ей часы, -
"смена через каждые пятнадцать минут".
   "Оно сожрало Дика", - прошептала она.
   "Да".
   "Что это такое?"
   "Я не знаю".
   "Я замерзла".
   "Я тоже".
   "Подержи меня тогда".
   "С меня уже достаточно".
   Она не настаивала.
   Сидеть на плоту и не смотреть на черное пятно было
райским блаженством. Вместо пятна он смотрел теперь на
Ла-Верн, следя за тем, чтобы она вовремя отводила глаза.
   "Что мы будем делать, Рэнди?"
   Он подумал.
   "Ждать", - сказал он.
   Они сменялись через каждые пятнадцать минут. В четверть
десятого поднялся холодный месяц и прочертил дорожку на
поверхности воды. В десять тридцать раздался пронзительный,
одинокий крик, и Ла-Верн взвизгнула.
   "Заткнись", - сказал он. "Это гагары".
   "Я замерзаю, Рэнди. У меня все тело онемело".
   "Ничем не могу тебе помочь".
   "Обними меня", - сказала она. "Ты должен. Мы будем
держаться друг за друга. Мы можем сесть вдвоем и наблюдать
за этой штукой".
   Он заколебался, но холод уже пробрал его до костей.
"0'кей", - сказал он.
   Они сели рядом, обнявшись, и что-то произошло - было ли
это естественным или извращенным, но это произошло. Он
напрягся. Его рука нашарила ее грудь и принялась
поглаживать влажный нейлон. Она издала слабый вздох, а рука
ее поползла к его плавкам.
   Другой рукой он скользнул вниз по ее телу и нашарил
место, в котором сохранилось еще немного тепла. Он повалил
ее на спину.
   "Нет", - сказала она, но рука ее уже скользнула ему под
плавки.
   "Я вижу эту штуку", - сказал он. Сердце его забилось
сильнее, разгоняя горячую кровь по всему замерзшему телу.
"Я наблюдаю за ней".
   Она что-то пробормотала, и он почувствовал, как она
стаскивает с него плавки. Он наблюдал. Он вошел в нее.
Боже, наконец-то он почувствовал тепло. Она издала
гортанный звук, и ее пальцы впились в его отвердевшие
холодные ягодицы.
   Он наблюдал. Он наблюдал очень внимательно. Она не
двигалась. Ощущения были невероятными, фантастическими. Он
не был слишком опытен, но не был и девственником. Он
занимался любовью с тремя девушками, но никогда не
чувствовал ничего подобного. Она застонала и стала
совершать встречные движения. Плот тихонько качался. Бочки
внизу слегка постукивали.
   Он наблюдал. Цвета начали кружиться, но на этот раз
очень медленно, приятно, совсем не угрожающе. Он наблюдал
за ней и смотрел на цвета. Глаза его были широко раскрыты,
и цвета отражались в них. Ему уже не было холодно, ему было
жарко. Его жгло, словно после первого дня на пляже в начале
июня, когда солнце обжигает белую после зимы кожу, придает
ей (цвета) цвет. Первый день на пляже, первый день лета.
Песок, пляж, цвета
   (двигается, она начала двигаться)
   и ощущение лета, занятия кончились, и я могу поболеть за
"Янки" на открытых трибунах, девушки в бикини на пляже,
пляже, пляже, о, ты любишь, любишь?
   (люблю)
   пляж ты любишь
   (люблю я люблю)
   крепкие, лоснящиеся от крема груди, и если внизу
купальник был достаточно узок, то можно было увидеть
небольшой кусочек
   (волосы ее волосы ЕЕ ВОЛОСЫ В О ГОСПОДИ В ВОДЕ ЕЕ ВОЛОСЫ)
   Он отпрянул и попытался оттащить ее от края плота, но
черная масса, переливающаяся всеми цветами радуги, уже
облепила ее волосы.
   Чернота хлынула на лицо.
   Ла-Верн засучила ногами. Черная масса изогнулась и стала
подниматься выше. Кровь потоками стекала с шеи. Крича, но
не слыша своего собственного крика, Рэнди подбежал к ней,
уперся ногой в бедро и столкнул ее в воду. В течение
нескольких мгновений вода у борта пенилась так, словно
кто-то поймал на удочку самого большого в мире окуня,
который никак не желал с этим смириться.
   Рэнди закричал. Он закричал. А потом - для разнообразия
- закричал еще раз.
   Ночь длилась целую вечность.
   Без четверти пять небо на востоке стало светлеть, и он
почувствовал какую-то надежду. Но только на мгновение. К
шести часам он уже мог видеть пляж. Ярко- желтая машина
стояла на том самом месте, где Дик вчера запарковал ее,
напротив жердевого забора. Рубашки, свитера и четыре пары
джинсов были раскиданы по пляжу. Их вид вновь наполнил его
ужасом, хотя ему казалось, что он утратил уже всякую
способность бояться. Он видел свои джинсы, одна штанина
была вывернута наизнанку, карман оттопырился. У них был
такой мирный вид. Они словно ждали, когда он придет,
вывернет штанину, зажав карман, чтобы не выпала мелочь. Он
почти чувствовал, как они щекочут его ноги, как он
застегивает медную пуговицу над молнией...
   (ты любишь да я люблю)
   Он посмотрел налево. Она была там, круглая, как шашка,
черная, слегка покачивающаяся на волнах. В его глазах начал
подниматься цветной вихрь, и он быстро отвернулся.
   "Убирайся домой", - закаркал он. "Или отправляйся в
Голливуд к Роджеру Кормену и попробуйся на роль".
   Где-то зарокотал самолет, и он предался сладким
фантазиям: Мы объявлены пропавшими без вести, все четверо.
Поиски ведутся в окрестностях Хорликса. Фермер вспоминает,
что мимо него пронеслась желтая машина, "словно вырвавшаяся
из ада летучая мышь". Спасательные службы в районе Кэскейд
Лейк. Пилот- доброволец совершает облет местности. Он
замечает голого парня на плоту, одного парня, одного
оставшегося в живых, одного...
   Он пришел в себя на самом краю плота и снова ударил себя
кулаком по носу, вскрикнув от боли.
   Черная штука немедленно двинулась к плоту и поднырнула
под него - возможно, она слышала что-то, или чувствовала...
или что-то еще.
   Рэнди ждал.
   Прошло сорок пять минут, прежде чем она выплыла.
   (ты любишь да я люблю поболеть за "Янки" и "Кетфиш" ты
любишь "Кетфиш" да я люблю)
   (шоссе 66 помнишь "Корветт" Джордж Махарис в "Корветте"
Мартин Мильнер в "Корветте" ты любишь "Корветт")
   (да я люблю "Корветт")
   (я люблю а ты любишь?)
   (солнце царское как кипящее стекло у нее в волосах и этот
свет я очень хорошо помню свет летнего солнца свет)
   (свет летнего солнца)
   Рэнди плакал.
   Он плакал, потому что поведение черной штуки изменилось -
всякий раз, когда он пытался сесть, она подныривала под
плот. Что ж, она даже обладала каким-то разумом, она
почувствовала или поняла, что может добраться до него, когда
он сидит.
   "Уходи", - сказал Рэнди сквозь слезы. В пятидесяти
ярдах, до смешного близко, белочка прыгала по капоту машины
Дика. "Уходи, пожалуйста, или куда хочешь, только оставь
меня одного. Я не люблю тебя".
   Пятно не двигалось. Цвета закружились по его
поверхности.
   (ты любишь, любишь меня)
   Рэнди отвел взгляд от пятна и посмотрел на пляж, в
ожидании помощи, но там никого не было, ни одной живой души.
Джинсы лежали на том же месте, одна штанина была по-прежнему
вывернута наизнанку, была видна белая ткань кармана. Они
уже не выглядели так, словно их сейчас наденут. Они были
похожи на останки.
   Он подумал: Если бы у меня было оружие, я бы
застрелился.
   Он стоял на плоту.
   Солнце село.
   Через три часа взошла луна.
   Спустя недолгое время начали кричать гагары.
   Прошло еще немного времени, и Рэнди обернулся и стал
смотреть на черное пятно. Он не мог убить себя, но, может
быть, эта штука поможет ему умереть без боли. Может быть,
для этого и нужны цвета.
   (любишь любишь любишь любишь?)
   "Спой со мной", - прокаркал Рэнди. "С Янки" я теперь до
гроба... Надоела мне учеба... Не пойду сегодня в школу...
Буду радоваться голу".
   Цвета начали вращаться. На этот раз Рэнди не отвернулся.
   Он прошептал: "Любишь?"
   Где-то, далеко от пустынного озера, закричала гагара.




   Стивен Кинг
   Грузовик дяди Отто


   Перевод А. Медведева


   Я испытываю огромное облегчение от того, что пишу все
это.
   Ни одной ночи я не спал нормально с тех пор, как
обнаружил труп дяди Отто. Много раз я думал, сошел ли я с
ума или мне это еще предстоит. В чем-то было бы лучше, если
бы эта штука не была у меня в кабинете, где я могу смотреть
на нее, брать ее в руки, подбрасывать, когда мне захочется.
Мне этого не хочется, мне не хочется дотрагиваться до этой
штуки, но иногда я все-таки делаю это.
   Если бы она не была здесь, если бы я не захватил ее с
собой, убегая во второй раз из маленького однокомнатного
домика, я, возможно, начал бы уверять себя в том, что все
это было всего лишь галлюцинацией - порождением истощенного
и перевозбужденного мозга. Но вот она, здесь. Я могу
почувствовать на руке ее вес.
   Все это было на самом деле.
   Большинство тех, кто прочтут эти воспоминания, не поверят
им, разве что с ними случалось нечто подобное. Мне кажется,
что моя откровенность и ваше доверие - это две
взаимоисключающие вещи. Но я с таким же удовольствием
расскажу вам то, что вы будете считать сказкой. Верьте чему
хотите.
   В любой страшной сказке должны быть тайна и предыстория.
В моей есть и то и то. Позвольте мне начать с предыстории,
чтобы рассказать, как мой дядя Отто, бывший богатым
человеком по меркам Касл Каунти, провел двадцать дет в
однокомнатном доме без водопровода на задворках небольшого
городка.
   Отто родился в 1905 году. Он был самым старшим из пяти
детей Шенка. Мой отец, родившийся в 1925 году, был самым
младшим. Я был самым младшим ребенком моего отца, (я
родился в 1955 году), так что дядя Отто всегда казался мне
очень старым.
   Подобно многим трудолюбивым немцам, мой дедушка и моя
бабушка приехали в Америку с кое-какими сбережениями. Мой
дедушка поселился в Дерри, так как там была развита лесная
промышленность, в которой он кое-что понимал. Он преуспел,
и его дети появились на свет далеко не нищими.
   Мой дедушка умер в 1925 году. Все наследство досталось
дяде Отто, которому тогда было двадцать лет. Он переехал в
Касл Рок и начал спекулировать недвижимостью. Занимаясь
лесом и землей, он через несколько лет сколотил себе
приличный капитал. Он купил себе большой дом на Касл Хилл,
завел слуг и наслаждался своим положением молодого,
сравнительно красивого ("сравнительно" добавлено из-за того,
что он носил очки) и чрезвычайно привлекательного для женщин
холостяка. Никто не называл его странным. Это произошло
позднее.
   Он получил травму во время катастрофы, когда ему было
двадцать девять лет. Не такую уж и тяжелую, но травма есть
травма. Он прожил в своем большом доме на Касл Хилл до 1933
года, затем продал его, так как на рынок были выброшены
огромные лесные угодья по смехотворно низкой цене, и ему
безумно хотелось их купить. Земли эти принадлежали компании
"Нью Ингленд Пейпер".
   "Нью Ингленд Пейпер" существует и сегодня, и если вы
пожелаете приобрести ее акции, то я одобрю ваш выбор. Но в
1933 году компания распродавала огромные куски земли по
демпинговым ценам в отчаянном усилии удержаться на плаву.
   Сколько земли купил мой дядя? Подлинный документ был
утерян, а мнения рознятся. Но все сходятся на том, что у
него было больше четырех тысяч акров. Большинство угодьев
было расположено в Касл Роке, но некоторые простирались и до
Уотерфорда и до Харлоу. Когда разразился кризис, "Нью
Ингленд Пейпер" предлагала землю по цене два доллара
пятьдесят центов за акр при условии, что покупатель купит
сразу все.
   Цена всей земли составляла примерно десять тысяч
долларов. Дядя Отто не мог внести всю сумму один, поэтому
он нашел себе партнера, янки по имени Джордж МакКатчен.
Вам, должно быть, известны имена Шенка и МакКатчена, если вы
живете в Новой Англии. Компанию давным-давно уже купили
другие владельцы, но остались еще скобяные лавки "Шенк и
МакКатчен" в сорока городах Новой Англии и лесные склады
"Шенк и МакКатчен" от Сентрал Фолз до Дерри.
   МакКатчен был дородным мужчиной с большой черной бородой.
Как и мой дядя Отто, он носил очки. Как и дядя Отто, он
получил в наследство кое-какой капитал. Капитал, должно
быть, был не таким уж и маленьким, так как вместе с дядей
Отто они купили землю без всяких проблем. Оба они в душе
были пиратами и неплохо ладили друг с другом. Их
партнерство продолжалось двадцать два года, как раз до того
года, когда я родился, и дела их всегда шли превосходно.
   Но все началось с покупки этих четырех тысяч акров. Они
обследовали их на грузовике МакКатчена, разъезжая по лесным
дорогам и просекам, большую часть времени ползя на первой
передаче, трясясь по колеям и расплескивая лужи. МакКатчен
и дядя Отто управляли грузовиком по очереди, два молодых
человека, которые вынырнули крупными землевладельцами из
темных глубин Великой Депрессии.
   Не знаю, откуда у МакКатчена взялся этот грузовик. Это
был "Крессуэлл", если это имеет хоть какое-нибудь значение.
Таких моделей уже не выпускают. У него была огромная
кабина, выкрашенная в ярко-красный цвет, широкие подножки и
электрический стартер. Если стартер отказывал, грузовик
можно было завести ручкой, но в случае неосторожности ручка
могла дернуться и сломать вам плечо. Длина кузова с прямыми
бортами составляла двадцать футов, но лучше всего я помню
нос грузовика. Он был такого же кроваво-красного цвета.
Чтобы добраться до мотора, надо было поднять две стальные
крышки, одну слева, другую справа. Радиатор был расположен
на уровне груди взрослого мужчины. Это была отвратительная,
чудовищная машина.
   Грузовик МакКатчена сломался и был отремонтирован. Затем
сломался еще раз, и его вновь починили. Когда "Крессуэлл"
отказал окончательно, это был настоящий спектакль.
   Однажды в 1953 году МакКатчен и дядя Отто ехали по шоссе
Блэк Хенри и, по собственному признанию дяди Отто, были
"пьяны, как свиньи". Дядя Отто врубил первую передачу,
чтобы взобраться на Троицин Холм. Само по себе это действие
было правильным, но в том состоянии, в котором он был, дядя
Отто и не подумал врубить другую передачу, когда они начали
спускаться с другой стороны холма. Старый и изношенный
двигатель "Крессуэлла" перегрелся. Ни МакКатчен ни дядя
Отто не заметили, как стрелка термометра зашла за красную
отметку. В самом конце спуска раздался взрыв, сорвавший
крылья грузовика, превратившиеся в крылья красного дракона.
Колпачок радиатора взлетел в небо, как ракета. Все потонуло
в клубах пара. Забило фонтаном масло, заливая ветровое
стекло. Дядя Отто выжал до отказа тормозную педаль, но у
"Крессуэлла" в последний год подтекала тормозная жидкость, и
педаль провалилась безо всякого результата. Он не видел,
куда едет, и съехал с дороги в канаву, а потом выехал на
поле. Если бы "Крессуэлл" заглох, то все было бы еще
ничего, но мотор продолжал работать. Сначала выйдет один
поршень, потом два других, словно шутихи в день
независимости. Один из них, рассказывал дядя Отто, просадил
дверь с его стороны и распахнул ее настежь. В
образовавшуюся дыру можно было просунуть кулак. Они
остановились на краю поля. Им бы открылся замечательный вид
на Белые горы, если бы ветровое стекло не было забрызгано
маслом.
   Это было концом путешествий для "Крессуэлла" МакКатчена,
он уже никогда не сдвинулся с этого поля. Никаких протестов
со стороны хозяина поля не последовало, оно, разумеется,
принадлежало им самим. Совершенно протрезвев от пережитого,
парочка выбралась из грузовика, чтобы оценить понесенный
ущерб. Ни один из них не был механиком, но это и не
требовалось для того, чтобы понять, что рана оказалась
смертельной. Дядя Отто был потрясен - во всяком случае, так
он сказал моему отцу - и предложил заплатить за грузовик.
Джордж МакКатчен попросил его перестать нести чушь.
МакКатчен пришел в какой-то экстаз. Он посмотрел на поле,
на горы вдали и решил, что это место как раз подходит для
того, чтобы построить уединенное жилище. Именно это он и
сообщил дяде Отто тоном, который обычно приберегают для
момента религиозного обращения. Они вместе вернулись на
дорогу и доехали до Касл Рока на грузовике пекарни Кашмена,
который как раз проезжал мимо. МакКатчен сказал как-то
моему отцу, что во всем происшедшем он усматривает перст
Божий. Ведь он искал подходящее место, а оно все это время
поджидало его на поле, мимо которого они проезжали
три-четыре раза в неделю, не удосуживаясь бросить на него
взгляд. Рука Бога, - уточнил он, не зная о том, что умрет
на этом самом поле через два года, придавленный носом своего
собственного самосвала, самосвала, который после его смерти
перешел в собственность дяди Отто.
   МакКатчен нанял Билли Додда, чтобы он прицепил
"Крессуэлл" к своей машине и развернул его носом к дороге.
По его словам, для того чтобы он мог смотреть на него всякий
раз, проезжая мимо, и думать о том, что когда Билли Додд
вторично прицепит грузовик и оттащит его уже навсегда, будет
самое время копать ему могилу. Он был в чем-то
сентиментальным, но он был не из таких, кто из-за своей
сентиментальности был готов потерять хотя бы доллар. Когда
через год появился человек по имени Беккер и предложил
купить колеса "Крессуэлла", с шинами и со всем остальным,
так как они подходили по размеру к его машине, МакКатчен
содрал с него двадцать долларов как нечего делать. Обратите
внимание на то, что к тому времени его состояние перевалило
за миллион долларов. Он также велел Бейкеру поставить
грузовик на вкопанные в землю бревна. Он сказал, что ему не
хотелось бы проезжать мимо и видеть, как его грузовик все
глубже и глубже погружается в землю, словно какой-нибудь
бесхозный хлам. Бейкер сделал это. Через год "Крессуэлл"
сполз с бревен и придавил МакКатчена до смерти. Старики с
удовольствием рассказывали эту историю, неизменно выражая в
конце надежду, что МакКатчен хорошо повеселился на те
двадцать долларов, которые он получил за колеса.
   Я вырос в Касл Роке. Когда я родился, мой отец работал
на Шенка и МакКатчена уже почти десять лет, и грузовик,
перешедший к дяде Отто вместе со всем другим имуществом
МакКатчена, был вехой в моей жизни. Моя мама покупала
продукты в магазине Уоррена в Бриджтоне. Туда надо было
добираться по шоссе Блек Хенри. Каждый раз, когда мы
отправлялись, я смотрел на грузовик, возвышавшийся в поле на
фоне Белых гор. Он уже не был подперт бревнами - дядя Отто
сказал, что одного несчастного случая достаточно - но сама
мысль о связанном с ним происшествии уже внушала мальчику в
коротких штанишках непреодолимый ужас.
   Он стоял там летом на склоне, окруженном с трех сторон
дубами и вязами, стоявшими на границе поля, словно
факельщики. Он стоял там зимой, окруженный сугробами,
доходившими иногда до его выпуклых фар, так что грузовик
делался похожим на мастодонта, увязающего в зыбучих песках.
Весной, когда поле превращалось в настоящее болото из
мартовской грязи, и было непонятно, как он не утонет в нем.
Если бы не подпирающий его хребет солидного валуна, так бы
оно, наверное, и случилось. Времена года менялись, года
шли, а он оставался на месте.
   Мне даже раз пришлось побывать внутри. Однажды отец
остановился на обочине (мы направлялись на Фрайбургскую
ярмарку), взял меня за руку и повел в поле. Мне кажется,
это было в I960 или в 1961 году. Я смертельно боялся
грузовика. Я слышал истории о том, как он скатился с бревен
и раздавил дядиного компаньона. Я слышал все эти россказни
в парикмахерской, спрятавшись за журналом "Лайф", который я
не в силах был читать, и слушая, как мужчины говорили о том,
как его раздавило и о своих надеждах, что старина Джорджи
хорошо повеселился на двадцать долларов, вырученных от
продажи колес. Один из них - по-моему, это был Билли Додд,
отец чокнутого Фрэнка - сказал, что МакКатчен выглядел как
"тыква, лопнувшая под тракторным колесом". Это видение
преследовало меня месяцами... но моему отцу это, конечно,
было невдомек.
   Отец подумал, что мне понравится забраться в кабину
старого грузовика. Он заметил, как я смотрю на него каждый
раз, когда мы проезжаем мимо, и, как мне кажется, принял мой
ужас за восхищение.
   Я помню сумрачный запах ветра, немного горький, немного
резкий. Я помню серебристый отлив сухой травы. Я помню
шорох наших шагов, но лучше всего я помню нависающий надо
мной самосвал, вырастающий все больше и больше, оскал его
радиатора, кроваво-красный цвет краски, затуманенный взор
ветрового стекла. Я помню, как меня захлестнула волна
страха, еще более сумрачная и холодная, чем осенний ветер,
когда отец взял меня подмышки и посадил меня в кабину:
"Поезжай на ней в Портленд, Квентин, ну же, заводи!" Я
помню, как ветер омывал мое лицо, пока отец поднимал меня
вверх, и как затем его чистый запах сменился запахами масла
потрескавшейся кожи, мышиного помета и... я готов
поручиться... крови. Я помню, как я пытался удержать
слезы, пока отец стоял и улыбался мне, уверенный в том, что
доставляет мне волнующее переживание. И так оно и было на
самом деле, но не так, как он себе это представлял. Я понял
с абсолютной ясностью, что сейчас он отойдет или по крайней
мере отвернется, и тогда грузовик сожрет меня,
просто-напросто сожрет меня живьем. А потом выплюнет меня
пережеванным, изломанным и... и словно бы лопнувшим. Как
тыква под тракторным колесом.
   Я начал плакать, и мой отец, лучший из всех, спустил меня
вниз, успокоил меня и отнес назад к машине.
   Он нес меня на руках, и через его плечо я мог смотреть на
удаляющийся грузовик, гигантский радиатор которого зловеще
нависал над полем. Черная круглая дыра, через которую, по
словам дяди Отто, вылетел цилиндр, напомнила мне безобразно
пустую глазницу, и мне захотелось сказать отцу, что я
почувствовал запах крови и поэтому заплакал. Но я не знал,
как это сделать. Мне кажется, он все равно бы не поверил
мне.
   Я был пятилетним мальчиком, верящим в Санта Клауса, и
также твердо я уверовал в то, что чувство страха, охватившее
меня, когда отец запихнул меня в кабину грузовика, исходило
от самого грузовика. Двадцать два года мне понадобилось,
чтобы понять, что не "Крессуэлл" убил Джорджа МакКатчена.
Мой дядя Отто убил его.
   "Крессуэлл" был вехой в моей жизни, но он также занимал
заметное место в сознании всей округи. Если вы объясняли
кому-нибудь, как добраться из Бриджтона в Касл Рок, то
обязательно упоминали, что примерно через три мили после
сворота с одиннадцатого шоссе слева от дороги будет стоять
старый красный грузовик, и если вы увидите его, значит, вы
на правильном пути. Туристы часто останавливались на вязкой
обочине (иногда их машины застревали там, доставляя всем
огромное веселье) и фотографировали Белые горы с грузовиком
дяди Отто на переднем плане, для большей живописности.
Долгое время отец называл "Крессуэлл" "туристическим
мемориалом на Троицыном холме", но вскоре перестал это
делать. К тому времени наваждение дяди Отто зашло уже
слишком далеко, чтобы можно было шутить по этому поводу.
   Такова предыстория. Теперь переходим к тайне.
   То, что именно он убил МакКатчена, для меня ясно как
день. "Он был как лопнувшая тыква", - говорили завсегдатаи
парикмахерской. Один из них добавлял: "Готов побиться об
заклад, что он распростерся перед грузовиком, как эти
козлы-арабы, которые молятся своему дурацкому Аллаху. Я
прямо вижу его в тот момент. Они оба были чокнутыми, оба.
Если не верите мне, посмотрите, как кончил Отто Шенк. Прямо
через дорогу в маленьком домике, который он думал подарить
городу, чтобы устроить там школу. Сумасшедший, как
какая-нибудь дерьмовая крыса".
   Все это сопровождалось кивками и понимающими взглядами,
потому что к тому времени они уверились в том, что дядя Отто
был странноват, но ни один из старых сплетников не увидел в
нарисованной картине - "распростерся перед грузовиком, как
эти козлы-арабы, которые молятся своему дурацкому Аллаху" -
ничего подозрительного или странного.
   Маленький город всегда живет слухами. Людей объявляют
ворами, распутниками, браконьерами и обманщиками на основе
скуднейшей информации и широчайших обобщений. Мне кажется,
часто слух рождается просто от скуки. Я думаю, что всю эту
среду маленького городка, которую описывало столько
писателей от Натаниэля Готорна до Грейса Металиоса, нельзя
назвать отвратительной только по одной причине: все эти
слухи, рождающиеся на улице, в парикмахерской, в бакалейной
лавке как-то странно наивны. Такое чувство, что эти люди во
всем склонны видеть злобу и глупость, и готовы даже
приписать их лишенному этих недостатков человеку, но
настоящее, сознательно совершенное зло может оказаться
незамеченным ими, даже когда оно висит у них прямо под
носом, совсем как ковер-самолет в одной из волшебных сказок
эти козлов-арабов.
   Как я догадался, что он это сделал? - спросите вы меня.
Только потому, что он был с МакКатченом в тот день? Нет. Я
понял это по его отношению к грузовику. К "Крессуэллу".
Когда наваждение начало одолевать его, он переехал в тот
маленький домик, прямо через дорогу от грузовика... Но даже
тогда, особенно в последние годы своей жизни, он смертельно
боялся, что в один прекрасный день грузовик переползет через
дорогу и...
   Я думаю, дядя Отто заманил МакКатчена в поле разговорами
о его строительных планах. МакКатчен всегда был готов
часами рассуждать о своем доме и о приближающемся отходе от
дел. Они получили выгодное предложение от гораздо более
крупной компании - я не упомяну ее названия, но оно
наверняка вам знакомо - и МакКатчен хотел принять его. Дядя
Отто был против. Тихая борьба по этому поводу продолжалась
между ними с весны. Я думаю, что это несогласие и послужило
причиной желания дяди Отто избавиться от своего партнера.
   Я думаю, мой дядя подготовился ко всему следующим
образом: во-первых, он подкопал бревна, на которых стоял
грузовик, а во-вторых, положив что-то на землю прямо перед
носом грузовика, где МакКатчен обязательно должен был
увидеть эту вещь.
   Какую вещь? Я не знаю. Что-нибудь яркое. Бриллиант?
Или всего лишь осколок стекла? Это не имеет значения. Она
вспыхивает и сияет на солнце. Возможно, МакКатчен замечает
ее. Если же нет, то будьте уверены, что дядя Отто обратит
его внимание на нее. Что это там такое? - спрашивает он,
указывая пальцем. Не знаю, - говорит МакКатчен и торопится
взглянуть.
   МакКатчен опускается на колени прямо перед "Крессуэллом",
наподобие этих козлов- арабов, которые молятся своему
Аллаху, и пытается выковырять эту вещь из земли. В это
время дядя небрежно прогуливается и подходит к грузовику
сзади. Один мощный толчок, и он расплющивает МакКатчена,
МакКатчен лопается, как тыква.
   По моим подозрениям, он был слишком законченным пиратом в
душе, чтоб умереть мгновенно. Воображение подсказывает мне,
как он лежит, придавленный носом грузовика, и кровь течет у
него из носа, изо рта и из ушей. Лицо его бело, как бумага,
глаза потемнели, он просит дядю помочь ему, помочь
побыстрее. Просит... затем умоляет... и наконец
проклинает моего дядю, обещая, что достанет его хоть из-под
земли и покончит с ним. А мой дядя стоит и смотрит, засунув
руки в карманы, ожидая, когда все будет кончено.
   Вскоре после смерти МакКатчена мой дядя стал вести себя
так, что завсегдатаи парикмахерской сначала назвали это
странным, потом ненормальным, а потом чертовски загадочным.
То, что сделало его сумасшедшим, "как дерьмовая крыса",
пользуясь жаргоном парикмахерской, проявилось потом в полной
мере, но, похоже, ни у кого нет сомнений, что начались его
странности примерно в то же время, когда умер Джордж
МакКатчен.
   В 1965 году дядя Отто построил небольшой однокомнатный
дом через дорогу от грузовика. Много было разговоров о том,
что старина Отто Шенк собирается устроить там, у Троицына
холма рядом с шоссе, но когда выяснилось, что это - подарок
городу, новое здание школы, которую он просил назвать в
честь его покойного компаньона, всеобщему удивлению не было
предела.
   Городские власти Касл Рока были поражены. Впрочем,
поражены были все. Почти все в Касл Роке в свое время
ходили примерно в такие же однокомнатные школы (или думали,
что ходили, а это примерно то же самое). Но к 1965 году ни
одной однокомнатной школы в Касл Роке не осталось.
Последняя из них, школа Касл Ридж, закрылась около года
назад. К тому времени в городе была выстроена на окраине
начальная школа из стекла и шлакоблоков, а на Карбайн-стрит
была открыта прекрасная новая средняя школа. В результате
своего эксцентричного предложения дядя Отто преодолел одним
прыжком расстояние межу "странным" и "чертовски загадочным".
   Власти послали ему письмо (никто не осмелился увидеться с
ним лично), в котором поблагодарили его и выразили надежду,
что он будет также заботиться о нуждах города и в будущем,
но отклонили однокомнатную школу под предлогом, что в городе
и так уже вполне достаточно школ. Дядя Отто впал во все
возрастающее бешенство. Заботиться о нуждах города в
будущем? кричал он моему отцу. Ну что ж, он позаботится о
них, но не так, как им бы того хотелось. Он не вчера
родился. Он может отличить ястреба от ручной пилы. И если
они собираются соревноваться с ним в том, кто ссыт дальше,
то он покажет им, что может ссать как хорек, выдувший
бочонок пива.
   "Что же ты собираешься делать?" - спросил его мой отец.
Они сидели за столом на кухне у нас дома. Моя мать ушла с
шитьем наверх. Она говорила, что ей не нравится дядя Отто.
Она говорила, что от него воняет, как от человека,
принимающего ванну раз в месяц. "И это богатый человек", -
всегда добавляла она с презрением. Мне кажется, его запах
ей действительно не нравился, но дело было не только в этом.
Дело было в том, что она боялась его. В 1965 году дядя Отто
стал выглядеть "чертовски загадочно", да и действовать стал
таким же образом. Он расхаживал по городу в зеленых рабочих
брюках на подтяжках, в байковой нижней рубахе и больших
желтых ботинках. Глаза его устремлялись в непонятном
направлении, когда он говорил.
   "Что?"
   "Что ты собираешься делать с этим домом теперь?"
   "Я буду жить в этой сучьей дыре", - отрезал дядя Отто и
привел свое намерение в исполнение.
   История последних лет его жизни не займет много времени.
Он страдал от того мрачного вида душевной болезни, о котором
так часто пишут в бульварных газетах. Миллионер умирает от
недоедания в многоквартирном доме. Нищенка была богата, -
подтвердили банковские записи. Позабытый всеми банковский
магнат умирает в одиночестве.
   Он переехал в маленький красный домик - позднее цвет
выцвел до бледно-розового - уже на следующей неделе.
Никакие доводы моего отца не могли выкурить его оттуда.
Через год он продал дело, ради сохранения которого он, как я
полагаю, убил человека. Его странности возросли в числе, но
деловая хватка не оставила его, и он продал дело с большой
выгодой.
   Таков был мой дядя Отто, состояние которого составляло
около семи миллионов долларов и который жил в крошечном
домике на шоссе Блек Хенри. Его городской дом был заперт,
окна закрыты ставнями. В то время он уже начал путь от
"чертовски загадочного" к "сумасшедшему, как какая-нибудь
дерьмовая крыса". Следующий шаг на этом пути выражался
короткой, менее выразительной, но более зловещей фразой
"может быть опасен". Следующим шагом, как правило, является
погребение.
   В своем роде дядя Отто стал таким же неподвижным
объектом, как и грузовик через дорогу, но я сомневаюсь,
чтобы кто-то из туристов стал останавливаться, чтобы сделать
его фотографию. Он отрастил бороду, которая была скорее
желтой, чем белой, словно пропиталась никотином от его
сигарет. Он стал очень толстым. У него появился второй
подбородок, и в складках его всегда была грязь. Люди часто
видели, как он стоит на пороге его странного маленького
домика, просто неподвижно стоит, смотрит на шоссе и на то,
что находится по другую сторону от него.
   На грузовик, его грузовик.
   Когда дядя Отто перестал появляться в городе, именно мой
отец не позволил ему умереть в одиночестве от голода. Он
приносил ему провизию каждую неделю, покупая ее на свои
собственные деньги. Дядя Отто ни разу не вернул ему ни
цента, возможно, ему это просто не приходило в голову. Папа
умер за два года до смерти дяди Отто. Деньги дяди Отто
отошли факультету лесного хозяйства Мэйнского университета.
Я думаю, они были довольны. Во всяком случае, если учесть
величину суммы, этого следовало ожидать.
   Когда я получил права в 1972 году, я часто стал завозить
недельную провизию. Поначалу дядя Отто смотрел на меня с
некоторым подозрением, но понемногу начал оттаивать. Через
три года он впервые сказал мне о том, что грузовик медленно
подползает к дому.
   Я тогда уже был студентом Мэйнского университета, но
приехал домой на летние каникулы и вновь взялся за
еженедельную доставку продуктов. Дядя Отто сидел за столом,
курил, смотрел, как я выкладывал консервы и, слушал мою
болтовню. Мне показалось, что он забыл, кто я такой.
Иногда это было заметно, но... возможно, он притворялся. А
однажды он заставил меня поледенеть, спросив "Это ты,
Джордж?", когда я подходил к дому.
   В тот день в июле 1975 года он прервал мои попытки
завязать обычный разговор внезапным и резким вопросом: "Что
ты думаешь вон о том грузовике, Квентин?"
   Внезапность вопроса вырвала у меня искренний ответ:
   "Я промочил штаны в кабине грузовика, когда мне было пять
лет", - ответил я. "Думаю, если б я забрался в него сейчас,
я сделал бы то же самое".
   Дядя Отто хохотал долго и оглушительно. Я обернулся и
посмотрел на него с удивлением. Я не мог вспомнить, слышал
ли я когда-нибудь раньше, как он смеется. Смех закончился
припадком кашля, от которого его щеки покраснели. Затем он
посмотрел на меня блестящими глазами.
   "Подойди поближе, Квентин", - сказал он.
   "Что, дядя Отто?" - спросил я. Я подумал, что он опять
собирается совершить один из своих странных прыжков от одной
темы к другой и сказать, что Рождество приближается, иди что
скоро будет конец тысячелетия, или что в ближайшем будущем
состоится второе пришествие.
   "Этот чертов грузовик", - сказал он, глядя на меня
спокойным, пристальным, доверительным взглядом, который мне
не очень-то понравился, - "становится ближе с каждым годом".
   "Вот как?" - спросил я с осторожностью, думая, что
столкнулся с новой и очень неприятной навязчивой идеей. Я
взглянул на "Крессуэлл", стоящий через дорогу среди стогов
сена на фоне Белых гор, и... на одно безумное мгновение мне
действительно показалось, что он приближается. Потом я
моргнул, и иллюзия исчезла. Грузовик, разумеется, стоял на
том же самом месте, где и всегда.
   "Да", - сказал он. "По чуть-чуть приближается с каждым
годом".
   "Может быть, вам необходимы очки. Я лично не замечаю
никакой разницы, дядя Отто".
   "Ну разумеется, ты не замечаешь!" - отрезал он. "Ты же
не замечаешь движения часовой стрелки у себя на часах, не
так ли? Сукин сын движется слишком медленно, чтобы можно
было это заметить... если не смотреть на него очень долго.
Как я на него смотрю". Он подмигнул мне, и я поежился.
   "С чего бы ему двигаться?" - спросил я.
   "Он хочет добраться до меня, вот с чего", - сказал он.
"Я все время о нем думаю. Однажды он заявится сюда, и мне
придет конец. Он придавит меня, как уде придавил Мака, и
мне придет конец".
   Я испугался очень сильно. Больше всего, я думаю, меня
испугал его рассудительный тон. "Надо вам перебраться
обратно в город, если он беспокоит вас, дядя Отто", - сказал
я, и вы никогда бы не определили по моему тону, что спина
моя покрыта мурашками.
   Он взглянул на меня... а потом через дорогу на грузовик.
"Не могу, Квентин", - сказал он. - "Иногда человек должен
просто оставаться на месте и ждать".
   "Ждать чего, дядя Отто?" - спросил я, подумав, что он,
должно быть, имеет ввиду грузовик.
   "Судьбу", - ответил он и снова подмигнул мне... Но
выглядел он испуганно.
   У моего отца в 1979 году началась болезнь почек, которая
ненадолго отпустила его за несколько дней до того, как
окончательно его прикончить. Во время моих визитов в
больницу в конце того года отец и я много говорили о дяде
Отто. У отца были некоторые подозрения по поводу того, что
действительно приключилось тогда, в 1955 году, легкие
сомнения, легшие в основу моих тяжелых подозрений. Мой отец
не подозревал, насколько серьезным и глубоким стало у дяди
Отто наваждение, связанное с грузовиком. Дядя Отто стоял на
крыльце целыми днями и смотрел на него. Смотрел на него как
человек, наблюдавший за своими часами, чтобы заметить
движение часовой стрелки.
   К 1981 году дядя Отто растерял свои последние мозги.
Более бедный человек давно бы уже попал в сумасшедший дом,
но миллионы в банке могут стать хорошим поводом для того,
чтобы смотреть сквозь пальцы на многие странности, особенно
если достаточно большое число людей предполагает, что в
завещании чокнутого может найтись место и для
муниципалитета. Но даже несмотря на это в 1981 году люди
начали поговаривать о том, что надо отправить дядю Отто в
сумасшедший дом для его же блага. Простая, убийственная
фраза "может быть опасен" начала преобладать над
"сумасшедшим, как какая-нибудь дерьмовая крыса". Он выходил
помочиться прямо к дороге, вместо того чтобы воспользоваться
своей уборной позади дома. Иногда, выйдя по нужде, он
грозил кулаком "Крессуэллу", и не один человек, проезжавший
мимо на машине, утверждал, что он грозил кулаком ему.
   Грузовик на фоне живописных Белых гор - это одно. Дядя
Отто, переходящий дорогу с болтающимися у колен подтяжками -
это совсем другое. Его уже никак нельзя было назвать
туристической достопримечательностью.
   Я уже носил деловой костюм, а не голубые джинсы, которые
были на мне в то время, когда я начал возить продукты дяде
Отто, и тем не менее я продолжал делать это. Я также
пытался убедить его, чтобы он перестал справлять свою нужду
у дороги, по крайней мере летом, когда его мог увидеть кто
угодно.
   Я не мог заставить его услышать мои слова. Он просто не
мог беспокоиться о таких пустяках, когда ему постоянно надо
было думать грузовике. Его беспокойство по поводу
"Крессуэлла" переросло в настоящую манию. Он заявлял, что
грузовик уже перебрался а другую сторону дороги и сейчас
находится у него во дворе.
   "Я проснулся прошлой ночью около трех, и он был у меня
прямо перед окном, Квентин", - сказал он. "Я видел, как он
стоял не дальше шести футов от меня, и луна отражалась в
ветровом стекле. Мое сердце чуть не остановилось, Квентин.
Оно чуть не остановилось".
   Я вывел его на улицу и показал ему, что грузовик стоит на
прежнем месте, на том самом поле через дорогу, где МакКатчен
собирался построить себе дом. Это ни к чему не привело.
   "Это все, что ты способен увидеть, парень", - произнес он
с бесконечным, диким презрением. Сигарета тряслась у него в
руке, глаза вращались. "Это все, что ты способен увидеть".
   "Дядя Отто", - сказал я, пытаясь пошутить, - "что видишь,
то и получаешь".
   Казалось, он не услышал ни слова.
   "Сукин сын почти достал меня", - прошептал он. Я
почувствовал холодок. Он не выглядел сумасшедшим.
Несчастным, да, испуганным, разумеется... но не
сумасшедшим. На мгновение я вспомнил, как отец подсаживал
меня в кабину грузовика. Я вспомнил, как она пахла маслом,
кожей... и кровью. "Он почти достал меня", - повторил он.
   А через три недели "почти" уже не понадобилось.
   Именно я нашел его. Это было в среду вечером, и я выехал
с двумя сумками продуктов на заднем сиденье, как делал почти
каждую среду. Был жаркий, туманный вечер. Время от времени
в отдалении грохотал гром. Я помню, как я нервничал, пока
ехал по шоссе Блек Хенри на своем "Понтиаке". Я был
почему-то уверен, что что-то должно случиться, но пытался
убедить себя, что причина этого чувства - всего лишь низкое
атмосферное давление.
   Я преодолел последний поворот, и как только дом дяди
попал в поле моего зрения, у меня возникла чертовски
странная галлюцинация: на секунду мне показалось, что этот
проклятый грузовик действительно стоял прямо во дворе,
огромный, неуклюжий, проржавевший. Я приготовился нажать на
тормоз, но прежде чем дотронуться до педали, я моргнул, и
иллюзия рассеялась. Но я знал, что дядя Отто умер. Никаких
вспышек, никаких озарений, только простая уверенность. Я
знал это также хорошо, как расстановку мебели в моей
комнате.
   Я в спешке въехал во двор и выбрался из машины, даже не
захватив с собой продукты.
   Дверь была открыта, он никогда не запирал ее. Я спросил
его однажды, почему, и он объяснил мне терпеливо, так, как
обычно объясняют дураку какой-нибудь очевидный факт, что
запертая дверь не сможет остановить "Крессуэлл".
   Он лежал на кровати, которая была расположена в левой
части комнаты (кухня была справа). Он лежал там в своих
зеленых брюках и байковой нижней рубахе, и его открытые
глаза были остекленевшими. Я не думаю, что он умер более
двух часов назад. Не было ни мух, ни запаха, несмотря на то
что день был чертовски жарким.
   "Дядя Отто?" - произнес я тихо, не ожидая ответа. Живые
люди не имеют обыкновения просто так лежать на кровати
неподвижно и с выпученными глазами. Если я что и
чувствовал, то этим чувством было облегчение. Все было
кончено.
   "Дядя Отто?" Я приблизился к нему. "Дядя..."
   И только тогда я заметил, каким странно бесформенным
выглядело его лицо, каким распухшим и перекошенным. Только
тогда я заметил, что глаза его не просто выпучены, а в
буквальном смысле вылезли из орбит. Но смотрели они не на
дверь и не в потолок. Они были скошены на маленькое окно у
него прямо над кроватью.
   Я проснулся прошлой ночью около трех, и он был у меня
прямо перед окном, Квентин. Он почти достал меня.
   Он был похож на лопнувшую тыкву, - услышал я голос одного
из старых сплетников, спрятавшись за журналом "Лайф" и
вдыхая запах парикмахерской.
   Почти достал меня, Квентин.
   В комнате чувствовался какой-то запах. Не запах
парикмахерской и даже не запах грязного старого человека.
   Пахло машинным маслом, как в гараже.
   "Дядя Отто?" - прошептал я, и пока я шел к кровати, мне
казалось, что я уменьшаюсь. Уменьшался не только мой рост,
но и мой возраст. Вот мне уже снова двадцать, пятнадцать,
десять, восемь, семь, шесть... и, наконец, пять. Я увидел,
как моя дрожащая маленькая ручка тянется к его распухшему
лицу. И вот моя рука дотронулась до его лица, ощупывая его,
и я взглянул вверх и увидел в окне сияющее лобовое стекло
"Крессуэлла" - и хотя это продолжалось всего одно мгновение,
я готов поклясться на Библии, что это не было галлюцинацией.
"Крессуэлл" был там, в окне, менее, чем в шести футах от
меня.
   Я провел пальцем по щеке дяди Отто, мой большой палец был
прижат к другой щеке. Я, вероятно, хотел ощупать это
странное вздутие. Когда я впервые увидел грузовик в окне,
моя рука попыталась сжаться в кулак, забыв о том, что лежит
на лице трупа.
   В тот момент грузовик исчез из окна, как дым - или как
приведение, которым, я полагаю, он и был. В тот же самый
момент я услышал ужасный лопающийся звук. Горячая жидкость
хлынула мне на руку. Я посмотрел вниз, чувствуя под рукой
не только влажную, мягкую плоть, но и что-то тяжелое и
угловатое. Я посмотрел вниз и увидел. Именно в тот момент
я начал кричать. Масло лилось у дяди Отто изо рта и из
носа. Масло текло у него из уголков глаз, как слезы. То
самое машинное масло, которое продается в пятигаллоновых
пластиковых канистрах и которое МакКатчен всегда заливал в
"Крессуэлл".
   Но там было не только масло. Что-то торчало у него изо
рта.
   Я продолжал кричать, но в течение некоторого времени я
был не в силах сдвинуться с места, не в силах убрать
испачканную в масле руку с его лица, не в силах отвести
глаза от той большой сальной штуки, которая торчала у него
изо рта, штуки, которая так исковеркала его лицо.
   Наконец паралич отпустил меня и я вылетел пулей из дома,
продолжая кричать. Я подбежал по двору к моему "Понтиаку",
зашвырнул свое тело внутрь и рванул с места. Продукты,
предназначенные для дяди Отто, упали с заднего сиденья на
пол. Яйца разбились.
   Удивительно, как я не разбился на первых двух милях пути
- я взглянул на спидометр и увидел, что еду со скоростью
свыше семидесяти миль в час. Я остановился и начал глубоко
дышать, до тех пор пока не сумел обрести хоть какое- то
самообладание. Я начал понимать, что не могу оставить дядю
Отто в том виде, в котором я его нашел. Это вызовет слишком
много вопросов. Я должен был вернуться.
   И кроме того, я должен признаться, что какое-то
дьявольское любопытство овладело мной. Сейчас мне хотелось
бы, чтобы этого не было, чтобы я мог устоять против него.
Пусть бы они задавали свои вопросы. Но я вернулся. Я стоял
у двери минут пять. Я стоял на том же самом месте и почти в
той же позе, что и дядя Отто, и смотрел на грузовик. Я
стоял там и пришел к выводу, что грузовик чуть-чуть
сдвинулся. Совсем чуть-чуть.
   Потом я вошел внутрь.
   Первые несколько мух жужжали над его лицом. Я увидел
масляные отпечатки пальцев у него на щеках: отпечаток
большого пальца - на левой и три других пальца - на правой.
Я нервно взглянул на окно, в котором я видел нависающий
"Крессуэлл"... а затем я подошел к его кровати. Я вынул
платок и вытер свои отпечатки. Затем я наклонился и открыл
рот дяди Отто.
   Оттуда выпала свеча зажигания, старой конструкции, почти
такого же размера, как кулак циркового силача.
   Я взял ее с собой. Сейчас мне хотелось бы, чтобы я не
сделал этого тогда, но, разумеется, я был в шоковом
состоянии. В чем-то было бы лучше, если бы эта штука не
была у меня в кабинете, где я могу смотреть на нее, брать ее
в руки, подбрасывать, когда мне захочется. Свеча зажигания
1920-го года выпуска, выпавшая изо рта дяди Отто.
   Если бы она не была здесь, если бы я не захватил ее с
собой, убегая во второй раз из маленького однокомнатного
домика, я, возможно, начал бы уверять себя в том, что все
это - не только тот момент, когда я выехал из-за поворота и
увидел "Крессуэлл", упершийся в маленький домик, словно
огромная красная собака, но все это - было всего лишь
галлюцинацией. Но вот она, здесь. Она отражает свет. Она
реальна. Она имеет вес. Самосвал становится ближе с каждый
годом, - говорил он и, похоже, был прав... Но даже дядя
Отто не представлял себе, насколько близко "Крессуэлл" может
подобраться.
   Общее мнение свелось к тому, что дядя Отто покончил с
собой, наглотавшись масла. В течение девяти дней это было
предметом удивления всего Касл Рока. Карл Даркин, владелец
городского похоронного бюро и не самый молчаливый из людей,
сообщил, что когда врачи делали вскрытие, они обнаружили в
нем более трех кварт масла... и не только у него в желудке.
Оно пропитало весь его организм. Все в городе недоумевали:
что он сделал с пластиковой канистрой? Так как на месте ни
одной канистры найдено не было.
   Как я уже говорил, большинство тех, кто прочтут эти
воспоминания, не поверят им... разве что с ними случалось
что-нибудь подобное. Но грузовик все еще стоит в поле... и
готов поклясться чем угодно, что все это было на самом деле.




   Стивен Кинг
   Иногда они возвращаются


   Перевод С. Таска


   Миссис Норман ждала мужа с двух часов, и когда его
автомобиль наконец подъехал к дому, она поспешила навстречу.
Стол уже был празднично накрыт: бефстроганов, салат, гарнир
"Блаженные острова" и бутылка "Лансэ". Видя, как он выходит
из машины, она в душе попросила Бога (в который раз за этот
день), чтобы ей и Джиму Норману было что праздновать.
   Он шел по дорожке к дому, в одной руке нес новенький
кейс, в другой школьные учебники. На одном из них она
прочла заголовок: "Введение в грамматику". Миссис Норман
положила руки на плечо мужа и спросила: "Ну как прошло?"
   В ответ он улыбнулся.
   А ночью ему приснился давно забытый сон, и он проснулся в
холодном поту, с рвущимся из легких криком.
   В кабинете его встретили директор школы Фентон и
заведующий английским отделением Симмонс. Разговор зашел о
его нервном срыве. Он ждал этого вопроса...
   Директор, лысый мужчина с изможденным лицом, разглядывал
потолок, откинувшись на спинку стула. Симмонс раскуривал
трубку.
   - Мне выпали трудные испытания... - сказал Джим Норман.
   - Да-да, конечно, - улыбнулся Фентон. - Вы можете ничего
не говорить. Любой из присутствующих, я думаю со мной
согласится, что преподаватель - трудная профессия, особенно
в школе. По пять часов воевать с этими оболтусами. Не
случайно учителя держат второе место по язвенной болезни, -
заметил он не без гордости. - После авиадиспетчеров.
   - Трудности, которые привели к моему срыву, были...
особого рода, - сказал Джим.
   Фентон и Симмонс вежливо покивали в знак сочувствия;
последний щелкнул зажигалкой, чтобы раскурить потухшую
трубку. В кабинете вдруг стало нечем дышать. Джиму даже
показалось, что ему в затылок ударил свет мощной лампы.
Пальцы у него сами забегали на коленях.
   - Я заканчивал учебу и проходил педагогическую практику.
Незадолго до этого, летом, умерла от рака моя мать, ее
последние слова были: "Я верю в тебя, сынок". Мой брат -
старший - погиб подростком. Он собирался стать учителем, и
перед смертью мать решила...
   По их глазам Джим увидел, что его "занесло", и подумал:
"Господи, надо же самому все запороть!"
   - Я сделал все, чтобы оправдать ее ожидания, - продолжал
он, уже не вдаваясь в подробности запутанных семейных
отношений. - Шла вторая неделя практики, когда мою невесту
сбила машина. Тот, кто ее сбил, скрылся. Какой-то лихач...
его так и не нашли.
   Симмонс что-то ободряюще гукнул.
   - Я держался. А что мне оставалось? Она очень мучилась
- сложный перелом ноги и четыре сломанных ребра, - но ее
жизнь была вне опасности. Я, кажется, сам не понимал,
сколько мне всего выпало.
   Стоп. Эта тема для тебя гроб.
   - Я пришел стажером в профессиональное училище на
Сентер-стрит, - сказал Джим.
   - Райское местечко, - незамедлительно отреагировал
Фентон. - Финки, сапоги с подковками, обрезы на дне
чемоданов, прикарманивание денег на детские завтраки, и
каждый третий продает наркотики двум другим. Про это
училище вы можете мне не рассказывать.
   - У меня был паренек Марк Циммерман, - продолжал Джим, -
Восприимчивый мальчик, играл на гитаре. Он был в классе с
литературным уклоном, и я сразу отметил его способности.
Однажды я вошел в класс и увидел, что двое сверстников
держат его за руки, а третий разбивает его "Ямаху" о батарею
парового отопления. Циммерман истошно вопил. Я закричал,
чтобы они отпустили его, но когда я попытался вмешаться,
один из них ударил меня изо всех сил. - Джим передернул
плечами. - Это была последняя капля, у меня произошел
нервный срыв. Нет, никаких истерик или забивания в угол.
Просто не мог переступить порог этого заведения. Подхожу к
училищу, а у меня вот здесь все сжимается. Воздуха не
хватает, лоб в испарине...
   - Это мне знакомо, - кивнул Фентон.
   - Я решил пройти курс лечения. Групповая терапия.
Частный психиатр был мне не по карману. Лечение пошло мне
на пользу. Я забыл сказать: Салли стала моей женой. После
этого несчастного случая у нее осталась небольшая хромота и
рубец на теле, а так она у меня в полном порядке. - Он
посмотрел им в глаза. - Как видите, я тоже.
   - Предпрактику вы, кажется, закончили в Кортес Скул, -
полуутвердительно сказал Фентон.
   - Тоже не подарок, - бросил Симмонс.
   - Хотел испытать себя в трудной школе, - объяснил Джим.
- Специально поменялся с однокурсником.
   - И школьный инспектор, и ваш непосредственный наставник
поставили вам высшую отметку, - сказал Фентон.
   - Да.
   - А средний балл за четыре года составил 3,88. Почти
максимум.
   - Я любил свою работу.
   Фентон с Симмонсом переглянулись и встали. Поднялся и
Джим.
   - Мы вас известим, мистер Норман, - сказал Фентон. - У
нас есть еще кандидаты, не прошедшие собеседование...
   - Я понимаю.
   - ...но лично меня впечатляют ваши академические успехи и
волевой характер.
   - Вы очень любезны.
   - Сим, я думаю, мистер Норман не откажется выпить перед
уходом чашечку кофе. Они обменялись рукопожатием.
   В холле Симмонс сказал ему:
   - Считайте, что место - ваше, если, конечно, не
передумаете. Разумеется, это не для передачи.
   Джим согласно кивнул. Он и сам наговорил много такого,
что было не для передачи.
   Дэвис Хай Скул, издали напоминавшая неприступную
крепость, была оборудована по последнему слову техники -
только на научный корпус выделили из прошлогоднего бюджета
полтора миллиона долларов. В классных комнатах, которые
помнили еще послевоенных ребятишек, стояли парты модного
дизайна. Учащиеся были из богатых семей - хорошо одеты,
опрятны, развиты. В старших классах шестеро из девяти имели
собственные машины. Словом, приличная школа. В ту пору,
про которую нынче говорят "больные семидесятые", о такой
школе можно было только мечтать. Рядом с ней
профессиональное училище, где раньше преподавал Джим,
казалось доисторическим монстром.
   Однако стоило зданию опустеть, как в свои права вступала
некая темная сила из былых времен. Невидимый зверь, который
неотвязно следовал за тобой. Иногда, поздно вечером, когда
Джим Норман шел пустынным коридором четвертого корпуса на
выход, к автостоянке, ему чудилось, что он слышит за спиной
его тяжелое дыхание.
   В конце декабря он снова увидел ночной кошмар и на этот
раз не сумел сдержать крика. Хватая руками воздух, он не
сразу понял, где он, пока не увидел Салли: она сидела на
постели, держа его за плечо. Сердце бешено колотилось.
   - О, Боже, - он провел ладонью по лицу.
   - Ну как ты?
   - Все нормально. Я кричал?
   - Еще как. Что-то приснилось?
   - Приснилось.
   - Эти мальчишки, которые разбили гитару о батарею?
   - Нет, давнишние дела. Иногда вдруг все возвращается так
отчетливо. Ничего, уже прошло.
   - Ты уверен?
   - Вполне.
   - Хочешь стакан молока? - в ее глазах промелькнула
озабоченность.
   Он поцеловал ее в плечо:
   - Нет-нет. Ты спи.
   Она выключила ночник, а он еще долго лежал, вглядываясь в
темноту.
   Хотя в школе он был человек новый, для него составили
удобное расписание. Первый час свободный. Второй и третий
- сочинение в младших классах: один класс скучноватый,
другой весьма живой. Интереснее всего был четвертый час:
курс американской литературы для поступающих в колледж; для
этих не было большего наслаждения, чем сплясать на костях
признанных классиков. Пятый час, обозначенный как
"Консультации", отводился для бесед с теми, кто плохо
успевал или у кого возникали сложности личного характера.
Таких либо не было, либо они не желали раскрываться, так что
он мог спокойно посидеть с хорошей книгой. Шестой час -
грамматика - был до того сухим, что, казалось, раскрошится,
как мел.
   Единственным по-настоящему серьезным огорчением был для
него седьмой час, "Литература и жизнь", который он проводил
в тесной клетушке на третьем этаже - в сентябре там стояла
жара, зимой - холод. Здесь были собраны те, кого в школьных
каталогах стыдливо именуют "медленно усваивающими".
   В классе Джима сидело семь таких "медленно усваивающих",
все как на подбор атлеты. В лучшем случае им можно было
поставить в вину отсутствие интереса к предмету, в худшем -
откровенное хулиганство. Как-то он открыл дверь и увидел на
доске столь же удачную, сколь и непотребную карикатуру на
себя с явно излишней подписью мелом: "Мистер Норман". Он
молча стер ее и начал урок под издевательские смешки.
   Он старался разнообразить занятия, включал
аудиовизуальные материалы, выписал занимательные, легко
запоминающиеся тексты - и все без толку. Его подопечные или
ходили на головах, или молчали, как партизаны. В ноябре, во
время обсуждения стейнбековского романа "О людях и мышах",
затеяли драку двое ребят. Джим разнял их и отправил к
директору. Когда он открыл учебник на прерванном месте, в
глаза бросилось хамское: "На-ка, выкуси!"
   Он рассказал об этом Симмонсу, в ответ тот пожал плечами
и закурил свою трубку.
   - Не знаю, Джим, чем вам помочь. Последний урок всегда
выжимает последние соки. Не забывайте - получив у вас неуд,
многие из них лишатся футбола или баскетбола. А с языком и
литературой у них, как говорится, напряженка. Вот они и
звереют.
   - Я тоже, - буркнул Джим.
   Симмонс покивал:
   - А вы покажите им, что с вами шутки плохи, они и
подожмут хвост... хотя бы ради своих спортивных занятий.
   Но ничего не изменилось: этот последний час был как
заноза в теле.
   Самой большой проблемой седьмого часа был здоровый
увалень Чип Освей. В начале декабря, в короткий промежуток
между футболом и баскетболом (Освей и тут и там был
нарасхват), Джим поймал его со шпаргалкой и выставил из
класса.
   - Если ты меня завалишь, мы тебя, сукин сын, из под земли
достанем! - разорялся Освей в полутемном коридоре. -
Понял, нет?
   - Иди-иди, - ответил Джим. - Побереги горло.
   - Мы тебя, ублюдок, достанем!
   Джим вернулся в класс. Детки смотрели на него так,
словно ничего не произошло. Ему же казалось, что он в
каком-то нереальном мире, и это ощущение возникло у него не
впервые... не впервые...
   Мы тебя, ублюдок, достанем!
   Он вынул из стола журнал успеваемости и аккуратно вписал
неуд против фамилии Чипа Освея.
   В эту ночь он увидел старый сон.
   Сон, как медленная пытка. Чтобы успеть все хорошо
разглядеть и прочувствовать. Особую изощренность этому сну
придавало то, что развязка надвигалась неотвратимо и Джим
ничего не мог поделать - как человек, пристегнутый ремнем,
летящий вместе со своей машиной в пропасть.
   Во сне ему было девять, а его брату Уэйну двенадцать.
Они шли по Брод-стрит в Стратфорде, Коннектикут, держа путь
в городскую библиотеку. Джим на два дня просрочил книжки и
должен был выудить из копилки четыре цента, чтобы уплатить
штраф. Время было летнее, каникулярное. Пахло срезанной
травой. Из распахнутого окна доносилась трансляция
бейсбольного матча: "Янки" выигрывали у "Ред сокс" 6:0 в
последней игре одной восьмой финала, Тед Уильямс, бэтсмен,
приготовился к удару... А здесь надвигались сумерки, и тень
от здания Барретс Компани медленно тянулась к
противоположному тротуару.
   За рынком пролегала железнодорожная колея, под ней
тоннель. У выхода из тоннеля, на пятачке возле
бездействующей бензоколонки, околачивалась местная шпана -
парни в кожаных куртках и простроченных джинсах. Джим
многое бы отдал, чтобы не встречаться с ними, не слышать
оскорбительных насмешек, не спасаться бегством, как уже
случилось однажды. Но Уэйн не соглашался идти кружным
путем, чтобы не показать себя трусом.
   Во сне тоннель угрожающе надвигался, и девятилетнему
Джиму казалось, будто в горле у него начинает бить крыльями
испуганный черный дрозд. Все вдруг стало таким отчетливым:
мигающая неоновая реклама на здании Барретс Компани, налет
ржавчины на траве, шлак вперемешку с битым стеклом на
железнодорожном полотне, лопнувший велосипедный обод в
кювете.
   Он готов был в сотый раз отговаривать Уэйна. Да, шпаны
сейчас не видно, но она наверняка прячется под лестницей.
Эх, да что там! Говори не говори, брата не переубедишь, это
рождало чувство собственной беспомощности.
   Вот они уже под насыпью, от стены тоннеля отлепляются две
или три тени, и долговязый белобрысый тип с короткой
стрижкой и сломанным носом швыряет Уэйна на выпачканный
сажей шлакоблок со словами:
   - Гони монету.
   - Пусти, - говорит брат.
   Джим хочет убежать, но толстяк с зализанными черными
волосами подталкивает его к брату. Левый глаз у толстяка
дергается.
   - Ну что, шкет, - обращается он к Джиму, - сколько там у
тебя в кармане?
   - Ч-четыре цента.
   - Врешь, щенок.
   Уэйн пробует высвободиться, и на помощь белобрысому
приходит парень с шевелюрой какого-то дикого оранжевого
цвета. А в это время тип с дергающимся веком ни с того ни с
сего дает Джиму в зубы. Джим чувствует внезапную тяжесть в
мочевом пузыре, и в следующую секунду передок его джинсов
начинает быстро темнеть.
   - Гляди, Винни, обмочился!
   Уэйн отчаянно изворачивается, и ему почти удается
вырваться из клещей, тогда еще один тип в черных дерюжных
брюках и белой футболке пригвождает его к прежнему месту. У
типа на подбородке родинка, похожая на спелую землянику.
Тут горловина путепровода начинает содрогаться.
Металлическим поручням передается мощная вибрация.
Приближается состав.
   Кто-то выбивает книжки из рук Джима, а меченый, с красной
родинкой, отшвыривает их носком ботинка в кювет. Неожиданно
Уэйн бьет дерганого ногой в пах, и тот взвывает от боли.
   - Винни, сейчас этот слиняет!
   Дерганый что-то орет благим матом про свои разбитые
погремушки, но его вопли уже тонут в нарастающем грохоте
поезда. Когда состав проносится над их головами, кажется,
что в мире нет других звуков.
   Отблески света на стальных лезвиях. Финка у белобрысого,
финка у меченого. Уэйн кричит, и хотя слов не разобрать,
все понятно по губам:
   - Беги, Джимми, беги!
   Джим резко падает на колени, и державшие его руки
остаются ни с чем, а он уже проскакивает между чьих-то ног,
как лягушонок. Чья-то пятерня успевает скользнуть по его
спине. Он бежит обратно, бежит мучительно медленно, как это
бывает во сне. Но вот он оборачивается и видит...
   Джим проснулся, вовремя подавив крик ужаса. Рядом
безмятежно спала Салли.
   Он хорошо помнил, что он увидел, обернувшись: белобрысый
ударил его брата ножом под сердце, меченый - в пах.
   Джим лежал в темноте, учащенно дыша и моля Бога, чтобы
тот даровал ему сон без этих страшных призраков его детства.
   Ждать ему пришлось долго.
   Городские власти объединили школьные каникулы с
рождественскими, и в результате школа отдыхала почти месяц.
Джим и Салли провели это время у ее сестры в Вермонте, где
они вволю покатались с гор на лыжах. Они были счастливы.
На морозном чистом воздухе все педагогические проблемы не
стоили выеденного яйца. Джим приехал к началу занятий с
зимним загаром, а главное, спокойным и полностью владеющим
собой.
   Симмонс нагнал его в коридоре и протянул папку.
   - На седьмом потоке у вас новенький. Роберт Лоусон.
Переведен из другой школы.
   - Да вы что, Сим, у меня и без того двадцать семь
гавриков! Куда больше!
   - А их у вас столько же и останется. Во время
рождественских каникул Билла Стирнса сбила насмерть машина.
Совершивший наезд скрылся.
   - Билли?
   Он увидел его так ясно, словно перед глазами была
фотография выпускников. Уильямс Стирнс, один из немногих
хороших учеников в этом классе. Сам не вызывался, но
отвечал толково и с юмором. И вот он погиб. В пятнадцать
лет. Вдруг повеяло собственной смертью - как сквознячком
протянуло.
   - Господи, какой ужас! Как все произошло?
   - Полиция этим занимается. Он обменял в центральном
магазине рождественский подарок. А когда ступил на проезжую
часть Рампарт-стрит, его сбил старенький "форд-седан".
Номерного знака никто не запомнил, но на дверце была надпись
"Змеиный глаз". Почерк подростка.
   - Господи! - снова вырвалось у Джима.
   - Звонок, - сказал Симмонс и заспешил прочь. У
фонтанчика с питьевой водой он разогнал стайку ребят.
   Джим отправился на занятие, чувствуя себя совершенно
опустошенным.
   Дождавшись свободного урока, он открыл папку с личным
делом Роберта Лоусона. Первая страница, зеленая, с печатью
Милфорд Хай Скул, о которой Джим никогда раньше не слышал.
Вторая - оценка общего развития. Интеллект - 78 баллов,
немного. Соображает неважно. Трудовые навыки - тоже не
блестяще. Вдобавок тест Барнета-Хадсона выявил
антисоциальные тенденции. "Идеально вписывается в мой
класс", - с горечью подумал Джим.
   Дисциплинарная страница угрожающе заполнена. Что он
только не вытворял, этот Лоусон!
   Джим перевернул еще одну страницу, увидел фото и не
поверил своим глазам. Внутри все похолодело. Роберт Лоусон
с вызовом глядел с фотографии, словно позировал он не в
актовом зале, а в полицейском участке. На подбородке у
Лоусона была родинка, напоминающая спелую землянику.
   Каких только резонов не приводил Джим перед седьмым
уроком. И что парней с такими родинками пруд пруди. И что
головорезу, пырнувшему ножом его брата, сейчас должно быть
никак не меньше тридцати двух. Но когда он поднимался в
класс, интуиция подсказывала другое. "То же самое и с тобой
было накануне нервного срыва", - напоминал он себе, чувствуя
во рту металлический привкус страха.
   Перед кабинетом щ 33, как всегда, околачивалась небольшая
группка; кто-то, завидев учителя, вошел в класс, остальные с
ухмылочками зашушукались. Рядом с Чипом Освеем стоял
новенький в грубых "тракторах", последнем вопле моды.
   - Иди в класс, Чип.
   - Это что, приказ? - улыбнулся рыжий детина, глядя
куда-то мимо.
   - Приказ.
   - Вы, кажется, вывели мне неуд, или я ошибаюсь?
   - Ты не ошибаешься.
   - Ну ладно... - остальное прозвучало неразборчиво.
   Джим повернулся к Лоусону:
   - Тебя, вероятно, следует ознакомить с нашими правилами.
   - Валяйте, мистер Норман. - Правая бровь у парня была
рассечена, и этот шрам Джим уже видел однажды. Определенно
видел. Абсурд, бред... и тем не менее. Шестнадцать лет
назад этот парень зарезал его брата.
   Словно откуда-то издалека услышал он собственный голос,
объясняющий школьные правила. Роберт Лоусон засунул большие
пальцы рук за солдатский ремень и слушал его с улыбкой, то и
дело кивая, как старому знакомому.
   - Джим?
   - Мм?
   - У тебя неприятности?
   - Нет.
   - Что-нибудь с учениками в классе "Литература и жизнь?"
   Без ответа.
   - Джим?
   - Нет.
   - Может, ляжешь сегодня пораньше?
   Если бы он мог уснуть!
   Его опять мучили ночные кошмары. Когда этот тип с
красной родинкой пырнул брата, он успел крикнуть Джиму
вдогонку: "Следующий ты, малыш. Готовь пузишко".
   Джим очнулся от собственного крика.
   Он разбирал в классе "Повелителя мух" Голдинга и говорил
о символике романа, когда Лоусон поднял руку.
   - Да, Роберт? - голос Джима ничего не выражал.
   - Что это вы меня так разглядываете?
   Джим оторопело захлопал ресницами. В горле мгновенно
пересохло.
   - Может, я позеленел? Или у меня ширинка расстегнута?
   Класс нервно захихикал.
   - Я вас не разглядывал, мистер Лоусон, - возразил Джим
все тем же ровным тоном. - Кстати, раз уж вы подали голос,
скажите-ка нам, из-за чего поспорили Ральф с Джеком...
   - Нет, разглядывали!
   - Хотите, чтобы я отпустил вас к директору?
   Лоусон на секунду задумался:
   - Не-а.
   - В таком случае расскажите нам, из-за чего...
   - Да не читал я. Дурацкая книга.
   Джим выдавил из себя улыбку:
   - Вот как? Имейте в виду, вы судите книгу, а книга судит
вас. Тогда, может быть, кто-то другой нам ответит, почему
мнения мальчиков о звере сильно разошлись?
   Кэти Славин робко подняла руку. Лоусон смерил ее
презрительным взглядом и бросил пару слов Чипу Освею.
Что-то вроде "ничего титьки?" Чип согласно кивнул.
   - Мы тебя слушаем, Кэти.
   - Наверно, потому, что Джек собирался устроить охоту на
зверя?
   - Молодец. - Он повернулся спиной к классу и начал
писать на доске мелом. Мимо уха просвистел грейпфрут.
   Джим резко обернулся. Некоторое тихо прыснули, лица же
Освея и Лоусона выражали абсолютную невинность. Он поднял с
пола увесистый плод.
   - Затолкать бы это в глотку кое-кому, - слова относились
к галерке.
   Кэти Славин охнула.
   Он швырнул грейпфрут в мусорную корзину и снова заскрипел
мелом.
   За чашкой кофе он развернул утреннюю газету, и сразу в
глаза бросился заголовок в середине страницы. "О, Боже!" -
его возглас прервал непринужденное щебетание жены.
Казалось, в живот впились изнутри десятки заноз. Он прочел
вслух заголовок:
   - "Девушка разбивается насмерть".
   А затем и сам текст:
   - Вчера вечером Кэтрин Славин, семнадцатилетняя школьница
из Хэролд Дэвис Хай Скул, выпала или была выброшена из окна
многоквартирного дома, где она жила с матерью. По словам
последней, ее дочь поднялась на крышу с кормом для голубей,
которых она там держала. Анонимная женщина сообщила
полиции, что трое каких-то парней пробежали по крыше без
четверти семь, почти сразу после того, как тело девушки
(продолжение на странице 3)...
   - Джим, она случайно не из твоего класса?
   Он не ответил жене, так как на время лишился дара речи.
   Две недели спустя, после звонка на обед, его нагнал в
холле Симмонс с папкой в руке, и у Джима упало сердце.
   - Еще один новичок, - сказал он обреченно, опережая
сообщение Симмонса. - Класс "Литература и жизнь".
   У Сима брови поползли вверх:
   - Как вы догадались?
   Джим пожал плечами и протянул руку за личным делом.
   - Мне надо бежать, - сказал Симмонс. - Летучка по оценке
учебной программы. Джим, у вас такой видок, словно вы
побывали под колесами машины. Вы как, в порядке?
   Словно побывал под колесами машины, вот-вот. Как Билли
Стирнс.
   - В порядке.
   - Так держать, - Симмонс похлопал его по спине и побежал
дальше. А Джим открыл папку, заранее весь сжимаясь, как
человек, ожидающий удара.
   Однако лицо на фотографии ни о чем ему не говорило. Мог
видеть его, мог и не видеть. Дэвид Гарсиа был массивного
телосложения, темноволосый, с негроидными губами и
полусонным выражением глаз. Он был тоже из Милфорд Хай Скул
и еще два года провел в исправительной школе Грэнвилль. Сел
за угон машины.
   Джим закрыл папку. Пальцы у него слегка дрожали.
   - Салли?
   Она оторвала взгляд от гладильной доски. Джим уставился
на экран телевизора невидящими глазами - транслировался
баскетбольный матч.
   - Нет, ничего. Это я так.
   - Какая-нибудь скабрезность? - сказала миссис Норман
игриво.
   Он выжал из себя улыбку и снова уставился на экран. С
кончика языка уже готова была сорваться вся правда. Но как
о ней расскажешь? Ведь это даже не бред, хуже. С чего
начать? С ночных кошмаров? С нервного срыва? С появление
Роберта Лоусона?
   Начать надо с Уэйна, его старшего брата.
   Но он никогда и никому об этом не рассказывал, даже на
сеансах групповой психотерапии. Он вспомнил свое
полуобморочное состояние, когда они с Дэвидом Гарсией первый
раз встретились глазами в холле. Да, на фотографии Гарсия
показался ему незнакомым. Но фотография не все может
передать... например, нервный тик.
   Гарсия стоял рядом с Лоусоном и Чипом Освеем. Увидев
мистера Нормана, он широко осклабился, и вдруг у него
задергалось веко. В памяти Джима с необыкновенной
отчетливостью зазвучали голоса:
   - Ну что, шкет, сколько там у тебя в кармане?
   - Ч-четыре цента.
   - Врешь, щенок... гляди, Винни, обмочился!
   - Джим? Ты что-то сказал? - спросила жена.
   - Нет-нет, - отозвался он, вовсе не будучи в этом
уверенным. Кажется, у него начинался озноб.
   В первых числах февраля, после занятий, когда все
преподаватели давно ушли из школы, он проверял в учительской
сочинения. В десять минут пятого раздался стук в дверь. На
пороге стоял Чип Освей, вид у него был довольно испуганный.
   - Чип? - Джим постарался не выказать удивления.
   Тот стоял, переминаясь с ноги на ногу.
   - Можно с вами поговорить, мистер Норман? - Можно. Но
если насчет теста, ты напрасно тратишь...
   - Нет, другое. Здесь, э, можно курить?
   - Кури.
   Освей чиркнул спичкой, при этом пальцы его заметно
дрожали. С минуту он молчал - никак не мог начать. Губы
беззвучно шевелились, глаза сузились до щелок. И вдруг его
прорвало:
   - Если до этого дойдет, поверьте, я ни при чем! Я не
хочу иметь с ними никаких дел! Они шизанутые!
   - Ты о ком, Чип?
   - О Лоусоне и Гарсии. Они оба чокнутые.
   - Собираются со мной расправиться, да? - Он уже знал
ответ по тому, как подкатила привычная тошнотворная волна
страха.
   - Сначала они мне понравились, - продолжал Чип. - Мы
прошвырнулись, выпили пивка. Тут я немножко приложил вас,
сказал, как вы меня завалили. И что я еще отыграюсь. Это я
так, для красного словца! Чтоб я сдох!
   - Ну а они?
   - Они это сразу подхватили. Стали расспрашивать, когда
вы обычно уходите из школы, какая у вас машина, и все в
таком духе. Я спросил, что они против вас имеют, а Гарсиа
мне: "Мы с ним старые знакомые..." Эй, что это с вами?
   - Дым, - объяснил Норман внезапно осипшим голосом. - Не
могу привыкнуть к сигаретному дыму.
   Чип загасил сигарету.
   - Я спросил, когда они с вами познакомились, и Боб Лоусон
ответил, что я тогда еще мочился в пеленки. Загнул, да? Им
же, как и мне, всего семнадцать...
   - Дальше.
   - Тогда Гарсия перегибается через стол и говорит мне:
   "Как ты собираешься отыграться, если ты даже не знаешь,
когда он уходит домой из этой дребаной школы?" "А я, -
говорю, - проткну ему шины". - Чип поднял на Джима
виноватый взгляд. - Я бы этого не стал делать, мистер
Норман. Я это просто так сказал, от...
   - От страха? - тихо спросил Джим.
   - Да. Мне и сейчас не по себе.
   - И как же они отнеслись к твоим намерениям?
   Чип поежился.
   - Боб Лоусон сказал: "И это все, на что ты способен,
мудило гороховый?" Ну я ему, чтобы слабость не показать: "А
вы, - говорю, - что, способны отправить его на тот свет?" У
Гарсии глаз задергался, он руку в карман - щелк, - а это
финка. Я как увидел, сразу рванул оттуда.
   - Когда это было, Чип?
   - Вчера. Я теперь боюсь сидеть с ними в классе, мистер
Норман.
   - Ничего, - сказал Джим. - Ничего.
   Он бессмысленно таращился на разложенные перед ним
тетради.
   - Что вы собираетесь делать? - полюбопытствовал Чип.
   - Не знаю, - честно признался Джим. - Я действительно не
знаю.
   К понедельнику он так и не принял решения. Первым
побуждением было посвятить во все жену, но нет, он не мог
этого сделать. Она бы смертельно перепугалась и все равно
бы не поверила. Открыться Симмонсу? Тоже невозможно. Сим
сочтет его сумасшедшим и, вероятно, будет недалек от истины.
Пациент, участвовавший с Джимом в сеансах групповой
психотерапии, сказал как-то раз, что пережить нервный срыв -
это все равно что разбить вазу, а потом ее склеить. Впредь
ты уже будешь брать ее с опаской. И живые цветы в нее не
поставишь, потому что от воды могут разойтись склеенные швы.
   Значит, я сумасшедший?
   Но в таком случае Чип Освей тоже сумасшедший. Он подумал
об этом, когда садился в машину, и даже немного воспрянул
духом.
   Как же он раньше не подумал! Лоусон и Гарсия угрожали
ему в присутствии Чипа. Для суда, пожалуй, маловато, но
чтобы отчислить из школы эту парочку - вполне достаточно...
если, конечно, удастся заставить Чипа повторить его
признание в кабинете директора. А почему бы и нет? Чип
по-своему тоже заинтересован в том, чтобы его новых дружков
отправили подальше.
   Въезжая на автостоянку, Джим вспомнил о судьбе Билли
Стирнса и Кэти Славин и наконец решился. Во время
свободного урока он поднялся в офис и подошел к столу
секретарши, которая в этот момент составляла списки
отсутствовавших.
   - Чип Освей в школе? - спросил он как бы между прочим.
   - Чип?.. - лицо ее выражало сомнение.
   - Вообще-то он Чарльз Освей, - поправился Джим. - А Чип
- это кличка.
   Секретарша просмотрела стопку бумаг и одну из них
протянула Джиму.
   - Сегодня он отсутствует, мистер Норман.
   - Вы не дадите мне его домашний телефон?
   Она намотала на карандаш прядку волос.
   - Да, конечно, - и вынула из именной картотеки личную
карточку.
   Джим воспользовался ее аппаратом. На том конце провода
долго не отвечали, и он уже хотел положить трубку, как вдруг
услышал заспанный грубоватый голос:
   - Да?
   - Мистер Освей?
   - Барри Освей умер шесть лет назад. А меня зовут Гери
Денкинджер.
   - Вы отчим Чипа Освея?
   - Что он там натворил?
   - Простите...
   - Он сбежал. Вот я и спрашиваю: что он натворил?
   - Насколько мне известно, ничего. Просто я хотел
поговорить с ним. А вы не догадываетесь, где он?
   - Я работаю в ночную смену, мистер. Мне некогда
интересоваться его компанией.
   - Но, может быть...
   - Нет. Он прихватил с собой старенький чемодан и
пятьдесят долларов, которые он выручил от продажа краденых
автодеталей или наркотиков... я уж не знаю, чем они там
промышляют. И взял курс на Сан-Франциско. Хипповать,
наверное, собирается.
   - Если узнаете о нем что-нибудь, позвоните мне,
пожалуйста, в школу. Джим Норман, английское отделение.
   - Ладно.
   Джим положил трубку на рычаг. Секретарша одарила его
дежурной улыбкой, но ответной улыбки не дождалась.
   Через два дня в регистрационном журнале против имени Чипа
Освея появилась запись: "Бросил школу". Джим приготовился
к тому, что вот-вот на горизонте появится Симмонс с
очередной папкой. Спустя неделю ему была вручена папка с
личным делом новенького.
   Он обреченно взглянул на фото. На этот раз никаких
сомнений. Короткую стрижку сменили длинные волосы, но это
был он, белобрысый. Винсент Кори. Для своих дружков -
Винни. Он глядел с фотографии на Джима, кривя рот в
нагловатой ухмылочке.
   Джим шел на урок, чувствуя, как у него разрывается грудь.
Перед доской объявлений стояли Лоусон, Гарсия и Винни Кори.
Когда он приблизился, все трое повернулись, рот Винни
растянулся в ухмылочке, но глаза были ледяными.
   - Если не ошибаюсь, мистер Норман? Привет, Норм!
   Лоусон и Гарсия прыснули.
   - Меня зовут мистер Норман, - сказал Джим, не замечая
протянутой руки. - Запомнишь?
   - Запомню. Как ваш брат?
   Джим так и застыл. Он испугался, что не совладает с
мочевым пузырем; в каком-то потаенном уголке мозга
голос-призрак весело воскликнул: "Гляди, Винни, обмочился!"
   - Что вы знаете о моем брате? - хрипло спросил он.
   - Ничего, - ответил Винни. - Ничего особенного.
   Все трое улыбнулись обезличенными улыбками. Прозвенел
звонок, и они вразвалочку двинулись в класс.
   Вечером, в десять часов, он зашел в аптеку-закусочную,
чтобы позвонить из автомата.
   - Оператор, соедините меня, пожалуйста, с полицейским
участком в Стратфорде, Коннектикут. Нет, номера я не знаю.
   Щелчки в трубке. Выясняют.
   Полицейского звали Нелл. Уже тогда он был седоватый, на
вид лет сорока пяти. Впрочем, детский взгляд часто бывает
ошибочным. Они с братом росли без отца, о чем каким-то
образом узнал этот человек...
   Зовите меня, мальчики, мистером Неллом.
   В кафетерии братья съедали свои школьные завтраки,
сложенные в пакеты. Мама давала каждому по никелевой
монетке - на молоко; дело было еще до того, как в школах
ввели бесплатную раздачу молока. Иногда в кафетерий
заглядывал мистер Нелл, поскрипывая кожаным ремнем, из
которого вываливалось брюшко, с револьвером 38-го калибра
сбоку, и покупал им с братом по пирожку с секретом.
   Где вы были, мистер Нелл, когда они убивали моего брата?
   Наконец его соединили. Трубку сняли после первого
звонка.
   - Стратфордская полиция.
   - Здравствуйте. Говорит Джеймс Норман. Я звоню из
другого города. - Он сказал, из какого. - Вы не могли бы
связать меня с каким-нибудь офицером, который служил у вас
году в пятьдесят седьмом?
   - Минуточку, мистер Норман.
   Небольшая пауза, и новый голос в трубке:
   - Говорит сержант Мортон Ливингстон. Кто вас интересует,
мистер Норман?
   - В детстве мы звали его мистер Нелл, - сказал Джим. -
Вам это что-нибудь...
   - Еще бы! Дон Нелл на пенсии. Ему сейчас должно быть
семьдесят три или семьдесят четыре.
   - Он по-прежнему живет в Стратфорде?
   - Да, на Барнем-авеню. Вам нужен адрес?
   - И телефон, если можно.
   - 0'кей. Вы хорошо знали Дона?
   - Он покупал нам с братом пирожки в "Стратфордском
кафетерии".
   - Вспомнили! Кафетерия уже лет десять как не существует.
Обождите немного. - После короткой паузы он продиктовал ему
адрес и телефон. Джим записал, поблагодарил, повесил
трубку.
   Он снова набрал 0, дал оператору номер телефона и стал
ждать. Когда на том конце провода раздались гудки, он
почувствовал горячий прилив крови и подался вперед, стараясь
не глядеть на кран с питьевой водой - в двух шагах от него
читала журнал пухлявая девочка.
   Донесшийся из трубки мужской голос был звучен и отнюдь не
стар: "Алло?" Одно это слово разворошило целый пласт
воспоминаний и ощущений, таких же сильных, как и павловский
условный рефлекс на какую-нибудь забытую мелодию.
   - Мистер Нелл? Доналд Нелл?
   - Да.
   - Говорит Джеймс Норман. Вы случайно меня не помните?
   - Как же, - тотчас отозвался голос. - Пирожки с
секретом. Твоего брата убили... ножом. Жалко. Милый был
мальчик.
   Джим ткнулся лбом в стекло кабины. Напряжение вдруг
ушло, и он почувствовал себя этакой тряпичной куклой. Он с
трудом удержался, чтобы не выложить собеседнику все как
есть.
   - Тех, кто его убил, так и не поймали, мистер Нелл.
   - Я знаю. У нас были ребята на примете. Если не
ошибаюсь, мы даже устроили опознание.
   - Имена при этом не назывались?
   - Нет. На очной ставке к подозреваемым обращаются по
номерам. А почему вас сейчас это интересует, мистер Норман?
   - С вашего разрешения, я назову несколько имен. Вдруг
какое-нибудь из них покажется вам знакомым.
   - Сынок, прошло столько...
   - А вдруг? - Джиму начинало отказывать самообладание. -
Роберт Лоусон, Дэвид Гарсиа, Винсент Кори. Может быть,
вы...
   - Кори, - изменившимся голосом сказал мистер Нелл. - Да,
помню. Винни по кличке Сенатор. Верно, он проходил у нас
по этому делу. Мать доказала его алиби. Имя Роберта
Лоусона мне ничего не говорит. Слишком распространенное
сочетание. А вот Гарсиа... что-то знакомое. Но что?
Ч-черт. Старость не радость. - В его голосе звучала
досада.
   - Мистер Нелл, а можно отыскать какие-нибудь следы этих
ребят?
   - В любом случае сейчас это уже не ребята.
   - Вы уверены?
   - А что, Джимми, кто-то из них снова появился на твоем
горизонте?
   - Не знаю, как ответить. В последнее время происходят
странные вещи, связанные с убийством брата.
   - Что именно?
   - Я не могу вам этого сказать, мистер Нелл. Вы решите,
что я сошел с ума.
   Реакция была быстрая, цепкая, жадная:
   - А это не так?
   Джим помолчал и ответил коротко:
   - Нет.
   - Ну хорошо, я проверю их досье в полицейском архиве.
Как с тобой связаться?
   Джим дал свой домашний телефон.
   - Вы меня наверняка застанете вечером во вторник.
   Вообще-то он вечером всегда был дома, но по вторникам
Салли уходила в гончарную студию.
   - Чем ты занимаешься, Джимми?
   - Преподаю в школе.
   - Ясно. Тебе придется, вероятно, подождать пару дней. Я
ведь уже на пенсии.
   - По голосу не скажешь.
   - Ты бы на меня посмотрел! - раздался смешок в трубке, -
ты по-прежнему любишь пирожки с секретом, Джимми?
   - Спрашиваете. - Это была ложь. Он терпеть не мог
всяких пирожков.
   - Приятно слышать. Ну что ж, если вопросов больше нет, я
тебе...
   - Еще один. В Стратфорде есть Милфордская средняя школа?
   - Не знаю такой.
   - Но я своими глазами...
   - С таким названием у нас есть только кладбище - туда
ведет Эш Хайте Роуд, и, насколько мне известно, из стен этой
школы еще никто не выходил, - смех у мистера Нелла был сухой
и напоминал громыхание костей в гробу.
   - Спасибо вам, - сказал Джим. - Всего доброго.
   Мистер Нелл положил трубку. Оператор попросил Джима
опустить шестьдесят центов, что он и сделал автоматически.
Затем он повернулся... и увидел обезображенное,
расплющенное о стекло лицо, увидел неестественно белый
плоский нос и такие же белые суставы пальцев, заключавших
это лицо в подобие рамки.
   Это ему улыбался Винни, прижавшись к кабине
телефона-автомата.
   Джим закричал.
   Урок. Класс писал сочинение. Все потели над своими
листками, натужно выдавливая из себя какие-то слова. Все,
кроме троих. Роберта Лоусона, сидевшего на месте сбитого
машиной Билли Стирнса, Дэвида Гарсиа, занявшего место
выброшенной из окна Кэти Славин, и Винни Кори, восседавшего
за партой ударившегося в бега Чипа Освея. Не обращая
внимания на лежащие перед ними чистые листки, все трое
откровенно разглядывали учителя.
   Перед самым звонком Джим тихо сказал:
   - Вы не задержитесь на минуту после урока, мистер Кори?
   - Как скажешь. Норм.
   Лоусон и Гарсиа громко заржали, все остальные
отмалчивались. Не успел отзвенеть звонок, как ученики
бросили сочинения на стол преподавателя, и всех их словно
корова языком слизала. Лоусон и Гарсиа задержались в
дверях, и у Джима неприятно потянуло низ живота.
   Неужели сейчас?
   Но тут Лоусон бросил Винни:
   - Увидимся позже.
   - Ладно.
   И эта парочка вышла. Лоусон прикрыл дверь, а Дэвид
Гарсиа заорал: "Норм жрет птичий корм!" Винни поглядел на
дверь, потом на Джима и улыбнулся:
   - Я уж думал, вы не решитесь.
   - Вот как?
   - Что, отец, напугал я вас вчера в телефонной будке?
   - Никто уже не говорит "отец". Это давно уже не
шик-модерн, Винни. Так же как само словечко "шик-модерн".
Весь этот молодежный сленг приказал долго жить. Вместе с
Бадди Холли.
   - Как хочу, так и говорю, - буркнул Винни.
   - А где четвертый? Где рыжий?
   - Мы разбежались, дядя, - за нарочитой небрежностью
сквозила настороженность, и Джим это сразу уловил.
   - Он ведь жив, не так ли? Потому его и нет здесь. Он
жив, и сейчас ему года тридцать два - тридцать три. И тебе
было бы столько же, если бы...
   - Этот зануда? - оборвал его Винни. - Было бы о ком
говорить. - Он развалился за учительским столом, изрезанным
всевозможными художествами; глаза заблестели. - А я тебя
хорошо помню во время очной ставки. Я думал, ты со страху
обделаешься, когда ты увидел меня и Дэйви. У меня ведь,
дядя, дурной глаз.
   - Я не сомневаюсь, - сказал Джим. - Шестнадцать лет
ночных кошмаров тебе мало? И почему сегодня? И почему я?
   На какой-то миг Винни растерялся, но затем лицо его
озарила улыбка:
   - Потому что с тобой, дядя, мы тогда не разобрались.
Зато сейчас мы тебя сделаем.
   - Где вы были? Где вы были все это время?
   Винни поджал губы:
   - А вот об этом помалкивай, усек?
   - Тебе вырыли яму, Винни, ведь так? Три метра под
землей. На Милфордском кладбище. Среди других...
   - Заткнись!
   Винни вскочил на ноги, переворачивая стол.
   - Вам со мной будет не просто, - предупредил Джим. - Я
постараюсь, чтобы вам со мной было не просто.
   - Мы тебя сделаем, отец, чтобы ты сам все узнал про эту
яму.
   - Убирайся.
   - А может, и твою женушку сделаем.
   - Тронь только ее, поганец, и я тебя... - Джим слепо
пошел на него, испытывая одновременно ужас и свою
беспомощность перед этой новой угрозой.
   Винни ухмыльнулся и двинулся к выходу.
   - Расслабься, папаша, а то пупок развяжется, - хохотнул
он.
   - Только тронь ее, и я тебя прикончу.
   Винни улыбнулся еще шире:
   - Прикончишь? Меня? Ты разве не понял, что я давно
мертвый?
   Он вышел из класса. Эхо его шагов еще долго звучало в
коридоре.
   - Что ты читаешь, дорогой?
   Джим перевернул книгу переплетом к жене, чтобы та могла
прочесть название: "Вызывающий демонов".
   - Фу, гадость. - Она отвернулась к зеркалу поправить
прическу.
   - На обратном пути возьмешь такси?
   - Зачем. Всего четыре квартала. Прогуляюсь - для фигуры
полезнее.
   - Одну из моих учениц остановили на Саммер-стрит, -
соврал он. - Вероятно, хотели изнасиловать.
   - Правда? Кого же это?
   - Диану Сноу, - назвал он первое пришедшее на ум имя. -
Учти, она не паникерша. Так что ты лучше возьми такси,
хорошо?
   - Хорошо. - Она присела перед ним, взяла его голову в
ладони и заглянула в глаза. - Джим, что происходит?
   - Ничего.
   - Неправда. Что-то происходит.
   - Ничего серьезного.
   - Это как-то связано с твоим братом?
   На него вдруг повеяло могильным холодком.
   - С чего ты взяла?
   - Прошлой ночью ты стонал во сне, приговаривая:
   "Беги, Уэйн, беги".
   - Пустяки.
   Но он лукавил, и они оба это знали. Салли ушла.
   В четверть девятого позвонил мистер Нелл.
   - Насчет этих ребят ты можешь быть спокоен, - сказал он.
- Все они умерли.
   - Да? - Он разговаривал, заложив пальцем только что
прочитанное место в книге.
   - Разбились на машине. Через полгода после того, как
убили твоего брата. Их преследовала патрульная. За рулем,
если тебе это интересно, был Фрэнк Саймон. Сейчас он
работает у Сикорского. Получает, надо думать, приличные
деньги.
   - Так они разбились?
   - Их машина потеряла управление и на скорости в сто с
лишним врезалась в опору линии электропередачи. Пока
отключили электроэнергию, они успели хорошо прожариться.
   Джим закрыл глаза.
   - Вы видели протокол?
   - Собственными глазами.
   - О машине что-нибудь известно?
   - Краденая.
   - И все?
   - Черный "форд-седан" 1954 года, на боку надпись "Змеиный
глаз". Между прочим, не лишено смысла. Представляю, как
они там извивались.
   - Мистер Нелл, у них еще был четвертый на подхвате.
Имени не помню, а кличка Крашеный.
   - Так это Чарли Спондер, - тотчас отреагировал Нелл. -
Он, помнится, однажды выкрасил волосы клороксом и стал весь
белополосатый, а когда попытался вернуть прежний цвет,
полосы сделались рыжими.
   - А чем он занимается сейчас, не знаете?
   - Делает карьеру в армии. Записался добровольцем в
пятьдесят восьмом или пятьдесят девятом, после того, как
обрюхатил кого-то из местных барышень.
   - И как его найти?
   - Его мать живет в Стратфорде, она, я думаю, в курсе.
   - Вы дадите мне ее адрес?
   - Нет, Джимми, не дам. Не дам, пока ты мне не скажешь,
что у тебя на уме.
   - Не могу, мистер Нелл. Вы решите, что я псих.
   - А если нет?
   - Все равно не могу.
   - Как знаешь, сынок.
   - Тогда, может быть, вы мне...
   Отбой.
   - Ах ты, сукин сын, - Джим положил трубку на рычаг. Тут
же раздался звонок, и он отдернул руку, точно обжегся. Он
таращился на телефонный аппарат, тяжело дыша. Три звонка,
четыре. Он снял трубку. Послушал. Закрыл глаза.
   По дороге в больницу его нагнала полицейская машина и
умчалась вперед с воем сирены. В реанимационной сидел врач
с щетинкой на верхней губе, похожей на зубную щетку. Врач
посмотрел на Джима темными, ничего не выражающими глазами.
   - Извините, я Джеймс Норман, я хотел бы...
   - Мне очень жаль, мистер Норман, но ваша жена умерла в
четыре минуты десятого.
   Он был близок к обмороку. В ушах звенело, окружающие
предметы казались далекими и расплывчатыми. Взгляд блуждал
по сторонам, натыкаясь на выложенные зеленым кафелем стены,
каталку, освещенную флуоресцентными лампами, медсестру в
смятом чепце. Пора его крахмалить, барышня. У выхода из
реанимационной, привалясь к стене, стоял санитар в грязном
халате, забрызганном спереди кровью. Санитар чистил ногти
перочинным ножом. На секунду он прервал это занятие и
поднял на Джима насмешливые глаза. Это был Дэвид Гарсиа.
   Джим потерял сознание.
   Похороны. Словно балет в трех частях: дом - траурный
зал - кладбище. Лица, возникающие из ниоткуда и вновь
уходящие в никуда. Мать Салли, чья черная вуаль не могла
скрыть струящихся по щекам слез. Отец Салли, постаревший,
точно обухом ударенный. Симмонс. Другие сослуживцы. Они
подходили, представлялись, пожимали ему руку. Он кивал и
тут же забывал их имена. Женщины принесли кое- какую снедь,
а одна дама даже испекла огромный яблочный пирог, от
которого кто- то сразу отрезал кусок, и когда Джим вошел в
кухню, он увидел, как взрезанный пирог истекает янтарным
соком, и подумал: "Она б его еще украсила ванильным
мороженным".
   Руки-ноги дрожали, так и подмывало размазать пирог по
стенке.
   Когда гости засобирались, он вдруг увидел себя со
стороны, словно в любительском фильме. Увидел, как пожимает
всем руки и кивает головой и приговаривает:
   "Спасибо... Да, постараюсь... Спасибо... Да, ей там
будет хорошо... Спасибо..."
   Гости ушли, и дом снова оказался в его распоряжении. Он
остановился перед камином. Здесь были расставлены
безделицы, скопившиеся за их совместную жизнь. Песик с
глазками-бусинками, выигранный Салли в лотерею во время их
свадебного путешествия на Кони Айленд. Две папки в кожаном
переплете - его и ее университетские дипломы. Пластиковые
игральные кости совершенно невероятного размера - Салли
подарила их ему, после того как он просадил шестнадцать
долларов в покер. Чашка тонкого фарфора, приобретенная
женой на дешевой распродаже в Кливленде. И в самой середине
- свадебная фотография. Он перевернул ее лицом вниз и
уселся перед выключенным телевизором. В голове у него начал
созревать план.
   Зазвонивший через час телефон вывел его из дремы. Он
потянулся за трубкой.
   - Следующий ты. Норм.
   - Винни?
   - Мы ее шлепнули, как глиняную мишень в тире. Щелк -
дзинь.
   - Я буду ночью в школе, ты меня понял? Комната 33. Свет
включать не стану. Темно будет, как тогда в тоннеле. И с
поездом я постараюсь что-нибудь придумать.
   - Что дядя, не терпится поскорее закруглиться?
   - Да, - сказал Джим. - Так что приходите.
   - Может быть.
   - Придете, - сказал Джим и повесил трубку.
   Когда он подъехал к школе, уже почти стемнело. Он
поставил машину и на привычное место, отпер своим личным
ключом заднюю дверь и поднялся в офис английского отделения
на втором этаже. В офисе он открыл шкаф с пластинками и,
перебрав около половины, нашел нужную: "Звуковые эффекты".
На третьей дорожке стороны А была запись под названием
"Товарный поезд 3:04". Он положил пластинку на крышку
переносного проигрывателя и достал из кармана плаща
захваченную из дома книгу. Нашел отмеченное место,
перечитал, покивал головой. Выключил свет.
   Комната 33.
   Он установил динамики на максимальном удалении друг от
друга и завел пластинку. Внезапно все пространство
заполнили пыхтящие и лязгающие звуки локомотива.
   Закрыв глаза, он без труда перенесся мысленно в тоннель,
где перед ним, стоящим на коленях, разворачивалась жестокая
драма с неотвратимым финалом.
   От открыл глаза, снял пластинку, поколебавшись, снова
поставил. Нашел в книге главу "Как вызвать злых духов?"
Читал, шевеля губами, прерываясь лишь затем, чтобы достать
из кармана и выложить на стол различные предметы.
   Старая с заломами кодаковская фотография, запечатлевшая
их с братом на лужайке перед многоквартирным домом на
Брод-стрит, где они тогда жили. Оба стрижены под ежик, оба
смущенно улыбаются в фотообъектив... Баночка с кровью. Ему
пришлось изловить бродячую кошку и перерезать ей горло
перочинным ножом... А вот и нож... И наконец впитавшая пот
полоска материи, споротая с бейсбольной кепки участника
розыгрыша Детской Лиги. Кепка его брата Уэйна. Джим
сохранял ее в тайной надежде, что Салли родит ему сына и тот
однажды наденет кепочку своего дяди.
   Он подошел к окну. На стоянке для машин ни души.
   Он начал сдвигать парты к стене, освобождая посреди
комнаты пространство в виде круга. Затем вытащил из ящика
своего стола мелок и с помощью измерительной линейки
начертил на полу пентаграмму по образцу той, что была
приведена в книге.
   Он перевел дыхание, выключил свет, сложил все предметы в
одну руку и начал творить молитву:
   - Князь тьмы, услышь мою грешную душу. Я тот, кто
обещает жертву. Я прошу твоей черной награды за свою
жертву. Я тот, чья левая рука жаждет мести. Вот кровь как
залог будущей жертвы.
   Он отвинтил крышку с баночки из-под арахисового масла и
плеснул кровью в середину пентаграммы.
   В погруженном в темноту классе что-то произошло. Это
трудно было объяснить, но воздух сделался каким-то спертым.
Стало труднее дышать, в горле и в животе словно застряли
обломки железа. Глубокое безмолвие наливалось чем-то
незримым.
   Он действовал так, как предписывал старинный ритуал.
   Возникло ощущение, как на гигантской электростанции, куда
он водил своих учеников, - будто воздух наэлектризован и
вибрирует. Вдруг голос, неожиданно низкий и неприятный,
обратился к нему:
   - Что ты просишь?
   Он и сам не знал, действительно ли он услышал этот голос
или ему показалось, что слышит. Он коротко ответил.
   - Невелика награда, - был ему ответ. - Твоя жертва?
   Джим произнес два слова.
   - Оба, - прошептал голос. - Правый и левый. Согласен?
   - Да.
   - Тогда отдай мне мое.
   Он открыл складной нож, положил на стол правую пятерню и
четырьмя короткими ударами отхватил себе указательный палец.
Классный журнал залила кровь. Боли не было. Он переложил
нож в другую руку. С левым пальцем пришлось повозиться,
наконец оба обрубка полетели в сторону пентаграммы.
Полыхнул огонь - такую вспышку давал магний у фотографов
начала века. "И никакого дыма, - отметил он про себя. -
Никакого запаха серы".
   - Что ты с собой принес?
   - Фотокарточку. Полоску материи, пропитанную потом.
   - Пот это хорошо, - в голосе прозвучала алчность, от
которой у Джима пробежали мурашки по коже. - Давай их сюда.
   Джим швырнул туда же оба предмета. Новая вспышка.
   - Это то, что нужно, - сказал голос.
   - Если они придут, - уточнил Джим.
   Отклика не последовало. Голос безмолвствовал... если он
вообще не пригрезился. Джим склонился над пентаграммой.
Фотокарточка почернела и обуглилась. Полоска материи
исчезла.
   С улицы донесся нарастающий рев. Рокерский мотоцикл с
глушителем свернул на Дэвис-стрит и стал быстро
приближаться. Джим вслушивался: проедет мимо или
затормозит?
   Затормозил.
   На лестнице послышались гулкие шаги.
   Визгливый смех Роберта Лоусона, чье-то шиканье и снова
визгливый смех. Шаги приближались, теряя свою гулкость, и
вот с треском распахнулась стеклянная дверь на второй этаж.
   - Йо-хо-хо, Норми! - закричал фальцетом Дэвид Гарсиа.
   - Норми, ты тут? - театральным шепотом спросил Лоусон и
снова взвизгнул. - Пупсик, ку-ку!
   Винни отмалчивался, но на стене холла отчетливо
вырисовывались три тени. Винни, самый высокий, держал в
руке вытянутый предмет. После легкого щелчка предмет еще
больше вытянулся.
   Они остановились в дверном проеме. Каждый был вооружен
ножом.
   - Вот мы и пришли, дядя, - тихо сказал Винни. - Вот мы и
пришли по твою душу.
   Джим запустил пластинку.
   - А! - Гарсиа подскочил от неожиданности. - Что такое?
   Товарный поезд, казалось, вот-вот ворвется в класс.
Стены сотрясались от грохота. Казалось, звуки вырываются не
из динамиков, а из холла.
   - Что-то мне это не нравится, - сказал Лоусон.
   - Поздно, - сказал Винни и, шагнув вперед, помахал перед
собой. - Гони монету, отец.
   ...уйдем...
   Гарсиа попятился:
   - За каким чертом...
   Но Винни был настроен решительно, и если глаза его что-то
выражали, то только мстительную радость. Он сделал знак
своим дружкам рассредоточиться.
   - Ну что, шкет, сколько у тебя там в кармане? - вдруг
спросил Гарсиа.
   - Четыре цента, - ответил Джим. Это была правда - он
извлек их из копилки, стоявшей дома в спальне.
   Монетки были отчеканены не позднее пятьдесят шестого
года.
   - Врешь, щенок.
   ...не трогайте его...
   Лоусон глянул через плечо, и глаза у него округлились:
стены комнаты расползались, как туман. Товарняк
оглушительно взвыл. Уличный фонарь на стоянке машин зажегся
красным светом, таким же ярким, как мигающая реклама на
здании Барретс Компани.
   Из пентаграммы выступила фигурка... мальчик лет
двенадцати, стриженный под ежик.
   Гарсиа рванулся вперед и заехал Джиму в зубы. В лицо
тому шибануло чесноком и итальянскими макаронами. Удара
Джим не почувствовал, все воспринималось им как в
замедленной съемке.
   Внезапная тяжесть в области паха заставила его опустить
взгляд: по штанам расползалось темное пятно.
   - Гляди, Винни, обмочился! - крикнул Лоусон. Тон был
верный, но лицо выражало ужас - лицо ожившей марионетки,
вдруг осознавшей, что ее по-прежнему дергают за ниточки.
   - Не трогайте его, - сказал "Уэйн", но голос был не Уэйна
- этот холодный алчный голос уже ранее доносился из
пентаграммы. - Беги, Джимми! Беги, беги, беги!
   Он упал на колени, и чья-то пятерня успела скользнуть по
его спине в поисках добычи.
   Он поднял глаза и увидел искаженную ненавистью физиономию
Винни, который всаживает нож под сердце своей жертве... и в
тот же миг чернеет, обугливается, превращается в чудовищную
пародию на самого себя.
   Через мгновение от него не осталось и следа.
   Гарсиа и Лоусон тоже нанесли по удару - и тоже в корчах,
почернев, бесследно исчезли.
   Он лежал на полу, задыхаясь. Громыхание товарняка
сходило на нет.
   На него сверху вниз смотрел старший брат.
   - Уэйн? - выдохнул Джим почти беззвучно.
   Черты "брата" растекались, таяли. Глаза желтели.
Злобная ухмылка искривила рот.
   - Я еще вернусь, Джим, - словно холодом обдал голос.
   Видение исчезло.
   Джим медленно поднялся, изуродованной рукой выключил
проигрыватель. Потрогал распухшую губу - она кровоточила.
Он выключил свет и убедился, что комната пуста. Он выглянул
из окна: на автостоянке тоже было пусто, если не считать
металлической накладки, на блестящей поверхности которой
отраженная луна точно передразнивала настоящую. Пахло
затхлостью и сыростью - как в склепе. Он стер пентаграмму и
принялся расставлять по местам парты. Адски ныли пальцы...
бывшие пальцы. Надо будет обратиться к врачу. Он прикрыл
за собой дверь и начал спускаться по лестнице, прижимая к
груди израненные руки. На середине лестницы что-то - то ли
тень, то ли шестое чувство - заставило его резко обернуться.
   Некто неразличимый отпрянул в темноту.
   Вспомнилось предостережение в книге "Вызывающий демонов"
о подстерегающей опасности. Да, при известной удаче можно
вызвать демонов. Можно заставить их выполнить какое-то
поручение. Если повезет, можно даже благополучно от них
избавиться.
   Но иногда они возвращаются.
   Джим спускался по лестнице и задавал себе один вопрос:
что если этот кошмар повторится?




   Стивен Кинг
   Давилка


   Перевод В. Эрлихмана


   Инспектор Хантон появился в прачечной, когда машина
скорой помощи только что уехала - медленно, с потушенными
фарами, без сирены. Зловеще. Внутри контора была заполнена
сбившимися в кучу молчащими людьми; некоторые плакали. В
самой прачечной было пусто; громадные моечные автоматы в
дальнем углу еще работали. Все это насторожило Хантона.
Толпа должна быть на месте происшествия, а не в конторе.
Всегда так было - для людей естественно любопытство к чужому
несчастью. А это явно было несчастье. Хантон чувствовал
спазм в желудке, который всегда появлялся у него при
несчастных случаях. Даже четырнадцатилетнее отскребывание
человеческих внутренностей от мостовых и тротуаров у
подножия высотных домов не помогло справиться с этими
толчками, будто в животе у него ворочался какой-то злобный
зверек.
   Человек в белой рубашке увидел Хантона и нехотя
приблизился. Он напоминал бизона вросшей в плечи головой и
налившимися кровью сосудами на лице, то ли от повышенного
давления, то ли от излишне частого общения с бутылкой.
Человек пытался что-то сказать, но после пары неудачных
попыток Хантон прервал его:
   - Вы владелец? Мистер Гартли?
   - H-нет...нет... Я Станнер, мастер. Господи, такое...
   Хантон достал блокнот:
   - Пожалуйста, мистер Станнер, опишите подробно, что у вас
произошло.
   Станнер побледнел еще больше; прыщи у него на носу
темнели, как родимые пятна.
   - Я обязательно должен это сделать?
   - Боюсь, что да. Мне сказали, вызов очень серьезный.
   - Серьезный. - Станнер, казалось, борется с удушьем, его
адамово яблоко прыгало вверх вниз, будто обезьяна на ветке.
- Миссис Фроули... умерла. Боже, как бы я хотел, чтобы
здесь был Билл Гартли.
   - Так что же случилось?
   - Вам лучше пойти посмотреть, - сказал Станнер.
   Он отвел Хантона за ряд отжимных прессов, через
гладильную секцию и остановился у одной из машин. Там
   он махнул рукой.
   - Дальше идите сами, инспектор. Я не могу на это
смотреть... не могу. Простите меня.
   Хантон зашел за машину, чувствуя легкое презрение. Они
работают в паршивых условиях, прогоняют пар через кое-как
сваренные трубы, пользуются смертельно опасными химикатами и
вот - кто-то пострадал. Или даже умер. И теперь они не
могут смотреть. Тоже мне...
   Тут он увидел это.
   Машина еще работала. Никто ее так и не выключил. Потом
он изучил ее слишком хорошо: скоростной гладильный автомат
Хадли-Уотсона, модель 6. Длинное и неуклюжее имя. Те, кто
работал здесь среди пара и воды, называли ее короче и более
удачно - "давилка".
   Хантон долго смотрел на нее, и наконец с ним впервые за
четырнадцать лет службы случилось следующее: он отвернулся,
поднес руку ко рту и его вырвало.
   - Тебе нельзя много есть, - сказал Джексон.
   Женщины зашли внутрь, ели и болтали, пока Джон Хантон и
Марк Джексон сидели на лавочке возле кафе-автомата. Хантон
на такое заявление только усмехнулся: он в этот момент
как-то не думал о еде.
   - Сегодня еще один случай, - сказал он, - очень скверный.
   - Дорожное происшествие?
   - Нет. Травма на производстве.
   - Нарушили технику безопасности?
   Хантон ответил не сразу. Лицо его невольно скривилось.
Он взял банку пива из стоящей между ними сумки, откупорил и
отхлебнул разом половину.
   - Я уверен, что ваши умники в колледже ничего не знают об
автоматических прачечных.
   Джексон фыркнул.
   - Кое-что знаем. Я сам как-то летом работал на такой.
   - Тогда ты знаешь то, что называется скоростной
гладильной машиной?
   Джексон кивнул.
   - Конечно. Туда суют все, что надо разгладить. Такая
большая, длинная.
   - Вот-вот, - сказал Хантон. - В нее попала женщина по
имени Адель Фроули. В прачечной.
   Джексон выглядел озадаченным.
   - Но... этого не может быть, Джонни. Там же есть планка
безопасности. Если сунуть туда хотя бы руку, планка
поднимется и отключит машину. Во всяком случае, у нас было
так.
   Хантон кивнул.
   - Так и есть. Но это случилось.
   Хантон закрыл глаза и в темноте снова увидел скоростную
гладильную машину Хадли- Уотсона, какой она была в то утро.
Длинная прямоугольная коробка, тридцать на шесть футов. Под
загрузочным устройством проходил брезентовый транспортер из
четырех лент, который шел за планку безопасности, чуть
поднимался и затем спускался вниз. По транспортеру отжатые
простыни прокатывались между двенадцатью громадными
вращающимися цилиндрами, которые и составляли большую часть
машины. Шесть сверху, шесть снизу, они сжимали белье,
словно тонкий слой ветчины между толстенными ломтями хлеба.
Температура пара в цилиндрах могла доходить до трехсот
градусов. Давление на белье, поступавшее по транспортеру,
равнялось восьмистам фунтам на квадратный фут.
   И миссис Фроули попала туда. Стальные цилиндры с
асбестовым покрытием были красными, как пожарные ведра, и
горячий пар, выходивший из машины, пах кровью. Кусочки ее
белой блузки, голубых брюк и даже белья все еще вылетали из
машины с другого конца, большие рваные лохмотья, с жуткой
аккуратностью разглаженные. Но даже это было не самым
худшим.
   - Я попытался все это собрать, - сказал он Джексону. -
Но человек ведь не простыня, Марк... Что я видел... что от
нее осталось, - как и злополучный мастер, он не мог
закончить фразу. - Они сложили ее в корзину, - сказал он
тихо.
   Джексон присвистнул.
   - И кому же за это влетит? Прачечной или инспекции?
   - Пока неизвестно, - ответил Хантон. Жуткое зрелище все
еще стояло у него перед глазами: шипящая, стучащая и
дрожащая давилка, кровь на зеленых стенках длинной коробки,
и этот запах... - "Это зависит от того, кто сломал эту
проклятую планку безопасности, и при каких обстоятельствах".
   - Если виновато начальство, они смогут вывернуться?
   Хантон невесело усмехнулся.
   - Женщина умерла, Марк. Если Гартли и Станнер виновны в
небрежности, они пойдут под суд. Не имеет значения, с кем
они там знакомы в городском совете.
   - Ты думаешь, это их вина?
   Хантон вспомнил прачечную, плохо освещенную, с мокрым и
скользким полом, со старыми машинами.
   - Похоже на то.
   Они вместе поднялись, чтобы идти.
   - Расскажешь, чем это кончится, Джонни, - сказал Джексон,
- Это интересно.
   Хантон оказался не прав насчет давилки; она оказалась
исправной.
   Шестеро государственных инспекторов осмотрели ее в ходе
расследования снизу доверху. Безрезультатно. Они
констатировали, что причиной несчастного случая была
неосторожность.
   Ошеломленный Хантон зажал в углу одного из инспекторов,
Роджера Мартина. Это был высокий, очень правильный человек
с очками, толстыми, как пуленепробиваемое стекло. Он нервно
крутил в пальцах ручку, пока Хантон задавая ему вопросы.
   - Ничего? Совсем ничего не нашли?
   - Ничего, - сказал Мартин. - Конечно, в первую очередь
мы осмотрели планку безопасности. Она действовала
превосходно. Вы знаете, что сказала миссис Джилиэн? Миссис
Фроули слишком глубоко засунула руку. Никто этого не видел;
все были заняты своей работой. Она стала кричать. Руку
тогда уже затянуло в машину. Они пытались вытащить ее
вместо того, чтобы выключить машину - обычный результат
паники. Другая работница, миссис Кин, уверяла, что хотела
выключить машину, но, кажется, нажала на кнопку включения
вместо выключателя. А потом было уже поздно.
   Тогда планка безопасности не работала, - настойчиво
сказал Хантон. - Иначе она сунула бы руку под нее, а не
сверху.
   - Вы неправы. Над планкой стальная панель. И потом,
когда планка неисправна, машина отключается автоматически.
   - Но как же это, черт возьми, случилось?
   - Мы не знаем. Мы с коллегами пришли к выводу, что
миссис Фроули могла попасть в машину, только свалившись туда
сверху. Но когда это случилось, она стояла на полу. Это
подтвердили все свидетели.
   - Этого не может быть.
   - Я и сам не понимаю, - он замолчал, чуть поколебался и
продолжил, - Хантон, я скажу вам, раз уж вы принимаете это
так близко к сердцу. Если вы кому-нибудь передадите мои
слова, я откажусь от них. Но мне не понравилась машина.
Она... ну, что ли, издевалась над нами. За последние пять
лет я проверял с десяток гладильных машин. Некоторые из них
были в таком состоянии, что я не подпустил бы к ним и собаку
- к сожалению, наш закон слишком либерален. Но то были
просто машины. А эта... Какой-то дух. Не знаю почему, но
мне так показалось. Если бы я нашел в ней хоть какую-нибудь
неисправность, я настоял бы на выключении. Нелепо, правда?
   - Знаете, я чувствовал то же самое, - сказал Хантон.
   - Я расскажу, что два года назад случилось в Милтоне, -
сказал инспектор. Он снял очки и принялся неторопливо
протирать их краем свитера. - Один парень выбросил во двор
старый холодильник. Женщина, вызвавшая нас, заявила, что ее
собака залезла туда и издохла. Мы послали полисмена, чтобы
он заставил владельца отвезти холодильник на свалку. Очень
милый парень, долго извинялся за собаку. Погрузил
холодильник в машину и отвез на свалку. А потом у женщины
по соседству пропал сын.
   - Господи! - проговорил Хантон.
   - Холодильник нашли на свалке, а внутри был мертвый
ребенок. Очень послушный, как говорила мать. Она уверяла,
что он никогда не играл на свалке после того, как она ему
запретила. И все же он залез туда. Думаете, это все?
   - Я жду.
   - Нет. Смотритель свалки на другой день зашел и открыл
дверцу этой штуки. Приказ городского управления номер 58 об
эксплуатации городских свалок. - Мартин со значением
посмотрел на него. - Там было шесть мертвых птиц.
Ласточки, галки, один дрозд. И еще он сказал, что дверца
пыталась удержать его руку, когда он закрывал ее. Поймать
его, понимаете? Эта давилка в прачечной такая же, Хантон.
Мне она не понравилась.
   Они молча посмотрели друг на друга в опустевшем помещении
инспекции, за шесть кварталов от которого стояла посреди
прачечной гладильная машина Хэдли-Уотсона, модель б,
исправно разглаживая простыни.
   Неделя более или менее прозаической работы заслонила в
его памяти тот случай. Он снова вспомнил о нем, когда
пришел с женой в гости к Марку Джексону.
   Джексон встретил его словами:
   - Знаешь, что натворила та машина в прачечной, про
которую ты рассказывал?
   Улыбка сползла с лица Хантона.
   - Что?
   - Я думал, ты уже знаешь.
   - Да что случилось?
   Джексон протянул ему местную газету, показав на заголовок
второй страницы. В прачечной из большой гладильной машины
вырвалась струя пара, ошпарив троих из шести работавших там
женщин. Случай произошел в 3.45 пополудни и объяснялся
повышением давления пара в бойлере. Одна из пострадавших,
миссис Аннетта Джилиэн, была доставлена в городскую больницу
с ожогами второй степени.
   - Дурацкое совпадение, - сказал он, однако слова
инспектора Мартина в пустом зале - "Это какой-то дух", -
сразу вспомнились ему. И история о собаке, ребенке и
птицах, замерзших в старом холодильнике...
   Он очень плохо играл в карты в тот вечер.
   Когда Хантон вошел в палату, миссис Джилиэн лежала в
постели, читая "Тайны экрана". Одна ее рука и часть шеи
были забинтованы. Соседка, молодая женщина с
мертвенно-бледным лицом, спала.
   Миссис Джилиэн взглянула на синюю форму вошедшего и
осторожно улыбнулась.
   - Если вы к миссис Черников, зайдите попозже. Ей только
что сделали укол.
   - Нет, миссис Джилиэн, я к вам. - Она перестала
улыбаться. - Я здесь по долгу службы, меня просто
интересует происшествие в прачечной. Джон Хантон, - он
протянул руку.
   Жест был правильным. Улыбка вернулась на лицо миссис
Джилиэн, и она неуклюже потрясла его кисть здоровой рукой.
   - Я ничего такого не знаю, мистер Хантон. Боюсь, мой
Энди опять отстанет в учебе, пока я здесь.
   - Так что у вас там произошло?
   - Мы гладили простыни, и вдруг эта громадина взорвалась -
или мне так показалось. Я уже хотела идти домой и выгулять
своих собак, когда раздался жуткий взрыв, прямо как бомба.
Везде пар, и этот свист. Грохот... ужасно! - к ее улыбке
применилась гримаса, - Словно она дышала огнем. Как дракон,
понимаете? И Альберта, ну, Альберта Кин, закричала, что
что-то взорвалось, и все побежали. Потом Джинни Джексон
стала кричать, когда ее обожгло. Я тоже побежала и упала.
Не знаю, как все обошлось. Господь спас меня от худшего.
Ведь там было триста градусов!
   - В газете написано, что вышла из строя паровая линия.
Что это значит?
   - Это труба, что проходит под той лентой, по которой идет
белье. Джордж - мистер Станнер - сказал, что это, должно
быть, перепад давления в бойлере или что-то вроде того. Там
была трещина.
   Хантон не мог придумать, что бы еще спросить, и уже хотел
уходить, когда она вдруг сказала:
   - С этой машиной никогда такого не случалось. А тут -
такой взрыв. Потом эта история с миссис Фроули, упокой
Господь ее душу. И еще всякое... Один раз платье Эсси
попало в машину, и это могло плохо кончиться. Она едва
успела его выдернуть. Детали оттуда вылетают. У нашего
техника, Герта Димента, с ней много возни. Простыни стали
застревать в цилиндрах. Джордж сказал, что мы сыпем слишком
много хлорки, но раньше такого все равно не было. Теперь
наши боятся на ней работать. Эсси даже сказала, что там
внутри до сих пор... кусочки Адели Фроули, и что это
святотатство или вроде того. Что на ней какое-то проклятие.
Я думаю, это началось, когда Шерри порезала руку в зажиме.
   - Шерри? - переспросил Хантон.
   - Шерри Уэллет. Очень милая девочка, только после школы.
Хорошо работала, но иногда невнимательно. Знаете эту
молодежь...
   - Она порезала руку?
   - Неудивительно. Там есть такие зажимы, которые держат
транспортер. Шерри проверяла их, чтобы увеличить нагрузку
и, наверное, думала про какого-нибудь парня. Вот и порезала
палец, - миссис Джилиэн казалась смущенной, - А после этого
стали выпадать детали. Потом Адель... ну, вы знаете.
Через неделю. Как будто машина попробовала кровь, и ей
понравилось. Не правда ли, у женщин бывают дурацкие мысли,
инспектор Хинтон?
   - Хантон, - сказал он рассеяно, глядя в стену за ее
головой.
   По иронии судьбы он встретился с Марком Джексоном в
прачечной на полпути между их домами, где полисмен и
профессор английского языка часто вели содержательные
беседы.
   Сейчас они сидели на мягких стульях, пока их вещи
крутились за стеклянными окошками стиральных автоматов.
"Избранное" Мильтона в бумажной обложке лежало позабытое за
спиной Джексона, пока он внимательно слушал рассказ Хантона
о миссис Джилиэн.
   Когда Хантон закончил, Джексон сказал:
   - Я уже спрашивал, веришь ли ты, что в давилке злой дух.
Я и тогда шутил только наполовину, а теперь спрашиваю тебя
снова.
   - Да нет, - сказал Хантон, - Что за ерунда!
   Джексон внимательно смотрел на кружащееся белье.
   - Живет - не то слово. Скажем по другому - вселился.
Существует столько же способов вызывания демонов, сколько и
изгнания. Про все это написано у Фрезера в "Золотой ветви",
и друиды об этом много знали. Началось все еще в Египте, а
может и раньше. Но во всех способах можно найти общие
средства. Чаще всего - кровь девственницы, - он взглянул на
Хантона, - миссис Джилиэн сказала, что все началось, когда
порезалась Шерри Уэллет?
   - Да.
   - Тебе надо поговорить с ней.
   - Я приду к ней, - начал Хантон, усмехнувшись, - и скажу:
"Мисс Уэллет, я инспектор полиции, веду дело гладильной
машины, в которую вселился дьявол, и хочу узнать, девушка ли
вы." Думаешь, я после этого успею хоть попрощаться с Сандрой
и дочкой, прежде чем меня увезут?
   - Лучше сделать это сейчас, - сказал Джексон без улыбки,
- Я серьезно, Джонни. Эта машина пугает меня, хотя я
никогда ее не видел.
   - Раз уж ты заговорил об этом, - сказал Хантон, - скажи,
как его еще можно вызвать?
   Джексон пожал плечами.
   - Трудно сразу сказать. В большинстве английских
рецептов упоминается земля с кладбища и глаз жабы. В Европе
пользовались славной рукой - то ли действительно рукой
мертвеца, то ли каким-то наркотиком из тех, что применялись
во время шабашей - белладону или ядовитые грибы. Но могли
быть и другие.
   - И ты думаешь, все эти вещи могли попасть в машину?
Господи, Марк, в радиусе пятисот миль не найти и грамма
белладоны! Или ты думаешь, кто-то откопал руку дядюшки
Фреда и подбросил ее в машину?
   - Если семьсот обезьян будут семьсот лет стучать на
машинке...
   - ...То одна из них напечатает строчку Шекспира, -
окончил Хантон ворчливо, - Иди к черту. Сегодня твоя
очередь забирать белье.
   Джордж Станнер лишился руки нелепым образом.
   В семь утра в понедельник в прачечной были только Станнер
и техник Герб Димент. Они дважды в год смазывали детали
давилки до начала работы. Димент на дальнем конце смазывал
движок транспортера, думая о том, какой неприятный у машины
вид, когда она внезапно включилась.
   Он как раз поднял четыре брезентовых ленты, чтобы
добраться до мотора, когда они рванулись из его рук, обдирая
кожу с пальцев, затягивая внутрь.
   Он отчаянным рывком освободился за секунду до того, как
ленты затянули его руки в цилиндры.
   - Что за черт, Джордж! - крикнул он, - Выруби эту штуку!
   Тут он услышал крик Джорджа Станнера.
   Это был жуткий, леденящий кровь крик, облетевший всю
прачечную, отражаясь от стальных прессов, от пустых глаз
сушилок. Станнер глотнул воздух ртом и опять заорал:
   - Господи, она меня схватила! Схватила!
   В цилиндры пошел пар. Гладильная машина заскрежетала.
Казалось, детали и моторы о чем-то шушукались.
   Димент кинулся к другому концу.
   Первый цилиндр уже покраснел. Димент глухо застонал.
Давилка продолжала трястись, гудеть и свистеть.
   Сторонний наблюдатель мог сперва решить, что Станнер
просто нагнулся над машиной в несколько странной позе. Но
потом он заметил бы его побледневшее лицо, выпученные глаза
и рот, разинутый в непрерывном крике. Рука исчезла под
планкой безопасности; рукав рубашки лопнул и предплечье
странно вытянулось.
   - Выключи ее! - вопил Станнер. Раздался хруст, когда
рука сломалась.
   Димент со всех сил надавил на кнопку.
   Давилка продолжала гудеть и трястись.
   Не веря своим глазам, он нажимал кнопку снова и снова -
без толку. Кожа на руке Станнера туго натянулась. Еще
немного, и она бы лопнула под давлением;
   Станнер продолжал кричать. Димент вспомнил кошмарную
картинку в комиксе - человек, раздавленный катком.
   - Выключи! - кричал Станнер. Его голова опускалась ниже
и ниже, по мере того, как машина подтаскивала его к себе.
   Димент повернулся и побежал в бойлерную, крики Станнера
раздавались следом. В воздухе висел запах горячей крови.
   На левой стене находились три больших серых ящика,
содержащих все электрические предохранители прачечной.
Димент открыл их и начал, как бешеный, вырывать длинные
черные цилиндры, отшвыривая их в сторону. Сначала погасли
лампы, потом отключился воздушный компрессор, а потом и
бойлер, с тяжелым вздохом умирающего.
   Тогда давилка замолчала. Крики Станнера сменились
сдавленными стонами.
   Взгляд Димента упал на пожарный топор, висящий на щите.
Он, всхлипнув, схватил его и побежал обратно. Руку Станнера
затянуло почти до плеча. Через несколько секунд плечо
оказалось бы за планкой.
   - Я не могу, - бормотал Димент, сжимая топор, - Боже мой,
Джордж, я не могу, не могу!..
   Машина напоминала бойню. Она выплюнула куски рукава,
палец. Станнер издал глубокий, захлебывающийся стон, и
Димент поднял топор и опустил его в темноте, наступившей в
прачечной. Еще раз. Еще.
   Станнер свалился без сознания, кровь хлынула из обрубка
пониже плеча. Давилка втянула все, что осталось, внутрь...
и остановилась.
   Рыдая, Димент выдернул из штанов ремень и принялся
накладывать жгут.
   Хантон говорил по телефону с инспектором Роджером
Мартином. Джексон ждал его, играя в мяч с трехлетней Пэтти
Хантон.
   - Он вырвал все предохранители? - спрашивал Хантон, - И
кнопка не сработала, так?.. Когда отключилась машина?..
Так. Ладно. Что?.. Нет, неофициально, - Хантон нахмурился
и посмотрел на Джексона. - Вы еще помните тот холодильник,
Роджер?.. Да. Я тоже. Всего хорошего.
   Он встал и посмотрел на Джексона.
   - Надо поговорить с той девушкой, Марк.
   У нее было собственное жилье (осторожность, с которой она
впустила их после того, как Хантон просигналил, показывала,
что она вряд ли останется здесь долго), и она сидела
напротив них в аккуратной маленькой комнате.
   - Я инспектор Хантон, а это мой помощник Марк Джексон.
Мы по поводу прачечной, - с этой симпатичной темноволосой
девушкой он чувствовал себя неловко.
   - Как это все ужасно, - проговорила Шерри Уэлетт, - Это
единственное место, где я могла найти работу. Мистер Гартли
- мой дядя. Я попала туда благодаря ему, но теперь... там
стало так жутко.
   - Государственная инспекция отключила гладильную машину
до полного выяснения причин, - сказал Хантон, - Вы это
знаете?
   - Да, конечно, - сказала она встревоженно, - но что я
могу...
   - Мисс Уэлетт, - прервал ее Джексон, - у вас был какой-то
инцидент с этой машиной, если не ошибаюсь. Вы, кажется,
порезали руку?
   - Да, я обрезала палец, - тут ее лицо помрачнело, - С
этого все началось. Почему-то я почувствовала, что девушки
невзлюбили меня, будто... будто я проклята.
   - Я хочу задать вам один трудный вопрос, - медленно
проговорил Джексон, - Он вам наверняка не понравится,
покажется слишком личным и не относящимся к делу. Я могу
только заверить вас, что это не так. Обещаю, что ваш ответ
не будет нигде фигурировать.
   Она выглядела испуганной.
   - Что вы от меня хотите?
   Джексон улыбнулся и покачал головой. Это ее подбодрило.
   "Молодец Марк", - подумал Хантон.
   - Я добавлю: ваш ответ может помочь вам остаться в вашем
чудесном доме, вернуться на работу и сделать так, чтобы
прачечная стала такой же, как раньше.
   - Хорошо, спрашивайте.
   - Шерри, вы девушка?
   Она выглядела ошеломленной, глубоко шокированной, как
будто священник на исповеди влепил ей пощечину. После она,
подняв голову, оглядела свое жилище, словно спрашивая, как
его могли посчитать местом греха.
   - Я берегу себя для мужа, - кратко сказала она.
   Хантон и Джексон молча поглядели друг на друга, и тут же
Хантон понял, что все верно: демон вселился в холодные,
неодушевленные механизмы давилки и превратил ее в живое и
злобное существо.
   - Спасибо, - сказал спокойно Джексон.
   - И что теперь? - хмуро спросил Хантон, когда они вышли,
  Звать священника его изгонять?
   Джексон фыркнул.
   - Боюсь, что он просто даст тебе почитать что-нибудь из
Писания, пока он звонит в психушку. Нет, нам придется
действовать самим.
   - А что мы можем?
   - Многое. Проблема вот в чем: мы знаем, что в давильне
что-то есть. Но не знаем, что, - Хантон почувствовал
холодок в спине, будто в нее уперся невидимый палец.
   - Существует великое множество демонов. Это может быть
какой-нибудь египетский божок, а может и сам Пан. Или Ваал.
Или христианское божество, называемое Сатаной. Мы не знаем.
Хорошо, если он уйдет сам. Но он может сопротивляться.
   Джексон взъерошил волосы.
   - Да, кровь девушки есть. Но этого мало. Мы должны быть
уверены, уверены полностью.
   - Но почему, - тупо спросил Хантон, - почему просто не
собрать все изгоняющие формулы и не попытаться его изгнать?
   Лицо Джексона стало суровым.
   - Это не воришки, которых ты ловишь, Джонни. Ради Бога,
не думай так. Ритуал изгнания очень опасен. Хуже, чем
контролируемая ядерная реакция. Мы можем ошибиться, и тогда
конец. Сейчас демон сидит в этом куске железа. Но дай ему
шанс и...
   - Он может уйти?
   - Он может захотеть уйти, - сказал мрачно Джексон, - И
ему нравиться убивать.

                         * * *

   Когда Джексон на следующий вечер пришел, Хантон отослал
жену с дочкой погулять. Они прошли в комнату, и знакомая
обстановка немного успокоила Хантона. Он с трудом верил,
что попал в такую историю.
   - Я отменил занятия, - сказал Джексон, - и провел день в
обществе самых жутких книг, какие ты можешь вообразить. В
этот же день я пропустил тридцать рецептов вызывания демонов
через компьютер. Выявились кое-какие общие элементы,
довольно немного.
   Он показал Хантону список, кровь девственницы, земля с
кладбища, славная рука, кровь летучей мыши, ночной мох,
лошадиное копыто, глаз жабы.
   Там были и другие, но они попадались реже.
   - Лошадиное копыто, - задумчиво сказал Хантон, - Странно.
   - Обязательный элемент. Но фактически...
   - Можно понимать это как-нибудь по другому? - перебил
его Хантон.
   - Ну вот, например: можно считать мох, собранный ночью,
ночным?
   - Наверно, да.
   - Вот и я думаю, - сказал Джексон, - Магические формулы
часто двусмысленны и непонятны. Черная магия всегда
оставляла место для творчества.
   - Что до конских копыт, то это, может быть, желе. Часто
попадается в обеденных наборах. Я нашел баночку за панелью
машины в тот день, когда погибла миссис Фроули. Желатин
делается из конских копыт.
   Джексон кивнул:
   - Так. А остальное?
   - Кровь летучей мыши... да, с этим тоже понятно. Место
темное, мыши такие любят. Хотя я сомневаюсь, что начальство
их терпит. Но одна вполне могла залететь в машину.
   Джексон наклонил голову и потер глаз.
   - Совпадает. Все совпадает.
   - Думаешь?
   - Да. Кроме славной руки, конечно. Вряд ли кто-нибудь
подбрасывал такое в машину до смерти миссис Фроули, и
белладонна в этих местах в самом деле не водится.
   - А земля с кладбища?
   - Есть такая?
   - Какое-то дьявольское совпадение. Ближайшее кладбище в
Плизент-Хилл, всего в пяти милях от прачечной.
   - Ладно, - сказал Джексон, - попрошу компьютерщика, - он
думает, что я готовлюсь к Хэллуону, - просчитать все
элементы списка, главные и вторичные. Надо выявить
возможные сочетания. Я выписал две дюжины наиболее обычных.
Другими вызывают разных редких демонов. Но похоже, тот, с
кем мы имеем дело, как раз из таких.
   - И кто же это?
   Джексон усмехнулся:
   - Все очень просто. Этот миф берет начало в Южной
Америке и распространяется на Карибские острова. Он связан
с культом воды. Литература, которую я смотрел, говорит о
демоне-воре, его имя Саддат или Тот, кого нельзя назвать.
То, что сидит в машине, забралось туда по-воровски.
   - Ну, и что нам с ним делать?
   - Нужны святая вода и частица причастия. И прочитать над
ним места из книги Левит. Христианская белая магия.
   - Ты уверен, что не будет хуже?
   - Лучше не думать о том, что будет, - грустно сказал
Джексон, - Я не сказал тебе, что очень плохо, если там
окажется славная рука. Это очень сильная магия, джу-джу.
   - На нее святая вода не подействует?
   - Демон, вызываемый славной рукой, может съесть на
завтрак целую стопку Библий. Если нам попадется такой, это
может плохо кончиться. От него лучше держаться подальше.
   - Значит, ты думаешь...
   - Да ничего я не думаю! Слишком уж хорошо все сходится.
   - Так когда?
   - Чем раньше, тем лучше, - сказал Джексон. - А как нам
попасть туда? Разбить окно?
   Хантон улыбнулся, полез в карман и покрутил перед носом
Джексона ключом.
   - Где ты его взял? У Гартли?
   - Нет, - сказал Хантон, - Мне его дал государственный
инспектор по фамилии Мартин.
   - Он знает, что мы делаем?
   - Я думаю, догадывается. Он пару недель назад рассказал
мне занятную историю.
   - Про давилку?
   - Да нет, - сказал Хантон, - про холодильник. Ну, пошли.
   Адель. Фроули умерла. Кое-как собранная в одно целое,
она покоилась в гробу. Но если бы что-то от ее духа
осталось бы в машине, которая убила ее, она бы закричала.
Она предупредила бы их. У нее часто было расстройство
желудка, и она принимала таблетки E-Z, продающиеся в любой
аптеке за 79 центов. На коробке содержалось предупреждение:
больным глаукомой не рекомендуется принимать таблетки,
поскольку их составляющие могут усугубить болезнь. К
сожалению, Адель Фроули не страдала глаукомой. Она могла бы
вспомнить, что за день до того, как Шерри Уэлетт порезала
руку, она уронила полную коробку E-Z в давилку. Но она
умерла, и никто теперь не знал, что средство, которым она
лечила изжогу, содержало производное белладонны, известное в
странах Европы как славная рука.
   И внезапно в ночной тишине прачечной раздался
пронзительный писк - летучая мышь камнем упала в дырку в
изоляции машины, сложив крылья на слепых глазах. И тогда
послышался звук, напоминающий хихиканье. Неожиданно давилка
заработала со страшным скрежетом; ленты уходили в темноту,
детали сталкивались и расходились, тяжелые цилиндры набирали
обороты.
   Все было готово.

                   * * *

   Когда Хантон заехал на стоянку у прачечной, было за
полночь, и над цепью облаков светилась луна. Он выключил
фары и посмотрел на сидевшего сзади Джексона.
   Когда он заглушил мотор, стал слышен ровный свист -
стук-гуд.
   - Это давилка, - прошептал он.
   - Да. Сама работает. Среди ночи.
   Они посидели молча, чувствуя, как их ноги сковывает
страх. Потом Хантон сказал:
   - Ну что, надо идти.
   Они вышли и направились к зданию, в котором все громче
гудела давилка. Когда Хантон вставлял ключ в замок
служебного входа, он подумал, что машина напоминает живое
существо - в гудении будто слышались тяжелые вздохи и
бормочущий ехидный шепот.
   - Вот когда я рад, что со мной полиция, - сказал Джексон.
Он перекладывал из руки в руку коричневую сумку. В ней были
банка со святой водой, завернутая в вощеную бумагу, и том
Библии.
   Они поднялись в рабочее помещение, и Хантон повернул
выключатель у входа. Флуоресцентные лампы зажили своей
холодной жизнью. В тот же миг давилка замолчала.
   Облако пара поднялось над цилиндрами. Она поджидала их в
пугающем безмолвии.
   - Боже, какая мерзость, - прошептал Джексон.
   - Пошли, - сказал Хантон, - не том мы совсем раскиснем.
   Они подошли ближе. Планка безопасности была опущена к
лентам, ведущим внутрь.
   Хантон положил на нее руку.
   - Пора, Марк. Давай банку и говори, что делать.
   - Но...
   - Не спорь.
   Джексон дал ему сумку, которую Хантон поставил на панель
управления. Он достал Библию и вручил ее Джексону.
   - Я начну читать, - сказал Джексон, - Когда дам знак,
брызни пальцами святой воды на машину и произнеси: "Во имя
Отца, и Сына, и Святого Духа, изыди, нечистый!" Понял?
   - Да.
   - Когда я дам знак второй раз, полей водой и еще раз
скажи молитву.
   - А как мы узнаем, если подействует?
   - Увидишь. Эта тварь выбивает все окна в здании, которое
покидает. Если не сработает в первый раз, будем повторять
еще.
   - Что-то мне страшно, - сказал Хантон.
   - Это естественно. Мне тоже.
   - Если мы ошиблись насчет славной руки...
   - Мы не могли ошибиться, - сказал Джексон, - Начнем.
   Он начал читать. Голос его эхом отдавался в пустоте
прачечной.
   "Не молись идолам, и не твори себе богов. Я есть твой
Господь и Бог..." - слова, как камни, падали в темноту
машины, откуда внезапно пахнуло зябким, могильным холодом.
Давилка стояла спокойно и молчаливо в синеватом свете, и
Хантону казалось, что она издевается.
   - "И земля изблюет тебя из недр своих, как изблевала
племена, бывшие до тебя", - читал Джексон, лицо его
напряглось, и он подал знак.
   Хантон брызнул святой водой на ленты. Раздался внезапный
жуткий скрежет терзаемого металла. Дымок пошел от брезента
там, где на него попали капли. Давилка вдруг снова
заработала.
   - Действует! - прокричал Джексон сквозь нарастающий гул,
- Зацепило!
   Он начал читать снова, повышая голос из-за шума машины.
Когда он снова дал знак, Хантон вылил воду. Тут его охватил
внезапный, пробирающий до костей, ужас, ощущение, что он зря
сделал это, что машина сильнее и просто играет с ними.
   Голос Джексона становился все громче, достигнув предела.
   В арке между моторами запрыгали голубые искры, воздух
заполнил запах озона, похожий на запах теплой крови.
Главный мотор дымился, давилка работала с ненормальной,
бешеной скоростью; палец, прижатый к одной из лент, мог
затянуть все тело в машину и за несколько секунд превратить
его в кровавую кашу. Бетон у основания трясся и гудел.
   Главный механизм озарился пурпурным светом, наполнив
воздух дыханием грозы; давилка работала быстрее и быстрее;
ленты, цилиндры и передачи двигались с такой скоростью, что
казалось, они плавятся, перемещаются, преобразуются во
что-то иное и невероятное.
   Хантон, который стоял, как зачарованный, внезапно
отшатнулся.
   - Беги! - крикнул он сквозь невыносимый грохот.
   - Мы уже почти одолели его! - прокричал в ответ Джексон,
- Почему...
   Тут раздался ужасный треск, и в бетонном полу между ними
разверзлась трещина. Из нее вылетали куски старого цемента.
   Джексон взглянул на давилку и закричал. Она пыталась
вырваться из каменного пола, словно динозавр, завязший в
болоте. И это уже не был гладильный автомат. Машина
преобразилась. Пятисотвольтный кабель рухнул на цилиндры
сверху, разбрасывая голубые искры. На миг два огненных шара
уставились на них, как блестящие глаза, полные неутолимого,
животного голода.
   Еще одна трещина появилась на полу. Давилка тянулась к
ним, пытаясь освободиться из бетонного плена. Казалось, она
со злобой на них смотрела; планка безопасности слетела, и
Хантон увидел раскрытую, алчную пасть, из которой валил пар.
   Они повернулись, чтобы бежать, и новая трещина
разверзлась прямо у их ног. Позади раздался страшный треск,
когда она вырвалась из бетона. Хантон бежал впереди и не
видел, как Джексон споткнулся и растянулся на полу.
   Когда Хантон оглянулся, громадная уродливая тень
поднялась вверх, заслонив свет.
   Она нависла над Джексоном, который лежал на спине,
скованный страхом - как жертва на алтаре. Хантон успел
заметить над собой что-то темное и громадное, со светящимися
глазами размером с футбольные мячи и жадно разинутым ртом, в
котором полоскался брезентовый язык.
   Он бежал; вопли умирающего Джексона преследовали его.
   Когда Роджер Мартин встал с постели, чтобы открыть дверь,
он проснулся только наполовину; но вид ввалившегося в дом
Хантона резко вернул его к реальности.
   Глаза Хантона были безумно выпучены, и его руки тряслись,
когда он цеплялся за пижаму Мартина. На щеке у него было
царапина, лицо в грязных цементных потеках.
   Волосы его были совершенно седыми.
   - Помогите... Ради Бога, помогите! Марк погиб...
Джексон... погиб.
   - Погодите, - сказал Мартин, - пойдем в комнату. Хантон
побрел за ним, издавая горлом какой-то скулящий звук.
Мартин налил ему солидную дозу виски, и Хантон, схватив
стакан обеими руками, осушил его в один присест. Стакан
упал на пол, и руки, как магнитом, снова притянулись к
лацканам Мартина.
   - Давилка убила Марка Джексона. Она... она... О Боже,
она же вырвалась! Если она придет сюда, нам конец! Мы не
сможем... не... - он начал рыдать, глухо, с завыванием,
страшно.
   Мартин попытался налить ему еще виски, но Хантон
оттолкнул стакан.
   - Надо сжечь ее, - с трудом проговорил он, - Сжечь, пока
она не вырвалась. О, если она вырвется! Если... - глаза
его внезапно закатились, блеснув белками, и он свалился на
ковер в глубоком обмороке.
   Миссис Мартин стояла в дверях, придерживая халат у горла.
   - Кто это, Роджер? Он, что, не в себе? Мне кажется...
   - Я не думаю, что он не в себе.
   Ее поразило выражение страха на лице мужа.
   - Господи, только бы они приехали поскорее!
   Он шагнул к телефону, набрал номер, прислушался. И
услышал странный нарастающий шум к востоку от дома, там,
откуда пришел Хантон. Низкое, тяжелое гудение, все громче и
громче. Окно комнаты открылось, и Мартин почуял в воздухе
странный запах. Озон... или кровь...
   Он еще держал в руке бесполезную трубку, когда на улицу
ступило что-то раскаленное, дышащее паром, гудя и скрежеща.
Громче и громче. Запах крови заполнил комнату.
   Его рука выронила трубку.
   Было уже поздно.



АДОВА КОШКА

Стивен КИНГ



ONLINE БИБЛИОТЕКА http://www.bestlibrary.org.ru


   Хэлстону  показалось,  что  сидящий  в  кресле  на  колесиках  старик
выглядит больным, чем-то сильно напуган и вообще готов умереть. Подобное
ему приходилось наблюдать и  ранее.  Среди  профессионалов  Хэлстон  был
известен как одиночка,  независимый  боевик,  умеющий  сосуществовать  с
обычными бандюгами. За время своей "деятельности"  на  этом  поприще  он
ликвидировал восемнадцать мужчин и  шесть  женщин,  так  что  знал,  как
выглядит смерть. Дом - по сути большой особняк - был холодным  и  хранил
покой. Тишину нарушало разве что глуховатое потрескивание огня в  камине
да доносившееся снаружи подвывание ноябрьского ветра.
   - Я хочу,  чтобы  вы  нанесли  свой  удар.  -  Голос  старика  чем-то
напоминал хруст сминаемой старой бумаги. - Насколько я  понимаю,  именно
этим вы занимаетесь.
   - С  кем  вы  разговаривали?  -  поинтересовался  Хэлстон.  Ему  было
тридцать два  года,  он  имел  самую  заурядную  внешность.  Однако  его
движения отличались легкой, смертельной грацией, словно это была акула в
образе человека.
   - Я говорил с человеком по имени Сол Лоджиа. Он сказал, что вы знаете
его.
   Хэлстон кивнул. Раз Сол порекомендовал его  этому  человеку,  значит,
все в порядке. Если же в  комнате  вмонтированы  "жучки",  то  все,  что
скажет старик Дроган, грозит ему серьезными  неприятностями.  -  Кому  я
должен нанести удар? Дроган нажал на  какую-то  кнопку  на  подлокотнике
своего кресла, и оно поехало вперед, издавая при этом шум,  напоминающий
жужжание мухи, попавшей  в  бутылку.  Приблизившись,  Дроган  обдал  его
мерзким  запахом  старости,  мочи   и   страха.   Хэлстон   почувствовал
отвращение,  но  виду  не  подал,  и  лицо  его  продолжало   оставаться
по-прежнему спокойным.
   - Ваша жертва находится как раз у вас за  спиной,  -  мягко  произнес
Дроган.
   Хэлстон  отреагировал  мгновенно.  Зная,  что  от  скорости   реакции
зависела порой его жизнь, не  только  мозг,  но  и  все  тело  постоянно
находилось словно начеку. Он соскочил с дивана, припал на  одно  колено,
повернулся,  одновременно  просовывая  руку  внутрь  своего  сшитого  по
специальному заказу спортивного плаща, где в  кобуре  под  мышкой  висел
опять же специальный револьвер  45-го  калибра.  Секундой  позже  оружие
оказалось у него в руке, он целил в... Кошку.
   Какое-то мгновение Хэлстон и кошка неотрывно смотрели друг на  друга.
И это было неожиданно странно для Хэлстона, который не отличался большим
воображением и не был суеверен. В ту же самую секунду, когда он бросился
на колено и поднял револьвер, ему показалось, что он  знает  эту  кошку,
хотя, будь это действительно так, он наверняка запомнил бы  существо  со
столь характерной внешностью.
   Ее морда была словно  разрезана  надвое:  половина  черная,  половина
белая. Разделительной линия, прямая,  как  струна,  шла  от  макушки  ее
плоского черепа, спускалась к носу и оттуда переходила на рот. В сумраке
этой изысканно обставленной гостиной ее  глаза  казались  громадными,  а
черные зрачки, преломлявшие свет от камина,  сами  походили  на  тлеющие
ненавистью угольки.
   Эта мысль, тяжелая и странная, подобно эху, вернулась к Хэлстону:  мы
знаем друг друга - ты и я. Потом это прошло. Он убрал револьвер и встал.
   - За это мне следовало бы вас убить, - сказал  он  Дрогану.  -  Я  не
люблю шуток.
   - А я и не шучу, - ответил тот. - Садитесь. Вот, загляните сюда. - Он
извлек из-под прикрывшего его колени  пледа  толстый  бумажный  пакет  и
протянул его Хэлстону.
   Хэлстон послушно сел. Кошка, примостившаяся было  на  спинке  дивана,
мягко юркнула к  нему  на  колени.  Несколько  секунд  она  смотрела  на
Хэлстона своими  огромными  темными  глазами  со  странными  окруженными
двойным золотисто-зеленым ободком зрачками, потом свернулась клубочком и
замурлыкала.
   Хэлстон вопросительно посмотрел на Дрогана.
   - Она ведет себя очень  дружелюбно,  -  сказал  старик.  -  Поначалу.
Вообще же эта кошка уже убила в моем доме троих. Остался один лишь я.  Я
стар, я болен... И мне хотелось бы умереть не раньше положенного срока.
   - Я не могу в это поверить, - пробормотал Хэлстон. - Вы наняли  меня,
чтобы я убил кошку?
   - Пожалуйста, загляните в конверт. Хэлстон открыл  его.  Конверт  был
заполнен сто и пятидесятидолларовыми купюрами -  все  они  были  старые.
Начав их пересчитывать, он дошел до трех тысяч, после чего остановился.
   - Сколько здесь?
   - Шесть тысяч долларов. Следующие  шесть  тысяч  вы  получите,  когда
предъявите мне доказательства, что  кошка...  Устранена.  Мистер  Лоджиа
сказал, что это ваша обычная такса.
   Хэлстон молча кивнул, одновременно продолжая механически  поглаживать
лежавшую па коленях кошку, которая, все так же мурлыкая,  погрузилась  в
сон. Кошек Хэлстон любил.  Если  на  то  пошло,  это  было  единственное
животное, вызывавшее в нем симпатию. Они всегда  гуляют  сами  по  себе.
Господь - если он вообще существовал - сделал из  них  идеальное  орудие
убийства. Да, они всегда были сами по себе. Как и Хэлстон.
   - Я мог бы ничего не объяснять,  но  все  же  сделаю  это,  -  сказал
Дроган. - Предостеречь - значит вооружить, так, кажется, говорят, а  мне
не хотелось бы, чтобы вы с излишней легкостью шли  на  это  дело.  Кроме
того, у меня есть на то и свои собственные  причины,  так  сказать,  для
самооправдания. Просто не хотелось бы выглядеть в ваших глазах безумцем.
Хэлстон снова кивнул. Про себя он уже  решил,  что  нанесет  этот  столь
необычный удар,  так  что  дополнительных  обсуждений  действительно  не
требовалось. Но коль скоро Дроган намерен поговорить, он послушает.
   - Для начала, вы знаете, кто я  такой?  Откуда  у  меня  средства  на
жизнь? - Фармацевтические предприятия Дрогана, - отметил Хэлстон.
   -  Да.  Одна  из  крупнейших  фармацевтических  компаний  Америки.  А
краеугольным камнем нашего финансового успеха является  вот  это.  -  Он
вынул из кармана халата маленький пузырек без этикетки  и  протянул  его
Хэлстону. - Три-дормаль-фенобарбин,  состав  "Ж",  -  сказал  Дроган.  -
Предназначен исключительно для безнадежно больных людей, поскольку очень
быстро формируется механизм зависимости от препарата.  Это  одновременно
болеутоляющее  средство,  транквилизатор   и   умеренный   галлюциноген.
Оказывает поразительно благотворное воздействие  на  безнадежно  больных
людей, поскольку помогает им свыкнуться со  своим  состоянием  и  потому
легче переносить его.
   - Вы тоже принимаете его? - спросил Хэлстон.
   Дроган проигнорировал его вопрос.
   -  Препарат  широко  распространен  по  всему  миру.   Он   полностью
синтезирован, его разработали  в  середине  пятидесятых  годов  в  наших
лабораториях в Нью-Джерси. Свои эксперименты мы ставили  преимущественно
на кошках, поскольку их нервная система имеет уникальную структуру.
   - И скольких из них вы таким образом отправили на тот свет?
   Дроган чуть поджался, напрягся.
   - Подобная постановка вопроса является нечестной и предвзятой.
   Хэлстон пожал плечами.
   - За четырехлетний период между первичной разработкой препарата и его
утверждением Федеральной фармацевтической ассоциацией пять  тысяч  кошек
были... Э-э, ликвидированы.
   Хэлстон тихонько присвистнул. Его пальцы нежно гладили голову  спящей
кошки, ее черно-белую мордочку. Кошка тихонько, умиротворенно урчала.
   - И теперь вы полагаете, что эта кошка пришла, чтобы убить вас?
   - Я не испытываю ни малейшего  чувства  вины,  -  проговорил  Дроган,
однако его старческий голос стал на тон выше и  в  нем  зазвучали  нотки
раздражения. - Пять тысяч испытуемых животных погибли ради  того,  чтобы
сотни тысяч человеческих жизней...
   - Давайте оставим это, - сказал Хэлстон. Оправдания  всегда  утомляли
его.
   - Кошка появилась у нас  семь  месяцев  назад,  -  продолжал  Дроган.
-Лично мне она никогда не  нравилась.  Типичные  разносчики  инфекции...
Постоянно бегают где попало... Или роются в  помойках...  Подбирают  Бог
знает что... Это моя сестра захотела  взять  ее  в  дом.  С  нее  все  и
началось. Она  поплатилась  за  это.  -  Он  с  нескрываемой  ненавистью
посмотрел на кошку. - Вы сказали, что кошка убила троих.
   Немного дрожащим голосом Дроган начал свой рассказ. Кошка  лежала  на
коленях Хэлстона, сильные, опытные пальцы убийцы нежно прикасались к  ее
шерстке, и она мягко урчала во сне. Иногда из камина  доносился  похожий
на хлопок звук - это лопалась в пламени сосновая шишка, - и тогда  кошка
напрягалась, как стальная пружина  под  слоем  мышц,  покрытых  шерстью.
Снаружи доносилось завывание холодного ветра, кружащего  около  большого
каменного дома, затерявшегося в коннектикутской глубинке. В глотке этого
ветра клокотала зима. А голос старика все скрипел и скрипел.
   Семь месяцев назад их было здесь четверо: Дроган, его  сестра  Аманда
семидесяти четырех лет - на два  года  старше  его,  ее  давняя  подруга
Кэролайн Бродмур (из тех, уэстчестерских Бродмуров, как сказал  Дроган),
давно страдавшая от эмфиземы, и Ричард Гейдж - слуга, работавший в  доме
уже двадцать лет. Гейдж, которому было  под  шестьдесят,  водил  большой
"линкольн", готовил еду  и  по  вечерам  разносил  напитки.  Еще  к  ним
приходила дневная служанка. Подобным образом вся четверка прожила где-то
около двух лет, являя собой образчик немного странной  компании  богатых
пожилых  людей  и  их  семейного  вассала.  Единственным  занятием  этих
чудаковатых стариков  было  ожидание  -  кто  кого  переживет.  И  потом
появилась эта кошка.
   - Первым ее увидел Гейдж, когда она крадучись  бродила  вокруг  дома,
-продолжал Дроган. - Поначалу он пытался было прогнать ее, швырял в  нее
палки, камни, несколько  раз  даже  попал.  Но  кошка  все  не  уходила.
Естественно, ее привлекал запах еды. Сама же была  -  сплошные  кожа  да
кости. Таких бросают у обочины дороги, чтобы подыхали. Как  это  ужасно,
бесчеловечно - обрекать животное на медленную голодную смерть.
   - А что, лучше испытывать на прочность их нервную систему? -  спросил
Хэлстон.
   Дроган пропустил мимо ушей его замечание  и  рассказывал  дальше.  Он
ненавидел кошек. Всегда ненавидел. Когда стало ясно, что она не  уходит,
он приказал Гейджу отравить ее - большую, аппетитную порцию кошачьей еды
обильно сдобрил три-дормаль-фенобарбином.  К  этой  еде  кошка  даже  не
прикоснулась.
   К этому времени Аманда Дроган уже успела заметить кошку и настояла на
том, чтобы ее взяли в дом. Сам Дроган отчаянно  протестовал,  но  сестра
взяла верх. Впрочем, ей всегда это удавалось.
   - Да, Аманда все устроила по-своему, -  сказал  Дроган.  -  Сама,  на
своих руках принесла ее в дом. А та так мурлыкала, прямо  как  сейчас  у
вас, мистер Хэлстон. Но ко мне она ни разу даже не приближалась. Да,  не
приближалась... Пока. Сестра поставила ей блюдечко  с  молоком,  которое
она немедленно осушила. "О, вы только посмотрите на это бедное существо,
она проголодалась", - сестра чуть не плакала. Они с Кэролайн  прямо-таки
на цыпочках ходили вокруг нее.  Разумеется,  таким  образом  они  хотели
отомстить мне, прекрасно зная, как я отношусь к кошкам... Как я всегда к
ним  относился,  особенно  после   того,   как   началась   работа   над
три-дормалем.  Им  очень  нравилось  поддразнивать  меня,   они   просто
наслаждались этой игрой. -Он мрачно взглянул на Хэлстона.  -  Но  они  и
поплатились за это.
   В середине мая Гейдж, как обычно,  встал  в  половине  шестого  утра,
чтобы зажечь в доме свет.  Его  крик  разбудил  и  Дрогана,  и  Кэролайн
Бродмур. Аманда Дроган лежала на полу у основания главной лестницы среди
осколков разбитой  фаянсовой  тарелки  и  содержимого  пачки  "Маленькие
котята" -  это  такая  еда  для  кошек.  Ее  незрячие  глаза  неподвижно
уставились в потолок. Она потеряла много крови - кровотечение  было  изо
рта и из носа. У нее  были  сломаны  спина,  одна  нога,  а  шея  вообще
оказалась размозженной.
   - Кошка спала у нее в комнате, - заметил Дроган, - и она ухаживала за
ней, как за  младенцем...  "Она  такая  гоодная,  доогой.  Ведь  она  же
поугоодаась, пуавда ведь? Иви ты хочешь выйти и сдеуать пи-пи?" Мерзость
какая - слышать подобное из уст старой закаленной в боях Аманды.  Как  я
полагаю, она разбудила ее своим мяуканьем. Аманда взяла тарелку и  пошла
вниз  -  ей  все  время  казалось,  что  Сэмми  не  любит  есть  "Котят"
всухомятку. Мол, она предпочитает их с  молоком.  И  вот...  И  вот  она
встала и хотела спуститься, чтобы налить в тарелку молока. Кошка терлась
об ее ноги. А Аманда была уже старуха, ноги плохо слушались ее. Да  и  к
тому же полусонная. Когда они подошли к краю лестницы,  кошка  бросилась
ей под ноги... В общем, сделала подножку...
   "Да, - подумал Хэлстон, - пожалуй, все могло быть именно  так.  Вроде
бы ничего преднамеренного". Он мысленно  представил  себе,  как  старуха
падает вперед, катится вниз по ступеням, испуганная настолько, что не  в
состоянии закричать и позвать на помощь, разбудить спящий дом.  "Котята"
веером разлетаются по сторонам, тарелка разбивается, а сама она кувырком
летит вниз и плюхается на пол. Ее старушечьи кости вконец переломаны. За
ней спускается кошка, лакомясь "Маленькими котятами",  разбросанными  по
ступенькам...
   - А что сказал судебный следователь? - спросил Хэлстон.
   - Смерть от несчастного случая, конечно. Но я-то знал.
   - Но почему вы после этого не избавились от кошки? Уже  после  смерти
Аманды?
   Очевидно, потому, что Кэролайн Бродмур пригрозила покинуть дом,  если
он  это  сделает.  Она  вообще  была  истеричка,  к  тому  же  буквально
помешалась на кошке. Плюс ко всему она была  очень  больная  женщина,  и
время от времени  у  нее  появлялись...  Фантазии.  Как-то  она  сказала
Дрогану, что не сомневается в том, что душа Аманды переселилась в Сэмми.
И поскольку Сэмми была кошкой Аманды, теперь она сама будет ее любить  и
ухаживать за ней, как это делала бы сама Аманда.
   С годами Хэлстон научился  довольно  неплохо  читать  между  строк  и
смекнул, что Дроган и Кэролайн Бродмур когда-то в далеком  прошлом  были
любовниками, и ему никак не хотелось терять ее из-за какой-то кошки.
   - Она действительно могла  бы  уехать.  А  это  было  бы  равнозначно
самоубийству, - сказал Дроган.  -  Ведь  у  нее  никого  нет,  абсолютно
никого. Здесь она  жила  на  втором  этаже  в  специально  оборудованной
комнате,  в  которой  поддерживалась  атмосфера  повышенной   влажности.
Женщине было семьдесят лет,  мистер  Хэлстон.  Едва  достигнув  двадцати
одного года, она стала высаживать в день по две пачки сигарет,  а  то  и
больше. Ее эмфизема оказалась крайне  запущенной.  Я  хотел,  чтобы  она
осталась здесь, и если  кошке  суждено  было  тоже  остаться...  Хэлстон
кивнул в знак понимания и многозначительно посмотрел на часы.  -  Умерла
она ближе к концу июня, - сказал Дроган,  -  смерть  наступила  во  сне.
Доктор отнесся к этому достаточно спокойно... Просто  пришел  и  выписал
свидетельство о смерти, и все. Но в ее комнате находилась  кошка!  Гейдж
сказал мне об этом.
   - Но ведь она должна была когда-нибудь умереть от эмфиземы, - заметил
Хэлстон, - Ну конечно же, - лицо Дрогана исказилось  странной,  какой-то
колючей улыбкой. - Именно это и сказал врач. Но я-то знаю. Я все  помню.
Моя мать рассказывала мне. Кошки любят приканчивать стариков и маленьких
детей именно во сне. Тогда они похищают их дыхание.
   - Но это же просто миф, разве не так?
   - Как и большинство мифов, основанных на фактах, - возразил Дроган. В
свете камина щеки его ввалились, голова стала походить на череп. - Кошки
любят царапать своими когтями мягкие  вещи.  Подушку,  толстый  плюшевый
коврик или... Одеяло.  Одеяло  младенца  в  яслях  или  одеяло  старика.
Дополнительный груз на теле слабого человека... Дроган умолк, но Хэлстон
воочию представил себе и эту картину. Кэролайн  Бродмур  лежит  в  своей
спальне, дыхание с хрипом вырывается из ее  пораженных  недугом  легких,
оно  едва  различимо  на  фоне  жужжания  специальных   увлажнителей   и
кондиционеров. Кошка со странной черно-белой окраской молча  запрыгивает
на   ее   старческую   постель   и   вглядывается   своими   сверкающими
черно-зелеными глазами в  старое,  изрытое  морщинами  лицо.  Затем  она
подкрадывается к ее худой груди и с тихим  урчанием  ложится  на  нее...
Дыхание замирает... Затихает... А кошка все урчит и урчит, пока  старуха
медленно испускает дух под давящим ей на грудь живым грузом.
   Он никогда не был особенно  впечатлительным  человеком,  но  мысленно
нарисованная им самим картина заставила содрогнуться даже его.
   - Дроган, - Хэлстон продолжал поглаживать голову тихо урчащей  кошки.
-Но скажите, ради Бога, почему вы вообще не отвели ее к ветеринару и  не
усыпили там? Мой дядюшка подобным путем  избавился  в  прошлом  году  от
своего пса, и это обошлось ему долларов в двадцать.
   - Похороны  состоялись  первого  июля,  -  Дроган  словно  не  слышал
Хэлстона, - Я распорядился, чтобы Кэролайн  поместили  в  наш  фамильный
склеп рядом с сестрой. Она бы сама захотела того  же.  Третьего  июля  я
позвал Гейджа в эту самую комнату и  передал  ему  плетеную  корзину,  в
которой сидела кошка, приказав отнести ее к  ветеринару  в  Милфорд.  Он
сказал: "Слушаюсь, сэр", взял корзину и вышел. Это было  очень  на  него
похоже. Больше я его живым не  видел.  "Линкольн"  врезался  в  бетонный
бордюр моста на скорости более чем шестьдесят миль в  час.  Смерть  Дика
Гейджа наступила мгновенно.
   У него на лице были обнаружены многочисленные царапины.
   Хэлстон молчал. Помимо его  воли,  воображение  уже  начало  рисовать
следующую картину ужаса. В комнате стояла полная тишина, если не считать
уютного  потрескивания  дров  в  камине  да  столь  же  уютного  урчания
свернувшейся у него на коленях кошки. Чем не превосходная иллюстрация  к
поэме Эдгара Геста: "...Свет добрый камина, и кот на коленях. Вы скажете
-нет слаще лени". На видение все же возникло.
   Дик Гейдж подъезжает на "линкольне" к повороту на  Милфорд,  превышая
разрешенный лимит скорости примерно миль на пять. Рядом с ним на сиденье
та самая зловещая корзина. Дик внимательно следит за дорогой, за едущими
рядом машинами, возможно, он  обгоняет  большой  грузовик  и  потому  не
замечает странную черно-белую кошачью морду, раздвигающую прутья  старой
корзины, много лет служившей для загородных поездок. Да, пожалуй, именно
в тот момент, когда он обгоняет большой грузовик, кошка бросается ему на
лицо и, выпустив острые когти, начинает полосовать кожу.  Зловещие  лапы
тянутся  к  глазам,  чтобы  ранить  их,  вырвать  и  ослепить  человека.
Шестьдесят миль в час, гул мощного двигателя "линкольна" -  и  когтистая
лапа впивается ему в переносицу, вызывая приступ дикой, едва переносимой
боли. "Линкольн" начинает заносить  вправо,  под  колеса  надвигающегося
грузовика,  водитель  которого  отчаянно  давит  на  клаксон,   издающий
душераздирающий хриплый сигнал сирены, но он ничего  не  слышит,  потому
что кошка истошно орет. Эта тварь, подобно огромному  мохнатому  черному
пауку, всем телом распласталась на  лице  Дика.  Уши  плотно  прижаты  к
голове, зеленые глаза горят, как адские прожекторы, из приоткрытого  рта
брызжет слюна, сильные задние лапы, подрагивая, впиваются в мягкую плоть
стариковской шеи. Машину резко заносит вправо, а Гейдж уже не только  не
видит,  но  вряд  ли  и  понимает,  что  впереди  бордюр  моста.   Кошка
выпрыгивает, а "линкольн", подобно сияющему черному снаряду, врезается в
твердь бетона. Гейдж со  страшной  силой  ударяется  о  рулевое  колесо,
которое сминает, сплющивает его грудь... Хэлстон сглотнул  слюну,  издав
при этом непонятный сухой щелчок.
   - А кошка вернулась? - пробормотал он. Дроган кивнул.
   - Через неделю. Точнее, в тот самый день, когда хоронили Дика Гейджа.
Она вернулась.
   -  Она  пережила  автомобильную  катастрофу?  И  это   при   скорости
шестьдесят миль в час? Трудно в это поверить.
   - Говорят, что у каждой из них по девять жизней. Тогда-то и  я  начал
подумывать, что это адова кошка.  Что-то  вроде...  Демона,  посланного,
чтобы...
   - Покарать вас?
   - Я не знаю. Но я боюсь этого. Я кормлю ее, точнее - женщина, которая
приходит убираться, кормит. Она ей тоже не нравится. Говорит, что  такая
кошачья морда - сущее проклятие. Божье  проклятие.  Разумеется,  она  из
местных,  -  старик  попытался  было  улыбнуться,  но  это  у  него   не
получилось. - Я хочу, чтобы вы убили ее, - сказал он. - Вот  уже  четыре
месяца, как я живу вместе с ней под одной крышей. Она подкрадывается  ко
мне в темноте. Она смотрит на меня.  Кажется,  что  она...  Выжидает.  В
конце концов я вступил в контакт с Солом Лоджиа, и он порекомендовал мне
вас. Даже как-то назвал вас...
   - Одиночкой. То есть я предпочитаю работать автономно.
   - Да. И он еще сказал: "Хэлстон никогда не попадался. Даже подозрение
на него не падало. Он всегда опускается на ноги... Как кошка".
   Хэлстон посмотрел на старика в кресле на  колесиках.  Неожиданно  его
длинные мускулистые пальцы нервно пробежали по кошачьей спине.
   - Нет! - воскликнул Дроган. Он прерывисто вздохнул. Краска подступила
к его впалым щекам. - Нет... Не здесь. Увезите ее.
   Хэлстон  невесело  улыбнулся.  Он   начал   медленно,   очень   нежно
поглаживать голову и спину спящей кошки.
   - Хорошо, - произнес он,  -  я  принимаю  этот  контракт.  Вы  хотите
получить ее тело?
   - Господи Иисусе, нет! - с отвращением прокричал старик. - Убейте ее!
   Закопайте ее! - Он сделал паузу, затем резко повернул свое  кресло  в
сторону Хэлстона. - Мне нужен только  хвост,  -  сказал  он.  -  Я  хочу
швырнуть его в огонь и понаблюдать, как он будет гореть.
   Хэлстон вел свой "мустанг" модели 1972  года,  под  капотом  которого
билось изношенное и усталое сердце "студебеккера" выпуска 56-го.  Машина
была латаная-перелатаная, и ее выхлопная труба свисала к земле под углом
двадцать градусов. Он самостоятельно  переделал  в  ней  дифференциал  и
заднюю подвеску, а кузов оснастил кое-какими деталями от других моделей.
   Из дома Дрогана он выехал  около  половины  десятого.  Сквозь  рваные
облака ноябрьского вечера виднелся холодный узкий полумесяц. Все окна  в
машине были открыты, потому что ему казалось, будто затхлый запах немощи
и страха успел впитаться в его одежду, а ему  это  очень  не  нравилось.
Холод был стальным и резким, вроде  лезвия  остроотточенного  ножа,  но,
несмотря ни на что, доставлял удовольствие. Да  и  мерзкая  вонь  быстро
выветривалась.
   Он свернул  с  основного  шоссе  у  Плейсерс  Глен  и  проехал  через
опустевший    город,    охрану    которого     нес     один-едипственный
светофор-мигалка. Хэлстон, однако, не  превысил  установленных  тридцати
пяти миль в час. Выехав за пределы города и оказавшись  на  шоссе  номер
35, он дал чуть больше воли своему "мустангу".  Студебеккеровский  мотор
работал мягко, и его урчание чем-то походило  на  урчание  кошки,  часом
раньше лежавшей на коленях Хэлстона в доме  старика.  Он  улыбнулся  при
этом  сравнении.  По  занесенным  снегом,  замерзшим  ноябрьским  полям,
кое-где покрытым остовами кукурузной  стерни,  он  пронесся,  делая  уже
семьдесят миль в час.
   Кошка сидела в хозяйственной сумке,  в  которой  для  прочности  были
сделаны двойные стенки; сверху ее надежно стягивал толстый шпагат. Сумка
лежала на заднем сиденье. Когда Хэлстон укладывал ее в сумку, и сейчас в
дороге, она продолжала мирно посапывать.  Возможно,  она  понимала,  что
нравится Хэлстону, и чувствовала себя с ним как дома. И он,  и  кошка  в
сущности были одиночками.
   Странное задание, подумал Хэлстон и неожиданно удивился, поймав  себя
на мысли, что считает это заданием. Может быть,  самым  удивительным  во
всем этом было именно то, что  кошка  действительно  ему  нравилась,  он
чувствовал некую близость, существовавшую между ними. Раз уж ей  удалось
избавиться от таких трех старых перечниц, значит,  немалая  была  в  ней
сила... Особенно, если говорить о Гейдже, который вез ее в  Милфорд  "на
свидание" с  ухмыляющимся  ветеринаром,  а  тот  уж  точно  находился  в
предвкушении того  момента,  когда  сможет  засунуть  ее  в  миниатюрную
газовую камеру размером  с  микроволновую  печь.  Хэлстон  действительно
испытывал  некоторую  расположенность  к  кошке,  хотя  и  не  собирался
отказываться от своего намерения выполнить контракт. Однако  он  сделает
все  это  с  соблюдением  должного  приличия  и  убьет   ее   быстро   и
профессионально. Остановит машину  на  краю  какого-нибудь  заснеженного
поля, вытащит кошку из сумки, свернет ей шею, после чего отрежет  хвост,
чтобы показать его старику. А  потом,  думал  он,  я  похороню  ее,  как
полагается, не нужно, чтобы она досталась  мусорщикам  или  каким-нибудь
бродягам.
   Именно в  тот  момент,  когда  он  размышлял  обо  всем  этом,  кошка
неожиданно  предстала  перед  ним,  прямо  над  приборной  доской  -  ее
черно-белая морда была повернута к нему, а рот, как показалось Хэлстону,
чуть-чуть приоткрылся в хищной ухмылке.
   - Черт! - прошипел Хэлстон,  невольно  бросив  взгляд  направо,  -  в
стенке, двойной стенке сумки была  прогрызена  большая  дыра.  Он  снова
посмотрел вперед, и в это самое мгновение кошка, приподняв лапу, ударила
его по лицу. Он резко откинулся назад... И услышал, как завизжали колеса
"мустанга".
   Машина метнулась через двойную желтую полосу  на  шоссе,  ее  занесло
куда-то назад. Кошка продолжала стоять на приборном щитке машины, он что
было силы ударил ее, зверь зашипел, но  с  места  не  двинулся.  Хэлстон
нанес еще один удар, но вместо того,  чтобы  отскочить  в  сторону,  она
бросилась ему на лицо.
   "Гейдж, - подумал он. - Прямо  как  Гейдж".  Нога  давила  на  педаль
тормоза. Кошка сидела у него на голове, стараясь поглубже вонзить когти,
чтобы удержаться. Ее мохнатое брюхо закрывало ему обзор дороги. Хэлстон,
превозмогая боль, продолжал стискивать руль. Он еще раз  треснул  кошку,
потом еще, еще. И в  этот  момент  его  неожиданно  швырнуло  вперед  от
сильного   удара,   резко   натянулись   ремни   безопасности.    Дикое,
нечеловеческое завывание женщины, кричавшей от адской боли -  последнее,
что запечатлелось в его мозгу. И все-таки он нашел в себе силы  для  еще
одного удара, но рука лишь скользнула по упругим кошачьим мускулам.
   Вслед за этим его сознание погрузилось в непроглядную тьму.
   Луна скатилась за  горизонт.  До  рассвета  оставался  примерно  час.
"Мустанг" лежал на брюхе в поросшем низким  кустарником  овраге.  В  его
радиаторной решетке запутались  клочья  колючей  проволоки.  Весь  перед
машины превратился в кучу металлолома.
   Постепенно Хэлстон начал приходить в себя. И первое, что  он  увидел,
когда открыл глаза, была кошка, сидевшая у него на коленях. Она спокойно
мурлыкала и смотрела  на  него  своими  сияющими  на  черно-белой  морде
зелеными глазами. Ног своих он не чувствовал.
   Он скользнул взглядом мимо кошки  и  увидел,  что  перед  машины  был
полностью разрушен,  а  задняя  часть  ввалившегося  в  салон  двигателя
раздробила его ноги, а самого его намертво  зажала,  словно  похоронила.
Где-то далеко заухала сова, почуявшая добычу. А  совсем  близко,  словно
внутри, - мерное кошачье урчание.
   Казалось, она улыбается ему.
   Хэлстон видел, как она встала, выгнула спину и  потянулась.  Внезапно
со страшной гибкостью хищника она, как колышущаяся  промасленная  ткань,
кинулась ему на плечо. Хэлстон попытался поднять руку, чтобы сорвать ее.
Рука не шелохнулась.
   "Спина,  -  словно   врач-профессионал,   подумал   он.   -   Перелом
позвоночника. Я парализован".
   Кошка страшно  мурлыкала  ему  прямо  в  ухо,  и  звук  этот  казался
раскатами грома.
   - Убирайся вон! - прокричал Хэлстон.  Голос  его  звучал  сухо,  даже
сипло. Кошка на мгновение напряглась, затем откинулась  назад.  Внезапно
ее когти полоснули Хэлстона по щеке,  до  этого  она  не  выпускала  их.
Резкая боль молнией кинулась к  горлу.  Потекла  струйка  теплой  крови.
Боль. Чувствительность не потеряна.
   Он приказал голове повернуться вправо, и та подчинилась. На  какое-то
мгновение его лицо утонуло в  сухом,  мягком  мехе.  Хэлстон  заорал  на
кошку. Она издала удивленный, рассерженный звук - йоук! - и прыгнула  на
сиденье. Прижав уши к голове, эта тварь по-прежнему не отрывала от  него
горящих гневом глаз.
   - Что, не надо мне было этого делать, да? - прохрипел он.
   Кошка открыла пасть и зашипела. Глядя на эту странную, шизофренически
раздвоенную морду,  Хэлстон  понял,  почему  Дроган  называл  ее  адовой
кошкой. Она... Его мысли  внезапно  прервались,  когда  он  почувствовал
слабую покалывающую боль в обеих кистях и в предплечьях.
   Чувствительность восстанавливается. Вот они - булавочные уколы.
   Выпустив когти, кошка с шипением бросилась ему на лицо.
   Хэлстон закрыл глаза и открыл рот. Он хотел укусить кошку в живот, но
смог ухватить только клок шерсти.  Когти  вцепились  ему  в  уши,  кошка
давила на них всей своей  тяжестью.  Жгучая,  нестерпимая  боль  Хэлстон
попытался поднять руки. Они чуть дернулись, но так и  не  оторвались  от
коленей.
   Он нагнул голову вперед и принялся трясти ею так же, как  это  делает
человек,  которому  в  глаза  попало  мыло.  Шипя  и  повизгивая,  кошка
продолжала держаться. Хэлстон чувствовал,  как  по  его  щекам  медленно
струится кровь. Уши жгло так, будто они пылали в огне.
   Он откинул голову назад и зашелся в  страшном  крике  -  очевидно,  в
аварии он повредил шейные мышцы, и сейчас они  дали  о  себе  знать.  Но
кошку он все же скинул - до него донесся  негромкий  шлепок  со  стороны
заднего сиденья.
   Струйка крови затекла в один  глаз.  Он  снова  попытался  пошевелить
руками,  хотя  бы  одну  из  них  поднять,  чтобы  вытереть  кровь.  Они
подрагивали у него на коленях, но двигаться по-прежнему отказывались. Он
вспомнил про  свой  висевший  под  мышкой  специальный  револьвер  45-го
калибра.
   "Если я только смогу дотянуться до него, киска, от всех твоих  девяти
жизней не останется даже воспоминания".
   И снова покалывание в руках,  уже  сильнее.  Тупая  боль  в  ступнях,
зажатых  и,  конечно  же,  раздробленных  разбитым  двигателем,   легкие
покалывания в бедрах - ощущение точно такое же, как если вы  спали  и  у
вас затекла нога, а потом начала отходить, когда  вы  сделали  несколько
первых шагов. Этого было достаточно, чтобы понять, что спина у него цела
и ему не придется остаток  жизни  проводить  в  качестве  живого  трупа,
прикованного к инвалидному креслу.
   "А может, у меня самого осталось в запасе несколько жизней?"
   Теперь надо разобраться с кошкой. Это самое главное. Потом  выбраться
из этих развалин - может, кто-нибудь будет проходить мимо,  так  что  он
постарается сразу решить обе проблемы.  Хотя  весьма  маловероятно,  что
кому-то вздумается прогуливаться по этой  пустынной  дороге,  да  еще  в
половине пятого утра, однако какой-то шанс оставался.  И...  А  что  там
кошка сзади делает?
   Ему не хотелось, чтобы она ползала по его  лицу,  но  еще  меньше  он
хотел, чтобы она оставалась там, за спиной,  вне  поля  его  зрения.  Он
попытался было разглядеть ее в  зеркальце  заднего  вида,  но  из  этого
ничего не вышло. От удара оно сдвинулось набок, и все, что он сейчас мог
видеть в нем, это лишь овраг, в котором закончилось его путешествие.
   За  спиной  раздавалось  урчание,  чем-то  похожее  на  упругий  звук
разрываемой ткани. Урчание.
   "Вот ведь адова кошка. Вздумала там поспать". Ну, а если даже не так,
если она лежала бы там и замышляла убийство, что бы она смогла  сделать?
Весу в ней было килограмма два с половиной, не больше. А скоро...  Скоро
он снова сможет двигать руками настолько,  чтобы  дотянуться  до  своего
револьвера. В этом он был уверен.
   Хэлстон сидел и  ждал.  Чувствительность  продолжала  возвращаться  к
нему, напоминая о  себе  почти  уже  непрерывными  булавочными  уколами.
Абсурд,  конечно  (а  может,  это  явилось   следствием   его   близкого
соприкосновения со смертью?), но в течение  минуты  или  около  того  он
испытал сильную эрекцию. Далеко  на  востоке  высветилась  на  горизонте
узенькая полоска приближавшегося рассвета. Где-то запела птица.
   Хэлстон снова попытался пошевелить руками, но смог приподнять их лишь
на какую-то долю дюйма, после чего они вновь упали ему на  колени.  "Нет
пока. Но скоро".
   Послышался слабый удар по спинке  соседнего  с  ним  кресла.  Хэлстон
обернулся и посмотрел на черно-белую морду, мерцающие в  сумраке  кабины
лучистые  глаза  с  огромными  темными  зрачками.  Хэлстону   захотелось
поговорить с ней. - Еще не было случая, чтобы я не выполнил  порученного
мне задания, - проговорил он. -  Это,  кошка-кисонька,  могло  бы  стать
первым. Но скоро я снова обрету руки. Пять, ну, от  силы  десять  минут.
Хочешь услышать мой совет? Выпрыгивай в окно. Все окна открыты. Убирайся
и уноси с собой свой хвост.
   Кошка не мигая смотрела на него. Хэлстон еще раз проверил  руки.  Они
отчаянно тряслись, но все же приподнялись.  Сантиметра  на  полтора.  Он
позволил им шлепнуться обратно на колени. Свалившись на  мягкое  сиденье
"мустанга", они слабо белели в полумраке кабины. Кошка ухмылялась, глядя
ему в лицо.
   Тело ее напряглось, и еще до того, как она  прыгнула,  Хэлстон  знал,
что именно она собирается сделать, и потому широко  раскрыл  рот,  чтобы
завопить что было сил.
   Она опустилась ему прямо на промежность - и опять когти  впиваются  в
его плоть.
   В  этот  момент   Хэлстон   искренне   пожелал   действительно   быть
парализованным. Боль была гигантская, раздирающая. Он  даже  представить
себе не мог,  что  на  свете  существует  подобная  боль.  Сейчас  кошка
казалась  ему  шипящей  сжатой  пружиной  ярости,  вцепившейся   в   его
гениталии.
   Хэлстон на самом деле  взвыл,  широко  раскрыв  рот,  внезапно  кошка
изменила свои намерения, пулей метнувшись  к  его  лицу.  В  этот  самый
момент он наконец-то осознал, что это действительно  более,  чем  просто
кошка, это омерзительное существо, охваченное желанием убивать.
   Он перехватил последний взгляд этой  черно-белой  убийцы,  увидев  ее
прижатые, словно приклеенные к голове  уши,  ее  громадные,  наполненные
сумасшедшей ненавистью и... Ликованием глаза. Она уже избавилась от трех
стариков, и теперь была очередь его, Джона Хэлстона.
   Подобно яростному снаряду она ударилась о его рот.  Хэлстон  едва  не
подавился.  Желудок  сжался  в  комок,  и  его  вырвало.  Рвотные  массы
забрызгали лобовое стекло настолько, что через него уже ничего  не  было
видно, а сам он закашлялся.
   Теперь уже он, как кошка, сжался в пружину, стараясь освободить  тело
от остатков паралича. Он резко поднял руки, чтобы  схватить  кошку,  его
помутневший рассудок пронзила настолько  странная  по  своей  жестокости
мысль, что он не сразу осознал ее, а  руки  смогли  схватить  один  лишь
хвост этого исчадия ада.
   Каким-то образом ей удалось втиснуть ему в рот все свое тело - сейчас
ее странная черно-белая морда прогрызала себе дорогу где-то  внутри  его
горла.
   Из глотки Хэлстона вырвался ужасный надрывно-хриплый рев; само  горло
раздулось и трепетало, словно сопротивлялось проникновению  внутрь  этой
неумолимой живой смерти.
   Его тело дернулось: один раз... Потом  еще.  Ладони  туго  сжались  в
кулаки,  затем  медленно,  вяло  разжались.  Глаза   блеснули   какой-то
нечаянной улыбкой и тут же остекленели. Казалось, Хэлстон устремил  свой
незрячий взгляд сквозь забрызганное лобовое  стекло  "мустанга"  куда-то
вдаль, в сторону зарождавшегося рассвета.
   Из его распоротого  рта  свисал  пятисантиметровый  кончик  пушистого
черно-белого хвоста. Затем и он исчез.
   Где-то снова закричала птица... И вскоре сельские  поля  Коннектикута
стали заполняться нежно молчаливыми лучами рассвета.
   Фермера звали Уил Росс.
   Путь  его  лежал  к  Плейсерс  Глен,  где  он  намеревался   заменить
распредвал на своем тракторе. В ярком свете  позднего  утра  он  заметил
какой-то большой предмет,  лежавший  в  кювете  у  дороги.  Он  подъехал
поближе, чтобы разобраться, и увидел  в  придорожной  канаве  "мустанг",
застывший в каком-то нелепо-пьяном наклоне над землей; в его радиаторной
решетке  застряли   куски   колючей   проволоки,   чем-то   напоминающие
разодранные мотки для вязания.
   Он стал спускаться с дороги и неожиданно замер как вкопанный.
   - Святой Моисей, спаси и помилуй! За рулем сидел  человек,  лицо  его
было залито кровью. Взгляд остекленевших глаз был  устремлен  куда-то  в
вечность. Пересекавший  грудь  ремень  безопасности  походил  скорее  на
врезавшуюся в тело перевязь для пистолетной кобуры.
   Дверцу явно заклинило, но Росс напрягся и, вцепившись в ручку  обеими
руками, все же распахнул  ее.  Как  бы  в  знак  протеста  она  противно
заскрипела.
   Он наклонился вперед и  отсоединил  ремень,  намереваясь  поискать  в
карманах спортивного плаща  мужчины  какие-нибудь  документы.  Рука  уже
потянулась было к плащу, когда он заметил, что прямо над  пряжкой  ремня
рубаха мертвеца разорвана, и в этом месте образовалось какое-то вздутие.
Тотчас же на рубахе, Подобно зловещим розам,  стали  расползаться  пятна
крови.
   - Что за черт! - воскликнул Росс. Он наклонился еще ниже  и,  ухватив
рукой край рубашки  мужчины,  Потянул  ее  из  брюк.  Движения  его  рук
запечатлелись в его памяти навечно, оставив страшный рубец на всю жизнь.
   Уил Росс посмотрел... И истошно заорал. Прямо поверх пупка Хэлстона в
его животе была прогрызена дыра, из которой торчала  покрытая  кровавыми
потеками черно-белая голова кошки. Ее огромные глаза с яростью  смотрели
на Уила.
   Росс отскочил назад, продолжая кричать, он закрыл  лицо  ладонями.  В
небо взметнулись сотни ворон, кормившихся на пустынном кукурузном  поле.
Кошка вылезла наружу и с омерзительной истомой потянулась.
   Затем она выскочила в открытое окно машины. Росс  смотрел  ей  вслед,
медленно опустив руки. Она прыгала по высокой мерзлой траве, пока совсем
не исчезла из виду.
   Словно у нее остались еще какие-то незавершенные дела. 6


5





БОЛЬШИЕ КОЛЕСА: ЗАБАВЫ ПАРНЕЙ ИЗ ПРАЧЕЧНОЙ
(МОЛОЧНИК №2)

Стивен КИНГ



ONLINE БИБЛИОТЕКА http://russiaonline.da.ru


    Роки  и  Лео,  напившиеся  до  положения  риз,  медленно  ехали   по
Калвер-стрит. Затем свернули на Бэлфор-авеню и двинулись по  направлению
к Кресченту. Ехали они в "крайслере" Роки 1957 года выпуска, на  сиденье
между ними стоял, покачиваясь при каждом толчке, ящик пива "Айрон-Сити".
Это был их второй ящик за сегодняшний вечер -  вечер,  начавшийся,  если
говорить точнее, в четыре дня, в  час,  когда  заканчивалась  работа  на
фабрике-прачечной.
   - Какашка в бумажке! - выругался Роки, останавливаясь на красный свет
на пересечении Бэлфор-авеню с шоссе № 99.  При  переключении  на  вторую
скорость  коробка  передач  издала  громкий  скрежещущий  звук.   Первая
скорость у "крайслера" не работала уже месяца два.
   - Дай мне бумажку, и я тут же наложу в нее! - с готовностью отозвался
Лео. - Сколько сейчас?
   Лео поднес руку с часами чуть не к  самому  носу.  Когда  часы  почти
коснулись кончика сигареты, выдохнул дым и всмотрелся в циферблат.
   - Уже почти восемь.
   - Какашка в бумажке! - Они миновали  дорожный  указатель  с  надписью
ПИТТСБУРГ 44.
   - Отсюда до самого Детройта ни одного патруля, - заметил  Лео.  -  Да
сюда ни одна собака не сунется, ни один человек в здравом уме и  твердой
памяти!
   Роки включил третью скорость. Коробка передач издала  тихий  стон,  а
весь "крайслер" так и заколотило, словно в petit mal<Маленький,  слабый,
небольшой (фр.)> припадке эпилепсии... Впрочем, вскоре судороги  прошли,
и стрелка спидометра медленной устало начала подползать к отметке  "40".
Достигнув этой цифры, она так и застряла на ней.
   Доехав до пересечения шоссе № 99 с дорогой под названием  Девон-Стрим
(на протяжении восьми миль последняя служила естественной границей между
двумя  поселками  -  Кресчент  и  Девон),  Роки  свернул  на  нее  почти
неосознанно, хотя в глубинах того, что с натяжкой можно было назвать его
подсознанием, возможно, и ворочалось некое смутное воспоминание о старом
Вонючем Носке.
   С момента окончания работы они с Лео, ехали куда  глаза  глядят.  Был
последний день июня, и срок, обозначенный в  прикрепленной  к  ветровому
стеклу "крайслера" карточке техосмотра, истекал ночью, ровно в 00.01. То
есть примерно через четыре часа,  нет,  уже  меньше  чем  через  четыре.
Неизбежность  этого   события   воспринималась   Роки   как-то   слишком
болезненно. Лео же было наплевать. Все равно не его машина.  К  тому  же
выпитого им пива "Айрон-Сити" было достаточно, чтобы привести не  только
его,  а  вообще  любого  человека  в  состояние  глубокого  алкогольного
ступора.
   Дорога Девон петляла и вилась среди  густого  леса.  С  обеих  сторон
вплотную к ней подступали огромные дубы и вязы  с  пышными  раскидистыми
кронами. Казалось, они жили какой-то своей жизнью и, по мере того как на
юго-запад Пенсильвании надвигалась ночь, все более наполнялись  шелестом
и движением тени. Место это было известно под названием  "Леса  Девона".
Прославилось оно после того, как здесь в 1968-м зверски замучили и убили
молоденькую девушку и ее дружка. Парочка имела глупость  остановиться  в
лесу, именно здесь затем и  обнаружили  "меркурий"  1959  года  выпуска,
принадлежавший молодому человеку. В машине были сиденья  из  натуральной
кожи, на капоте - блестящая хромированная эмблема. Останки парня  и  его
несчастной подружки нашли на заднем сиденье.  А  также  на  переднем,  в
бардачке и багажнике. Убийцу так и не нашли.
   - Да фараоны сюда и носа не кажут, - заметил  Роки.  -  На  девяносто
миль в округе ни одной живой души.
   - Хренушки, - сказал Лео. Последнее  время  это  милое  словечко  все
увереннее лидировало в списке его наиболее употребительных выражений - и
это при том, что общий словарный запас Лео  составлял  не  более  сорока
слов. - Ты чего, ослеп? Вон там город.
   Роки вздохнул и отпил пива из банки. Огоньки, мерцавшие вдали,  вовсе
не означали, что там находится город. Но что толку спорить  с  пьяным  в
стельку парнишкой? То был новый торговый центр. Надо сказать, эти  новые
натриевые лампы действительно  светили  ярко.  Не  отрывая  глаз  от  их
молочно-белого сияния. Роки подогнал машину к  обочине,  к  левому  краю
дороги, резко подал назад, отчего едва не угодил в  канаву,  и,  наконец
развернувшись, снова выехал на дорогу.
   - Опля! - сказал он.
   Лео рыгнул и хихикнул. Они работали вместе в прачечной "Нью-Адамс". С
сентября  -именно  тогда  Лео  был  нанят  Роки  в  помощники.  Молодой,
двадцатидвухлетний, с мелкими, как у грызуна, чертами лица, Лео  походил
на  человека,  которому  в  скором  будущем  светит  изрядный  срок.  Он
утверждал,  что  каждую  неделю  откладывает  из  зарплаты  по  двадцать
долларов на покупку  подержанного  мотоцикла  "кавасаки".  Говорил,  что
собирается поехать на нем куда-то на запад, как только наступят  холода.
Он уже успел сменить мест двенадцать, не меньше, с того  времени,  когда
шестнадцатилетним  пареньком  навеки  распрощался  с  миром   науки.   В
прачечной ему нравилось. Роки знакомил его с различными приемами стирки,
и Лео искренне верил в  то,  что  наконец  учится  Делу.  Делу,  которое
непременно пригодится  ему  где-нибудь  во  Флэгстаффе  <Город  в  штате
Аризона>.
   Роки, по сравнению с ним чуть ли не старик, работал в "Нью-Адамс" вот
уже четырнадцать лет. Об  этом  красноречиво  свидетельствовали  руки  -
бледные, как у призрака, изъеденные щелочью  и  отбеливателями.  В  1970
году он четыре месяца отсидел за хранение незарегистрированного  оружия.
Жена его, ходившая в ту пору с огромным, безобразно  распухшим  животом,
беременная третьим ребенком, вдруг заявила, что: 1) это  не  его,  Роки,
ребенок, а молочника: и 2)  она  желает  с  ним  развестись  по  причине
жестокого с ней обращения.
   Два  момента  в  этой  ситуации  заставили  Роки  носить   при   себе
незарегистрированное оружие, а именно: 1) ему наставили рога; и 2)  рога
эти наставил не кто иной, как гребаный молочник  с  рыбьими  глазками  и
длинными космами. Этот кретин по имени Спайк Миллиган. Спайк  работал  в
молочной Креймера, в отделе доставки.
   Молочник, Господи Боже ты мой!.. Молочник, а как насчет  того,  чтобы
сдохнуть, а? Как насчет того, чтобы брякнуться в вонючую  канаву  и  там
отдать концы? Даже самому  Роки,  не  продвинувшемуся  в  чтении  дальше
надписей на обертках жвачек, которые он непрестанной  трудолюбиво  жевал
на работе, ситуация казалась удручающе банальной.
   В результате он, в  свою  очередь,  уведомил  жену  о  том,  что:  1)
никакого развода не будет; и 2) он собирается научить  Спайка  Миллигана
уму-разуму. Лет десять назад он  приобрел  пистолет  32-го  калибра,  из
которого время от времени постреливал по пустым  бутылкам,  жестянкам  и
мелким собачкам. И вот в то утро он вышел из своего дома на Оук-стрит  и
направился к молочной,  где  надеялся  застать  Спайка,  покончившего  с
утренней доставкой.
   Но по пути туда Роки заскочил в  пивную  "Четыре  угла"  и  пропустил
пивка - бутылок шесть,  восемь,  а  то  и  все  двадцать.  Разве  теперь
упомнишь?.. Пока он сидел там и пил, жена его позвонила легавым.  И  они
поджидали его на углу Оук-стрит и Бэлфор-авеню. Его  обыскали,  один  из
копов вытащил у него из-за пояса брюк пистолет 32-го калибра.
   - Думаю, тебе придется сменить  обстановку  приятель,  -  сказал  ему
легавый, обнаруживший пистолет. Именно  это  и  сделал  Роки.  Следующие
четыре месяца он провел в тюрьме, бесплатно стирая простыни и  наволочки
на штат Пенсильвания. За это время жена  умудрилась  получить  в  Неваде
развод и, когда Роки вышел из кутузки, уже жила себе поживала со Спайком
Миллиганом на Дейкин-стрит, в многоквартирном доме с лужайкой  у  входа,
посреди  которой  стоял  розовый  фламинго.  Вдобавок  к  двум   старшим
ребятишкам (Роки был более или менее уверен, что они  от  него)  парочка
обзавелась младенцем с точно такими же, как у папаши, рыбьими  глазками.
К тому же они получали на него  алименты  -  по  пятнадцать  долларов  в
неделю.
   -  Эй,  Роки,  что-то  мне  муторно...  -  сказал  Лео.  -  Надо   бы
остановиться и глотнуть водички.
   - Сперва талончик на колеса надо получить, - отозвался  Роки.  -  Это
самое важное. Какой же это мужчина без нормальных колес?!
   - Да ни один нормальный человек не полезет осматривать твою тачку,  я
же уже сказал!.. А знаешь, у нее и поворотники не работают.
   - Мигают, если нажать на тормоза.  Любой  человек  притормаживает  на
повороте, иначе можно перевернуться.
   - И стекло в боковом окошке треснуло.
   - Я его опущу.
   - А что, если инспектор попросит поднять, перед тем  как  осматривать
машину?
   - Я уже сжег за собой мосты, - мрачно и со значением  произнес  Роки.
Он выбросил пустую банку из окна  и  достал  новую.  На  ней  красовался
портрет Франко Гарриса.  Нет,  этим  летом  компания  "Айрон-Сити"  явно
сделала ставку на поклонников звезд баскетбольной команды "Стилерс".
   Роки дернул за колечко на крышке. Раздался  щелчок,  и  из  отверстия
полезла пена.
   - Все же жаль, что у меня нет женщины, - произнес вдруг Лео, глядя  в
темноту и как-то странно улыбаясь.
   - Была бы у тебя женщина, и путь на запад,  считай,  заказан.  Равная
цель женщины - удержать мужчину от поездки. Так  уж  они  устроены,  эти
женщины. Это их цель, их миссия. Разве ты сам не говорил мне, что хочешь
поехать на запад?
   - Да, говорил. И поеду.
   - Никуда не поедешь, если заведешь себе бабу,  -  сказал  Роки.  -  А
потом она обязательно тебя бросит. А  потом  -  алименты.  Стоит  только
связаться с бабой, и дело непременно кончится  алиментами.  Машины  куда
как лучше... Так что советую держаться машин.
   - Только хренушки ее трахнешь, эту твою машину.
   - Ну, это как посмотреть... Ничегошеньки ты еще не знаешь,  парень!..
- сказал Роки и усмехнулся.
   Леса понемногу отступили. Слева замерцали огоньки,  и  Роки  внезапно
ударил  по   тормозам.   Поворотные   и   габаритные   огни   загорелись
одновременно, что и требовалось доказать.  Лео  завертелся  на  виденье,
проливая себе на кольни пиво.
   - Что? Что такое?
   - Вон, гляди, - сказал Роки. - вроде бы я знаю этого парня...
   Слева от дороги виднелся ветхий,  полуразвалившийся  гараж.  Рядом  -
автозаправочная     станция     "Ситго"     <"Ситго     петролеум"     -
нефтеперерабатывающая корпорация, владеет сетью автозаправочных  станций
в США.>. Надпись на фанерном щите гласила:
   БОБ. ЗАПРАВКА И РЕМОНТ.
   "БОБ ДРИСКОЛЛ".
   ЧАСТ. СОБСТ.
   СХОД-РАЗВАЛ КОЛЕС - НАША СПЕЦИАЛЬНОСТЬ.
   МЫ ЗАЩИТИМ ВАШИ ДАННЫЕ БОГОМ ПРАВА ОТ ПАТРУЛЬНЫХ!
   И ниже, уже в самом углу:
   СТАНЦИЯ ТЕХОБСЛУЖИВАНИЯ № 72.
   - Но никто в здравом уме... - начал было Лео.
   - Это же Бобби Дрисколл! - радостно воскликнул Роки. - Да мы с  Бобби
Дрисколлом вместе ходили в школу! Дело в шляпе, парень! Можешь  считать,
нам крупно повезло!..
   И он несколько неуверенно съехал с дороги, освещая  фарами  раскрытую
настежь дверь гаража. Выжал сцепление и с ревом  подкатил  к  двери.  На
пороге  возник  сутулый  мужчина  в  зеленом  комбинезоне.  Он  отчаянно
размахивал руками, делая знак остановиться.
   - Эй, Боб! - восторженно взвыл Роки. - Привет старый  алкаш,  Вонючий
Носок!
   И он затормозил у  входа  в  гараж.  "Крайслером"  овладел  очередной
приступ эпилепсии, на сей раз уже grand mal  <Сильный,  большой  (фр.}>.
Выхлопная труба  выплюнула  язычок  желтого  пламени,  затем  -  облачко
вонючего синего дыма. Машина содрогнулась  последний  раз  и  благодарно
стихла. Лео бросило вперед, и он опять разлил пиво. Роки выключил мотор.
   К ним, изрыгая цветистую  нецензурную  брань  и  все  еще  размахивая
руками, подбежал Боб Дрисколл.
   - ...дьявола себе позволяете, сучьи выродки!..
   - Бобби! - взвыл Роки. Восторг, испытываемый им в  эти  секунды,  был
сравним разве что с оргазмом. - Привет, калоша  старая.  Вонючий  Носок!
Чего это ты там лопочешь, дружище?
   Боб, близоруко щурясь, пялился в окошко, пытаясь рассмотреть Роки.  У
него было усталое, изнуренное лицо, большую  часть  которого  прикрывала
тень от козырька.
   - Да кто ты такой, чтобы обзывать меня Вонючим Носком, а?
   - Я! - радостно взвизгнул Роки. - Я это, я, онанист ты  эдакий!  Твой
давнишний приятель!
   - Кто, черт возьми...
   - Да Джонни Рокуэлл, кто же еще! Ты что, ослеп, старый придурок?
   - Роки?.. - неуверенно спросил Дрисколл.
   - Он самый, сукин ты сын!
   - Господи Иисусе...  -  По  лицу  Боба  медленно  и  неохотно  начала
расползаться улыбка. - Мы же с тобой не виделись.., э-э.., почитай с той
самой игры в Кэтамаунтсе...
   - Точно! А классный был матч,  доложу  я  тебе!  -  Роки  восторженно
хлопнул себя по бедру, отчего  на  пол  автомобиля  и  его  брюки  снова
выплеснулось пиво. Лео икнул.
   - Да уж, еще бы... Первый и последний раз, когда наш  класс  выиграл.
Но чемпионат бы так или  иначе  продули  бы,  да...  Отъезжай  от  моего
гаража, слыхал. Роки? Ты...
   - Да-а, все тот же старый Вонючий Носок! Такой же дурачина, ни  хрена
не изменился.
   Роки с некоторым опозданием заглянул под козырек  бейсбольной  кепки,
низко надвинутой на лоб Бобби. - убедиться,  что  сказанное  им  правда.
Однако оказалось, что Боб Дрисколл, он же Вонючие Носки, облысел, то  ли
частично, то ли полностью.
   - Господи! Ну  скажи,  правда,  здорово,  что  мы  с  тобой  вот  так
встретились, а?.. Послушай, а ты все-таки женился на Марси Дью или нет?
   - Черт, да, конечно. Еще в семидесятых. Ну а ты где ошивался все  это
время?
   - В тюряге. Где же  еще!  Послушай,  старик,  можешь  посмотреть  мою
малышку?
   Голос Боба снова зазвучал настороженно:
   - Ou имеешь в виду твою машину?
   Роки хихикнул:
   - Нет; мою старую задницу! Ну ясное дело,  машину  чего  ж  еще!  Так
можешь? Боб уже приоткрыл рот, собираясь сказать "нет".  -  Да,  кстати,
познакомься. Это мой друг Лео Эдвардс.  Лео,  позволь  представить,  это
Боб. Самый классный игрок в бейсбол из школьной команды в Кресченте.  За
четыре года ни разу не менял носки.
   - Очень приятно... - пробормотал Лео, как  учила  его  матушка  в  те
редкие моменты, когда не была пьяна.
   Роки снова хихикнул:
   - Хочешь пива, старик?
   Боб снова открыл было рот, собираясь сказать "нет".
   - Вот, гляди-ка, тут такой прикол! -  воскликнул  Роки  и  дернуя  за
колечко. Пиво, нагревшееся за время долгого путешествия до  гаража  Боба
Дрисколла, полезло из банки и пролилось Роки  на  запястье.  Роки  сунул
банку Бобу. Тот, оттопырив локоть, торопливо стал пить, стараясь,  чтобы
пиво не попало на рукав.
   - Роки, мы закрываемся в...
   - Да дело-то пустяковое!  Всего  на  секунду,  одну  секунду!  Сейчас
покажу, тут какая-то хренота происходит...
   Роки поставил  переключатель  скоростей  на  реверс,  повернул  ключ,
надавил на педаль газа и медленно и неуверенно ввел "крайслер" в  гараж.
А уже через секунду выскочил из машины  и  стал  трясти  свободную  руку
Боба, как какой-нибудь политический деятель. Боб, похоже, оцепенел.  Лео
сидел в машине и открывал новую банку. И еще - пукал. Он  всегда  пукал,
выпив много пива.
   - Эй! - сказал Роки, пробираясь между проржавевшими канистрами.  -  А
Дайану Ракельхаус помнишь?
   - Ну ясное дело, еще бы не помнить... - ответил Боб, и  на  лице  его
против воли возникла дурацкая улыбка. - С такими  большими...  -  И  он,
сложив чашечками ладони, приставил их к груди.
   - Точно! - взвыл Роки. - Ты  меня  понял,  дружище!  Так  и  живет  в
городе, да?
   - Да нет, вроде бы переехала в...
   - Вот так всегда, - удрученно помотал головой  Роки.  -  Те,  кто  не
остается, всегда переезжают. Так ты налепишь карточку, к моей  маленькой
свинке, да?
   - Ну-у.., это.., тут  моя  жена  сказала,  что  будет  ждать  меня  к
ужину... И потом мы закрываемся в...
   - Ты б меня здорово выручил, старик! А уж  я  в  долгу  не  останусь!
Хочешь, постираю для твоей половины? Все тряпье в доме, честно.  Все  ее
кружавчики и финтифлюшки. Это ведь  моя  профессия,  стирка.  Работаю  в
прачечной "Нью-Адамс".
   - А я у него учусь, - вставил Лео и опять пукнул.
   - Перестираю все ее финтифлюшки, все, что только ни пожелает. Ну  так
как. Бобби?
   - Что ж.., поглядеть, конечно, можно.
   - Ясное дело. - кивнул Роки. Шлепнул Бобби по спине, подмигнул Лео. -
А ты, гляжу, все тот же, старина. Что за человек! Чистое золото!
   - Ага, - вздохнул Боб, продолжая потягивать пиво  из  банки,  Грязные
его пальцы в масляных пятнах целиком закрывали физиономию  Джона  Гаина,
красовавшуюся на этикетке. - А ты здорово помял бампер. Роки...
   - Вот тебе шанс показать свой  класс,  Бобби!  Эта  проклятая  машина
нуждается в классном мастере. А вообще-то она  не  что  иное,  как  куча
разных там долбаных колесиков и винтиков. Если тебе, конечно, понятно, о
чем я.
   - Да, думаю, понятно...
   - Ну вот, а я что говорю? Эй, а я познакомил тебя с Лео? С парнем,  с
которым работаю, а?.. Знакомься. Лео, это единственный игрок  в  бейсбол
из...
   - Ты уже нас знакомил, - заметил Боб с еле заметной улыбкой отчаяния.
   - Как поживаете... - пробурчал Лео. И потянулся за  очередной  банкой
"Айрон-Сити". Перед тазами у него завертелись тонкие серебристые полоски
- подобные тем, что вдруг появляются  в  жаркий  полдень  на  совершенно
ясном голубом небе.
   - ...школы в Кресченте, который четыре года не...
   - Фары не покажешь, Роки? - перебил его Бобби.
   - Конечно! Просто замечательные фары. С  то  ли  галогенными,  то  ли
нитрогенными, хрен его знает с какими там лампочками! Просто куколки,  а
не фары! А ну-ка включи эти гребаные метелки, Лео.
   Лео включил щетки на ветровом стекле.
   - Тут вроде бы все нормально,  -  добродушно  заметил  Боб.  И  отпил
большой глоток пива. - Ну а что с фарами?
   Лео включил фары.
   - Луч повыше можно?
   Лео пытался нащупать переключатель левой ступней. Он был уверен,  что
переключатель находится где-то там, внизу, и в конце концов наткнулся на
него. Сноп лучей резко высветил силуэты  Роки  и  Боба,  как  это  порой
делают полицейские, освещая место происшествия.
   - Ну, что я тебе говорил? Звери, а не фары! - завопил  Роки  и  вдруг
захихикал: - Черт побери, Бобби! До чего же я рад  повидаться  с  тобой!
Это даже приятнее, чем получить чек по почте!
   - А поворотники? - спросил Боб.
   Лео таинственно улыбнулся Роки и ничего делать не стал.
   - Дай-ка я сам, - сказал Роки. И,  пребольно  стукнувшись  головой  о
раму уселся эа руль. - Парнишка неважно себя чувствует.. - Он надавил на
тормоз.
   Поворотники тут же включились.
   - О'кей, - кивнул Боб. - Ну а без тормозов-то они работают?
   - А в каком это уставе или законе сказано, что  они  должны  работать
сами по себе? - хитро щурясь, спросил Роки.
   Боб вздохнул. Жена ждала его к ужину.  У  нее  были  большие  плоские
груди и выбеленные пергидролем волосы с черной полоской  у  корней.  Она
питала слабость к  сладким  пончикам  фирмы  "Дайн",  продукту;  которым
торговали  в  местном  филиале  универсама  "Джаент  ита".  Вечером   по
четвергам, когда в гараже играли  в  бинго  <Разновидность  лото>,  жена
являлась к нему за выигрышем:  на  голове  у  нее  красовались  огромные
зеленые бигуди, прикрытые зеленым шифоновым шарфиком.  От  этого  голова
напоминала некий футуристический транзисторный приемник. Как-то  часа  в
три  ночи  Боб  проснулся  и  долго  смотрел  на  пустое  бледное  лицо,
освещенное мертвенным  светом,  падавшим  в  окно  спальни  от  уличного
фонаря. И подумал: как же все это просто! Надо лишь  навалиться  на  нее
сверху, надавить коленом на живот, чтоб из этой жирной туши  вышел  весь
воздух, чтоб она не смогла закричать,  выдавить  из  нее  кишки,  плотно
обхватить руками толстую белую шею и давить, давить... А  потом  отнести
ее в ванную, разрезать на мелкие кусочки и разослать по почте  в  разные
концы света. Ну, к примеру: "Роберту Дрисколлу, до  востребования".  Или
же куда-нибудь еще. В Лиму, Индиану, на Северный полюс,  в  Нью-Хэмпшир,
Пенсильванию, Айову. В  любое  место...  Это  так  просто!  Одному  Богу
ведомо, как часто это уже происходило.
   - Нет. - сказал он Роки. - Сдается мне, нигде  не  сказано,  что  они
должны работать сами по себе. Это точно...  -  Он  запрокинул  банку,  и
остатки пива вылились ему в рот. В гараже было жарко, он еще не ужинал и
почувствовал, как пиво ударило в голову.
   - Эй, глядите-ка, а наш мистер Вонючие Носки уже прикончил баночку! -
заметил Роки. - А ну, дай ему еще. Лео! - Нет, Роки, мне, пожалуй...
   Лео пошарил в темноте и нашел  непочатую  банку.  Протянул  ее  Роки.
Роки, в свою очередь, сунул ее Бобу, который, ощутив  приятно  холодящую
ладони поверхность, тут же  перестал  возражать.  На  банке  красовалась
ухмыляющаяся физиономия Линна Свэнка. Он открыл банку. Лео  отметил  это
событие радостным пуканьем.
   Какое-то время все они дружно сосали пиво из жестянок с  изображением
знаменитого футболиста.
   - А клаксон работает? - осведомился Боб  извиняющимся  тоном,  словно
опасался нарушить благоговейную тишину.
   - Конечно! - Роки нажал локтем на кружок в центре руля. Клаксон слабо
пискнул. - Батарейка немного подсела.
   Она снова пили в полном молчании.
   - Эта чертова крыса была величиной  с  кокер-спаниеля!  -  воскликнул
вдруг Лео.
   - Он у нас очень внимательный парень, - заметил Роки.
   Боб призадумался.
   - Да-а... -  протянул  он  наконец.  Почему-то  это  показалось  Роки
страшно смешным, и он расхохотался, захлебываясь  пивом.  Даже  из  носа
потекло  пиво,  и  тут  уже  настал  черед  Боба  смеяться.  Роки  очень
обрадовался,  услышав  этот  смех,  потому  как  вначале  Боб  показался
каким-то уж очень угнетенным  и  грустным,  словно  его  огрели  пыльным
мешком по голове.
   Еще какое-то время они пили молча.
   - Дайана Ракельхаус... - вдруг мечтательно произнес Боб.
   Роки фыркнул.
   Боб ухмыльнулся и приложил сложенные чашечкой ладони к груди.
   Роки расхохотался и приложил свои - только  побольше  оттопырив.  Боб
так и покатился со смеху.
   - А  помнишь  снимок  Урсулы  Андресс?  Ну,  который  Танкер  Джонсон
приколол к доске объявлений старухи Фримэнтл?
   Роки так и взвыл от смеха.
   - И еще пририсовал к каждой сиське по такому здоровенному  воздушному
шару...
   - А ее чуть инфаркт не хватил...
   - Вам, конечно, смешно... - печально заметил Лео и пукнул.
   Боб моргал, уставившись на него.
   - Чего?
   - Вам-то смешно. - сказал Лео. - Вам двоим есть над  чем  посмеяться.
Еще бы! Ведь дырки в спине у вас нет:
   - Да не слушай ты его! - сказал Роки. Голос звучал немного нервно.  -
Малость зациклился парень, вот и все.
   - Так у тебя что, правда дырка в спине? - спросил у Лео Боб.
   - Это все прачечная. - улыбнулся тот: - У нас  там  такие  здоровущие
барабаны, смекаешь? Только мы называем их колёсами.  Они  крутят  белье.
Вот почему мы называем их колесами.  Я  их  загружаю,  потом  разгружаю,
потом заряжаю по новой. Сую в  них  всякое  грязное  дерьмо,  а  вынимаю
чистое. Вот что я делаю, и делаю это классно. - Он взглянул на  Боба,  в
глазах его мерцал огонек безумия. - И от этого  у  меня  дырка  в  спине
образовалась.
   - Да-а?.. - протянул Боб, глядя на Лео, точно завороженный.
   Роки беспокойно переступил с ноги на ногу.
   - Там в крыше дырка, - сказал Лео. - Аккурат над третьим колесом. Они
круглые и крутятся, вот почему мы называем их  колесами.  И  когда  идет
дождь, в дыру попадает вода. Кап-кап-кап... И каждая капелька лупит меня
по спине - пах-пах-пах! И от этого в спине тоже  получилась  дырка.  Вот
примерно такая. - Он сложил ладонь лодочкой. - Хочешь глянуть?
   - К чему это ему глазеть на разные там уродства - рявкнул Роки. -  Мы
вспоминали старые добрые времена, и нечего его  расстраивать!  И  потом,
никакой дырки у тебя в спине все равно нет!
   - Нет, я хочу посмотреть, - сказал Боб.
   - Они круглые, поэтому мы их так называем, - пробормотал Лео.
   Роки улыбнулся и похлопал его по плечу:
   - Хватит об этом, дружище! Иначе отправишься домой пешком!  А  теперь
почему бы тебе не достать моего тезку, вон оттуда, слева от тебя?
   Лео заглянул в коробку, потом передал Роки  банку  с  портретом  Роки
Блайера.
   - Вот это другое дело! - К Роки вновь вернулось хорошее настроение.
   Коробку пива прикончили примерно через час, и Роки  стал  уговаривать
пьяного в дым Лео сбегать в супермаркет "Паупин" за  добавкой.  К  этому
времени глаза у Лео стали красными, как у хорька, рубашка на груди  была
расстегнута.  Сосредоточенно  и  близоруко  щурясь,  он   безрезультатно
пытался достать пачку сигарет "Кэмел" из закатанного рукава рубашки. Боб
пошел под душ - пописать - и распевал там школьный гимн.
   - А я.., не хочу туда идти... - заплетающимся языком пробормотал Лео.
   - Да, но ведь и на машине ты тоже не сможешь поехать! Ты ж в  задницу
пьяный!
   Лео описывал вокруг него круги, все еще пытаясь достать сигареты.
   - И потом.., темно. И холодно...
   - Так ты хочешь получить талончик на эту машину  или  нет?  -  злобно
прошипел Роки. Ему уже начали мерещиться какие-то странные вещи.
   Наиболее часто посещало  видение  огромного  звука  -  запутавшись  в
паутине, он сидел в дальнем углу гаража.
   Лео поднял на него кроваво-красные глаза. - А это не  моя  машина,  -
заметил он неожиданно рассудительно и трезво и выдавил смешок.
   - Ну раз так, стало быть, тебе больше в ней не ездить! Если, конечно,
не пойдешь за пивом... - сказал Роки. И со страхом покосился на мертвого
жука в углу. - Только попробуй мне не пойти! Увидишь, я не шучу!
   - Ладно, ладно. - пропищал Лео. - Пойду, и нечего тут заводиться!
   Не успев дойти до угла, он дважды угодил в канаву и еще один раз - на
обратном пути. И когда наконец  вернулся  в  теплый  и  ярко  освещенный
гараж, увидел, что оба  его  собутыльника  распевают  школьный  гимн.  С
помощью какого-то крюка со шкивом Боб умудрился приподнять "крайслер". И
теперь расхаживал под ним, задрав голову  и  разглядывая  пропыленные  и
проржавевшие внутренности машины.
   - А знаешь, у тебя в выхлопной трубе дырка, - заметил он.
   - Да откуда там взяться выхлопной трубе? - удивился Роки.  Обоим  это
почему-то показалось страшно смешным, и они заржали.
   - Пиво! - объявил Лео, с грохотом поставил коробку на пол, присел  на
обод колеса и тут же впал в полузабытье. На обратном пути он  выпил  три
банки пива, чтобы идти было веселее. Роки протянул Бобу пиво, себе  тоже
взял. - Ну что, наперегонки? Как в старые добрые времена, а?
   - Само собой, - кивнул Боб и улыбнулся. В воображении он  видел  себя
втиснутым в кабину низко стелющейся над землей гоночной машины.
   Одна рука уверенно лежит на руле, и сам  он,  классный  гонщик,  ждет
взмаха флажком. Пальцы другой руки касаются  талисмана  -  металлической
эмблемы, снятой с  капота  "меркурия"  1959  года  выпуска.  Он  напрочь
позабыл о Роки, о своей распухшей от  обжорства  жене  с  транзисторными
кудряшками и вообще обо всем.
   Они открыли банки и, пыхтя и отдуваясь, стали пить. Одновременно  оба
бросили пустые банки на растрескавшийся бетонный пол. Оба в одну и ту же
секунду подняли средние пальцы. В животах заурчало  -  так  громко,  что
казалось, эхо отлетает от стен, напоминая звуки автоматной очереди.
   - Прямо как в старые добрые времена, - сказал Боб, и голос его звучал
печально. - Ничто не может сравниться со старыми добрыми временами...
   - Знаю, - кивнул  Роки,  пытаясь  подыскать  какие-нибудь  особенные,
приличествующие слуг чаю слова, и нашел их: - Мы с каждым днем  стареем,
приятель.
   Боб вздохнул и рыгнул. Сидевший в уголке Лео проснулся  и  в  который
уже раз пукнул. И принялся напевать "Сойди с моего облака".
   - Ну что, еще по одной? - спросил  Роки  и  протянул  Бобу  очередную
банку пива.
   - Что ж, можно, - ответил Боб. - Можно, Роки, дружище, отчего нет...
   Коробу, которую принес Лео, прикончили  к  полуночи.  А  за  ветровым
стеклом  слева  от  Роки  появилась   новенькая   карточка   техосмотра,
расположившаяся  под  каким-то  рьяным  углом.  Роки  заполнил  ее  сам,
медленно и  аккуратно  переписывая  цифры  с  потрепанной  и  засаленной
регистрационной  карточки,  которую  долго  искал  и  наконец  нашел   в
бардачке. Дело двигалось медленно, потому что  в  глазах  троилось.  Боб
сидел на полу, скрестив ноги, словно  йог,  и  поставив  между  ступнями
наполовину пустую банку "Айрон-Сити".  Сидел,  напряженно  и  пристально
устремив взор в никуда.
   - Знаешь, ты мне просто жизнь спас. Боб, - сказал Роки и пнул  Лео  в
ребра, чтобы тот проснулся.
   Лео застонал и повалился  набок.  Веки  его  дрогнули,  приоткрылись,
закрылись, потом снова открылись - уже широко, когда Роки пнул его ногой
второй раз.
   - Мы чего, уже дома. Роки? Мы...
   - Не буди мою крошку, Бобби! - радостно пропел Роки. Впился  пальцами
в рукав Лео и рывком поднял его на ноги. Лео взвыл. Роки поволок  его  к
"крайслеру", запихнул на заднее сиденье. - Ладно, как-нибудь еще заедем,
посмотришь ее...
   - Славные были денечки... - пробормотал  Боб.  В  глазах  его  стояли
слезы. - С тех пор с каждым днем все становится только хуже и  хуже.  Ты
замечал?
   - Еще бы! - кивнул Роки. - Все переделывается,  перестраивается.  Все
перегадили, сукины дети! Но ничего... Держи хвост пистолетом, дружище. И
не позволяй никому...
   - Да мне жена не дает вот уже года полтора,  -  пожаловался  Боб.  Но
слова его тут же заглушил кашель мотора. Боб  поднялся  и  смотрел,  как
"крайслер" выезжает из гаража, цепляя сложенные слева от двери поленья и
прутья.
   Лео высунулся из окна, на лице его сияла блаженная улыбка идиота.
   - Заезжай как-нибудь в прачечную, водило! Покажу тебе дырку в  спине!
Покажу колеса! Покажу, - Тут внезапно в окошке, словно в каком-то фарсе,
мелькнула рука Роки, схватила Лео за шкирку и втянула в салон.
   - Пока, приятель! - крикнул  Роки.  "Крайслер"  пьяно  покрутился  по
двору, объезжая колонки для подачи бензина, затем  унесся  в  ночь.  Боб
провожал его взглядом до тех пор, пока хвостовые огни не  уменьшились  и
не превратились в две крохотные точки, затем побрел обратно в гараж.  На
заваленном  разным  хламом  верстаке  лежала  хромированная  эмблема  от
какой-то старой машины. Он взял ее, начал вертеть в руках, играть с ней,
и на глазах снова выступили слезы. Старые добрые времена!  Позднее,  той
же ночью, где-то в четвертом часу, он удавил жену и спалил дом, чтоб все
выглядело как несчастный случай.
   - Господи! - пробормотал Роки, покосившись в боковое зеркальце. Гараж
Боба  съежился,  уменьшился,  превратился  в  пятнышко   белого   света,
мерцающего в ночи. - Ну как это тебе нравится?  Старина  Вонючий  Носок,
да... - Роки достиг той степени опьянения, когда человек уже не  ощущает
себя. От него ничего не осталось - лишь маленькая искорка, еле тлеющий в
замутненном сознании уголек здравого смысла.
   Лео  не  ответил.  В  тусклом  бледно-зеленом  свете,   отбрасываемом
приборной доской, он походил на мышонка-соню,  приглашенного  Алисой  на
чай из Зазеркалья.
   - Здорово его жизнь потрепала, - продолжал Роки.  Какое-то  время  он
ехал по восточной полосе, затем "крайслер" стало заносить в  сторону.  -
Старик вырубился. Для тебя это хорошо. Наверняка завтра не вспомнит, что
ты ему наболтал. А то все могло бы сложиться иначе... Сколько  раз  тебе
говорить, чтобы ты не смел заикаться об этой дурацкой дыре в спине?
   - Но ведь ты знаешь, что она у меня есть.
   - Ну и что с того?
   - Так это моя дыра, вот что. А стало быть,  я  могу  говорить  о  ней
сколько... - Внезапно он умолк  и  обернулся.  -  Послушай,  там  позади
грузовик. Только что отъехал от обочины. Фары выключены.
   Роки посмотрел в зеркало заднего вида. Да, действительно, грузовик...
Очертания просматривались  довольно  четко.  Ему  не  понадобилось  даже
читать надпись на борту - "МОЛОЧНЫЕ ПРОДУКТЫ КРЕЙМЕРА".  Он  уже  понял,
кто это.
   - Это Спайк!.. - в ужасе прошептал Роки. - Спайк Миллиган! Господи, а
я-то, дурак, думал, он занимается только утренней доставкой!
   - Кто?
   Роки не ответил, губы расплылись в злобной пьяной ухмылке.  Но  глаза
не улыбались. Расширенные, красные, они неотрывно смотрели на дорогу.
   Внезапно он утопил педаль газа, и "крайслер", изрыгнув облачко синего
дыма, нехотя стал набирать  скорость.  Стрелка  спидометра  подползла  к
отметке "60".
   - Эй! Ты слишком пьяный, чтоб так  гнать!  Ты...  -  тут  Лео  умолк,
словно потерял нить мысли.
   Мимо пролетали дома и  деревья.  На  перекрестке  они  промчались  на
красный свет. На большой скорости преодолели подъем. Слетели  с  него  -
глушитель на низкой подвеске выбил  из  асфальта  сноп  искр.  Сзади,  в
багажнике,  звякали  и  тарахтели  пустые  банки.   Физиономии   игроков
"Питтсбург стилерс" катались по салону, то попадая  на  свет,  то  снова
проваливаясь в темноту.
   - Я пошутил! - испуганно  взвизгнул  Лео.  -  Не  было  там  никакого
грузовика!
   - Это он! И он убивает людей! - крикнул Роки.  -  Я  видел  в  гараже
жука! Черт!..
   Машина с  ревом  поднималась  на  Южный  холм  по  встречной  полосе.
Какой-то пикап,  мчавшийся  прямо  навстречу  им,  в  последнюю  секунду
вильнул и угодил в канаву, чтобы избежать столкновения.  Лео  обернулся.
Дорога была пуста.
   - Роки...
   - А ну-ка, Спайк, попробуй догони меня! - завопил  Роки.  -  Попробуй
достань!..
   "Крайслер" мчался со скоростью восемьдесят  миль  в  час  -  в  более
трезвом состоянии Роки не поверил бы, что такое возможно. У Джонсон-Флэт
был крутой поворот, и машина преодолела  его  -  из-под  колес  с  лысой
резиной  показался  дымок.  "Крайслер"  пронзал  ночь,  словно  призрак,
прыгающий свет фар высвечивал пустую дорогу впереди.
   Внезапно откуда-то из темноты с ревом вынырнул "меркурий"  1959  года
выпуска. Он мчался по разделительной полосе.  Роки  вскрикнул  и  закрыл
лицо руками. А Лео успел заметить лишь одно:  на  капоте  "меркурия"  не
хватает металлической эмблемы...
   С запачканного засохшей кровью крюка для  мясных  туш,  вделанного  в
потолок  кабины,  свисал   на   ремешке   из   кожзаменителя   маленький
транзисторный приемник. Из него лились звуки блюза.

***

   - Ну вот, - сказал Спайк. - А теперь поедем к дому Боба Дрисколла. Он
думает, что в гараже у него остался бензин, но я вовсе не уверен.  Очень
долгий был день, верно? Ты согласен? - Но, обернувшись, он заметил,  что
в грузовике совсем пусто. Даже жук исчез.
   Позади, в полумиле от  места  аварии,  на  перекрестке  мигал  желтый
огонек,  Грузовик  с  надписью  "МОЛОЧНЫЕ  ПРОДУКТЫ  КРЕЙМЕРА"  послушно
сбросил скорость. Затем снова начал  набирать  ее,  приближаясь  к  тому
месту, где посреди дороги к  небу  вздымался  столб  пламени  и  чернела
искореженная груда металла. Ехал он не спеша. 6


7





КУСАЧИЕ ЗУБЫ

Стивен КИНГ


ONLINE БИБЛИОТЕКА http://russiaonline.da.ru


   Рассматривая витрину, он словно вглядывался через  грязное  стекло  в
собственное детство - в те прекрасные  годы  от  семи  до  четырнадцати,
когда его восхищали такие вещи. Хоган нагнулся, не обращая  внимания  на
завывание ветра снаружи и сухой стук песчинок о стекло. На витрине  было
полно всякой волшебной  дряни,  в  основном  корейского  и  тайваньского
производства, но на мусор он не обращал внимания. Там были самые большие
Кусачие Зубы, которые он когда-либо видел. Да еще с ножками  -  большими
оранжевыми картонными ножками в белых пятнах. Действительно закачаешься.
   Хоган взглянул на толстуху за прилавком. Она была в майке с  надписью
"НЕВАДА - СТРАНА ГОСПОДНЯ" (многие буквы скрывались в ложбинке между  ее
немыслимыми грудями) и джинсах, обтягивающих ее зад  в  полгектара.  Она
продавала пачку  сигарет  бледному  подростку,  длинные  белесые  волосы
которого были  стянуты  на  затылке  в  хвостик  шнурком  от  кроссовок.
Подросток с личиком неглупой лабораторной крысы  расплачивался  мелочью,
старательно отсчитывая ее из потной ладони.
   - Простите, мэм? - обратился Хоган.
   Она бросила на него короткий взгляд, и тут  открылась  задняя  дверь.
Вошел худой мужчина, закрывавший рот и нос платком.  Ворвавшийся  следом
ветер внес вихрь песчинок  и  принялся  трясти  красотку  на  календаре,
кнопками прикрепленном к стене. Вошедший  катил  за  собой  тележку,  на
которой стояла одна поверх другой три проволочные клетки. На верху одной
сидел тарантул. В двух  нижних  находились  гремучие  змеи.  Они  быстро
сворачивались клубком и снова  разворачивались,  возбужденно  постукивая
своими кольцами.
   - Закрой дверь, Скутер, ты  что,  в  конюшне  родился,  -  проворчала
женщина за прилавком.
   Он взглянул на нее красными, воспаленными от песка глазами:
   - Подожди, женщина! Не видишь, у меня руки заняты? Глаза у тебя есть?
Господи! -  Он  потянулся  поверх  тележки  и  захлопнул  дверь.  Песок,
кружась, осыпался на пол, а он потащил тележку в подсобку, не переставая
ворчать.
   - Это последние? - спросила женщина.
   - Все. Кроме Волка. - Он произносит "Во-ока". - Его я пристрою  возле
заправочных насосов.
   - Ни в коме случае, - отрезала старуха. - Волк - наша звезда, если ты
не забыл. Давай его сюда. По радио говорят,  будет  еще  хуже,  пока  не
станет лучше. Гораздо хуже.
   - И кого ты думаешь обмануть? - Худой мужчина (муж,  надо  полагать),
подбоченившись, смотрел на нее с какой-то усталой свирепостью,  -  Всего
лишь паршивый миннесотский койот. Кто посмотрит, сразу разберется.
   Ветер крепчал, постанывая в  стропилах  "Придорожного  бакалейного  и
зоологического магазина Скутера", швыряя в окна пригоршни сухого  песка.
Действительно становилось хуже, и Хоган мог только надеяться, что сможет
благополучно проехать. Он обещал Лите и Джеку вернуться  домой  к  семи,
максимум к восьми, а он был из тех, кто выполняет обещания.
   - Займись  им,  -  приказала  громадина  и  раздраженно  вернулась  к
подростку с крысиной мордочкой.
   - Мэм? - снова спросил Хоган.
   - Минуточку, сейчас, - недовольно сказала  миссис  Скутер.  Она  вела
себя так, будто ее осаждала толпа  покупателей,  хотя,  кроме  Хогана  и
похожего на крысу мальчишки, в магазине никого не было.
   - Десяти центов не хватает,  паренек,  -  заметила  она  белобрысому,
быстро окинув взглядом монеты на прилавке.
   Мальчишка уставился на нее широко раскрытыми невинными глазами:
   - Может, вы мне поверите в долг?
   - Сомневаюсь, что папа римский курит "Мерит-100", но если бы и курил,
я бы и ему не поверила.
   Невинное выражение исчезло. Крысоподобный  подросток  какое-то  время
смотрел на нее с мрачным отвращением (что гораздо больше соответствовало
его лицу, подумал Хоган), а потом принялся медленно рыться  в  карманах.
"Убирайся отсюда, -  сказал  себе  Хоган.  -  Ты  никак  не  попадешь  в
Лос-Анджелес к восьми, если не будешь ехать,  есть  там  буря  или  нет.
Здесь такое место, где бывают только две скорости - медленная и нулевая.
Заправился  -  и  вон  отсюда,  выбирайся  на  шоссе,   пока   буря   не
разыгралась".  Он  готов  бы  уже  последовать  мудрому  совету   левого
полушария, как вдруг снова взглянул на Кусачие Зубы в  витрине,  Кусачие
Зубы  на  больших  оранжевых  картонных  ножках.  С  белыми  пятнышками!
Убийственно. "Джеку они понравятся, -  сказало  правое  полушарие.  -  И
вправду, Билл, старина, если не Джеку, то тебе ведь они нравятся. Может,
тебе где-то и попадутся Китовые Кусачие Зубы, чего не бывает, но  такие,
что ходят на больших оранжевых ножках? Вот тут уж я сомневаюсь".
   Он прислушался к правому полушарию... и  последовало  все  остальное.
Мальчишка с косичкой все еще  рылся  в  карманах;  всякий  раз,  вынимая
пустую руку, он делался все мрачнее. Хоган не любил курящих - его  отец,
выкуривавший по две  пачки  в  день,  умер  от  рака  легких,  -  но  он
представил, сколько еще придется ждать.
   - Эй! Пацан!
   Подросток обернулся, и Хоган сунул ему двадцать пять центов.
   - О! Спасибо, дядя!
   - Не за что.
   Парнишка завершил расчет с толстомясой миссис Скутер,  сунул  в  один
карман пачку, а в другой - пятнадцать центов  сдачи.  Он  и  не  подумал
вернуть сдачу Хогану, на что  тот  и  не  надеялся.  Таких  мальчиков  и
девочек в наше время уйма - они катятся, словно перекати-поле,  по  всем
дорогам от океана до  океана.  Наверное,  они  были  всегда,  но  Хогану
нынешнее  поколение  казалось  неприятным  и  слегка  жутковатым,  вроде
гремучих змей, который Скутер сейчас принес в подсобку.
   Змеи в убогих придорожных магазинчиках вроде этого не способны убить;
яд у них сцеживают дважды в неделю и продают в  больницы,  чтобы  делать
лекарства. Это так же надежно, как  алкаши,  которые  каждый  вторник  и
четверг являются сдавать кровь. Но все равно змеи могут укусить, и очень
больно, если подойти к ним слишком близко и разозлить. Такая же, подумал
Хоган, и нынешняя шатающаяся по дорогам молодежь.
   Миссис Скутер выплыла из-за прилавка; при этом слова у нее  на  майке
колыхались вверх и вниз, вправо и влево.
   - Вам чего? - спросила она. Тон ее был таким же агрессивным?
   Запад славится своим гостеприимством,  и  за  двадцать  лет,  что  он
торговал здесь, Хоган имел много случаев убедиться,  что  это  репутация
чаще всего не заслужена, но этой бабенке  было  присуще  все  очарование
бруклинской продавщицы, которую за  последние  две  недели  побеспокоили
целых три раза. Хоган считал, что такой  сервис  все  больше  становится
столь же неотъемлемой принадлежностью Нового Запада, как  и  ошивающиеся
вдоль дороги юнцы. Печально, но это так.
   - Сколько это стоит? - спросил Хоган, указывая через давно  не  мытое
стекло на то, что называлось "КИТОВЫЕ  КУСАЧИЕ  ЗУБЫ  -  ОНИ  ХОДЯТ!"  В
витрине было полно новинок - китайские напальчники, жевательная  резинка
с  перцем,  нюхательный  порошку  доктора  Уэкки,  рентгеновские   очки,
пластиковая блевотина ("О, как реалистично!"), всяческие жужжалки.
   - Не знаю, - рявкнула миссис Скутер. - Где коробка, интересно?
   Зубы единственные в витрине не имели упаковки, но  они  действительно
были китовыми, думал Хоган, даже сверхкитовыми, раз в  пять  больше  тех
надувных зубов, которые так восхищали его в бытность мальчишкой в  Мэне.
Отрежь игрушечные  ножки,  и  это  будет  похоже  на  челюсти  какого-то
библейского великана - клыки были, как огромные белые кирпичи,  а  резцы
выпирали из невероятно красных пластмассовых  десен,  словно  шесты  для
палатки. В одну  из  десен  был  вставлен  ключик.  Челюсти  скреплялись
толстой резиновой прокладкой.
   Миссис Скутер сдула пыль с Кусачих Зубов, потом повернула их, пытаясь
отыскать ценник на подошвах оранжевых ножек. Но не нашла.
   - Не знаю, - холодно произнесла она, разглядывая  Хогана  так,  будто
это он украл ценник. - Только Скутер мог купить такое  дерьмо.  Они  тут
лежат, наверно, с Ноева потопа. Придется спросить его.
   Хогану вдруг осточертела эта баба вместе с "Придорожным бакалейным  и
зоологическим магазином Скутера".
   Кусачие Зубы были действительно  на  славу,  и  Джеку  они,  конечно,
понравились бы, но он обещал - не позже восьми. -  Ладно,  -  махнул  он
рукой, - я просто...
   - Эти зубы стоили вроде 15.95, можете мне поверить, - сказал Скутер у
него за спиной. - Это не пластик - это металл покрашен в белый цвет. Они
бы здорово кусали, если б  работали...  но  она  их  уронила  на  пол  в
позапрошлом году, когда вытирала пыль, и они поломались.
   - О-о, - разочарованно протянул Хоган, - жаль, конечно. Я никогда  не
видел таких, чтоб с ножками.
   - Таких теперь полно, - продолжал Скутер. - Их  продают  в  магазинах
новинок в Лас-Вегасе и Драйг-Спрингсе. Но таких  громадных  я  нигде  не
видел. Страшно было уморительно, как  они  шагали  по  полу,  вроде  как
крокодил. Жаль, что старуха их уронила.
   Скутер с укором посмотрел на ее, но она разглядывала  тучи  песка  за
окном. Выражение ее лица Хоган не смог понять -  то  ли  печаль,  то  ли
отвращение, то ли все сразу.
   Скутер обернулся к Хогану:
   - Если хотите: я вам могу отдать  за  три  пятьдесят.  Мы  все  равно
избавляемся от игрушек. Хотим здесь устроить видеопрокат. -  Он  закрыло
дверь подсобки. Платок теперь спал  у  него  с  лица  на  грязный  перед
рубашки. Лицо у него было изможденным и чересчур уж худым. Под пустынным
загаром можно было разглядеть признаки серьезной болезни.
   - Ну делай этого, Скутер! - резко повернулась к нему  толстуха,  чуть
ли не наваливаясь на него.
   - Дура, - ответил Скутер. - Смотреть на тебя не могу.
   - Я тебе сказала отвести Волка.
   - Майра, хочешь, чтоб он был здесь, в магазине, -  поди  приведи  его
сама. - Он замахнулся, и Хоган был удивлен - прямо  поражен  до  глубины
души, - когда она уступила. - Все равно это паршивый миннесотский койот.
Слушай, друг, три доллара - и эти Кусачие Зубы твои. Добавь еще  один  и
забирай майриного Во-ока придачу. А за пять я  тебе  уступлю  весь  этот
вонючий магазин. Все равно он ни хрена не дает с тех пор, как  построили
новую магистраль.
   Длинноволосый подросток стоял в дверях, срывая целлофановую  верхушку
с пачки сигарет и с интересом  наблюдая  за  этой  маленькой  комической
сценкой. Он переводил сверкающие серо-зеленые глазки со Скутера  на  его
жену и обратно.
   - Черт с тобой, - резко произнесла Майра,  и  Хоган  понял,  что  она
вот-вот разрыдается. - Не хочешь быть паинькой - придется мне  самой.  -
Она прошли мимо, чуть не задев его своей грудью величиной с валун. Хоган
подумал, что еще бы чуть-чуть - и маленький человечек вряд ли устоял  бы
на ногах.
   - Слушайте, - сказал Хоган, - я, наверное, поеду.
   - Ладно, - успокоил его Скутер. - Не обращай  внимания  на  Майру.  У
меня рак, а она все на себе тянет, и  не  мое  дело,  какие  там  у  нее
сложности.  Бери  эти  распроклятые  зубы.  Спорю,  твоему  пацану   они
понравятся. И вообще, там, наверно, просто зубчик немного съехал. Спорю,
рукастый мужик может сделать так, чтобы они снова топали и хлопали.
   Он глянул по сторонами с растерянным видом. Ветер тонко взвыл,  когда
мальчишка открыл дверь и выскользнул  в  нее.  Он,  видимо,  решил,  что
представление закончилось. Мгновенно  кучка  мелкого  песка  намелась  в
проход между консервами и собачьим питанием.
   - Я сам когда-то немного мастерил, - признался Скутер.
   Хоган долго не отвечал. Он никак не мог сообразить, что  же  сказать.
Он  взглянул  на  Китовые  Кусачие   Зубы,   стоявшие   на   замызганном
исцарапанном прилавке,  лихорадочно  гадая,  как  бы  нарушить  молчание
(теперь, когда Скутер стоял прямо перед ним, видно  было,  что  глаза  у
того странно блестят и сильно расширены  от  боли  и  какого-то  мощного
наркотика... дарвона или, может быть, морфия), и  произнес  первое,  что
пришло в голосу:
   - Смотрите, не похоже, что они поломаны.
   Он взялся за Зубы.  Они  действительно  были  металлические  (слишком
тяжелы для любого другого материала), и когда он слегка разжал  челюсти,
то удивился, на какой мощной пружине они держаться.  С  такой  пружиной,
конечно, они могут не только клацать, но и ходить.  Как  сказал  Скутер?
"Они бы здорово кусали, если б работали". Хоган слегка оттянул резиновую
ленту, затем пустил. Он внимательно рассматривал Зубы, чтобы не смотреть
в темные, полные боли глаза Скутера.  Он  взялся  за  ключик  и  рискнул
взглянуть на того. С удивлением он заметил слабую улыбку на  лице  этого
изможденного человека.
   - Вы не против? - спросил Хоган.
   - Что ты, парень, давай.
   Хоган улыбнулся и повернул ключ. Сначала все шло хорошо:  послышались
слабые щелчки, и он заметил, как взводиться пружина. Потом,  на  третьем
обороте, раздался громкий треск  внутри,  и  ключ  безжизненно  обвис  в
скважине.
   - Видите?
   - Да, - сказал Хоган. Он поставил Зубы обратно на прилавок.  Там  они
неподвижно стояли на оранжевых ножках.
   Скутер просунул толстый ноготь между сжатыми левыми коренными зубами.
Челюсти разошлись. Одна оранжевая ножка приподнялась и задумчиво сделала
полшага вперед. Затем Зубы остановились и завалились набок. Кусачие Зубы
уперлись в заводной ключик, изображая кривую, бестелесную ухмылку. Через
полминуты громадные челюсти медленно защелкнулись. И все.
   Хоган, который никогда  в  жизни  не  испытывал  предчувствий,  вдруг
ощутил абсолютно четкое видение  -  жуткое  и  неприятное  одновременно.
Пройдет год, этот человек уже восемь месяцев  будет  в  могиле,  и  если
кто-то выкопает его гроб и снимет крышу, то увидит точно такие же  зубы,
сверкающие на его высохшем мертвом лице, словно эмалированная дверца.
   Он заглянул Скутеру в глаза, сверкающие, словно  изумруды  в  тусклой
оправе, и вдруг понял, что дело  не  в  том,  хочется  ли  ему  убраться
отсюда; убираться надо.
   - Ладно, - сказал он (искренне надеясь, что Скутер не  протянет  руку
для пожатия), - мне пора. Всего хорошего, сэр.
   Скутер действительно протянул руку, но не  для  пожатия.  Он  обернул
Кусачие Зубы резиновой лентой (Хоган не  понял,  зачем  -  они  ведь  не
работали), поставил их на картонные ножки и подтолкнул через замызганный
прилавок.
   - Спасибо, - сказал он. - И возьми эти Зубы. Бесплатно.
   - О-о... спасибо, но я не могу...
   - Можешь, - отрезал Скутер. - Возьми, дашь своему  пацану.  Он  их  с
удовольствием поставит себе на полку, хоть они и не работают. Я-то  знаю
мальчишек. Троих вырастил.
   - Откуда вы знаете, что у меня сын? - вырвалось у Хогана.
   Скутер  оскабился.  Эта  ухмылка  была  исполнена  ужаса  и  патетики
одновременно.
   - У тебя на лице написано, - сказал он. - Давай, бери.
   Ветер усилился настолько, что стены дома  застонали.  Песок  бился  в
окна, словно снежная крупа. Хоган  взял  Зубы  за  тонкие  ножки,  снова
удивившись их тяжести.
   -  Вот,  -  Скутер  протянул  бумажный  мешок,  такой  же  помятый  и
сморщенный, как его лицо. - Положи их туда. Если положишь Зубы в карман,
они там поломаются.
   Он положил мешок на прилавок, как бы понимая, как не  хочется  Хогану
прикасаться к собеседнику.
   - Спасибо, - сказал Хоган. Он сунул Кусачие Зубы  в  мешок  и  скатал
его. - И от Джека спасибо - это мой сын.
   Скутер улыбнулся, обнажив ряд зубов, таких же железных (но отнюдь  не
таких больших), как те, что в мешке.
   - Рад был помочь, мистер. Будьте осторожны, пока не  кончится  ветер.
Когда спуститесь с гор, будет спокойнее ехать.
   - Я знаю. - Хоган прочистил горло. - Еще  раз  спасибо.  Надеюсь,  вы
скоро... гм... выздоровеете.
   - Было бы неплохо, - спокойно произнес Скутер, - но вряд ли карты так
выпадут, как по-вашему?
   -  Г-м.  Ладно.  -  Хоган  с  отчаянием  понял,  что  не  знает,  как
расстаться. - Берегите себя.
   Скутер кивнул:
   - Вы тоже.
   Хоган отступил к двери, распахнул ее и еле удержался на ногах - таким
сильным был ветер, чуть не  расплющивший  его  о  стенку.  Мелкий  песок
засыпал ему лицо, и он зажмурил глаза.
   Закрыв за собой дверь, Хоган натянул ворот спортивной куртки на  нос,
спустился со ступенек и направился  к  своему  "доджу"-фургону,  который
стоял возле заправки. Ветер трепал ему волосы, а песок стегал по  щекам.
Он собирался открыть дверь, когда кто-то тронул его за руку.
   - Мистер! Эй, мистер!
   Он обернулся. Это был белобрысый парнишка с бледным крысиным личиком.
Одетый в майку и выцветшие джинсы, он ежился на  ветру.  Поодаль  миссис
Скутер  тащила  на  цепи  облезлого  зверя  к  задней  двери   магазина.
Волк-миннесотский  койот  походил  на  изголодавшегося  щенка   немецкой
овчарки, притом из малорослого помета.
   - В чем дело? - спросил Хоган, прекрасно зная, в чем.
   - Вы меня не подвезете? - мальчишке на ветру приходилось кричать.
   Хоган вообще-то никого не подвозил - после  одного  случая  пять  лет
назад. Он подобрал девушку на окраине Тонопы. Стоявшая у обочины девушка
походила на несчастное дитя с печальными глазами  на  плакатах  Детского
фонда, у которого мама и единственный друг погибли  в  одном  и  том  же
пожаре с неделю назад. Однако,  когда  она  очутилась  в  машине,  Хоган
заметил позеленевшую кожу и  сумасшедшие  глаза  наркоманки  со  стажем.
Впрочем,  было  уже  поздно.  Она  направила  ему  в  лицо  пистолет   и
потребовала бумажник. Пистолет был старый и ржавый,  рукоятка  его  была
обмотана изодранной изолентой. Хоган сомневался, заряжен ли он вообще  и
сможет ли выстрелить, но... у него были жена и ребенок в  Лос-Анджелесе,
да если бы он и был холост, стоило ли рисковать жизнью ради  сто  сорока
долларов? Он так не думал даже тогда, когда только начал осваиваться  на
новой работе и сто сорок долларов значили для него гораздо  больше,  чем
теперь. Он отдал девице бумажник. К тому времени рядом  с  его  фургоном
(тогда это был "форд-эконолайн", нее  шедший  ни  в  какое  сравнение  с
нынешним  "доджем"  XRT),  остановился  грязный  синий  "Шевроле"  с  ее
приятелем  за  рулем.  Хоган  попросил  девицу  оставить  ему  права   и
фотографию Литы и Джека. "Отсоси, дорогой", - сказала он и изо всей силы
ударила его по лицу его же собственным бумажником, а потом  выскочила  и
перебежала в синюю машину.
   С голосующими лучше не связываться.
   Но буря становилась все сильнее, а у мальчишки даже куртки  не  было.
Что ему сказать? Отсоси, дорогой, заползи под камень  со  всеми  прочими
ящерками, пока ветер стихнет?
   - Ладно, - произнес Хоган.
   - Спасибо, отец! Большое спасибо!
   Подросток подбежал к пассажирской двери, дернул ее, увидел,  что  она
заперта, и остановился в ожидании, пока его  впустят,  втянув  голову  в
плечи. Ветер парусом надувал  майку  у  него  на  спине,  обнажая  худую
прыщавую кожу.
   Направляясь к водительской двери,  Хоган  оглянулся  на  "Придорожный
бакалейный и  зоологический  магазин  Скутера".  Хозяин  стоял  у  окна,
наблюдая за ним. Он поднял руку в торжественном  приветствии  -  ладонью
наружу. Хоган помахал в ответ, вставил ключ в замок и  повернул.  Открыв
водительскую дверь, отпустил фиксатор и жестом пригласил парнишку.
   Тот сел и с трудом, двумя  руками,  закрыл  дверь.  Завывающий  ветер
слегка покачивал фургон.
   - Ого! - прохрипел мальчишка и пятерней пригладил волосы  (шнурок  он
потерял, и теперь волосы беспорядочно болтались по плечам). - Ну и буря!
Что надо!
   - Да, - сказал Хоган. Между двумя передними сиденьями был подлокотник
- в инструкциях он называется капитанским  мостиком,  -  и  Хоган  сунул
бумажным мешок в одно из его отделений. Потом повернул  ключ  зажигания.
Двигатель сразу же заработал с добродушным урчанием.
   Мальчишка вертелся на сиденье, одобрительно разглядывая  внутренность
фургона.  Там  были  постель  (сейчас  сложенная),  маленькая  печка  на
сжиженном газе, несколько багажный отделений, где Хоган держал коробки с
образцами, и крохотный туалет в конце.
   - Не слабо, отец! -  воскликнул  подросток.  -  Все  удобства.  -  Он
повернулся к Хогану. - Куда едем?
   - Лос-Анджелес.
   Юнец ухмыльнулся:
   - Ну, класс! И я туда же! - Он  достал  только  что  купленную  пачку
"Мерит" и выщелкнул сигарету.
   Хоган включил фары и выжал сцепление. Затем отвел рычаг передач назад
и повернулся к мальчишке:
   - Давай я тебе кое-что объясню, - сказал он.
   Тот уставился на него широко открытыми невинными глазами:
   - Конечно, чувак, - нет проблем.
   - Во первых, я  в  принципе  никого  не  подвожу.  С  этим  уже  были
некоторые неприятности, так что у меня вроде как привычка. Я тебя довезу
до подножия холмов Санта-Клары, и все. Там напротив автобусная остановка
-Сэмми. Рядом с трассой. Там ты сойдешь. Понял?
   - Понял. Годится. Заметано, - взгляд тех же широко открытых глаз.
   - Во вторых, если ты действительно намерен курить, то  выйдешь  прямо
сейчас. Это ты усек?
   На какое-то мгновение Хоган заметил  совсем  другой  взгляд  парнишки
(несмотря на столь краткое знакомство, Хоган искренне хотел  бы  верить,
что их было только два) - пристальный, изучающий. И тут  же  тот  принял
невинный вид безобиднейшего существа. Он сунул сигареты за ухо и показал
Хогану пустые руки. При этом Хоган заметил непрофессиональную татуировку
на левом бицепсе: "ДЕФ ЛЕППАРД 4-КРАТНЫЙ".
   - Никаких сигарет, - произнес юнец. - Все.
   - Годится. Билл Хоган. - Он протянул руку.
   - Брайан Адамс, - сказал мальчик, быстро пожимая руку Хогана.
   Хоган снова выжал сцепление и начал потихоньку выезжать на  дорогу  N
46. При этом его взгляд упал на кассету, лежавшую  на  приборной  доске.
"Безрассудный" Брайана Адамса.
   "Ну конечно, - подумал он. - Ты Брайан Адамс, а я,  ясное  дело,  Дон
Хенли. мы только что заехали в "Придорожный бакалейный  и  зоологический
магазин Скутера", чтобы запастись материалом для наших новых  альбомов".
Выезжая на трассу и пытаясь что-то рассмотреть в тучах пыли,  он  поймал
себя на мысли, что не перестает думать о девице - той, с окраины Тонопы,
которая ударила его по лицу его же бумажником перед  тем,  как  убежать.
Все это начинало ему крайне не нравиться.
   Потом сильнейший порыв ветра чуть не отбросил  машину  вправо,  и  он
сосредоточил все внимание на дороге.
   Некоторое время они ехали молча. Когда Хоган скосил глаза вправо,  он
заметил, что парнишка откинулся с закрытыми глазами - то ли спит, то  ли
дремлет, то ли  притворяется,  чтобы  не  разговаривать.  Это-то  ладно:
Хогану и самому не хотелось разговаривать. Во-первых, он не знал, о  чем
можно беседовать с мистером Брайаном Адамсом  из  Ниоткуда,  США.  Можно
спорить, что юный мистер Адамс не имеет отношения к торговле  этикетками
со штрих-кодами, которой занимался Хоган. К  тому  же  просто  ехать  по
шоссе уже было достаточно трудной задачей.
   Как  и  предупреждала  миссис   Скутер,   буря   усиливалась.   Шоссе
превратилось  в  туманный   призрак,   пересекавшийся   через   неравные
промежутки бурыми ребрами песчаных наметов. Они носились, как  бешенные,
и Хогану приходилось ползти на скорости не выше сорока. А  он  этого  не
выносил.  Кое-где,  однако,  песок  более  равномерно  распределялся  по
асфальту, полностью закрывая его, и тут  Хогану  приходилось  сбрасывать
скорость  до  двадцати  пяти  километров  в  час  и  ориентироваться  по
расплывчатому отражению света фар от столбов по краям шоссе.
   То и дело из бешено крутящегося песка навстречу  выскакивала  машина,
словно доисторическое ископаемое с круглыми сверкающими глазами. Одна из
них, старый "линкольн-IV" размером с  крейсер,  шла  точно  по  середине
шоссе N 46. Хоган отчаянно засигналил и  принял  вправо,  ощущая  трение
песка  о  шины,  чувствуя,  как  губы  у  него  отделяются  от  зубов  в
беспомощном оскале. Когда он уже был уверен,  что  придется  свернуть  в
кювет, "линкольн" резко вывернул, так что они еле-еле, но все же  смогли
разойтись.  Он  как  будто  бы  слышал,  как  его  бампер   пронзительно
скрежещет, зацепив задний бампер "линкольна", но, скорее всего, это  ему
лишь почудилось в  диком  завывании  ветра.  Он  только  успел  заметить
водителя - лысого старика, неподвижно сидящего за рулем и сосредоточено,
чуть ли не маниакально вглядывающегося в круговерть песка. Хоган показал
ему кулак, но старый чудак даже не обратил на него внимания.  "Наверное,
даже не заметил меня, - решил Хоган, - хотя мы едва не поцеловались".
   Некоторое время ему казалось, что он вообще съехал  с  трассы.  Песок
ударял в правые колеса  с  большей  силой,  и  чувствовалось,  насколько
неустойчиво держится фургон.  Инстинкт  подсказывал  ему  резко  принять
влево. Вместо этого он лишь прибавил газ и шел прямо, чувствуя, как  пот
заливает  его  последнюю  приличную  рубашку.  Наконец  шины   перестали
подсасывать, и фургон снова сделался управляемым. Хоган перевел дыхание.
   - Классно водишь, отец.
   Он так  сосредоточился  на  дороге,  что  забыл  о  пассажире,  и  от
удивления чуть было не вывернул резко  влево,  что  могло  бы  причинить
новые  неприятности.  Повернув  голову,  Хоган  увидел,  как  белобрысый
мальчишка наблюдает за ним.  Его  серо-зеленые  глазки  были  необычайно
оживлены, никакой сонливости в них не было.
   - Просто повезло, - ответил Хоган. - Если бы пришлось ехать на  одних
левых колесах... но я знаю этот участок.  Тут  главное  -  добраться  до
Сэмми. как только спустимся, будет лучше.
   При этом он промолчал о том, что сто  с  лишним  километром  туда  им
придется добираться часа три.
   - Вы коммивояжер, да?
   - Абсолютно точно.
   Хоть бы мальчишка помолчал. Не мешал вести. Из туманной мглы  впереди
выплыли огни, словно желтые призраки. За ними проследовал  "ирокез-Z"  с
калифорнийскими номерами. Фургон и "ирокез-Z" разошлись, как старушки  в
коридоре богадельни. Краем глаза Хоган заметил, что юнец вынул  сигарету
из-за уха и крутит ее в руках. Ну да, Брайан Адамс.  Зачем  он  назвался
таким именем? Как в старинном фильме, их тех, что крутят по  телеку  уже
под утро, в черно-белом фильме, где  бродячий  торговец  (его,  конечно,
играет Рей Милленд) подбирает опасного молодчика (в исполнении,  скажем,
Ника Адамса), только что сбежавшего из тюрьмы в Габбсе, или Боббсе,  или
как там...
   - Что ты продаешь, чувак?
   - Этикетки.
   - Этикетки?
   - Ну да. С нанесенным универсальным штрих-кодом. Вроде  как  марка  с
определенным количество черных черточек.
   Мальчишка кивнул, что удивило Хогана:
   - Ну да - их пропускают через фотоэлемент в универсаме, и на кассовом
аппарате загорается цена, как по волшебству, так, что ли?
   - Вот именно. Только никакого  волшебства  там  нет,  и  фотоэлемента
тоже. Там лазерное считывающее устройство. Их я тоже продаю. И  большие,
и портативные.
   - Усек, чувачок. - В  голосе  юнца  слышался  слабый,  но  отчетливый
сарказм.
   - Брайан?
   - Меня зовут Билл - не отец, не чувак и уж никак не чувачок.
   Ему страстно захотелось вернуться назад, к Скутеру, и отказать  этому
щенку, когда тот просился в машину. Скутеры неплохие люди; они разрешили
бы сопляку передать у них, пока не стихнет буря.  Может,  миссис  Скутер
даже дала бы ему пятерку, чтобы он посторожил тарантула, гремучих змей и
Во-ока  -  потрясающегося  миннесотсткого  койота.  Хогану  все   меньше
нравились эти серовато-зеленые  глаза.  Он  буквально  ощущал,  как  они
давили ему на лицо, словно камни.
   - Ну да - Билл. Билл Этикеточный Чувак.
   Билл не ответил. Юнец сплел пальцы и свел руки за  головой,  хрустнув
костяшками пальцев.
   - Ну, как говорила моя старуха, может, и немного, да жить можно. Так,
что ли, Этикеточный Чувак?
   Хоган что-то промычал и сосредоточился на дороге.  Ощущение,  что  он
совершил ошибку, переросло в уверенность. Когда он в  тот  раз  подобрал
девицу, Бог сподобил его отделаться от нее. "Пожалуйста, -  молился  он.
-Еще разок,  ладно,  Господи?  А  еще  лучше,  если  я  ошибаюсь  насчет
пацаненка -может, это все  из-за  низкого  давления,  сильного  ветра  и
имени, которое, в конце концов, довольно распространено".
   Впереди показался громадный грузовик "мак" - серебристый бульдог  над
радиатором, казалось,  всматривался  в  клубящуюся  пыль.  Хоган  принял
вправо, пока не почувствовал, как песок,  наметенный  у  обочины,  снова
жадно  вгрызается  в  шины.  Громадный  контейнер,  который  вез  "мак",
полностью заслонил вид слева от Хогана. Он полз сантиметрах в десяти  от
фургона, и, казалось, ему не было конца.
   Когда он наконец исчез, белобрысый парнишка спросил:
   - Ты, видно, не слабо башляешь, Билл, - такая  тачка  тянет  штук  на
тридцать, не меньше. Так почему...
   - Гораздо меньше, - Хоган не знал, ощущает ли "Брайан Адамс"  ледяную
нотку в его голосе, но сам ее хорошо ощущал. - Я вкалывал как проклятый.
   - Все равно, голодный ты, конечно, не ходишь. Так почему бы  тебе  не
бросить все это дерьмо и не вознестись в голубое небо?
   Такой вопрос Хоган иногда задавал себе,  отматывая  бесконечные  мили
между Тимпом и Тусоном или Лас-Вегасом и  Лос-Анджелесом,  такой  вопрос
волей-неволей  возникает,  когда  по  радио  не  ловится  ничего,  кроме
отрывочного синтетического попа или затертых старых пластинок, и ты  уже
прослушал последнюю кассету с текстом нынешнего бестселлера,  а  впереди
ничего, кроме бесконечных оврагов и кустов во владениях Дяди Сэма.
   Он мог бы сказать, что лучше понимает  своих  клиентов  и  их  нужды,
разъезжая там, где они живут и торгуют, и это было правдой, но не в  том
дело. Мог бы сказать,  что  таскать  коробки  с  образцами,  которые  не
умещаются под самолетным креслом,  страшно  утомительно,  а  сдав  их  в
багаж, томительно ожидать, когда они появятся на другом  конце  ленты  в
аэропорту,  -  целое  приключение  (однажды  коробка  с  пятью  тысячами
этикеток от "пепси" залетела в Хило на Гавайи,  вместо  Хиллсайда,  штат
Аризона). И это было правдой, но опять не в этом дело.
   Дело было в том, что в 1982 году он  летел  самолетом  местной  линии
"Гордость Запада",  который  разбился  в  горах  в  тридцати  километрах
севернее Рино. Шесть из девятнадцати  пассажиров  и  оба  члена  экипажа
погибли. У Хогана был поврежден позвоночник. Он провел четыре  месяца  в
больнице и еще десять месяцев носил тяжелый  корсет,  который  его  жена
Лита называла Железной леди. Говорят  (неважно,  кто),  что,  если  тебя
сбросила лошадь, надо снова вскочить на нее. Уильям И.Хоган сказал,  что
это все чушь, и с тех пор ни разу не садился в самолет - только летал  в
Нью-Йорк на похороны отца, истратив при этом две упаковки валиума.
   Отбросив все эти мысли, он заметил про себя две вещи: после "мака"  с
прицепом дорога была свободна, а мальчишка все смотрел  на  него  своими
бегающими глазками, ожидая ответа на вопрос.
   - Я однажды  попал  в  катастрофу,  -  сказал  он.  -  С  тех  пор  я
предпочитаю такой транспорт, где можно съехать на обочину, если  откажет
двигатель.
   - Тебе, видно, крупно не везло, Билл-чувак, - произнес паренек. В его
тоне слышалось деланное сочувствие. - А теперь, извини,  тебе  предстоит
еще одна неприятность. - Раздался  резкий  металлический  щелчок.  Хоган
повернул голову и почти не удивился, заметив, что  юнец  держит  финский
нож с широким сверкающим лезвием.
   "Ох, дерьмо, - подумал Хоган. Теперь,  когда  оно  пришло,  предстало
перед глазами, он не  ощущал  особой  обиды.  Только  усталость.  -  Ох,
дерьмо, всего за шестьсот километров от дома. Черт побери".
   - Выметайся, Билл-чувак. Тихо и спокойно.
   - Чего тебе надо?
   - Если ты хочешь, чтобы я ответил,  значит,  ты  еще  глупее,  чем  я
думал. - Легкая улыбка  играла  в  уголках  рта  мальчишки.  Самодельная
татуировка извивалась на его руке. - Мне нужны твои  бабки  и,  наверно,
этот бордель на колесах - хотя бы на время. Но не беспокойся  -  тут  не
очень   далеко   автобусная   остановка.   Те,   которые   не    захотят
останавливаться, будут, конечно, глядеть на тебя, как на собачье  дерьмо
под ногами, и тебе придется малость помучиться, но в конце концов кто-то
тебя подберет. Теперь выметывайся.
   Хоган с удивлением обнаружил, что он не только устал, но и  зол.  Был
ли он зол в тот раз, когда девица украла  у  него  кошелек?  Он  уже  не
помнил. - Кончай это дерьмо, - сказал он, поворачиваясь к сопляку.  -  Я
тебя взял, когда ты попросился, и при этом тебе не  пришлось  унижаться.
Если бы не я, ты бы до сих пор глотал песок с поднятой  рукой.  Так  что
убери эту штуку, мы...
   Мальчишка вдруг резко наклонился, и Хоган почувствовал жгучую боль  в
правой руке. Фургон дернулся, затем застыл,  въехав  в  очередной  намет
песка.
   - Выкидывайся, я сказал. Или ты пойдешь  пешком,  Этикеточный  Чувак,
или ляжешь в ближайшей канаве с перерезанным  горлом  и  твоей  лазерной
машинкой на заднице.  И  знаешь,  что  еще?  Я  буду  курить  до  самого
Лос-Анджелеса и каждый бычок буду гасить о твою вонючую приборную доску.
Хоган взглянул на свою руку и заметил диагональный разрез поперек кисти.
Тут его снова охватила злость... но теперь это было настоящее бешенство,
а усталость, если еще и была, то спряталась  где-то  очень  глубоко.  Он
попытался вызвать в памяти лица Литы и Джека, чтобы загнать это  чувство
внутрь, пока оно еще не охватило его целиком  и  не  побудило  натворить
глупостей, но образы получались  какие-то  смазанные.  Перед  ним  встал
очень четкий образ, но совсем не тот - образ девицы из Тонопы, девицы со
злобным ртом под печальными глазами невинного ребенка,  девицы,  которая
сказала ему: "Отсоси, дорогой" и ударила его же собственным бумажником.
   Он  надавил  педаль  сцепления,  и  фургон  поехал  быстрее.  Стрелка
спидометра зашла за пятьдесят.
   Сопляк удивился, потом задумался, потом обозлился.
   - Что ты делаешь? Я же  сказал  тебе  -  выметайся!  Ты  что,  хочешь
собирать свои кишки в канаве?
   - Возможно, - ответил Хоган. Он  продолжал  давить  на  газ.  Стрелка
дрожала уже около отметки "70". Фургон преодолевал одну дюну за другой и
трясся, словно больная собака. - Чего тебе надо, сосунок?  Сломать  шею?
Мне для этого достаточно крутануть руль. Я привязался ремнем, а ты  нет,
как я заметил.
   Серовато-зеленые глаза юнца теперь расширились, в них сверкнула смесь
страха и злости. "Тебе же сказали выметаться, - говорили  эти  глаза.  -
Так и должно было быть, раз я выставил нож, - неужели ты не знаешь?"
   - Ты не разобьешь машину, - произнес парнишка, но  Хоган  решил,  что
это он сам себя уговаривает.
   - Почему бы и нет? - Хоган обернулся к юнцу.  -  В  конце  концов,  я
всегда  смогу  уйти,  а  фургон  застрахован.  Ты  проиграл,  жопа.  Как
по-твоему? - Ты, -  начал  мальчишка,  но  тут  его  глаза  расширились,
утратив всякий интерес к Хогану. - Берегись! - взвизгнул он.
   Хоган бросил взгляд вперед и увидел, как из мглы  надвигается  четыре
громадные  белые  фары.  Это  была  цистерна,  видимо,  с  бензином  или
пропаном. Сирена оглашала воздух, словно крик  гигантского  разозленного
гуся: ГА! ГА! ГА-А-А!
   Фургон съехал в сторону, пока  Хоган  вел  переговоры  с  мальчишкой;
теперь он перегораживал дорогу. Хоган резко рванул  руль  вправо,  зная,
что это ничего не даст - слишком поздно. Но  и  приближающийся  грузовик
двигался, пытаясь уйти  вбок,  как  и  Хоган,  когда  он  расходился  мс
"линкольном". Две машины танцевали в тучах песка в опасной близости друг
от друга. Хоган опять почувствовал, как правые шины вгрызаются в  песок,
и понял, что теперь, на скорости семьдесят километров в час, ему уже  не
удастся удержать фургон на асфальте. Когда  громада  цистерны  проползла
мимо  (на  ее  борту  была  видна  надпись:   "КАРТЕР   -   ОРГАНИЧЕСКИЕ
УДОБРЕНИЯ"), он почувствовал, что рулевое колесо перестало слушаться его
и все больше тянет вправо. И краем  глаза  заметил,  что  юнец  с  ножом
наклонился к нему. "Что с тобой, ты что, спятил? - хотелось ему заорать,
но это был бы дурацкий вопрос, даже если бы было время  его  произнести.
Ясное  дело,  сопляк  спятил  -  стоило   только   всмотреться   в   эти
серовато-зеленые глаза. Хоган сам спятил, впустив его в машину, но не  в
этом теперь дело; он столкнулся  с  ситуацией,  из  которой  требовалось
найти выход, и не мог позволить себе  роскошь  считать,  будто  все  это
происходит не с  ним,  даже  на  секунду,  иначе  завтра  его  найдут  с
перерезанным горлом и с пустыми  глазницами,  потому  что  глаза  успеют
выклевать ястребы. Это происходило на самом деле.
   Юнец пытался всадить нож в шею Хогану, а  машина  раскачивалась,  все
сильнее увязая в засыпанной песком  канаве.  Хоган  уклонился  от  ножа,
выпустив  руль  из  рук,  и  считал  уже,  что  ему  повезло,   но   тут
почувствовал, как теплая кровь стекает по горлу. Нож  расцарапал  правую
щеку  от  челюсти  до  виска.  Он  размахивал  правой   рукой,   пытаясь
перехватить запястье мальчишки, и тут левое колесо фургона наскочило  на
камень размером с телефонный автомат, и машину  подбросило  так  высоко,
как в кинотрюках, которые, несомненно, любил этот сопляк. Она продолжала
двигаться  в  воздухе,  вращая  всеми  четырьмя  колесами,  все  еще  со
скоростью пятьдесят  километров  в  час,  и  Хоган  ощутил,  как  ремень
безопасности больно врезался ему в  грудь  и  живот.  Как  и  в  прошлой
катастрофе в воздухе, Хоган не сознавал,  что  все  это  происходило  на
самом деле.
   Мальчишку, который все еще держал в руке нож, подбросило верх. Голова
его ударилась о крышу, когда верх  и  низ  фургона  поменялись  местами.
Хоган видел, как тот нелепо размахивает  левой  рукой,  и  с  удивлением
сообразил, что мальчишка все еще пытается ударить его. Он  действительно
гремучая змея, это была правда, но у него никто не отцеживал яд.
   Тут  фургон  ударился  о  твердую  землю  пустыни,   багажные   полки
сорвались, и юнец снова ударился головой о крышу,  на  сей  раз  гораздо
сильнее. Нож выскользнул у него и руки. Шкафчики в задней части  фургона
раскрылись,  папки  с  образцами  и  лазерные   считывающие   устройства
рассыпались по полу.  До  Хогана  донесся  невообразимый  визг  -  крыша
"доджа" долго царапала каменистую землю на противоположном конце кювета,
и он подумал: "Вот что происходит  внутри  консервной  банки,  когда  ее
открывают ножом".
   Ветровое   стекло    провалилось    внутрь,    усеянное    миллионами
зигзагообразных трещин. Хоган  закрыл  глаза,  прикрыл  лицо  руками,  а
фургон по прежнему катился, пока не разбилось боковое стекло со  стороны
водителя и не посыпались камешки и пыль и снова не задрался нос.  Фургон
покачался, будто собирался опрокинуться в сторону парнишки... и затих.
   Хоган  секунд  пять  сидел  неподвижно,  закрыв  глаза,  уперешись  в
подлокотники и чувствя себя так, как капитан Керк после атаки на Клингон
в фильме "Взвод". Он отметил про себя, что на колени ему сыплется грязь,
битое стекло и что-то еще, но не понимал, что  именно.  Он  ощущал,  что
ветер наносит тучи пыли сквозь выбитые окна.
   Потом его внимание  привлекло  что-то  быстро  движущееся.  Эта  была
мешанина из белой кожи, бурой земли, ободранных пальцев и красной крови.
Это был кулак, и он угодил Хогану прямо в нос. Боль была  невыносимой  и
резкой - будто кто-то выстрелил из ракетницы  прямо  перед  глазами.  На
мгновение все перед глазами расплылось  в  огромную  белую  вспышку.  Не
успел он опомниться, как пальцы юнца сжались у него на  горле,  так  что
невозможно стало дышать.
   Мальчишка, мистер Брайан Адамс из  Ниоткуда,  США,  перегнулся  через
широкий подлокотник между сиденьями.  Кровь  из  дюжины  ран  на  голове
стекала у него по щекам, лбы и носу, словно  индейская  боевая  окраска.
Серо-зеленые глаза с безумной яростью уставились на Хогана.
   - Посмотри, что ты наделал! - вопил сопляк. - Посмотри, сволочь,  что
ты сделал со мной!
   Хоган попытался высвободиться и смог перевести дыхание, когда  хватка
мальчишки  на  мгновение  ослабла,  но,  поскольку  он  по-прежнему  был
пристегнут ремнем, двинуться ему  было  некуда.  Мгновение  спустя  руки
мальчишки снова сошлись у него под подбородком, и  на  сей  раз  большие
пальцы впились в дыхательное горло, отчего он стал задыхаться.
   Хоган пытался высвободить свои руки, но  пальцы  юнца,  жесткие,  как
прутья тюремной решетки, мешали ему. Он пытался отодвинуть его руки,  но
они не поддавались. Теперь был слышен другой ветер  -  высокий,  ревущий
звук в его собственном мозгу.
   - Посмотри, что ты наделал, кретин! Я истекаю кровью! - донесся голос
паренька, но откуда-то очень издалека.
   "Он убивает меня,  -  подумал  Хоган,  и  какой-то  голосок  ответил:
"Конечно, отсоси, дорогой".
   Это вернуло его прежнюю злость. Он нащупал то, что  у  него  было  на
коленях, кроме грязи и стекла. Это оказался бумажный  мешок  с  каким-то
объемистым предметом внутри - Хоган не помнил, каким. Зажав его в  руке,
он двинул мальчишку снизу в челюсть.  Раздался  глухой  стук.  Мальчишка
завизжал от внезапной боли и, разжав пальцы, мертвой хваткой вцепившиеся
в горло Хогана, отлетел назад.
   Хоган судорожно вздохнул и  вдруг  услышал  звук,  похожий  на  свист
закипающего чайника.
   Это от меня такой звук? Господи, что это со мной?
   Он еще раз перевел дыхание. В воздухе было полно пыли, он закашлялся,
но все равно это было божественно. Он взглянул на свой кулак  и  увидел,
что внутри мешка четко вырисовываются контуры Кусачих Зубов.
   И вдруг ощутил, что они движутся.
   В  этом  движении  было  нечто  настолько  человеческое,  что   Хоган
вздрогнул  и  выронил  мешок;  это  было  все   равно,   что   коснуться
человеческой челюсти, которая вдруг затевает беседу с вашей рукой.
   Мешок ударил парнишку по спине и  свалился  на  покрытый  ковром  пол
машины, пока "Брайан Адамс" с трудом поднимался на колени. Хоган слышал,
как щелкнула резиновая лента... и раздались звуки, в которых безошибочно
угадывалось клацанье сходящихся и расходящихся зубцов.
   "Видимо, зубчик немного съехал, - говорил Скутер.  -  Рукастый  мужик
может сделать так, чтобы они снова топали и хлопали".
   "А может, это сделалось от сильного удара, - подумал Хоган. - Если  я
останусь жив и еще раз проеду здесь, я обязательно расскажу Скутеру, что
все, что нужно для того, чтобы завести пару  поломанных  Кусачих  Зубов,
-это перевернуть  машину,  а  потом  двинуть  ими  чокнутого  пассажира,
который хочет задушить тебя; так просто, что и ребенок поймет".
   Зубы клацали  и  щелкали  внутри  порванного  бумажного  мешка,  бока
которого вздувались, будто трепещущее ампутированное  легкое.  Мальчишка
отползал от мешка, даже не глядя на него, - полз в конец фургона,  качая
головой из  стороны  в  сторону.  Кровь  мелким  дождем  стекала  с  его
слипшихся волос.
   Хоган сообразил, что  зажат  ремнем,  и  попытался  расстегнуть  его.
Ничего не вышло. Квадрат в середине пряжки не сдвинулся ни на миллиметр,
а лямки будто судорогой свело, и они по-прежнему врезались в слой  жирка
выше его талии и больно давили  на  грудь.  Он  стал  ерзать  в  кресле,
надеясь таким образом ослабить ремень. Кровь отлила у него от лица, щеки
начали хлопать, как отклеившиеся обои, - и только. В ужасе  он  принялся
брыкаться, но при этом повернул голову, чтобы проследить за парнишкой.
   Ничего  хорошего.  В  дальнем  углу  фургона  он  отыскал  свой  нож,
заваленный кучей реклам и инструкций. Он схватил его, отбросил волосы  с
лиц а и взглянул на Хогана. Он ухмылялся, и в этой ухмылке  было  что-то
такое, отчего мошонка у Хогана съежилась  до  размеров  двух  персиковых
косточек.
   "Ага, вот ты где! - говорила эта ухмылка. - На пару минут я вышел  из
строя - это было всерьез, но вот со мной все в порядке.  Было  небольшое
отклонение от текста, но теперь мы будем опять строго следовать ему".
   - Ты застрял, Этикеточный Чувак? - спросил юнец, стараясь перекричать
рев ветра. - Ну да. У тебя заело ремень да? Класс.
   Парнишка попробовал встать, но у него подкосились  колени.  Лицо  его
приняло удивленное выражение, которое  в  других  обстоятельствах  можно
было бы счесть комичным. Он снова откинул с лица окровавленные волосы  и
пополз к Хогану, сжимая сделанную под кость рукоятку ножа левой рукой. С
каждым сокращением  его  хилого  бицепса  показывалась  татуировка  "Деф
Лаппард", напоминая Хогану, как менялись на ходу слова "НЕВАДА -  СТРАНА
ГОСПОДНЯ" на майке Майры.
   Хоган, схватившись обеими руками за пряжку ремня, вцепился в  захваты
большими пальцами с не меньшей силой, чем мальчишка  в  его  дыхательное
горло.  Никакой  реакции.  Ремень  заморозило.  Он  снова  обернулся   к
мальчишке. Тот дополз до складной постели и остановился, его лицо  снова
приняло комичное выражение крайней растерянности. Он смотрел прямо перед
собой -видимо, на что-то на полу,  и  Хоган  вдруг  вспомнил  о  Китовых
Кусачих Зубах. Они все еще клацали.
   Вдруг Зубы вышли из раскрытого конца порванного  бумажного  мешка  на
своих смешных оранжевых ножках. Клыки,  резцы  и  коренные  зубы  быстро
сходились и расходились, производя звуки, подобные биению кусочка льда в
шейкере. оранжевые, в  крохотных  белых  пятнышках  туфельки,  казалось,
шлепали по серому ковру. Хогану вспомнила Фред Астер  с  тросточкой  под
мышкой и с соломенной шляпой в вытянутой руке.
   - О, дерьмо! - насмешливо произнес подросток. - Этим ты меня  бил?  Я
убью тебя, Этикеточный Чувак, и тем принесу пользу миру.
   "Ключ, - подумал Хоган. - Ключик сбоку, которым они  заводятся...  не
вращается".
   И вдруг его опять осенило: он точно  понял,  что  сейчас  произойдет.
Мальчишка хотел их достать.
   Зубы вдруг перестали идти  и  клацать.  Они  просто  остановились  на
наклонном полу фургона, чуть-чуть разведя челюсти. Хотя у  них  не  было
глаз, они, казалось, с любопытством рассматривали молокососа.
   - Кусачие Зубы, - удивленно произнес мистер Брайан Адамс из Ниоткуда,
США. Он потянулся и обхватил их правой рукой точно  так,  как  предвидел
Хоган.
   - Кусайте его! -  закричал  Хоган.  -  Откусите  ему  чертовы  пальцы
немедленно!
   Голова  сосунка  отдернулась,  в  серовато-зеленых   глазах   застыло
изумление. Он взглянул на Хогана с идиотским  видом,  а  потом  принялся
хохотать. Смех его звучал на высоких тонах визгливо, в унисон с  ветром,
который завывал о всем фургоне и развевал шторы, словно призрак.
   - Кусайте меня! Кусайте меня! Ку-у-у-сайте  меня!  -  причитал  юнец,
будто это был самый страшный анекдот, который он слышал в жизни.  -  Эй,
Этикеточный Чувак! А я-то думал, что это я ударился головой!
   Он зажал рукоятку ножа в зубах и сунул указательный палец левой  руки
между Кусачими Зубами.
   - ...сайте-е-е! - кричал он с ножом  во  рту.  Он  хихикал  и  вертел
пальцем между гигантскими челюстями. - Сайте-е-е! ...вайте... сайте-е-е!
Зубы  не  двигались.   Оранжевые   ножки   тоже.   Предчувствие   Хогана
улетучилось, как сон. Парнишка еще раз повертел пальцем  между  Кусачими
Зубами, начал вытягивать его... и вдруг завопил во всю глотку:
   - О, дерьмо! ДЕРЬМО! СВОЛОЧЬ!
   У Хогана сердце чуть не выскочило из груди, а потом  он  понял,  что,
хотя юнец еще вопит, на самом деле он смеется. Смеется над ним, Зубы все
это время оставались совершенно неподвижными.
   Сопляк взял Зубы в руки, чтобы присмотреться к ним, а нож  вынул  изо
рта. Он поводил длинным  лезвием  перед  Зубами,  словно  учитель  перед
нерадивым учеником.
   - Кусаться нельзя, - сказал он. - Это очень плохое повед...
   Одна оранжевая ножка вдруг  сделала  шаг  вперед  на  грязной  ладони
подростка. Тут же раскрылись челюсти. И прежде чем Хоган сообразил,  что
происходит, Кусачие Зубы сомкнулись на носу сопляка.
   Тут уж Брайан Адамс завопил по-настоящему -  от  боли  и  неизбывного
изумления. Он вцепился в Зубы правой рукой, пытаясь стащить их,  но  они
вцепились в его нос так же крепко, как ремень  вокруг  Хогана.  Кровь  с
обломками  хрящей  потекла  красными  струйками  между  клыками.  Парень
подался назад, и какое-то время Хоган видел только его дергающееся тело,
мельтешащие локти и брыкающиеся ноги. Потом сверкнул нож.
   Мальчишка  снова  завопил  и  уселся  на  пол.  Длинные  волосы   как
занавеской закрывали ему  лицо;  сцепленные  зубы  торчали,  будто  руль
какого-то странного корабля. Ему как-то удалось  просунуть  лезвие  ножа
между Зубами и тем, что осталось от его носа.
   - Убейте его! - хрипло выкрикнул Хоган. Он терял рассудок;  где-то  в
глубине не осознавал, что  теряет  рассудок,  но  сейчас  это  не  имело
никакого значения. - Давайте, убейте его!
   Парнишка издал долги, пронзительный, как  пожарная  сирена,  вопль  и
повернул нож. Лезвие хрустнуло, но ему удалось немного развести челюсти.
Они упали ему на колени. Вместе с частью носа.
   Сопляк откинул назад волосы. Он скосил свои  серовато-зеленые  глаза,
пытаясь видеть искромсанный обрубок посреди лица, рот исказился гримасой
боли; вены на шее вздулись, как провода.
   Мальчишка потянулся за Зубами. Они немного отбежали  назад  на  своих
карикатурных оранжевых ножках, они маршировали на месте, ухмыляясь юнцу,
который сидел на корточках. Кровь хлестала ему на рубашку.
   Мальчишка сказал то, что подтвердило убеждение Хогана в том, что  он,
Хоган, спятил - только в белой горячке можно произнести такое:
   - Д-дай бне бмешок дозы, с-сукин с-сын!
   Подросток снова потянулся за Зубами, но теперь  они  побежали  из-под
его руки вперед, между расставленными ногами, и  тут  донесся  чавкающий
звук - они захлопнулись на выступе в выцветших джинсах, чуть  ниже  того
места, где кончается змейка.
   Глаза у Брайана Адамса широко раскрылись. И рот. Он  поднял  руки  на
высоту плеч, широко разведя их, и какое-то  время  напоминал  пародиста,
который изображает, как Эл Джонсон поет "Мамми". Нож перелетел через его
плечо и врезался в стенку фургона.
   - Боже! Боже! Бо-о-о-о...
   Оранжевые ножки топтались, будто исполняли шотландский танец. Розовые
десны Китовых Кусачих Зубов в бешенном темпе  сходились  и  расходились,
будто произнося "да! да! да!", а потом забегали  взад-вперед  в  том  же
темпе, словно говоря "нет! нет! нет!"
   Когда начала рваться джинсовая ткань -  и  не  только  она,  судя  по
звуку, Билл Хоган потерял сознание.
   Он приходил в себя дважды.  В  первый  раз,  видимо,  прошло  немного
времени, потому что буря  еще  завывала  и  было  еще  светло.  Он  стал
оглядываться, но ощутил чудовищную боль в шее - конечно  же,  порез.  И,
наверное, не так уж плохо, как  могло  бы  быть...  или  как  еще  будет
завтра.
   Он всегда загадывал не дальше завтрашнего дня.
   Сопляк, - надо проверить, точно ли он мертв.
   Не надо. Конечно, мертв. Иначе был бы мертв ты.
   Тут донесся новый звук - размеренное клацанье Зубов.
   Они идут за мной. С сопляком они покончили, но  они  еще  голодные  и
идут за мной.
   Он снова положил руки на пряжку ремня, но замок заело  напрочь,  а  в
руках уже не оставалось никакой силы.
   Зубы медленно приближались - судя по звуку, они  уже  были  у  спинки
сиденья, - и воспаленный рассудок Хогана начал сочинять стишок  в  ритме
их  беспрестанного  чавканья:  "Клац-чавк,   клац-чавк!   Мы   -   Зубы,
топ-топ-топ! Мы идем, мы дудим, его съели, тебя съедим!"
   Хоган закрыл глаза.
   Клацающий звук исчез.
   Хоган ждал, прошло томительно долгое  время,  прежде  чем  послышался
щелчок, затем тихий звук рвущихся волокон. Пауза,  снова  щелчок,  снова
треск волокон. Пауза, снова щелчок, снова треск волокон.
   Что происходит?
   Третий раз щелкнуло, что-то порвалось, он  почувствовал,  как  слегка
дернулась спинка сиденья, и понял. Зубы  добираются  до  него.  Каким-то
образом добираются до него.
   Хоган вспомнил, как Зубы сошлись под змейкой на джинсах мальчишки,  и
приказал себе  отключится.  Песок,  задуваемый  сквозь  выбитое  стекло,
хлестал его по щекам.
   Щелк... хрясь. Щелк... хрясь. Щелк... хрясь.
   Звуки раздавались совсем близко. Хоган не хотел туда смотреть, но  не
смог удержаться. Зубы подбирались к нему. И за правым бедром,  там,  где
подушка сиденья переходила в спинку, он увидел  широкую  белую  ухмылку.
Она отвратительно медленно продвигалась вверх, на  немыслимых  оранжевых
ножках, зацепив складку серого  обивочного  материала  между  резцами...
потом челюсти разошлись, и складка конвульсивно подалась вперед.
   Когда Зубы уперлись в карман брюк Хогана, он снова потерял сознание.
   Когда он пришел в себя во второй раз, ветер утих и стало почти темно:
воздух приобрел мрачный пурпурный оттенок, которого Хоган еще никогда не
видел в пустыне. Кучки песка, которые виднелись через остатки  разбитого
окна, напоминали игривых детей привидений.
   Сначала он ничего не мог вспомнить; последним что всплыло  в  памяти,
было то, что он  глянул  на  индикатор  горючего,  увидел,  что  в  баке
осталась только  восьмая  часть,  а  потом  заметил  вывеску  у  дороги:
"ПРИДОРОЖНЫЙ БАКАЛЕЙНЫЙ И  ЗООЛОГИЧЕСКИЙ  МАГАЗИН  СКУТЕРА  -  БЕНЗИН  -
ЗАКУСКИ - ХОЛОДНОЕ ПИВО - ЖИВЫЕ ГРЕМУЧИЕ ЗМЕИ!"
   Он сообразил, что надо некоторое время придерживаться  этой  амнезии;
на какой-то период  подсознание  должно  иметь  возможность  не  пускать
опасные воспоминания. Но не вспомнить тоже опасно. Очень опасно.  Потому
что... Подул ветер. Песок ударял в плохо защищенный левы  борт  фургона.
Звук очень напоминал (Зубы! Зубы!  Зубы!)  Хрупкая  амнезия  рассеялась,
отпустив потом воспоминаний,  и  Хоган  весь  похолодел.  Он  вздрогнул,
припомнив звук (чавк!) Кусачих Зубов, когда они приблизились  к  мошонке
мальчишки, и рукой прикрыл свою собственную, бешено вращая  глазами  при
виде удаляющихся Зубов.
   На самом деле он их не видел, но  удивился,  с  какой  легкостью  его
плечи последовали за  движением  рук.  Он  взглянул  на  свои  колени  и
медленно убрал руки с мошонки. Ремень безопасности больше  не  удерживал
его. Его огрызки валялись на полу.  Металлический  язычок  еще  сидел  в
пряжке, но позади него был лишь оборванный кусочек красной ткани. Ремень
не был обрезан - он был перекушен.
   Он взглянул в зеркало заднего  вида  и  увидел  кое-что  еще:  задняя
дверца фургона была распахнута, и  только  слабый  отпечаток,  по  форме
отдаленно  напоминавший  человека,  остался  на  сером  ковре  там,  где
находился мальчишка. Мистер Брайан Адамс из Ниоткуда, США, исчез.
   И Кусачие Зубы тоже.
   Хоган медленно выбрался из фургона, словно у него был острый  приступ
радикулита. Он обнаружил, что  если  держать  голову  прямо,  то  вполне
терпимо... но  стоило  ему  забыть  об  этом  и  повернуть  ее  в  любом
направлении, как боль взрывалась в шее, плечах и верхней части спины.  А
о том, чтобы запрокинуть голову назад, даже подумать было страшно.
   Он медленно дошагал до задней дверцы, слегка щупая рукой  зазубренную
поверхность с облезшей краской  и  прислушиваясь  к  хрусту  стекла  под
ногами. Он боялся свернуть за угол. Он боялся, что увидит  там  юнца  на
корточках, с ножом в левой руке и с бессмысленной ухмылкой. Но он не мог
стоять так до бесконечности, когда уже совсем стемнело, осторожно  держа
голову на израненной шее, как сосуд с нитроглицерином, и  Хоган  наконец
решился. Никого. Парнишка действительно исчез. Хотя, быть может,  только
на первый взгляд.
   Порыв ветра разметал волосы Хогана  по  исцарапанному  лицу  и  вдруг
успокоился.  И  тогда  послышался  резкий  скрежет  позади  фургона.  Он
выглянул туда и увидел, как  подошвы  кроссовок  подростка  исчезают  за
насыпью канавы. Ноги кроссовок расходились  под  углом.  На  минуту  они
перестали двигаться,  как  будто  то,  что  тащило  тело  юнца,  немного
передохнуло, а потом снова поползли рывками.
   Перед  мысленным  взором  Хогана  внезапно  с  ужасной,   невыносимой
отчетливостью предстала картина: Китовые Кусачие Зубы на  своих  смешных
оранжевых ножках стоят над краем канавы, в пурпурном свете, разлитом над
этим  пустынными  просторами  к  западу  от   Лас-Вегаса.   Их   поступь
заглушается копной длинных белокурых волос подростка.
   Кусачие Зубы работали.
   Кусачие Зубы утаскивали мистера Брайана Адамса в Никуда, США.
   Хоган отвернулся и поплелся в другую сторону, бережно неся на  плечах
свою  взрывоопасную  голову.  У  него  ушло  пять  минут  на  то,  чтобы
преодолеть кювет, и пятнадцать, чтобы уговорить водителя, но то и другое
ему удалось. И за все это время он ни разу не обернулся.
   Девять месяцев спустя, в ясный жаркий июньский день, Билл Хоган снова
проезжал  мимо  "Придорожного  бакалейного  и  зоологического   магазина
Скутера"... только он оказался переименованным. Теперь вывеска  гласила:
"У МАЙРЫ - БЕНЗИН - ХОЛОДНОЕ ПИВО - ВИДЕО". Под  словами  был  нарисован
волк -а может, просто Во-ок, - воющий на луну. Сам Во-ок,  замечательный
миннесотский койот, сидел в клетку в тени под верандой, нелепо расставив
задние лапы и опершись мордой о передние. Он не пошевелился, когда Хоган
вышел из машины заправиться. Никаких признаков тарантулов  или  гремучих
змей не было.
   - Привет, Во-ок, - сказал он,  поднимаясь  по  ступенькам.  Обитатель
клетки перекатился на спину и высунул длиннющий красный язык, поглядывал
на Хогана.
   Внутри магазин выглядел просторнее и чище. Хоган подумал, что отчасти
дело в том, что погода хорошая, но не только в этом: окна были вымыты, а
это совсем другой коленкор. Стены вместо сухой штукатурки были  отделаны
сосновыми панелями, пахнущими свежей  смолой.  Возле  двери  в  подсобку
появился бар с пятью стульями. Прилавок с игрушками оставался, но там не
было сигарет, жужжалок и нюхательного порошка доктора Уэкки.
   Витрина  была  заставлена  коробками  с  видеокассетами.  Объявление,
написанное от руки, гласило: "ФИЛЬМЫ КАТЕГОРИИ "Х" В ПОДСОБКЕ  -  СТАРШЕ
18 ЛЕТ".
   Женщина за кассой стояла вполоборота к Хогану, подсчитывала что-то на
калькуляторе. Хоган решил было, что это дочь  Скутеров  -  дополнение  к
трем мальчикам, которых Скутер, по его словам, воспитал. Тут она подняла
голову, и Хоган увидел, что  это  миссис  Скутер  собственной  персоной.
Трудно было поверить, что это та самая женщина, чья слоновья грудь  едва
умещалась в майку с надписью "НЕВАДА - СТРАНА ГОСПОДНЯ", но так и  было.
Миссис Скутер потеряла самое малое килограммов двадцать пять и выкрасила
волосы в ярко-каштановый цвет. Только морщины у глаз и по краям рта были
те же.
   - Заправились? - спросила она.
   - Да. На пятнадцать долларов. - Он вручил ей двадцатку, и она бросила
ее в кассу. - Много изменений с тех пор, как я тут был в последний раз.
   - Да, много изменений после  смерти  Скутера,  -  согласилась  она  и
достала пятерку сдачи. Вручая ее,  она  впервые  взглянула  на  него  и,
поколебавшись, сказала:
   - Скажите... вы не тот парень, который чуть не убился  в  ту  бурю  в
прошлом году?
   Он кивнул и протянул руку:
   - Билл Хоган.
   Она больше не колебалась: просто потянулась через прилавок  и  крепко
пожала его руку. Видимо, смерть мужа повлияла на нее в лучшую сторону...
а может, просто завершилась полоса изменений в ее жизни.
   - Жаль вашего мужа. Он мне казался хорошим парнем.
   - Скут? Да, был хороший, пока не заболел, - согласилась она. -  А  вы
как? Выздоровели?
   Хоган кивнул:
   - Я шесть недель ходил с корсетом на шее - кстати, уже  не  в  первый
раз, но сейчас все в порядке.
   Она смотрела на шрам.
   - Он это сделал? Тот сопляк?
   - Да.
   - Вам крепко досталось.
   - Да.
   - Я слышала, что он пострадал в  столкновении,  заполз  в  пустыню  и
помер. - Она с хитрецой всматривалась в Хогана. - Это так?
   Хоган слегка улыбнулся:
   - Примерно так, надо полагать.
   - Шериф сказал, что звери хорошо над ним поработали. Пустынные крысы,
они, знаете ли, просто ужасные.
   - Об этом я ничего не знаю.
   - Шериф говорил, что собственная мать не могла опознать пацана. - Она
положила  руку  на  свою  значительно  уменьшившуюся  грудь  и   открыто
взглянула ему в глаза. - Помереть мне на месте, если вру.
   Хоган громко рассмеялся. Теперь, когда прошло много месяцев после той
бури, он все чаще делал это. Ему иногда казалось,  что  с  того  дня  он
вступил в несколько иные отношения с жизнью.
   - Хорошо, что он  вас  не  убил,  -  заявила  миссис  Скутер.  -  Еще
чуть-чуть бы... Видно, вас Бог хранил.
   - Точно, - согласился Хоган. Он взглянул на витрину с видеокассетами.
- Я вижу, вы убрали игрушки.
   - То паршивое  старье?  Ясное  дело!  Самое  первое,  что  я  сделала
после... - Глаза у нее вдруг расширились. - Ой! Господи! У меня же  одна
ваша вещь! Если бы я забыла, пришел бы призрак Скутера и преследовал  бы
меня!
   Хоган удивленно нахмурился, но женщина уже  зашла  за  прилавок.  Она
встала на цыпочки и что-то достала с полки высоко над  пачками  печенья.
Это были, как без всякого удивления заметил Хоган, Китовые Кусачие Зубы.
Миссис Скутер положила их рядом с кассой.
   Хоган смотрел на этот холодный оскал с глубоким  убеждением,  что  он
это уже видел. Вот они, самые большие  в  мире  Кусачие  Зубы  на  своих
смешных оранжевых ножках, рядом с игрушечным  Хитрым  Джимом,  холодные,
как горный ветер, будто с ухмылкой  говорят  ему:  "Привет!  Ты  нас  не
забыл? Мы-то ТЕБЯ, дружок, не забыли. Так-что".
   - Я их нашла на крыльце на следующий день, как утихла буря, -пояснила
миссис Скутер и засмеялась, - как старый Скут отдал их вам  бесплатно  и
положил в дырявый мешок. Я хотела их  выбросить,  а  он  велел  положить
куда-нибудь на полку и отдать вам. Он сказал, что  коммивояжер,  который
заехал раз, скорее всего появится снова... и вот вы тут.
   - Да, - согласился Хоган, - вот я тут.
   Он взял Зубы и  сунул  палец  между  слегка  разведенными  челюстями.
Подушечкой пальцы провел по коренным  зубам  сзади,  и  ему  вспомнились
вопли мальчишки, мистера Брайана Адама из Ниоткуда, США, там, в фургоне:
"Кусайте меня! Кусайте меня! Кусайте-е-е-е меня!"
   Осталась ли сзади на Зубах легкая ржавчина  от  крови  парня?  Хогану
показалось, что он что-то видит, но, может, это просто падала тень.
   - Я их берегла, потому что Скутер сказал, что у вас есть мальчик.
   - Да, - кивнул Хоган и подумал: "У мальчика пока что есть отец.  И  я
знаю, почему. Интересно, шли ли они пешком на этих  маленьких  оранжевых
ножках через пустыню потому, что это  их  дом...  или  потому,  что  они
как-то знали то, что знал  Скутер?  Рано  или  поздно  человек,  живущий
разъездами, обязательно возвращается туда, где был хоть раз, так же  как
убийцу тянет на место преступления?"
   - Что ж, если они вам нужны, они ваши, - сказала  она.  Какой-то  миг
это звучало торжественно... а потом она рассмеялась. - Черт,  я  бы  их,
наверно, выбросила, если б не забыла. Конечно, они по-прежнему поломаны.
Хоган повернул ключик, торчащий из  челюсти.  Он  дважды  провернулся  с
легким щелчком и безжизненно обвис в скважине. Сломаны. Разумеется,  они
были сломаны. И будут, пока сами считают нужным. Дело не в том, как  они
вернулись сюда, а зачем. Вопрос: что им нужно?
   Он опять сунул палец в эту белую стальную ухмылку и прошептал:
   - Кусайте меня - хотите?
   Зубы только стояли на холодных оранжевых ножках и скалились.
   - Похоже, они не разговаривают, - заметила миссис Скутер.
   - Нет, - подтвердил Хоган и вдруг поймал себя на том,  что  думает  о
мальчишке. О мистере Брайане Адамсе из Ниоткуда, США. Сейчас полно таких
мальчишек. И таких взрослых. Они, как перекати-поле, кишат вдоль  дорог,
всегда готовые забрать у вас бумажник, сказать: "Отсоси,  дорогой"  -  и
убежать. Можно не подвозить никого (он так  и  делал),  можно  поставить
охранную систему в доме (и это он сделал, но все равно  вокруг  жестокий
мир, где самолеты иногда падают с неба и сумасшедшие способны  появиться
где угодно,  так  что  небольшая  дополнительная  страховка  никогда  не
помешает. В конце концов у него есть жена. И сын.
   Было бы неплохо, если бы у Джека  на  столе  стояли  Китовые  Кусачие
Зубы. На всякий случай. Просто на случай.
   - Спасибо, что сохранили их, - сказал он, осторожно поднимая  Кусачие
Зубы за ножки. - Думаю, мой пацан будет в восторге, хоть они и поломаны.
   - Спасибо скажите Скуту, не мне. Дать мешок? - Она ухмыльнулась. -  У
меня пластиковый, точно без дырок.
   Хоган покачал головой и сунул Кусачие Зубы в карман куртки.
   - Повезу их так, - сказал он и улыбнулся ей. - Так удобнее.
   - Дело ваше. - Когда он направился к двери, она крикнула:
   - Постойте! Я вам сделаю классный сэндвич из курицы с салатом!
   - Не сомневаюсь, спасибо, - сказал Хоган. Он спустился по  ступенькам
и с минуту постоял на ярком солнце  пустыни,  весело  улыбаясь.  Он  был
весел - очень весел в эти дни. Он начинал думать, что так и надо жить  -
весело. Слева от него Во-ок - удивительный миннесотский койот - встал на
ноги, просунул морду через прутья клетки  и  залаял.  В  кармане  Хогана
Кусачие Зубы щелкнули разок. Звук был негромкий, но Хоган его услышал...
и почувствовал, что они движутся. Он похлопал по карману.
   - Спокойно, ребята, - сказал он.
   Он неторопливо зашагал по двору, уселся за руль  нового  "шевроле"  и
покатил в Лос-Анджелес. Он обещал Лите и Джеку быть дома к  семи,  самое
позднее - к восьми, а он был их тех, кто выполняет обещания.

10


11





ТРАГЕДИЯ ОЛАЙНИЗМА

СТИВЕН КИНГ


ONLINE БИБЛИОТЕКА http://russiaonline.da.ru


   "Известно ли тебе, что телефонный счет за прошлый месяц превысил  450
долларов?" -  пилит  меня  жена  наипротивнейшим  голосом,  как  глупого
ребенка.
   - "Это больше, чем два месячных взноса за  этот  твой  компьютер!"  -
продолжает она, переходя на визг.
   "Признаюсь! Признаюсь!" - всхлипываю я. - "Я  просто  раб  модема.  Я
повязан  с  моим  модемом!  Наверное,  мне  надо  вступить  в  Анонимные
Модемики, пока я не продал душу телефонной компании."

   Как  адвокат   Анонимных   Модемиков   я   каждый   день   выслушиваю
многочисленные варианты  рассказанной  истории.  Эта  коварная  болезнь,
модемная  лихорадка,  собирает   трагически   большую   дань   с   цвета
компьютерных пользователей  нашей  страны.  Модеммания  подрывает  самые
основы  нашего  общества  и,  кажется,  нет  ничего,  что  могло  бы  ее
остановить. Эта болезнь (а это именно социальная болезнь, соизмеримая  с
эпидемией) становится таким бедствием, что об онлайнизме скоро  создадут
мыльную оперу под названием "Все Мои Модемики."
   Если у вас еще  нет  ни  одного  из  этих  орудий  греха,  называемых
модемами, берегитесь! Даже не думайте о его покупке. Модемная  лихорадка
начинается очень незаметно, она подкрадывается к вам и затем хватает вас
за кошелек, чековую книжку или, Боже упаси, за кредитные карточки.
   Если у вас есть модем, вы попадаете в коварную засасывающую  ловушку,
набрав номер друга, у которого тоже есть  модем.  По  какой-то  странной
причине отстукивание друг другу посланий на клавиатуре зачаровывает вас.
Даже если это у вас получается в десять раз медленнее, чем  если  бы  вы
говорили те же слова просто по телефону. Конечно, вы  делаете  несколько
попыток отбиться, пока в конце концов не сообразите, что по крайней мере
один из вас, должно быть, работает полудуплексом. И это открытие приятно
возбуждает вас - звучит невероятно, но это так.
   Потом ваш сомодемник ("друг" - слишком хороший  термин)  бросает  еще
одно зерно в почву вашего падения, давая вам номер местной RBBS  (Remote
Bulletin Board Service). Как только вы заполучили телефонный номер RBBS,
вы  сделали  первый  шаг  по  пути,  который  может  привести  только  к
онлайновой зависимости.
   После того, как вы сделаете  следующий  шаг,  набрав  номер  BBS,  вы
обнаруживаете,  что  войти  в  связь  очень  просто.  Сверхъестественное
общение с одиноким потусторонним компьютером странным образом возбуждает
и неизмеримо более, чем когда вы  просто  выстукиваете  послания  своему
сомодемнику. Прокручиваются начальные бюллетени, сообщая вам  информацию
о данной системе, но вы слишком "на взводе", чтобы осмыслить большую  их
часть. Затем вы читаете некоторые из сообщений в соответствующем разделе
и, может быть, в порядке эксперимента, оставляете одно  или  два  своих.
Это забавно, но возбуждение уже начинает спадать.  Подумав,  что,  может
быть, стоит вернуться  назад  и  перечитать  бюллетени,  вы  выходите  в
главное меню BBS.
   И тут это происходит. BBS  показывает  наживку,  которая  неотвратимо
увлекает вас прямо  в  огнедышащий  ад  модемной  зависимости.  Пока  вы
рассматриваете  главное  меню,  пытаясь  разобраться,  как  вернуться  к
начальным бюллетеням, вам на глаза попадается строчка ФАЙЛЫ.  Запрашивая
компьютер системы о ФАЙЛАХ, вы  пробуете  наживку  на  крючке  порока  -
ПОДМЕНЮ ФАЙЛОВ подсекает крючок. Вы начинаете метаться на поводке  когда
просматриваете список файлов;  взмываете  в  воздух  в  истинном  азарте
борьбы,  когда  имена  и  описания  всех  этих  общедоступных   программ
проплывают перед вами. Они БЕСПЛАТНЫ !!! Все что вам надо  сделать,  это
приказать компьютеру перекачать их вам. Вы скачали вашу первую программу
и вы на берегу, в корзине, почищены и готовы для сковородки.
   Всего через 55 минут после того, как вы  вошли  в  связь  с  BBS,  вы
скачали шесть программ. Одна  из  них  PC-Talk  III  Эндрю  Флейгельмана
(настоящее орудие дьявола).
   BBS-LIST.DOC, который также оказался среди  полученных  вами  файлов,
содержит список огромного количества BBS по всей стране.  (Дьявол  везде
вокруг нас, постоянно нас искушая!). Вы распечатываете список и находите
около 60 телефонных номеров BBS. (Пожалейте наши души!).  Из  списка  вы
также узнаете  часы  работы,  параметры  связи  и  специализацию  каждой
системы. Вы решаетесь попробовать PC-Talk III и набираете с его  помощью
BBS примерно за три штата от вас. Поскольку линия  оказывается  занятой,
вы коротаете время, внося телефоны всех этих BBS  в  объемистый  каталог
номеров PC-Talk.
   Пробуете тот же номер еще раз - опять занято. Вы думаете: "Э-э-э,  да
здесь есть один,  специализирующийся  на  паскальных  программах.  Может
быть, его попробовать набрать. Это за полстраны отсюда,  но  сейчас  уже
больше пяти вечера и телефонные тарифы изменились. Это не будет чересчур
дорого."
   Паскальная система отвечает. Через 45 минут вы уже скачали  еще  пять
программ. Затем вы вызываете еще одну систему  -  только  эта  уж  точно
через всю страну, во Флориде. И так продолжается всю ночь... и следующую
ночь... и следующую...
   Однажды до вас  доходит.  Вы  начинаете  сознавать  низость  модемной
зависимости, особенно когда жена  обращается  с  вами  как  с  ребенком,
унижая вас за эти астрономические телефонные счета - если к тому времени
она еще не развелась с вами. Каждый  раз,  когда  вы  садитесь  за  свой
компьютер, чтобы сделать какую-то  работу,  вы  вместо  этого  набираете
номер очередной RBBS. Если  она  занята,  вы  набираете  другую,  и  еще
другую, пока не соединитесь. Тогда  вы  чувствуете  себя  ОК,  почти  "в
кайфе". Когда же в конце концов отбиваетесь, вы все еще не  в  состоянии
работать, вы в состоянии только набирать еще одну BBS.
   Ваше падение как модеммана это еще одна  из  таких  ужасных  трагедий
нашего общества, как полигамия или принуждение перебирать все номера  на
"бинго  картах"  компьютерного  журнала.  В  конце  концов,   вся   ваша
общественная жизнь замыкается на  сообщениях,  которые  вы  находите  на
электронных  досках  объявлений,  ваше  единственное   счастье   -   это
программы, которые вы скачали. Вы никогда не запускаете их, вы их только
коллекционируете.
   Есть, однако,  надежда.  Мы,  самоотверженные,  но  низкооплачиваемые
сотрудники Анонимных Модемиков, провели обширные исследования в  поисках
средства  от  модеммании,  разрушившей  сотни  жизней.  И  наши   поиски
увенчались успехом.
   Средство,  действительно,  очень  простое,  но  эффективное:  завести
собственную BBS. Тогда все остальные модемманы будут звонить  вам  и  ИХ
жены  будут  изводить  их   по   поводу   четырехсотпятидесятидолларовых
телефонных счетов, а вы сможете обрести покой - наконец.




1





ГРУЗОВИК ДЯДИ ОТТО

Стивен КИНГ



ONLINE БИБЛИОТЕКА http://www.bestlibrary.org.ru


   Какое же облегчение - наконец записать все это!
   Я почти не спал с тех самых пор, как  обнаружил  тело  дядюшки  Отто.
Порой казалось, что я схожу с ума - или уже сошел. Было бы  куда  легче,
если б этот предмет не лежал у меня в кабинете. Там, где я  всегда  вижу
его, могу потрогать и даже взвесить на ладони,  стоит  только  захотеть.
Нет, поймите меня  правильно,  я  этого  вовсе  не  хотел.  Я  не  желал
прикасаться к этой вещи. Но иногда.., все же делал это.
   Если б я не унес его с собой тогда, убегая  из  маленького  домика  с
одним окошком, то, возможно, постарался бы убедить себя, что все это  не
более чем галлюцинация, результат работы воспаленного мозга. Но  предмет
здесь, у меня. У него есть вес и форма. И этот вес можно прикинуть, взяв
вещицу в руки.
   Дело в том, что это действительно было.
   Большинство из тех, кто прочтет эти мемуары, ни за  что  не  поверит,
что такое возможно. До тех пор, пока с ними самими не  произойдет  нечто
подобное. И знаете, какое открытие я сделал? Что какая-либо связь  вашей
веры с облегчением  моей  души  полностью  исключена.  Но  я  все  равно
расскажу вам эту историю. А уж это вам решать - верить или нет.

***

   Любое автобиографическое  повествование  всегда  связано  с  историей
происхождения или с тайной. В моем есть и то, и другое. Позвольте же мне
в таком случае начать  с  происхождения.  И  рассказать,  каким  образом
получилось, что дядя Отто.
   По принятым в округе  Касл  меркам,  человек  очень  богатый,  провел
последние двадцать  лет  жизни  вдали  от  людей,  в  маленьком  домике,
единственное окошко которого выходило в поле.
   Отто родился в 1905 году и был  старшим  из  пяти  детей.  Мой  отец,
появившийся на свет в 1920-м, был самым младшим в семье. Я  же  -  самый
младший из детей отца, родился в  1955-м,  а  потому  дядя  Отто  всегда
казался мне стариком.
   Подобно многим трудолюбивым немцам,  мои  дед  с  бабкой  приехали  в
Америку с деньгами. И  осели  в  Дерри,  потому  что  там  была  развита
деревообрабатывающая промышленность,  а  дед  знал  в  этом  деле  толк.
Работал он на совесть, и дети его родились и  выросли  уже  в  приличных
условиях.
   Дед умер в 1925 году Дяде Отто было тогда двадцать. Как самый старший
из детей он унаследовал семейный бизнес. Переехал в Касл-Рок  и  занялся
недвижимостью. И за пять лет, торгуя лесом и землей,  сколотил  изрядное
состояние. Купил в Касл-Хилле большой дом, имел слуг и наслаждался  всем
тем,  что  давало  ему  положение   молодого,   относительно   красивого
("относительно" - из-за того, что он носил очки) и весьма перспективного
холостяка. В ту  пору  никто  не  считал  его  странным.  Это  произошло
позднее.
   Во время кризиса, разразившегося в 1929 году, дядя пострадал  не  так
сильно, как другие. Ему удалось сохранить  огромный  дом  в  Касл-Хилле,
Отто продал его лишь в 1933-м, поскольку на рынке  в  ту  пору  появился
прекрасный участок леса  по  совершенно  смешной  цене,  и  он  отчаянно
захотел приобрести его.  Земля  принадлежала  бумажной  компании  "Новая
Англия".

***

   Компания  "Новая  Англия"  существует  и  по  сей  день,  и  если  вы
подумываете о том, чтобы приобрести ее акции, я скажу вам: валяйте. Но в
1933-м она распродавала огромные земельные участки по смехотворным ценам
- с тем чтобы хоть как-то удержаться на плаву.
   Сколько же именно земли захотел тогда купить мой  дядюшка?  Оригиналы
платежных документов теперь утеряны, цифры и подсчеты,  сохранившиеся  в
других бумагах, варьируются,  но..,  согласно  приблизительным  оценкам,
общая площадь составляла свыше четырех тысяч акров. Большая  часть  этих
земель находилась в Касл-Роке, но кое-что заползало и в Уотерфолд,  и  в
Харлоу. "Новая Англия" выставила землю на продажу по  цене  два  доллара
пятьдесят центов за акр.., при условии, что покупатель возьмет все.
   Таким образом, дядюшке Отто следовало выложить примерно десять  тысяч
долларов. У него не было таких денег, а потому он пригласил компаньона -
янки по .
   Имени Джордж Маккатчеон. Если вы живете в Новой Англии, вам наверняка
известны имена Шенк и Маккатчеон. Компанию их  перекупили  давным-давно,
но в сорока городках Новой Англии до сих пор полно скобяных лавок  "Шенк
и Маккатчеон", а лесопилки Шенк и Маккатчеон" можно  встретить  на  всем
пути от Сентрал-Фоллздодерри.
   Маккатчеон был плотный, крепкий мужчина с окладистой черной  бородой.
Как и дядя Отто, он носил очки. Как и дядя Отто,  унаследовал  некоторую
сумму денег. Должно быть,  сумма  была  вполне  приличная,  потому  что,
объединившись с дядей Отто, они провернули сделку с землей  без  хлопот.
Оба в глубине души были разбойниками, но прекрасно ладили друг с другом.
Партнерство их продлилось двадцать два года - де моего  рождения,  -  и,
следует отметить, они процветали.
   Но  все  началось  с  покупки  этих  четырех  тысяч  акров.  Партнеры
обследовали свои новые  владения,  разъезжая  в  грузовике  Маккатчеона,
кружили по ухабистым лесным дорогам и просекам -  по  большей  части  на
первой скорости, - тряслись по кочкам, с плеском  врезались  в  огромные
лужи. За рулем сидели по очереди - то Маккатчеон, то мой дядюшка Отто  -
тоща еще молодые,  полные  сил  и  надежд.  Еще  бы!  Им  удалось  стать
земельными баронами Новой  Англии  в  самые  глухие  и  трудные  времена
Великой американской депрессии.

***

   Мне  не  известно,  где  Маккатчеон  приобрел  этот  грузовик   марки
"крессвелл", - кажется, сейчас уже таких не выпускают. То была  огромная
машина ярко-красного  цвета,  с  дребезжащими  бортами  и  электрическим
стартером. Когда стартер подводил, машину заводили  вручную,  с  помощью
рукоятки, но рукоятка могла запросто сорваться и  сломать  вам  ключицу,
если, конечно, не соблюдать  особой  осторожности.  У  грузовика  имелся
кузов двадцати футов в длину с откидными бортами,  но  лучше  всего  мне
почему-то запомнился капот. Такой же кроваво-красный, как и вся  машина.
Чтобы добраться до мотора, следовало приподнять и откинуть две остальные
панели  по  бокам.  Радиатор  располагался  высоко  -  на  уровне  груди
взрослого мужчины, Словом, не машина, а самый настоящий  монстр,  эдакое
совершенно безобразное отродье.
   Грузовик  Маккатчеона  ломался  и  ремонтировался,  снова  ломался  и
ремонтировался. И когда "крессвеллу" все же пришел конец, расставание  с
ним произошло очень эффектно. Оно было не менее  эффектным,  чем  гибель
старинного фаэтона в поэме Холмса <Холме, Оливер Уэнделл (1809 - 1894) -
американский физиолог, поэт,  эссеист.  Очевидно,  имеется  в  виду  его
стихотворение "Старик - железный бок" (1830).>.
   Произошло это в 1953 году. Как-то к вечеру  Маккатчеон  и  дядя  Отто
возвращались домой по дороге "Черный Генри",и, по собственное  признанию
дяди, оба были "в задницу пьяные". Въезжая на холм  Тринити,  дядя  Отто
переключился на первую скорость. И все было бы ничего,  но,  пребывая  в
состоянии  сильнейшего  опьянения,  он,  уже  съезжая  с  холма,   забыл
переключиться на другую скорость.
   Старый,  изношенный  мотор  "крессвелла"  перегрелся.  Ни  Отто,   ни
Маккатчеон не заметили, как стрелка в правой стороне диска перевалила за
красную отметину под буквой "Н". И вот внизу, у подножия  холма,  грянул
взрыв. Металлические створки капота оторвались и  разлетелись  в  разные
стороны, словно красные крылья  дракона.  Крышка  радиатора  взвилась  в
голубое летнее небо. Пар вырвался из него, точно джинн из бутылки. Масло
выплеснулось на лобовое стекло, Дядя  Отто  ударил  по  тормозам,  но  у
"крессвелла"  за  последний  год   развилась   отвратительная   привычка
избавляться от тормозной жидкости при каждом удобном  случае,  и  педаль
просто ушла под коврик. Дядя  не  видел,  куда  едет  грузовик.  Машина,
вильнув, съехала с дороги, угодила в канаву, затем вырвалась  из  нее  и
понеслась по полю. Если бы "крессвелл" удалось остановить, все могло  бы
кончиться благополучно. Но мотор продолжал работать и  выбросил  сначала
один поршень, затем - еще два. Они взвились в  воздух,  точно  ракеты  в
День независимости 4 июля. Один из них,  по  утверждению  дядюшки  Отто,
пробил дверцу, отчего она тут же распахнулась.  Через  дыру  можно  было
свободно просунуть кулак. Остальные  поршни  навеки  остались  лежать  в
поле, поросшем золотарником. Кстати, на это поле и Белые горы за ним  из
кабины  открывался  бы  великолепный  вид,  не  будь  стекло  забрызгано
машинным маслом и соляркой фирмы "Даймонд джем".
   Так бесславно окончил свой долгий путь грузовик Маккатчеона, с  этого
поля ему уже не суждено было вернуться. Никаких жалоб от  землевладельца
не последовало. Что вполне естественно - ведь  это  поле,  равно  как  и
другие земли вокруг, принадлежало  владельцу  этого  грузовика  и  моему
дяде. Сразу протрезвевшие после встряски, мужчины выбрались из машины  -
оценить ущерб. Ни один из них не  был  механиком,  но  обоим  с  первого
взгляда стало ясно, что раны у грузовика смертельные.
   Дядя Отто был потрясен - так, во всяком  случае,  утверждал  отец.  И
вызвался уплатить за грузовик. На что Джордж Маккатчеон сказал, чтоб  он
не валял дурака. Вообще  Маккатчеон  находился  в  тот  момент  в  некем
экстатическом состоянии. Он оглядел поле, горы и вдруг решил: вот  самое
подходящее место, чтобы выстроить дом, удалиться на покой и  жить  здесь
до глубокой старости. И тут  же  сообщил  об  этом  дяде  Отто  в  самых
возвышенных тонах, какие обычно приберегают доя религиозных  проповедей.
Они, вернулись к дороге, остановили проезжавший мимо фирменный  грузовик
пекарни Кушмана и на нем благополучно добрались до Касл-Рока. Маккатчеон
не преминул также заметить Отто, что увидел во всем этом знак небес. Что
он уже давно подыскивал подходящее для дома местечко, что по  три-четыре
раза, на, неделе проезжал  через  это  поле  и  ни  разу  не  удосужился
взглянуть на него именно под этим углом, "Рука Господня направила меня",
- продолжал твердить он, тогда еще  и  не  зная,  что  два  года  спустя
погибнет на этом самом поле, раздавленный передком  своего  собственного
грузовика. Грузовика, который после его смерти перешел к дядюшке Отто.

***

   Маккатчеон заставил Билли Додда взять разбитый "крессвелл" на  буксир
и подтащить его поближе к дороге. С тем чтобы, по  его  словам,  он  мог
видеть машину всякий раз, когда проезжает мимо. С тем чтобы позднее  тот
же Додд снова взял его на буксир и оттащил от дороги - на этот  раз  уже
навсегда, поскольку Маккатчеон  собирался  вызвать  дорожных  рабочих  и
попросить их вырыть для грузовика нечто вроде могилы. Маккатчеон был  по
природе  своей  сентиментален,  однако  не  настолько,  чтобы  позволять
сантиментам возобладать  над  стремлением  сколотить  лишний  доллар.  А
потому, когда год спустя к нему  явился  владелец  бумажной  фабрики  по
имени Бейкер и вызвался купить у  него  колеса,  шины  и  еще  кое-какие
детали от "крессвелла", поскольку по размерам они якобы очень  подходили
к какому-то там его оборудованию, Маккатчеон не моргнув  глазом  тут  же
взял у него двадцать долларов. А ведь состояние Маккатчеона  в  ту  пору
достигло чуть ли  не  миллиона.  Он  также  попросил  Бейкера  закрепить
"обезноженный" грузовик на  блоках  и  подпорках.  Сказал,  что  ему  не
хочется, проезжая мимо, видеть свой любимый грузовик по брюхо увязшим  в
грязи, сене, клевере и том же золотарнике, словно  это  какая-то  старая
развалина.  Бейкер  выполнил  его  просьбу,  а  год  спустя  "крессвелл"
сорвался с подпорок и блоков и насмерть раздавил Маккатчеона. Старожилы,
рассказывавшие затем эту историю с изрядной долей сладострастия,  всегда
заканчивали ее одними и теми же словами: выражали искреннюю надежду, что
Джордж Маккатчеон успел словить кайф от  вырученных  за  колеса  и  шины
двадцати долларов.

***

   Я вырос  в  Касл-Роке.  Ко  времени  моего  появления  на  свет  отец
проработал на "Шенк и Маккатчеон" лет десять, а грузовик,  перешедший  в
собственность дяди Отто вместе со всем остальным имуществом Маккатчеона,
стал для меня своеобразным символом детства.
   Мама ездила за покупками в магазин Уоррена  в  Бридгтоне,  и  попасть
туда можно было только по дороге "Черный Генри". Всякий раз, проезжая по
ней, мы видели торчащий в поле грузовик, а за ним - силуэты  Белых  гор.
На блоки и подпорки машину больше не ставили - дядя Отто  решил,  что  и
одного несчастного случая более чем достаточно, - но сама мысль  о  том,
что успело натворить это ржавое чудовище,  заставляла  меня,  маленького
мальчика в коротких штанишках, содрогаться от страха.
   Он был  там  всегда.  Летом;  осенью,  когда  кроны  дубов  и  вязов,
окаймлявших поле с трех сторон, пылали  жаркой  листвой,  точно  факелы:
зимой, когда, заваленный снегом почти до  самых  выпуклых,  точно  глаза
гигантского жука, фар, он походил на мастодонта, увязшего в белых песках
пустыни; весной, когда все вокруг  превращалось  в  сплошное  болото  из
раскисшей грязи и оставалось лишь удивляться тому, что грузовик  еще  не
затонул в нем. Все эти годы в любую погоду грузовик неизменно  находился
на своем месте.
   Мне даже довелось побывать внутри. Как-то раз отец подкатил к обочине
- мы ехали с ним на ярмарку во Фрайбург, - взял меня за руку и  вывел  в
поле. Было это, если я не ошибаюсь,  году  в  1960-м  или  в  1961-м.  Я
страшно боялся грузовика. Я наслушался разных ужасных историй о том, как
он вдруг соскользнул вперед и раздавил компаньона моего дяди.  Я  слушал
эти истории в парикмахерской, сидя тихо, как мышка, с журналом "Лайф" на
коленях, хотя еще не умел читать.
   Слушал мужчин, повествующих об этом несчастном  случае  и  выражавших
надежду, что старина  Джордж  Маккатчеон  успел  всласть  попользоваться
двадцатью долларами,  вырученными  от  продажи  колес.  Один  из  них  -
кажется, то был Билли  Додд,  сумасшедший  папаша  Фрэнка,  -  с  особым
сладострастием живописал, что Маккатчеон походил на "тыкву, раздавленную
колесами трактора".
   Эта картина преследовала меня в течение долгих месяцев.., но откуда о
том было знать отцу. Просто  отец  подумал,  что  мне  доставит  радость
посидеть в кабине старого грузовика: он замечал,  как  я  поглядываю  на
него  всякий  раз,  проезжая  мимо,  и  ошибочно  принял  мой  страх  за
восхищение.
   Я отчетливо помню цветы золотарника -  их  желтые  лепестки,  немного
поблекшие от осенних заморозков. Я  помню  терпкий,  какой-то  сероватый
привкус  воздуха  -  немного  горький,  немного   резкий.   Помню,   как
серебрилась под ногами высохшая трава. Помню ее шорох под нашими  ногами
- "хс-с, хс-с-с...". Но лучше всего запомнился  грузовик.  Как  он  рос,
становился все больше при нашем  приближении,  помню  озлобленный  оскал
радиатора,  кроваво-красный  его  окрас,  мутно  поблескивающее  лобовое
стекло. Помню, как ужас окатил меня ледяной волной, и привкус воздуха на
языке показался еще более  серым,  когда  отец,  взяв  меня  под  мышки,
приподнял и понес к кабине со словами: "Ну давай, Квентин, полезай! Веди
его в Портленд!" Я помню, как воздух туго ударял в лицо  по  мере  того,
как я поднимался все выше  и  выше,  и  к  горьковатому  и  чистому  его
привкусу  теперь  примешивался  запах  солярки  "Даймонд  джем",  старой
рассохшейся кожи, мышиного помета и - готов поклясться в этом! -  крови.
Помню, что изо всех сил сдерживался, чтобы не заплакать,  а  отец  стоял
подняв голову и улыбался, уверенный, что доставил мне  море  радости.  И
вдруг мне показалось, что он сейчас уйдет или повернется спиной и  тогда
грузовик сожрет меня - сожрет заживо. А потом  выплюнет  в  траву  нечто
изжеванное,  с  переломанными  костями  и..,  раздавленное.  Как  тыква,
угодившая под колеса трактора.
   И тут я заплакал. Отец, который был самым лучшим и добрым  из  людей,
тут же подхватил меня на руки, снял с сиденья,  стал  утешать,  а  потом
понес к машине.
   Он нес меня на руках, прижав к плечу, и  я  смотрел,  как  удаляется,
уменьшается грузовик, одиноко стоявший в поле  с  огромным,  разверстым,
точно  пасть,  радиатором,  темной  круглой  дырой  в  том  месте,  куда
полагалось  вставлять  заводную  рукоятку,  -  дыра  напоминала   пустую
глазницу. И мне захотелось рассказать отцу, что там я почувствовал запах
крови и именно потому заплакал. Но я почему-то не смог. И еще, думаю, он
бы мне просто не поверил.
   Будучи  пятилетним  ребенком,  все  еще  верившим   в   Санта-Клауса,
Прекрасную Фею, Волшебника-Аладдина, я столь же свято уверовал в то, что
чувство жути, овладевшее мной как только я оказался в кабине, передалось
мне от самого грузовика. И мне понадобилось  целых  двадцать  два  года,
чтобы разувериться в этом. Чтобы понять, что вовсе не  "крессвелл"  убил
Джорджа Маккатчеона, а мой дядюшка Отто.

***

   Итак, "крессвелл" стал своеобразным символом, навязчивой идеей  моего
детства. Однако ради справедливости следует отметить, что  он  будоражил
умы и остальных обитателей нашей  округи.  Если  вы  начинали  объяснять
кому-либо, как  добраться  от  Бридгтона  до  Касл-Рока,  то  непременно
упоминали о том, что после поворота с шоссе №  II,  примерно  через  три
мили, слева от дороги в поле  будет  стоять  большой  и  старый  красный
грузовик. Частенько на обочине возле него останавливались туристы (порой
застревая в придорожной грязи, что давало дополнительный повод для шуток
и смеха), фотографировали Белые горы с грузовиком дяди  Отто  на  первом
плане,  чтобы  лучше  показать  перспективу,  а  потому   отец   называл
"крессвелл" мемориальным грузовиком для туристов Тринити-Хилла. А  потом
перестал. Потому  как  помешательство  дяди  Отто  на  этой  машине  все
усиливалось и уже перестало казаться смешным.

***

   Впрочем, довольно о происхождении этой  машины.  Расскажем  теперь  о
тайне.
   В том, что именно грузовик убил Маккатчеона, я был совершенно уверен.
"Раздавил как тыкву" - так уверяли болтуны в парикмахерской. А  один  из
них непременно добавлял: "Могу побиться об заклад: он стоял  на  коленях
перед этим своим грузовиком и молился на него, как какой-нибудь  грязный
араб молится своему Аллаху. Прямо так и вижу, как он стоит  на  коленях!
Они же оба чокнутые, все знают. Да вы только вспомните, как  кончил  тот
же Отто Шенк, если не вериге! Торчит один-одинешенек в маленьком домишке
у грязной дороги и думает, что  весь  город  должен  на  него  молиться.
Совсем   рехнулся,   старая   сортирная   крыса!"    Эти    высказывания
приветствовались кивками и многозначительными взглядами, поскольку тогда
все действительно считали, что дядя Отто - человек со странностями -  о,
если бы!  И  образ,  обрисованный  одним  из  сочинителей  этих  саг,  -
Маккатчеон стоит на коленях перед своим грузовиком и  молится  на  него,
как "какой-нибудь грязный араб своему Аллаху", -  вовсе  не  казался  им
эксцентричным или неправдоподобным.
   Маленький  городок  всегда  живет  самыми  невероятными   слухами   и
домыслами; людей клеймят, обзывают ворами, развратниками, браконьерами и
лгунами по любому самому ничтожному поводу,  который  затем  дополняется
самыми невероятными цветистыми домыслами. Порой мне кажется,  что  такие
разговоры  начинают  исключительно  от  скуки  -  именно  так  романисты
описывают   жизнь   всех   маленьких   городков,   от    Натаниеля    до
Грейс-Мегаполиса. К тому же все эти сплетни, возникающие на  вечеринках,
в бакалейных лавках и парикмахерских,  до  странности  наивны.  Кажется,
люди склонны видеть глупость и подлость буквально во  всем,  а  если  не
видеть,  то  изобретать.  При  этом  настоящее  зло   может   оставаться
незамеченным ими, даже если парит буквально у них перед глазами, подобно
волшебному ковру-самолету из одной из сказок о "грязном арабе".

***

   Вы спросите: с чего я взял, что дядя Отто убил  его?  Просто  потому,
что он был в тот день с Маккатчеоном? Нет. Из-за грузовика, того  самого
"крессвелла"! Когда навязчивая идея стала одолевать его, он  переехал  в
тот маленький домик на отшибе, откуда был виден грузовик. И это несмотря
на то, что вплоть до самых последних дней смертельно боялся злополучного
грузовика.
   Думаю, в тот день дядя Отто заманил Маккатчеона  в  поле,  где  стоял
грузовик, под предлогом разговора о новом доме.  Джордж  Маккатчеон  был
всегда рад побеседовать о доме и  о  том,  как  славно  заживет  в  нем,
удалившись на покой. Компаньонам сделала очень выгодное предложение одна
крупная фирма - называть ее  не  буду,  но  уверяю:  она  вам  прекрасно
знакома. - и Маккатчеон  склонился  к  мысли,  что  им  следует  принять
предложение. А дядя Отто - нет. С самой весны между ними шла из-за этого
скрытая глухая борьба. Думаю, что именно  по  этой  причине  дядя  решил
избавиться от компаньона.
   И еще, мне кажется, дядя подготовился  заранее  и  сделал  две  вещи:
во-первых,  привел  в  негодность  блоки,  удерживающие   грузовик,   и,
во-вторых, положил что-то на землю перед передними  колесами  грузовика.
Некий предмет, нечто такое, что могло броситься Маккатчеону в глаза.
   Но что же это было? Не знаю. Что-нибудь  яркое  и  блестящее.  Алмаз?
Кусок битого стекла, похожий на алмаз?.. Не  важно.  Но  он  сверкает  и
переливается на солнце, и Маккатчеон наверняка заметит его. А если  нет,
дядя Отто сам обратит его внимание. "Что это?" - воскликнет он  и  ткнет
пальцем. "Не знаю", - ответит Маккатчеон и кинется посмотреть.
   Итак, Маккатчеон падает на колени перед грузовиком - точь-в-точь  как
грязный араб, молящийся своему Аллаху, - и пытается выудить этот предмет
из земли. А дядя Отто обходит тем  временем  грузовик.  Одного  сильного
толчка достаточно, .
   Чтобы машина, сорвавшись с блоков, превратила Маккатчеона в  лепешку.
Раздавила, как тыкву.
   Полагаю, в нем был слишком силен разбойничий  дух,  чтобы  скончаться
смиренно и тихо.  Так  и  вижу,  как  он  лежит,  придавленный  к  земле
оскаленным рылом "крессвелла", кровь потоком хлещет из носа, рта и ушей,
лицо белое, словно бумага,  глаза  темные  и  расширенные  и  умоляют  о
помощи.  Скорее,  скорее,  помоги  же  мне!..   Сначала   молят,   затем
заклинают.., а потом проклинают моего дядю. Обещают расправиться с  ним,
прикончить, убить... Дядя же стоит, сунув  руки  в  карманы,  смотрит  и
ждет, когда все это кончится.
   А вскоре после гибели Маккатчеона дядя Отто стал совершать  поступки,
которые завсегдатаи парикмахерской поначалу называли  необычными,  затем
чудными, а потом  "чертовски  странными".  Поступки,  в  конечном  счете
способствовавшие появлению уж совсем  оскорбительного  выражения  в  его
адрес - сбесился, точно  сортирная  крыса".  Впрочем,  невзирая  на  все
разнообразие оценок его поведения,  люди  сходились  в  одном:  все  эти
странности возникли у дяди сразу же после смерти Джорджа Маккатчеона.

***

   В 1965  году  дядя  Отто  выстроил  себе  маленький  домик  с  окном,
смотревшим на поле и грузовик. По городу ходило немало слухов о том, что
за чушь затеял старый Отто  Шенк,  поселившийся  у  самой  дороги  возле
Тринити-Хилла. Но всеобщее изумление вызвало известие о том, что к концу
строительства Дядя Отто попросил  Чаки  Барджера  выкрасить  дом  густой
ярко-красной краской и объявил, что это его дар городу - новая школа.  И
что она должна носить имя его погибшего компаньона.
   Члены городской управы Касл-Рока были потрясены до  глубины  души.  И
все остальные тоже. Ведь почти каждый житель Касл-Рока некогда  ходил  в
такую  же  маленькую  школу  (или  утверждал,   что   ходил,   не   вижу
принципиальной разницы). Но к 1965 году  таких  маленьких  однокомнатных
школ в городке уже не осталось. Последняя,  под  названием  "Касл-Ридж",
закрылась  год  назад.  Теперь  она  перешла  в   частное   владение   и
претенциозно именовалась "Виллой Стива", о чем свидетельствовала надпись
на фанерном щите у поворота на шоссе № 117. К  тому  времени  в  городке
построили две новые школы.
   Одну - из шлакоблоков и стекла - для начальных классов. Располагалась
она на дальнем конце пустыря. Вторая  -  высокое  прекрасное  здание  на
Карлин-стрит  -  предназначалась  для  старших  и  средних  классов.   В
результате сделавший столь странное заявление дядя Отто в мгновение  ока
превратился из человека со странностями в "чертовски странного" парня.
   Члены городской  управы  послали  ему  письмо  (ни  один  из  них  не
осмелился  явиться  лично),   в   котором   выражали   самую   искреннюю
благодарность, а также надежду, что дядюшка Отто и впредь не  забудет  о
нуждах городка. Однако от домика отказались - на том  основании,  что  в
плане образования нужды детишек местными властями обеспечены  полностью.
Дядя Отто впал в неизбывную ярость.
   - "Не забудет о городе и впредь" - как же,  как  же,  дожидайтесь!  -
кричал он моему отцу. Уж он-то их не забудет, можете быть  спокойны!  Но
только в совершенно обратном смысле. Он не вчера со стога сена свалился.
Он способен отличить ястреба от кукушки! И если они хотят проверить, кто
кого переплюнет, будьте уверены:  он,  дядюшка  Отто,  выдаст  им  такую
струю, что и самому вонючему хорьку не снилось. Хорьку,  который  только
что выхлестал целый бочонок пива.
   - Ну и что теперь? - спросил отец.
   Они сидели у нас на кухне. Мать забрала шитье и поднялась наверх. Она
недолюбливала дядюшку Отто, говорила, что от него дурно пахнет,  как  от
человека, который моется  не  чаще  раза  в  месяц.  "А  еще  богач",  -
добавляла она, презрительно морща носик. Думаю, насчет запаха мать  была
права, но еще, мне кажется, она просто его боялась.  Ведь  к  1965  году
дядя  Отто  не  только  выглядел,  но  и  вел  себя  чертовски  странно.
Расхаживал по городу в зеленых рабочих  штанах  на  подтяжках,  байковой
рубашке и огромных желтых калошах.  И  как-то  очень  странно  выпучивал
глаза, когда говорил.
   - Что? - переспросил он отца.
   - Что будешь делать теперь с этим домишкой?
   - Жить в нем, сучьем отродье, что ж еще! - рявкнул в ответ дядя Отто.
   Именно так он и поступил.

***

   Последние  прожитые  им  годы   не   были   отмечены   сколько-нибудь
значительными событиями. Он страдал того рода безумием, о котором  пишут
в дешевых бульварных газетенках:  "Миллионер  умирает  от  недоедания  в
своем роскошном особняке", "Старуха-нищенка оказалась  богачкой,  о  чем
свидетельствуют ее банковские счета", "Забытый всеми  финансовый  магнат
умирает в полном одиночестве".
   Он переехал в свой маленький красный домик - за годы краска  поблекла
и выгорела и превратилась в грязно-розовую -  на  следующей  же  неделе.
Никто, по словам отца, не мог отговорить дядю Отто от  этого  шага.  Год
спустя он продал свою компанию. А я-то думал, что  он  убил  человека  с
целью сохранить ее.  Странности  его  множились,  однако  деловое  чутье
никогда не подводило, и сделку при продаже он заключил очень выгодную.
   Потрясающе выгодную, так, пожалуй, будет точнее.
   И вот мой дядя Отто, состояние которого оценивалось  минимум  в  семь
миллионов долларов, зажил в крошечном домике возле дороги. При том,  что
в  городе  у  него  остался  прекрасный  большой  дом  -   запертый,   с
заколоченными окнами.  К  тому  времени  он  перешел  из  разряда  людей
"чертовски странных" в разряд "окончательно сбесившихся сортирных крыс".
Следующий этап характеризовался куда более скучным, бесцветным,  но  тем
не менее зловещим выражением "возможно, опасен". Выражением, за  которым
частенько следуют похороны.
   Постепенно дядя Отто превратился в  такую  же  достопримечательность,
что и  грузовик,  стоявший  по  другую  сторону  дороги,  хотя  лично  я
сомневаюсь, чтоб туристы стремились фотографироваться с ним. Он отрастил
бороду, ставшую со временем не белой, а  желтой,  словно  она  впитывала
весь никотин его бесчисленных сигарет.  Он  страшно  растолстел.  Жирные
отвислые щеки и подбородок были  вечно  выпачканы  чем-то  жирным.  Люди
часто видели, как он стоит в дверях своего дурацкого маленького  домика.
Просто совершенно неподвижно стоит и смотрит на поле.
   Смотрит на свой грузовик...

***

   Когда дядя Отто  перестал  приходить  в  город  за  продуктами,  отец
вызвался проследить за тем, чтобы он не умер  голодной  смертью.  Раз  в
неделю отец покупал  ему  все  необходимое,  расплачиваясь  деньгами  из
собственного кармана. Дядя Отто никогда не возвращал ему затраченного  -
думаю, ему это просто в голову не приходило. Отец умер за  два  года  до
кончины дяди Отто. Все деньги дяди Отто, согласно завещанию, отправились
в  университет  Мэна,  на  факультет   лесной   и   деревообрабатывающей
промышленности. То-то была радость! Особенно с учетом того, как  огромна
была перепавшая этому заведению сумма.
   В 1972 году я получил водительские права и сам стал привозить ему раз
в неделю продукты.  Сперва  дядя  Отто  поглядывал  на  меня  косо  и  с
некоторым недоверием, затем немного оттаял. А года через три, в  1975-м,
я впервые услышал от него о том, что грузовик приближается к дому.
   К тому времени я уже учился в университете в  Мэне,  но  каждое  лето
приезжал домой на каникулы, где снова еженедельно  доставлял  дяде  Отто
продукты. Он сидел за столом, курил, поглядывая поверх пакетов и  банок,
и слушал мою болтовню. Иногда мне казалось, он  просто  забывал,  кто  я
такой.., или притворялся, что забывал. А как-то раз перепугал чуть ли не
до полусмерти, окликнув из окна, когда  я  проходил  к  дому:  "Это  ты,
Джордж?" Кажется, именно  тем  самым  июльским  днем  1975-го  он  вдруг
оборвал мою беспечную болтовню, спросив резко и грубо:
   - А что ты думаешь о том грузовике, Квентин?
   Вопрос раздался настолько неожиданно, что я поневоле ответил честно и
прямо.
   - Когда мне было пять, я описался в нем от  страха,  -  сказал  я.  -
Думаю, что опять промочу брюки, если поднимусь в кабину.
   Дядя Отто смеялся долго и громко.
   Я обернулся и с удивлением уставился на  него.  Прежде  я  вообще  не
слышал, чтобы он смеялся. Смех  прервался  долгим  приступом  кашля,  от
которого у него побагровели щеки и шея. Потом он поднял на  меня  глаза.
Они странно блестели.
   - Приближается, Квентин. - сказал он.
   - Что, дядя Отто? - спросил я. Мне уже была знакома  его  манера  при
разговоре перескакивать с предмета на предмет - возможно, он имел в виду
приближение Рождества, Судного дня, второго Пришествия на  Землю  Иисуса
Христа, кто его знает:..
   - Да этот  гребаный  грузовик.  -  ответил  он,  не  спуская  с  меня
пристального  и  неподвижного  взгляда  сощуренных  глаз,  взгляда,   от
которого мне стало не по себе. - С каждым годом все ближе и ближе.
   - Правда? - осторожно заметил я, полагая, что им овладела некая новая
навязчивая идея, и непроизвольно бросил взгляд на "крессвелл",  стоявший
по ту сторону дороги, среди стогов сена на фоне Белых гор. И на какую-то
безумную долю секунды мне вдруг показалось, что  он  действительно  стал
ближе.
   Я  отчаянно  заморгал,  и  видение  исчезло,  грузовик,   разумеется,
находился на своем обычном месте, там же, где всегда.
   - О да, - пробормотал дядя. - С каждым годом ближе.
   - Может, вам очки нужны, а,  дядя  Отто?  Лично  я  не  вижу  никакой
разницы.
   - Ну, ясное дело, не видишь!.. - злобно огрызнулся  он.  -  Разве  ты
видишь, как движется по  циферблату  часовая  стрелка,  а?  Эта  чертова
штуковина перемещается слишком медленно, чтоб замечать.., если, конечно,
не наблюдать за ней  долго-долго.  Все  время,  как  я  смотрю  на  этот
грузовик... - Тут он подмигнул мне. Я содрогнулся.
   - Но зачем ему двигаться, дядя? - спросил я после паузы.
   - Ему нужен я, вот зачем, - ответил дядя. - Я у него  всю  дорогу  на
примете. Однажды он ворвется сюда, и  мне  крышка.  Раздавит  меня,  как
тогда Мака, и мне придет конец.
   Он страшно напугал меня -  не  столько  его  слова,  сколько  тон.  А
молодые люди обычно реагируют на испуг двумя  способами:  или  бросаются
отбивать атаку, или делают вид, что ничего особенного не произошло.
   - В таком случае вам лучше переехать в город, дядя Отто. Если  уж  вы
так нервничаете,  -  сказал  я,  и  по  моему  тону  вы  бы  никогда  не
догадались, что по спине у меня бегают мурашки.
   Он взглянул на меня.., потом - на грузовик по ту сторону дороги.
   - Не могу, Квентин, - сказал он. - Иногда мужчина  должен  оставаться
на месте и ждать.
   - Ждать чего, дядя Отто? - спросил я,  хотя  и  догадывался,  что  он
имеет в виду грузовик.
   - Судьбы, - ответил он и снова подмигнул,  но  как-то  невесело  и  в
глазах его читался страх.
   В 1979 году отец тяжело заболел - отказали  почки.  Потом  ему  вдруг
полегчало, но в конце концов болезнь одержала верх. Во время  одного  из
моих визитов в больницу, осенью, мы с ним вдруг разговорились о  дядюшке
Отто. Кажется, у отца тоже имелись кое-какие догадки  относительно  того
несчастного случая в 1955-м - куда более осторожные, чем мои, однако они
послужили основанием для моих вполне серьезных подозрений. Однако отец и
понятия не имел, насколько глубоко зашел дядя в своем  умопомешательстве
на этом грузовике. Я же имел. Я знал, что почти весь день дядя  стоит  в
дверях, глядя на этот грузовик. Уставившись на него, как смотрит человек
на часовую стрелку циферблата,  ожидая,  что  она  сдвинется  с  мертвой
точки.

***

   К 1981 году дядя Отто окончательно съехал  с  катушек.  Какого-нибудь
бедняка на его месте уже давно упрятали бы в психушку,  но  миллионы  на
счету  даже  очень  странного  человека  позволяют  смотреть  на  разные
чудачества более  снисходительно.  Особенно  в  маленьком  городке,  где
многие уверены, что безумец в своем завещании  непременно  отпишет  хоть
часть своего состояния в пользу городских нужд. Но даже несмотря на  эти
(как выяснилось позднее,  несбыточные)  надежды,  к  1981-му  все  стали
всерьез поговаривать о том, что дядю Отто следует наконец  "определить",
для его же блага. Ибо скучное и бесцветное выражение "возможно,  опасен"
уже давно превалировало над "окончательно сбесившейся сортирной крысой".
   Было замечено, что он бегает мочиться прямо на обочину,  вместо  того
чтобы заниматься этим в лесу, где стоял дощатый туалет. Иногда, справляя
нужду, он грозил "крессвеллу" кулаком. Кое-кто  из  проезжавших  мимо  в
машинах людей думал, что дядя Отто грозит им.
   Грузовик на фоне картинно белеющих вдали гор - это одно,  а  писающий
возле дороги с расстегнутой ширинкой и спущенными  до  колен  подтяжками
дядя Отто - это уже совсем другое. Такая достопримечательность  туристов
не привлекала.
   Я к тому времени уже успел сменить джинсы, в которых ходил в колледж,
на строгий деловой костюм, однако  по-прежнему  привозил  продукты  дяде
Отто. Я также пытался убедить его перестать справлять нужду возле дороги
- хотя быв летнее время, когда любой проезжающий  из  Мичигана,  Миссури
или Флориды может застать его за столь неблаговидным занятием. Но ничего
так и не добился. На  его  взгляд,  все  это  были  мелочи,  пустяки  по
сравнению с грузовиком. Он окончательно свихнулся на "крессвелле".  Дядя
утверждал, что грузовик уже успел переползти на его сторону дороги,  что
он находится во дворе, прямо перед домом.
   - Прошлой ночью просыпаюсь где-то около трех и вижу: стоит там, прямо
под окошком, Квентин, - говорил он. - Нет, молчи! Я  хорошо  видел,  как
отсвечивал лунный свет  на  ветровом  стекле,  а  сам  он  находился  ну
буквально  в  шести  футах  от  моей  кровати!  Прямо  сердце  чуть   не
остановилось, чуть не остановилось, Квентин... Я вывел  его  из  дома  и
показал, что "крессвелл" находится там же, где  всегда,  чуть  наискосок
через дорогу. В том же поле, где Маккатчеон некогда собирался  построить
дом. Не помогло.
   - Это ты видишь, мальчик,  -  заметил  дядя.  В  голосе  его  звучало
бесконечное презрение, сигарета  тряслась  в  руке,  глаза  вылезали  из
орбит. - Это ты так видишь...
   - Но, дядя Отто... - тут я позволил себе пофилософствовать, -  каждый
видит то, что хочет увидеть.
   Он словно не слышал.
   - Проклятая тачка, почти достала меня... - прошептал он.
   Я почувствовал, как по спине побежал  холодок.  Дядя  Отто  вовсе  не
походил на сумасшедшего. Был  угнетен?  Да.  Напуган?  Безусловно...  Но
сумасшедшим назвать его было  нельзя.  И  тут  перед  глазами  предстала
картинка из прошлого: отец подсаживает меня в кабину.  Я  вспомнил,  как
там пахло: соляркой, кожей и еще.., кровью.
   - Почти достала меня, - повторил дядя Отто.
   И через три недели это случилось.

***

   Первым тело обнаружил я. Была среда, солнце уже клонилось  к  закату,
на заднем сиденье "понтиака"  стояли  два  пакета  с  продуктами.  Вечер
выдался на удивление жаркий и душный. Время от  времени  где-то  вдалеке
погромыхивал гром. Помню, я почему-то  занервничал,  свернул  на  дорогу
"Черный Генри", словно был уверен: что-то  непременно  случится.  Однако
тут же  попытался  убедить  себя,  что  все  это  вызвано  перепадами  в
атмосферном давлении.
   Свернул еще раз - и взору открылся маленький красный домик. И тут  же
возникла галлюцинация - на секунду показалось,  что  грузовик  стоит  во
дворе, у самой двери,  нависает  над  домиком,  огромный  и  грозный,  с
потрескавшейся красной краской на прогнивших бортах. Нога уже опустилась
к тормозной педали, но не успела надавить на нее - я моргнул, и  видение
исчезло. Но я уже знал, что дядя Отто мертв. Нет,  ни  звуков  труб,  ни
световых сигналов - просто появилась абсолютная уверенность в  том,  что
он лежит там сейчас бездыханный  и  неподвижный.  Так  же  четко  иногда
представляешь, как в знакомой комнате расставлена мебель.
   Я быстро въехал во двор и, выскочив из машины  и  оставив  пакеты  на
заднем сиденье, направился к двери.
   Дверь была распахнута, он никогда не запирал  ее.  Как-то  я  спросил
дядю  об  этом,  и  он  терпеливо   начал   объяснять,   как   объясняют
какому-нибудь недоумку совершенно очевидные вещи: он не  запирает  дверь
по той простой причине, что "крессвелл" этим все равно не удержать.
   Он лежал на кровати в  левом  углу  комнаты,  кухня  была  отгорожена
справа. Лежал одетый - неизменные зеленые штаны, белая  нижняя  рубашка,
глаза открытые, остекленевшие. Думаю,  что  смерть  наступила  часа  два
назад, не раньше. Ни мух, ни запаха в комнате не было, хотя жара  стояла
страшная.
   - Дядя Отто? - тихо окликнул я его, не  ожидая  ответа.  Разве  будет
живой человек лежать вот так  на  кровати,  с  открытыми  остекленевшими
глазами? И если  я  и  чувствовал  что-то  в  этот  момент,  так  только
облегчение. Все было кончено. - Дядя  Отто!  -  Я  двинулся  к  нему.  -
Дядя... И, едва сделав шаг,  остановился,  только  теперь  заметив,  как
необычно выглядит нижняя часть его лица - распухшая, искаженная.  Только
тут увидел я, что глаза у него не  просто  открыты,  а  жутко  выпучены,
буквально вылезают из орбит. И смотрят вовсе не на дверь или потолок,  а
глядят в раскрытое окно у него над головой.
   Проснулся прошлой ночью где-то около трех, и  он  был  там,  прямо  у
окна, Квентин... Почти, достал меня... Раздавил, как тыкву... В  ушах  у
меня снова звучали эти слова, а сам я сидел в парикмахерской, делая вид,
что читаю "Лайф", и вдыхая  запах  бальзама  для  волос  и  лосьона  для
бритья.
   Едва  не  достал  меня,  Квентин...  Нет,   все-таки   здесь   чем-то
определенно пахло, но не парикмахерской и не старческим  душным  запахом
давно не мытого тела. Пахло, как в гараже...
   - Дядя Отто?.. - прошептал я и снова двинулся к постели. И, пока шел,
казалось, что с каждым шагом я  сжимаюсь,  уменьшаюсь,  нет,  не  только
ростом, но и возрастом... Вот мне опять  двадцать,  пятнадцать,  десять,
восемь, шесть.., и, наконец, пять. И я  увидел,  как  к  его  безобразно
распухшему лицу тянется моя ладошка, совсем маленькая. И как  только  ее
пальцы коснулись щеки, сжали ее, я поднял глаза и увидел лобовое  стекло
"крессвелла". Оно заполняло собой весь оконный проем. Хотя  длилось  это
всего  секунду,  готов  поклясться  на  Библии:  это   вовсе   не   было
галлюцинацией. "Крессвелл" находился там, у окна,  и  разделяло  нас  не
более шести футов. Я коснулся пальцами щеки дяди Отто, стараясь  понять,
откуда взялась эта страшная опухоль. А когда в окне  мелькнул  грузовик,
пальцы непроизвольно сжались в кулак.
   В считанные доли секунды грузовик исчез, испарился как  дым  или  как
призрак, которым, подозреваю, он и являлся. И в ту же секунду я  услышал
жуткий булькающий звук.  Ладонь  обожгла  горячая  жидкость.  Я  перевел
взгляд вниз, чувствуя под рукой не  только  податливую  плоть  и  липкую
влагу, но и нечто твердое, угловатое. Грянул вниз и.., закричал! Изо рта
и ушей дяди Отто потоком  лилась  темная  жидкость.  Солярка!..  Солярка
текла и  из  уголков  глаз,  точно  слезы.  Солярка  производства  фирмы
"Даймонд  джем"  -  плохо  очищенное  топливо,   которое   продается   в
пятигаллонных  пластиковых  канистрах,   топливо,   которым   Маккатчеон
заправлял свой грузовик.
   Нет, тут была не только солярка.., что-то торчало у него изо рта.
   Некоторое время я просто стоял, не в силах сдвинуться с места,  не  в
силах снять скользкую руку с его лица, не в силах отвести взора от этого
непонятного грязного и промасленного предмета,  торчавшего  у  него  изо
рта. Предмета, который так страшно исказил его лицо.
   Наконец паралич отпустил и я опрометью бросился вон из дома, все  еще
продолжая кричать. Пробежал через  двор,  распахнул  дверцу  "понтиака",
плюхнулся на сиденье, завел мотор. И рванул со двора на дорогу. Пакеты с
продуктами для дядюшки запрыгали на заднем сиденье, потом  свалились  на
пол. Яйца разбились.
   Просто удивительно, что, проехав первые две мили, я не угробил себя и
машину. Взглянул на спидометр, увидел, что стрелка зашкаливает за  "70".
Я сбросил скорость,  затем  затормозил  и  принялся  дышать  медленно  и
глубоко, стараясь взять себя в руки. А затем, уже немного успокоившись.
   Вдруг понял, что просто не имею права оставить дядю Отто вот  так,  в
том виде, в котором его нашел. Слишком много может возникнуть  вопросов.
Мне придется вернуться.
   К тому же мной овладело какое-то дьявольское любопытство. Теперь я об
этом жалею. Мне не следовало поддаваться ему, не следовало возвращаться.
В конечном счете ну что тут такого?.. Ну нашли бы они его, ну  стали  бы
задавать вопросы... Однако я вернулся. Минут,  наверное,  пять  стоял  у
двери, примерно в том самом месте и той же позе, в которой и он вот  так
же часто стоял на пороге и долго-долго смотрел на грузовик.  Постояв,  я
пришел к выводу: да, грузовик по ту сторону дороги действительно немного
сдвинулся с места. Так, самую малость... А потом я зашел в дом.
   Первые несколько мух уже вились и жужжали возле лица  дяди  Отто.  На
щеке виднелись маслянистые отпечатки пальцев: большого - слева, еще трех
- справа. Я нервно покосился на окно, в котором видел грузовик..,  потом
подошел к постели вплотную и наклонился...  Достал  из  кармана  носовой
платок, стер отпечатки, затем открыл дяде Отто рот.
   Изо рта выпала свеча зажигания.  Фирмы  "Чемпион",  старого  образца,
огромная, величиной чуть ли не с кулак циркового атлета.
   Я унес ее с собой. Теперь понимаю,  делать  этого  не  следовало,  но
тогда я пребывал в совершенно невменяемом состоянии. Было бы куда  лучше
и спокойнее, если б эта штуковина не лежала теперь у  меня  в  кабинете,
где я постоянно могу ее видеть. И не только видеть, но дотрагиваться или
даже брать ее в руки и взвешивать  на  ладони.  Старая  свеча  зажигания
образца 1920 года, выпавшая изо рта дяди Отто.
   Не будь ее здесь, в кабинете, не возьми я ее  из  маленького  домика,
куда вернулся неизвестно зачем, тогда, возможно, мне удалось бы  убедить
себя, что все, представшее там перед моими  глазами  -  начиная  с  того
момента, когда, выехав  из-за  поворота,  вдруг  заметил  налезающий  на
стенку дома огромный красный  грузовик,  и  не  только  это,  но  и  все
остальное, - не более чем галлюцинация. Но эта вещь здесь, передо  мной.
Она работает. Она настоящая.
   Она имеет вес и форму. С каждым годом грузовик подбирается все ближе,
говорил дядя Отто. И, как оказалось, был прав... Но даже  дядя  Отто  не
имел понятия, насколько близко может подобраться грузовик.
   Официальное  заключение  гласило,  что  дядя  Отто   покончил   жизнь
самоубийством, наглотавшись солярки.  Известие  это  стало  для  жителей
Касл-Рока настоящей сенсацией.
   Карл Дуркин, хозяин  похоронного  бюро,  у  которого  язык  был,  что
называется, без костей, даже проболтался, будто врачи, вскрывавшие  дядю
Отто, обнаружили у него внутри свыше трех кварт солярки..,  причем,  что
самое интересное, не только в желудке.  Весь  его  организм  был  словно
накачан этой соляркой. Правда, больше  всего  жителей  городка  волновал
другой вопрос: куда же он дел потом пластиковую канистру? Ведь ее так  и
не нашли. Вопрос этот остался без ответа.
   Я уже, кажется, говорил: вряд ли  кто  из  вас,  читая  мои  записки,
поверит, что такое могло случиться.., ну разве только при  том  условии,
что и с ним самим когда-то случалось нечто подобное. А  грузовик,  между
прочим, так до сих пор торчит в поле. И хотите верьте, хотите нет  -  но
это было, было!.. 8


7





ДЕДА

СТИВЕН КИНГ


ONLINE БИБЛИОТЕКА http://russiaonline.da.ru


   Шеридан медленно ехал вдоль торгового центра, когда у главного  входа
увидел  малыша,  вытолкнутого  дверью  прямо  под   светящуюся   надпись
"КАЗЕНТАУНСКИЙ". Это был маленький мальчик, лет наверняка не старше пяти
и уж никак не младше трех. На личике у него было написано  как  раз  то,
что хотел Шеридан: сдерживается, чтобы не заплакать,  но  слезы  вот-вот
брызнут.
   Шеридан помедлил, чувствуя,  как  подымается  внутри  знакомая  волна
отвращения к себе... но  с  каждой  вылазкой  ощущение  это  становилось
чуточку слабее, не столь назойливым. После первой  он  неделю  спать  не
мог. Все думал об этом жирном Турке, величающем себя мистер Маг, думал о
том, что вытворяет тот с детьми.
   - Я катаю их на яхте, мистер Шеридан, - пояснил Турок,  но  вышло  "Я
касай их на яхса, миссер Шеридан". И улыбнулся. Не суй свой нос куда  не
просят, говорила  эта  улыбка,  говорила  громко  и  ясно,  без  всякого
акцента.
   Больше Шеридан не спрашивал,  но  это  не  значит,  что  он  перестал
размышлять. Он метался, ворочался  с  боку  на  бок,  мечтая,  чтоб  все
повернулось вспять - тогда он поступил бы по другому, тогда  он  поборол
бы  искушение.  Во  второй  раз  он  мучился  почти  так  же...в  третий
поменьше... а в четвертый уже не забивал голову дурацкими вопросами, что
же это за "яхса" и чем может закончится для ребятишек прогулка на ней.
   Шеридан загнал фургон на одну  из  стоянок  перед  торговым  центром,
стоянку, которая чуть ли не всегда пустует, ибо предназначена для  машин
водителей-инвалидов.  На  .задок   фургона   Шеридан   предусмотрительно
прикрепил специальный номер, выдаваемый инвалидам: это оберегало его  от
подозрений и позволяло беспрепятственно пользоваться удобной стоянкой.
   Ты каждый раз надеешься, что тебя не схватят, но каждый раз  за  день
или два до выхода на дело крадешь у инвалидов номера.
   К черту эту муру; он нынче попал в затруднительное положение,  а  тот
парнишка может ему помочь.
   Он вылез из машины и направился к малышу,  который  озирался  вокруг,
все более и более впадая в панику.  Да,  подумал  Шеридан,  ему,  должно
быть, лет пять, а то и шесть - только  что  на  вид  чересчур  слабый  и
хилый, В резком свете  флюоресцентных  ламп,  бьющем  сквозь  стеклянные
двери, мальчик казался белым,  как  полотно,  и  больным.  Может,  он  и
вправду был болен, но Шеридан все-таки склонялся к  мысли,  что  ребенок
просто напуган.
   Малыш, с надеждой смотрел на .проходивших мимо людей: одни из них еще
только торопились в торговый центр за покупками, в то время  как  другие
уже возвращались из недр магазина, нагруженные  коробками  и  свертками,
прибалдевшие, точно от наркотиков, с  тем  особым  выражением  на  лице,
которое зовется, вероятно, удовлетворением.
   Малыш, одетый в джинсы "Таффскин" и футболку с надписью "Питсбургские
пингвины", высматривал того, кто мог бы прийти ему на подмогу, того, кто
взглянул  бы  на  него  и  сразу  сообразил,  что  тут  что-то  неладно,
высматривал того, кто задаст ему единственно верный вопрос - "Ты  отстал
от папы, сынок?" - высматривал друга.
   Вот он я, думал Шеридан, приближаясь. Вот он я, сынка, я  буду  твоим
другом.
   Он был уже почти у цели, когда  заметил,  что  из  торгового  зала  к
дверям не  спеша  направился  полицейский.  Рука  в  кармане,  сигареты,
наверное, ищет. Если он выйдет, то непременно увидит мальчика, а значит,
пиши пропало.
   Черт, пронеслось в голове у Шеридана. Не хватало еще, чтоб его засели
заговаривающим с ребенком. Хлопот потом не оберешься.
   Поэтому Шеридан остановился и тоже принялся рыться в карманах,  якобы
проверяя, на месте ли ключи.  Его  взгляд  перепрыгивал  с  мальчика  на
полицейского и обратно. Мальчик начал плакать. Ой  не  заревел  навзрыд,
пока еще, но  крупные  слезы,  отливавшие  красным  в  отсветах  вывески
"КАЗЕНТАУНСКИЙТОРГОВЫЙ ЦЕНТР", уже побежали по гладким щечкам.
   Девушка  из  справочной  будки  махнула  полицейскому  и  что-то  ему
сказала. Она была хорошенькая, темноволосая, лет  двадцати  пяти;  он  -
блондин с песочного цвета волосами и усиками. Когда он шагнул к будке  и
оперся о нее локтями,  Шеридан  подумают,  что  эта  парочка  похожа  на
рекламу сигарет, которую  помещают  в  журналах  на  последней  странице
обложки. Дух Салема. "Лаки  Страйк":  Зажги  Мою  Удачу.  Его  тут  чуть
кондрашка не хватила, а они там шашни разводят.  Девчонка  строит  парню
глазки. Как мило.
   Шеридан решил, что у него появился шанс. У мальчика вон грудь ходуном
ходит,  он  того  и  гляди  заревет  в  голос,  а  тогда  уж  кто-нибудь
обязательно обратит на него внимание. Не хочется,  конечно,  действовать
под носом у полицейского, но если  Шеридан  не  расплатится  с  мистером
Регги в течение ближайших двадцати четырех часов, два здоровых бугая  не
замедлят нанести ему визиг и  устроить  экспромтом  маленькую  хирургию,
добавив на каждую руку еще по несколько локтевых сгибов.
   Он подошел к малышу, крупный мужчина в обычной ван-хейзенской рубашке
и брюках цвета хаки, мужчина  с  широким  обычным  лицом,  в  котором  с
первого взгляда угадывалась доброта. Он присел на корточки, положив руки
мальчонке на бедра, чуть выше коленей, и мальчик повернул  к  нему  свое
бледное, испуганное личико. Глаза у парнишки были  зеленые-зеленые,  как
изумруды, а наполнявшие их слезы лишь усиливали этот чудный оттенок.
   - Ты отстал от папы, сынок? - мягко спросил Шеридан.
   - Мой Деда, - размазывая по щекам слезы, сказал  малыш.  -  Папы  тут
нет, а я... я не могу найти Д-д-деду!
   Вот теперь  он  разрыдался,  и  женщина,  направлявшаяся  в  магазин,
озабоченно оглянулась.
   - Все в порядке, - успокоил ее Шеридан, обнял  мальчика  за  плечи  и
легонько  подтолкнул  вправо...  к  фургону.  Потом   посмотрел   внутрь
магазина.
   Теперь полицейский  стоял,  наклонившись  к  девушке  из  справочной.
Похоже, между ними уже что-то наклевывалось... а если и нет,  то  вскоре
наклюнется. Шеридан расслабился.  Коп  ничего  не  заметит,  если  будет
продолжать в том же духе. Да и очередь к кассам загораживает ему  обзор.
А раз так, то обделать дельце проще пареной репы.
   - Я хочу к Деда! - плакал мальчик.
   - Ну конечно, хочешь, еще бы не хотел, - сказал Шеридан. - И мы будем
его сейчас  искать.  Гляди  веселей.  Он  настойчиво  потянул  мальчишку
вправо. Мальчик поднял глаза. В них появилась надежда.
   - А вы можете его найти? Можете найти, мистер?
   - Безусловно, - заявил Шеридан и ухмыльнулся. -  Искать  пропавших  -
это... это, если хочешь, моя профессия.
   - Правда? - Малыш робко улыбнулся, но глаза его по-прежнему  были  на
мокром месте.
   - Абсолютно, - заверил Шеридан, мельком глянув внутрь магазина,  чтоб
убедиться, что полицейский не обращает на них  внимания.  Коп,  которого
из-за толпы было едва видно (а ему, соответственно, едва видно  Шеридана
и мальчика, если оглянется), даже не смотрел в их сторону.
   - Во что был одет твой деда, сынок?
   - В костюм, - сказал мальчонка. - Он почти  всегда  в  нем  ходит.  Я
только однажды видел его в джинсах. Малыш говорил это так, будто Шеридан
прекрасно знал, что предпочитает из одежды Деда.
   - Готов поспорить, что костюм черный, - объявил Шеридан.
   Глаза мальчика  загорелись,  полыхнув  красным  в  отсветах  вывески,
словно слезы превратились в кровь.
   - Вы его видели! Где? - Парнишка дернулся было  в  сторону  дверей  и
Шеридану пришлось  насильно  увлечь  его  вправо.  Получилось  нехорошо.
Только бы он не устроил здесь сцену. Это бросилось бы в глаза  прохожим,
и потом они обязательно припомнили бы  мужчину,  который  куда-то  тащил
упиравшегося мальчонку. Надо  заманить  его  в  фургон.  У  фургона  все
стекла, кроме лобового, поляризованные; даже в шести дюймах  от  них  не
видно, что творится внутри.
   Первым делом надо заманить его в фургон.
   Шеридан коснулся руки мальчика:
   - Я видел его не в магазине, сынок. Я видел его вон там. Он указал на
стоянки,  где  терпеливо  поджидали  хозяев  бесконечные  взвода  машин.
Вдалеке, за ними,  тянулась  подъездная  дорожка,  за  которой,  в  свою
очередь, сияли сдвоенные желтые дуги "Макдональдса".
   - А почему Деда пошел туда? - спросил мальчик так, словно Шеридан или
Деда - а то и оба вместе - окончательно спятили.
   - Не знаю, - ответил Шеридан. Мысли  мелькали  у  него  в  голове  со
скоростью экспресса, перестукивая на стычках рельс, - так всегда бывает,
когда  наступает  самый  ответственный  момент  и   необходимо   принять
единственное приемлемое решение. Деда. Не папа, не дядя,  а  Деда.  Деда
значит дедушка. - Но я абсолютно уверен, что это был он. Пожилой мужчина
в черном костюме. Седой весь... а галстук вроде бы зеленый...
   - Деда носит голубой галстук, - поправил мальчик. - Он знает, что мне
так больше нравится.
   - Ну да, может, и голубой, - охотно согласился Шеридан. - В  сумерках
разве разберешь? Пойдем-ка сядем ко  мне  в  машину  и  покрутимся  тут,
посмотрим, куда запропастился твой Деда. Лады?
   - Вы уверены, что это был Деда? Не пойму, что ему  понадобилось  там,
где они... Шеридан пожал плечами.
   - Послушай, малыш, если ты думаешь, что это  не  он,  то  лучше  тебе
самому походить и поискать. Глядишь, и найдешь. -  С  этими  словами  он
резко повернулся и зашагал прочь, к своему фургону.
   Этот  маленький  гаденыш  не  клюнул.  А  не  стоит  ли  вернуться  и
попробовать еще разок? Нет, и так уже много  времени  потеряно  -  да  и
глаза мозолить ни к чему, в два счета можно загреметь на двадцать лет  в
Хаммертон Бей. Разумнее двинуть в какой-нибудь другой торговый центр.  В
Скотервилле, например. Или...
   - Подождите, мистер! - Это кричал малыш, и в голосе его была  паника.
Топоток кроссовок. - Подождите! Я ведь сказал ему, что  хочу  пить,  вот
он, наверное, и пошел туда...  чтобы  принести  мне  что-нибудь  попить.
Подождите!
   Шеридан обернулся, расплывшись в улыбке. - Неужели ты подумал, сынок,
что я и впрямь брошу тебя?
   Он повел мальчика к  своему  фургону  -  четыре  года  уж  симпатяге,
покрашенному в неописуемый голубой цвет. Он распахнул дверцу и улыбнулся
малышу, который с сомнением смотрел на  него  своими  зелеными  глазами,
ярко выделявшимися на бледном маленьком личике.
   - Прошу в мою карету, - сказал Шеридан. Малыш забрался  в  кабину  и,
сам того не подозревая, перешел в собственность Бриггса Шеридана - в  ту
самую минуту, когда дверка захлопнулась. /
   У Шеридана не было проблем с бабами. Он мог пить или  не  пить  -  по
настроению. Единственной проблемой его были карты, любые игры в карты  -
лишь бы на деньги. Он потерял  все:  работу,  кредитные  карточки,  дом,
который достался от матери. Ему не довелось пока сидеть за решеткой,  но
едва столкнувшись с мистером Регги, он понял, что тюрьма по сравнению  с
этим типом - сущий рай.
   В тот вечер он вел себя как  последний  идиот.  Лучше  бы  сразу  все
спустил. Когда, спускаешь все сразу, то расхолаживаешься,  возвращаешься
домой, смотришь по телеку проделки  коротышки  Карсона,  а  потом  идешь
спать. Но когда срываешь первый банк, то теряешь  голову.  В  тот  вечер
Шеридан потерял голову, и к концу игры задолжал 17000  долларов.  В  это
было  трудно  поверить,  он  был  потрясен,  ошарашен  несправедливостью
проигрыша. По дороге домой он старался не напоминать  себе,  что  должен
мистеру Регги не семьсот, не семь  тысяч,  а  семнадцать  тысяч  звонких
монет. Как только мысли перескакивали на  это,  он  начинал  хихикать  и
включал приемник в машине погромче.
   Но на следующий вечер ему было уже не до смеху, когда две  гориллы  -
ребята, которым несложно добавить на каждую руку по  несколько  локтевых
сгибов, если не заплатишь, - притащили его в контору мистера Регги.
   - Я заплачу, - залепетал  Шеридан.  -  Заплачу,  послушайте,  это  не
проблема, через пару дней, самое большее через  неделю,  ну,  через  две
недели на худой конец...
   - Ты утомил меня, Шеридан, - сказал мистер Регги.
   - Я...
   - Заткнись. Думаешь, я не знаю, что ты будешь делать, если дать  тебе
неделю? Ты пойдешь  клянчить  к  дружку  сотню-другую  -  если  найдется
дружок, у которого можно клянчить. А  если  не  выгорит  с  дружком,  то
бомбанешь виноводочную лавчонку... коли кишка не тонка. Но я  сомневаюсь
в этом, хотя... все возможно. - Мистер Регги  подался  вперед,  подперев
подбородок, и улыбнулся От него несло одеколоном "Тед Лапидус". - А если
даже ты и отыщешь двести завалящих долларов, то что сними сделаешь?
   - Отдам их вам, - прошептал Шеридан. Еще немного и он  намочил  бы  в
штаны. - Я отдам их вам, честное слово!
   - Не отдашь, - возразил мистер Регги. - Ты попытаешься отыграться.  А
мне достанется воз и маленькая тележка твоих дерьмовых оправданий. Вот о
чем ты сейчас думаешь, друг мой, вот о чем. Шеридан захныкал.
   - Эти мальчики могут надолго уложить тебя в больницу,  -  мечтательно
протянул мистер Регги. - Тебе на каждую руку поставят по  капельнице,  и
из носу будут вдобавок торчать трубки.
   Шеридан заплакал.
   - Но я добрый. Я дам тебе шанс, - сказал мистер Регги и подтолкнул  к
Шеридану через стол сложенный листочек бумаги. - Ты должен  найти  общий
язык с этим человеком. Он зовет себя мистер Маг, но  на  деле  такой  же
мешок дерьма, как и ты. А теперь вон  отсюда.  Вернешься  через  неделю.
Твоя долговая расписка полежит пока на этом столе. Либо ты выкупаешь ее,
либо мои друзья примутся за тебя. И тогда, как выразился некий Букер Т.,
однажды начав, они не остановятся, не получив полного удовлетворения.
   На листочке было написано настоящее имя Турка. Шеридан  отправился  к
нему и услышал о детях и прогулках на "яхсе". Мистер Маг  выписал  также
чек на сумму  чуть  больше  той,  что  значилась  в  долговой  расписке,
оставшейся у мистера  Регги.  С  тех  пор  Шеридан  стал  кружить  около
торговых центров.
   Он вырулил со стоянки, посмотрел, нет ли машин, и выехал на  дорожку,
ведущую к "Макдональдсу". Малыш  сидел  на  переднем  сидении,  руки  на
коленках, в глазах - беспокойство. Шеридан завернул за угол.
   - Зачем мы объезжаем его? - спросил малыш.
   - А вдруг твой Деда выйдет через заднюю дверь, - пояснил  Шеридан.  -
Не дрейфь, малыш. Мне кажется, именно здесь я его и видел.
   - Видели? В самом деле видели?
   - Не сомневаюсь даже.
   Волна  облегчения  омыла  лицо  парнишки,  и  на  мгновение   Шеридан
почувствовал к нему жалость - "я ведь не монстр и не маньяк какой,  черт
побери". Но с каждым разом он увязал в долгах все  глубже  и  глубже,  а
этот ублюдок Регги без малейших угрызений совести сидел у него  на  шее.
Сейчас Шеридан был должен не 17 000, как в первый раз, не 20 000 и  даже
не 25 000. Сейчас он был должен тридцать пять тысяч, и вернуть их  нужно
не позднее субботы, если он не хочет, чтоб у него прибавилось локтей.
   На задворках, возле контейнера для мусора, он остановился. Сюда никто
не  сунется.  Ладушки.  Он  запустил  левую  руку  в  карман  на  двери,
предназначенный для карт и  прочей  ерунды,  и  выудил  оттуда  стальные
наручники. Их голодные пасти были разинуты.
   - Почему мы тут остановились, мистер? - спросил малыш, и в голосе его
был страх; похоже, мальчик понял, что есть на свете кое-что похуже,  чем
отстать от Деды в кишащем покупателями торговом центре.
   - Только на секундочку, ты не думай, - успокоил его Шеридан.  Горький
опыт учил, что нельзя недооценивать шестилетнего ребенка. Вторая  жертва
Шеридана заехала ему по яйцам и чуть не удрала. - Я просто вспомнил, что
забыл надеть очки. За это прав могут лишить... Где-то они тут  были,  на
полу, в футляре. Скорей всего, к тебе соскользнули. Посмотри, будь добр.
   Малыш нагнулся за очечником, который был ПУСТ. Шеридан  наклонился  и
ловко защелкнул один наручник у него на запястье. И началось.  Разве  не
твердил он себе, что это  большая  ошибка  -  недооценивать  шестилетку?
Малыш сопротивлялся,  как  дикий  кот,  извивался  угрем  -  вот  уж  не
подумаешь, глядя на  этого  шкета.  Брыкался,  царапался  и  молотил  по
дверце, вскрикивая тонко, почти по-птичьи. Наконец он добрался до ручки,
и дверка распахнулась.
   Шеридан сграбастал  малыша  за  шиворот  и  втащил  назад.  Попытался
защелкнуть  второй  наручник  на  специальной  подпорке,  что  рядом   с
сиденьем, но промахнулся. Малыш тяпнул его за руку,  дважды,  до  крови.
Черт, зубы как бритвы. Рука заныла. Шеридан ударил малыша по губам, того
отбросило  -  кровь  Шеридана  на  губах,  подбородке,  капает  на  край
футболки. Шеридан ухитрился-таки защелкнуть второй наручник на  подпорке
и откинулся на спинку своего сидения, посасывая тыльную  сторону  правой
ладони.
   Боль не утихала. Он отнял руку ото рта  и  стал  рассматривать  ее  в
слабом свете приборной доски. Две неглубоких рваных борозды,  каждая  по
два дюйма длиной,  тянулись  от  запястья  к  костяшкам  пальцев.  Кровь
медленными  ручейками  выталкивалась  из  них.   И   все-таки   рановато
успокаивать пацана другими средствами - теми, которые портят товар.
   - Испорсишь совар - испорсишь цена, - предостерегал Турок.
   Нет, нельзя винить малыша - он, Шеридан, сделал бы то же самое.  Надо
бы продезинфицировать рану, как только представится возможность, а то  и
укол засадить - он где-то читал, что человеческий укус самый опасный.  А
малыш молодец.
   Шеридан выжал сцепление, объехал здание, задом вырулил  на  подземную
дорожку и свернул налево. В Талуда Хейтс, на  окраине  города,  у  Турка
просторный дом, построенный в стиле ранчо. Ехать туда Шеридан должен был
в случае необходимости окружным путем. Тридцать миль. Минут  сорок  пять
или час.
   Он миновал щит с надписью "СПАСИБО ЗА ПОКУПКИ, СДЕЛАННЫЕ В ПРЕКРАСНОМ
КАЗЕНТАУН-СКОМ ТОРГОВОМ ЦЕНТРЕ", свернув налево,  и  набрал  дозволенные
сорок миль в час. Вытащив из заднего кармана носовой платок, он  обмотал
им правую руку и сосредоточился на  преследовавших  его  сорока  тысячах
баксов, обещанных Турком.
   - Ты пожалеешь, - сказал  малыш.  Шеридан  раздраженно  покосился  на
него, вырванный из забытья.  В  мечтах  ему  пришло  двадцать  очков,  а
мистеру Регги ни шиша.
   Малыш опять заплакал; слезы по-прежнему отливали красным. Уж не болен
ли он, в который раз подумал Шеридан...  может,  подхватил  какую-нибудь
заразу. Ну да ничего, дай Бог, мистер Маг выложит денежки до  того,  как
разнюхает, что тут нечисто.
   - Когда Деда найдет тебя, ты пожалеешь, - канючил малыш.
   - Ага, - согласился Шеридан и закурил. Он свернул с  28-го  шоссе  на
необозначенную на  карте  гравийную  дорогу.  Теперь  слева  раскинулась
болотина, а справа девственные леса.
   Малыш дернул закованной ручонкой и захныкал.
   - Угомонись. Себе же больнее сделаешь.  Малыш  тем  не  менее  дернул
снова. Последовавший за этим протестующий  скрежет  Шеридану  совсем  не
понравился. Он посмотрел  туда,  и  челюсть  у  него  чуть  не  отвисла:
металлическая  подпорка   сбоку   сиденья   -   подпорка,   которую   он
собственноручно приваривал,  -  немного  погнулась.  Проклятье,  подумал
Шеридан. И зубы как бритвы, и силен, оказывается,  как  вол.  Он  двинул
кулаком в мягкое плечико:
   - Перестань!
   - Не перестану!
   Малыш опять рванулся, и Шеридан увидел,  что  металлическая  подпорка
погнулась еще больше. Господи, разве ребенок способен на это?
   Все из-за паники, ответил он сам себе. Паника придала силы.
   Но прежде ведь никто из них не делал этого, а многие между тем были в
куда худшем состоянии.
   Шеридан открыл бардачок и вынул оттуда шприц для подкожных  инъекций.
Турок дал ему этот шприц, наказав  использовать  лишь  в  самом  крайнем
случае. Наркотики, говорил Турок (выходило наркосики),  могут  испортить
товар.
   - Видал?
   Малыш кивнул.
   - Хочешь, чтобы я сделал тебе укол?
   Малыш затряс головой. Глаза у него были большие и испуганные.
   - То-то же. Смотри у меня. Это живо повыбьет дурь  из  головы.  -  Он
помешкал. Ему вовсе не хотелось это говорить - черт побери, он не  такой
уж плохой парень, когда не сидит на крючке,  -  но  сказать  надо.  -  А
может, и прикончит даже.
   Малыш уставился на него, губки дрожат, личико цвета пепла.
   - Если прекратишь дергаться, я не буду делать тебе укол. Лады?
   - Лады, - прошептал малыш.
   - Обещаешь?
   - Да. - Верхняя губа у мальчика приподнялась, приоткрыв верхние зубы.
Один из них был запачкан кровью Шеридана.
   - Поклянись мамой.
   - У меня никогда не было мамы.
   - Черт, - ругнулся Шеридан,  почувствовав  отвращение,  и  дал  газу.
Теперь он ехал быстрее - не только потому, что шоссе скрылось наконец из
виду. Этот малыш, кажись, того... привидение.  Побыстрей  бы  сдать  его
Турку, получить денежки и - прости прощай.
   - Мой Деда сильный, мистер.
   - Неужели? - спросил Шеридан, а про себя подумал: "Еще бы не сильный.
До дому, верно, без палочки добирается, силач хренов".
   - Он меня найдет.
   - Угу.
   - Он меня по запаху найдет.
   Очень может быть, согласился мысленно  Шеридан.  Даже  он  чувствовал
запах, исходивший от  малыша.  У  страха,  конечно,  свой,  неповторимый
аромат, и предыдущие вылазки приучили  Шеридана  к  нему.  Но  этот  был
каким-то  нереальным  -  смешанный  запах  пота,   слякоти   и   скисшей
аккумуляторной батареи.
   Шеридан приоткрыл окно. Слева тянулись и тянулись бескрайние  болота.
Ломаные щепки лунного света мерцали в стоялой воде.
   - Деда умеет летать.
   - Ага, - сказал  Шеридан,  -  я  готов  поспорить,  что  это  у  него
получается гораздо лучше после пары бутылок "Ночного экспресса".
   - Деда...
   - Заткнись, малыш, лады? Малыш заткнулся.
   Мили через четыре болотина превратилась в широкое  пустынное  озерцо.
Здесь Шеридан свернул налево,  на  грунтовку  с  разъезженными  колеями.
Через пять миль, если  держать  все  время  на  запад,  будет  еще  один
поворот, направо, а там - сорок первое шоссе. И рукой подать  до  Талуда
Хейтс.
   Шеридан бросил взгляд на озерцо, гладкую, посеребренную лунным светом
простыню... а потом лунный свет исчез. Его заслонили.
   Сверху послышалось хлопанье, будто  огромные  простыни  полощутся  на
бельевой веревке.
   - Деда! - закричал малыш.
   - Заткнись. Это всего лишь птица. И вот  тут  он  испугался,  здорово
испугался. Он смотрел на малыша. Тот опять  приподнял  верхнюю  губку  и
показал зубки. Зубки были очень белые и очень большие.
   Нет... не большие. Большие - не то слово. Длинные.  Особенно  те  два
сверху, с каждой стороны. Называются они еще, черт, так... Клыки.
   Мысли вдруг снова понеслись с места  в  карьер,  перестукивая,  точно
колеса поезда на стыках рельс. "Я сказал ему, что хочу пить". Не  пойму,
что ему понадобилось там, где они
   (? едят, он хотел сказать едят?)
   "Он меня найдет. Он меня по запаху найдет. Мой Деда умеет летать".
   "Пить я сказал ему что хочу пить вот он наверно и пошел  туда,  чтобы
принести  мне  что-нибудь  попить,  пошел  туда,  чтобы   принести   мне
ЧТО-НИБУДЬ попить, пошел туда..."
   Что-то грузное, неуклюже опустилось на крышу фургона.
   - Деда! - снова завопил малыш,  замирая  от  восхищения,  и  внезапно
дорога впереди пропала - огромное  перепончатое  крыло  с  пульсирующими
венами полностью закрыло лобовое стекло.
   "Мой Деда умеет летать. "
   Шеридан  закричал   и   ударил   по   тормозам,   надеясь   стряхнуть
обосновавшуюся на крыше мерзость. Справа раздался  протестующий  скрежет
изнемогающего металла, оборвавшийся на сей раз огорченным сухим треском.
А через секунду пальцы мальчика  вцепились  Шеридану  в  лицо,  разодрав
щеку.
   - Он украл меня. Деда! - тонко, почти по-птичьи восклицал малыш. - Он
украл меня, он украл меня, этот плохой дядька украл меня!
   Ты не понял, малыш, подумал Шеридан.  Он  сунул  руку  в  бардачок  и
достал шприц. Я не плохой  дядька.  Просто  я  попал  в  затруднительное
положение, черт бы его побрал, а в обычных обстоятельствах я был бы тебе
за дедушку...
   Но когда рука, скорее длинный коготь, нежели  рука,  разбила  боковое
стекло и вырвала у Шеридана шприц  -  вместе  с  двумя  пальцами,  -  он
смекнул, что это неправда.
   Мгновение спустя Деда с мясом выдрал  левую  дверцу  -  только  петли
сверкнули,  покореженные,  ненужные   теперь   петли.   Шеридан   увидел
трепещущий плащ, своего рода черную пару - и галстук. Галстук и  вправду
был голубой.
   Впившись когтями в плечи, Деда  выволок  Шеридана  из  машины.  Когти
пропороли пиджак и рубашку и глубоко вонзились в  плоть.  Зеленые  глаза
Деда вдруг стали кроваво-красными, точно розы.
   - Мы пошли в  магазин  только  потому,  что  моему  внуку  захотелось
игрушку "Трансформер", сборно-разборную, - прошептал Деда, и его дыхание
отдавало смрадом гнилого мяса. - Такую, какие показывают по  телевизору.
Все дети хотят их иметь. Лучше бы вы оставили его в покое. Лучше  бы  вы
оставили нас в покое.
   Шеридана тряхнули, будто тряпичную куклу. Он вскрикнул, и  его  снова
тряхнули. Он услышал, как Деда заботливо спрашивает у мальчика, охота ли
тому еще пить; услышал, как мальчик сказал, что да. очень, плохой дядька
напугал его так, что в горле совсем пересохло. Затем  Шеридан  увидел  у
себя перед носом коготь, за долю секунды до  того,  как  тот  исчез  под
подбородком и вонзился гвоздем в шею - толстым,  беспощадным,  жестоким.
Этот  гвоздь  разорвал  глотку  быстрее,  чем  Шеридан.  сообразил,  что
произошло, и последнее, что он увидел прежде чем провалиться в  черноту,
были мальчик, сложивший ладошки лодочкой и подставивший  их  под  теплую
струю -  точь-в-точь  как,  будучи  ребенком,  делал  это  сам  Шеридан,
подставляя сложенные лодочкой руки под кран, чтобы  напиться  в  знойный
летний день, - и Деда, нежно, с величайшей любовью ерошивший мальчонкины
волосенки.



ДОЛГИЙ ДЖОНТ

Стивен КИНГ


ONLINE БИБЛИОТЕКА http://russiaonline.da.ru


   - Заканчивается регистрация на джонт-рейс номер 701.
    Приятный  женский  голос   эхом   прокатился   через   Голубой   зал
Нью-Йоркского  вокзала  Порт-Осорити.  Вокзал  почти  не  изменился   за
последние три сотни лет, оставаясь  по-прежнему  обшарпанным  и  немного
пугающим. Меж тем записанный на пленку голос продолжал:
   -  Джонт-рейс  до  Уайтхед-Сити,  планета  Марс.  Всем  пассажирам  с
билетами необходимо пройти в спальную галерею Голубого зала.  Проверьте,
все ли ваши документы в порядке. Благодарим за внимание.
   Спальная галерея на втором этаже в отличие от самого  зала  вовсе  не
выглядела  обшарпанной:  ковер  от  стены  до  стены,  белые   стены   с
репродукциями, успокаивающие переливы света.  На  одинаковом  расстоянии
друг от друга по десять в ряд в галерее размещались сто  кушеток,  между
которыми двигались сотрудники джонт-службы.
   Семейство Оутсов расположилось на четырех стоящих  рядом  кушетках  в
дальнем конце галереи: Марк Оутс и его жена Мерилис по  краям,  Рикки  и
Патриция между ними.
   - Папа, а ты нам расскажешь про джонт? - спросил Рикки. - Ты обещал.
   Со всех сторон  доносились  приглушенные  звуки  разговоров,  шорохи,
шелест одежды: пассажиры устраивались на своих местах. Марк посмотрел на
жену и подмигнул. Мерилис подмигнула в ответ, хотя Марк видел,  что  она
волновалась. По мнению Марка это  было  совершенно  естественно:  первый
джонт в жизни для всех, кроме него. За последние шесть месяцев -  с  тех
пор, как он получил уведомление от разведочной компании "Тексас Уотер" о
том, что его переводят на Марс в Уайтхед-Сити, - они с Мерилис множество
раз обсуждали все плюсы и минусы переезда с  семьей  и  в  конце  концов
решили, что на два года им расставаться не стоит. Сейчас  же,  глядя  на
бледное лицо Мерилис, Марк  подумал,  не  сожалеет  ли  она  о  принятом
решении.
   Он взглянул на часы и  увидел,  что  до  джонта  осталось  еще  около
получаса: вполне достаточно, чтобы рассказать детям  обещанную  историю.
Это, возможно, отвлечет их и успокоит,  а  то  об  этом  джонте  столько
слухов... Может быть, даже успокоит Мерилис.
   - Ладно, - сказал он.
   Двенадцатилетний Рикки  и  девятилетняя  Пат  смотрели  на  него,  не
отрываясь.
   - Насколько известно, - начал он. - джонт изобрели лет триста  назад,
примерно в 1987 году. Сделал это Виктор Карун. Причина того, что  мы  не
знаем точной даты открытия, -  некоторая  эксцентричность  Каруна...  Он
довольно  долго  экспериментировал  с  новым   процессом,   прежде   чем
информировать правительство об открытии, и то сделал это только  потому,
что у него кончились деньги и его не хотели больше финансировать.
   В дальнем конце помещения бесшумно открылась дверь, и появились  двое
служащих, одетых в ярко-красные комбинезоны  джонт-службы.  Перед  собой
они катили столик на колесах: на столике  лежал  штуцер  из  нержавеющей
стали, соединенный с резиновым шлангом. Марк  знал,  что  под  столиком,
спрятанные от глаз пассажиров длинной скатертью, размещались два баллона
с газом. Сбоку на крючке висела сетка с сотней сменных масок.
   Марк продолжал говорить: у него достаточно времени, чтобы  рассказать
историю до конца.
   - Вы, конечно, знаете, что джонт -  это  телепортация.  Его  называют
"процессом Каруна", но это не что иное, как телепортация. Именно Карун -
если верить истории - дал этому процессу название "джонт". Слово это  он
сам придумал по праву первооткрывателя.
   Один из служащих надел на штуцер маску и вручил ее пожилой женщине  в
дальнем конце комнаты. Она взяла маску, глубоко  вдохнула  и,  обмякнув,
тихо  опустилась   на   кушетку.   Сотрудник   джонт-службы   отсоединил
использованную маску и прикрепил к штуцеру новую.
   - Для Каруна все началось  с  карандаша,  ключей,  наручных  часов  и
нескольких мышей. Именно мыши указали ему на главную проблему...
   - Мыши? - спросил Рикки.
   - Мыши? - как эхо повторила Патти.
   Марк едва заметно улыбнулся. Они увлеклись  рассказом,  даже  Мерилис
увлеклась. Они почти забыли, зачем они здесь. Краем глаза Марк  отмечал,
как сотрудники джонт-службы медленно катят столик на резиновых колесиках
между рядами кушеток, по очереди усыпляя пассажиров.
   Виктор Карун Вернулся в лабораторию, пошатываясь от  возбуждения.  По
дороге из зоомагазина, где он,  потратив  последние  двадцать  долларов,
купил девять белых  мышей,  Карун  дважды  чуть  не  врезался  в  столб.
Осталось у него всего лишь девяносто три цента в кармане и  восемнадцать
долларов на счету в банке, но он об этом не думал.
   Его идея была в том,  чтобы  передавать  на  расстояние  элементарные
частицы. А так как все тела в мире состоят из  элементарных  частиц,  то
это могло привести к мгновенной или практически мгновенной  телепортации
любого предмета, включая живые существа.
   Идея была не  слишком  логичной,  но  поведение  многих  элементарных
частиц   тоже   не   поддавалось   сколь-нибудь   разумной   логике,   и
правительственная комиссия,  похмыкав  и  выразив  максимальную  степень
сомнения, все же финансировала проект.  Лабораторию  Карун  разместил  в
переоборудованном сарае.  Он  установил  два  портала  в  разных  концах
помещения. В одном конце размещалась несложная ионная пушка, какую можно
приобрести  в  любом  магазине  электронного  оборудования  за   пятьсот
долларов. На другой стороне, сразу за  вторым  порталом,  стояла  камера
Вильсона. Между ними висело нечто  похожее  на  занавеску  для  душевой,
хотя, конечно, никто  не  делает  занавески  для  душевых  из  листового
свинца. Пропуская ионный поток через первый портал, можно было наблюдать
его прохождение в камере Вильсона. Свинцовый занавес ионы не  пропускал,
и, если они все же появлялись за ним,  значит,  можно  было  говорить  о
телепортации. Правда, установка работала только дважды, и Карун не  имел
ни малейшего представления, почему.
   А в тот день у него  получилось.  Частицы,  которые  никак  не  могли
приникать через свинец, регистрировались в камере. Карун менял  мощность
потока - камера сразу же откликалась идентичным изменением.
   Получилось!
   "Необходимо успокоиться, - уговаривал себя  Карун,  переводя  дух.  -
Надо все обдумать. Никакой пользы  от  спешки  не  будет..."  Ничего  не
предпринимая, он с минуту молча смотрел на портал.  "Карандаш,  -  решил
он. - Карандаш вполне подойдет."
   Достав с полки карандаш,  он  медленно  продвинул  его  через  первый
портал. Карандаш  исчезал  постепенно,  дюйм  за  дюймом,  словно  перед
глазами Каруна совершался ловкий фокус. На одной  из  граней  значилось:
"ЭБЕРХАРД ФАБЕР №  2"  -  черные  буквы,  выдавленные  на  желтом  фоне.
Продвинув карандаш в портал и увидев, что  от  надписи  осталось  только
"ЭБЕРХ", Карун обошел портал и взглянул на него с другой стороны.
   Там  он  обнаружил  аккуратный,  словно   обрубленный   ножом,   срез
карандаша. Карун пощупал пальцами  то  место,  где  должна  быть  вторая
половина карандаша, но там, разумеется, ничего не было. Он  бросился  ко
второму порталу, расположенному в другом конце сарая, - на верхнем ящике
из-под апельсинов лежала вторая половина карандаша. Сердце его  забилось
так сильно, что казалось, его просто трясет изнутри. Карун схватился  за
заточенный конец карандаша и вытянул его из портала.
   Он  поднял  карандаш  поближе  к  глазам,  внимательно  разглядел   и
пронзительно рассмеялся в пустом сарае.
   - Сработало! - закричал он. - Сработало, черт  побери!  Сработало,  и
это сделал я!
   За карандашом  последовали  ключи:  Карун  просто  швырнул  их  через
портал. На его глазах ключи исчезли, и в тот же момент он  услышал,  как
они звякнули, упав на ящик на другом конце сарая.  Карун  побежал  туда,
схватил ключи и пошел к замку. Ключ работал отлично. Потом  он  проверил
ключ от дома. Тот тоже исправно открывал замок. И так же хорошо работали
ключи от картотечного шкафа и от машины.
   Карун сунул их в карман и снял с запястья часы.  Модель  "Сейко-Кварц
С"  со  встроенным  микрокалькулятором  позволяла  ему  производить  все
простые вычисления от сложения до извлечения корней. Сложная игрушка  и,
что важно, с секундомером. Карун  положил  часы  у  первого  портала  и,
протолкнув их карандашом,  бросился  в  другой  конец  сарая.  Когда  он
запихивал часы, они показывали 11:31:07. Теперь же на циферблате  стояло
11:31:19. Очень хорошо. Сходится. Хотя, конечно, неплохо было бы иметь у
второго портала ассистента, который подтвердил бы раз и навсегда, что на
переход  время  не  тратится.  Однако  сейчас  это   не   важно.   Скоро
правительство завалит его ассистентами...
   Он проверил калькулятор. Два  плюс  два  по-прежнему  давало  четыре;
восемь деленное на четыре давало два; квадратный корень  из  одиннадцати
по-прежнему равнялся 3,3166247... и так далее. Значит, при  телепортации
вещи не теряли своих свойств.
   После этого Карун решил, что пришло время мышей.
   - Что случилось с мышами, папа? - спросил Рикки.
   Марк на мгновение задумался. Здесь нужно будет проявить осторожность,
если он не хочет напугать детей и жену перед их первым джонтом.  Главное
- убедить их, что все в порядке, что основная проблема уже решена.
   - Тут у него возникли небольшие затруднения...
   Карун поставил  коробку  с  мышами  и  надписью  "Мы  из  зоомагазина
"Стакполс" на полку и проверил аппаратуру. За то время, пока он ездил  в
зоомагазин, ничего не случилось, аппаратура была в порядке.
   Открыв коробку, он сунул туда руку и вытащил  за  хвост  белую  мышь.
Посадив ее перед порталом, он сказал "Ну, вперед". Та шустро  спустилась
по шершавой стенке ящика из-под апельсинов, на котором стоял  портал,  и
бросилась наутек. Карун кинулся за ней и едва не накрыл ладонью, но мышь
шмыгнула в щель между досками и исчезла.
   - Зараза! - закричал Карун и побежал обратно к коробке. Он успел  как
раз вовремя, чтобы столкнуть с края назад в коробку еще  двух  беглянок.
Затем он извлек вторую мышь, на этот раз ухватив ее за  тельце,  и  мышь
сразу же вцепилась зубами в палец. Он ее просто бросил, и она  полетела,
кувыркаясь и болтая лапками, через портал. Тут же Карун услышал, как она
приземлилась на ящике в другом конце сарая.
   Помня, с какой легкостью от него удрала первая мышь, он бросился туда
бегом. Но оказалось напрасно. Белая мышь сидела, поджав лапки; глаза  ее
помутнели; бока чуть заметно вздымались. Карун замедлил шаг и  осторожно
приблизился. Работать с  белыми  мышами  ему  не  доводилось,  но  чтобы
заметить, что с мышью что-то не так, многолетнего стажа не требовалось.
   - Мышка после перехода чувствовала себя не  очень  хорошо,  -  сказал
Марк детям, широко улыбаясь, и только  жена  заметила,  что  улыбка  его
чуть-чуть натянута.
   Карун потрогал мышь пальцем. Если  бы  не  вздымающиеся  при  дыхании
бока, можно было подумать, что перед ним чучело, набитое опилками.  Мышь
даже не шевельнулась, она смотрела только вперед. Он бросил через портал
подвижное, шустрое и энергичное животное; теперь  же  перед  ним  лежало
вялое существо, в котором едва-едва теплилась жизнь.
   Когда Карун щелкнул  пальцами  перед  маленькими  выцветшими  глазами
мыши, она моргнула... и, повалившись на бок, умерла.
   - Тогда Карун решил попробовать еще одну мышь, - сказал Марк.
   - А что случилось с первой? - спросил Рикки.
   Марк снова широко улыбнулся.
   - Ее с почестями проводили на пенсию.
   Карун отыскал бумажный пакет  и  положил  туда  дохлую  мышь.  Позже,
вечером, он собирался  отнести  ее  к  ветеринару,  чтобы  тот  произвел
вскрытие и сказал ему, все ли у подопытного  зверька  в  порядке.  Но  о
вскрытии можно будет подумать потом.
   Карун соорудил  небольшую  горку,  спускающуюся  ко  входу  в  первый
портал. (Первая "джонт-горка" сказал Марк детям,  и  Патти,  представив,
видимо, горку для мышей, обрадованно засмеялась.) Он запустил туда новую
мышь и закрыл выход рукой. Мышь потолкалась по углам, побродила немного,
обнюхивая незнакомые предметы, потом двинулась к порталу - и исчезла.
   Карун побежал ко второму порталу.
   На ящике лежала мертвая мышь.
   Ни крови, ни распухших участков тела, что могло бы  свидетельствовать
о резких перепадах давления, от которых полопались бы внутренние органы,
Карун не заметил. Кислородное голодание?  Опять  же  нет.  Для  перехода
требовалась всего доля секунды: его собственные  часы  подтвердили,  что
времени на переход совсем не тратится, а если и тратится,  то  чертовски
мало.
   Вторая белая мышь отправилась в тот же бумажный пакет, что и  первая.
Карун достал следующую. Ее, ухватив  понадежнее  пальцами,  он  сунул  а
портал хвостом вперед и увидел, что из второго портала появилась  задняя
половина мыши. Маленькие ножки лихорадочно скребли по грубой  деревянной
поверхности ящика.
   Карун вытащил мышь из портала: никаких признаков болезни и тем  более
смерти.
   Карун извлек из коробки еще одну мышь и сунул  ее  хвостом  вперед  в
портал. Целиком. Затем поспешил ко второму порталу.
   Мышь прожила почти две минуты. Она даже пыталась бежать:
   Шатаясь, сделала несколько шагов по ящику, упала  на  бок,  с  трудом
поднялась, но так и застыла на месте. Карун щелкнул у  нее  над  головой
пальцами. Мышь дернулась,  сделала  еще,  может  быть,  шага  четыре,  и
повалилась. Бока ее вздымались все медленнее, потом дыхание прекратилось
и она умерла.
   По спине у Каруна пробежали мурашки.
   Он достал еще одну мышь и сунул  ее  головой  вперед,  но  только  до
половины.  Из  другого  портала  появилась  голова  и   передняя   часть
маленького тельца. Карун осторожно разжал  пальцы,  приготовясь  тут  же
схватить зверька, если от  попытается  улизнуть.  Но  мышь  осталась  на
месте: половина ее у одного портала половина у второго  в  другом  конце
сарая.
   Карун побежал ко второму порталу. Мышь еще была жива, но  ее  розовые
глаза  помутнели.  Усы  не  шевелились.  Обойдя  портал,  Карун   увидел
удивительное зрелище: перед ним оказался поперечный срез мыши  (как  это
было и с карандашом). Крохотный позвоночник животного оканчивался  белым
концентрическим кружочком,  кровь  двигалась  по  сосудам,  в  маленьком
пищеводе что-то перемещалось. "По крайней мере, - подумал он (и  написал
позже  в   статье),   -   эта   установка   может   служить   прекрасным
диагностическим аппаратом". Потом Карун заметил,  как  движение  органов
замедляется, и через несколько секунд мышь  умерла.  Он  вытянул  ее  из
портала за мордочку и опустил в бумажный пакет.
   "Достаточно белых мышей, -  подумал  он.  -  Мыши  мрут.  И  если  их
пропускать через портал целиком, и если только  наполовину,  но  головой
вперед. Если же засунуть мышь наполовину, но хвостом вперед, она бегает,
как ни в чем не бывало. Что-то здесь кроется... Может быть,  в  процессе
перехода они видят, или слышат, или чувствуют нечто такое, что буквально
убивает их. Что бы это могло быть?"
   Ответа он не знал, но собирался узнать.
   Он снял со стены у кухонной двери термометр, бросился обратно в сарай
и сунул его через портал. На входе термометр  показывал  83  градуса  по
Фаренгейту, на выходе - ту же  самую  цифру.  Значит,  мышей  убивал  не
космический холод. Впрочем, это было видно и  так.  Порывшись  в  пустой
комнате,  где  хранились  детские  игрушки,  которыми  Карун  развлекал,
случалось, наезжавших в гости внуков,  он  отыскал  пакет  с  воздушными
шариками, надул один из них и запихнул через портал. Шарик  выскочил  из
другого портала целый и невредимый.  Значит,  при  переходе  не  было  и
резких перепадов давления.
   Из дома он принес аквариум с золотыми  рыбками.  Засунув  аквариум  в
портал, он побежал в другой  конец  сарая.  Одна  рыбка  плавала  кверху
пузом, другая медленно, словно оглушенная, кружилась  у  самого  дна,  а
потом тоже всплыла пузом вверх. Карун уже хотел убрать  аквариум,  когда
рыбка вдруг дернула хвостом и вяло поплыла. Медленно, но, похоже,  верно
она справилась с воздействием перехода, и часам к девяти  вечера,  когда
Карун вернулся из ветеринарной клиники, рыбка была в норме и вела  себя,
как обычно.
   Однако другая умерла.
   Вскрытие мышей в  тот  же  вечер  ветеринаром  ничего  не  прояснило.
Насколько  можно  было  судить  по  визуальному  осмотру,   без   тонких
лабораторных анализов, все внутренние органы у  мышей  были  в  порядке,
мыши были здоровы, если не считать того факта, что они все-таки умерли.
   Служащие с усыпляющим газом подходили все ближе, и  Марк  понял,  что
надо торопиться, иначе конец придется рассказывать, проснувшись  уже  на
Марсе.
   - Добираясь в тот вечер от ветеринара до дома - при этом, как уверяет
история, половину дороги Карун прошел пешком, - он понял, что, возможно,
одним махом решил все чуть ли не все транспортные проблемы человечества:
все неживые грузы, которые отправляются поездами, пароходами, самолетами
и автомашинами, когда-нибудь будут просто джонтироваться.  Сейчас  мы  к
этому привыкли, но для Каруна, поверьте мне, это значило очень много.  И
вообще для всех людей.
   - А что же случилось с мышками, папа? - спросил Рикки.
   - Такой же вопрос продолжал задавать себе Карун,  -  сказал  Марк.  -
потому что он понял: если джонтом смогут пользоваться еще  и  люди,  это
решит многое. Он продолжал эксперименты, но вскоре  в  его  исследования
вмешалось правительство. Карун держал его в неведении, сколько  мог,  но
комиссия пронюхала об его открытии и без промедления взяла  все  в  свои
руки. Карун оставался  номинальным  руководителем  проекта  "Джонт"  еще
десять лет, до самой своей смерти, но на самом  деле  он  ничем  уже  не
руководил. Правительство  взялось  за  дело  без  промедления.  Проверки
показали,   что   абсолютно   никаких   изменений    в    неодушевленных
телепортируемых предметах не происходит. О существовании  джонт-процесса
было с помпой объявлено на весь мир.
   Объявление 19 октября 1988  года  о  существовании  джонта,  то  есть
надежного  телепортационного  процесса,  вызвало  во  всем   мире   бурю
восторгов и экономический подъем. Через 10  лет  станции  джонт-процесса
появились во всех крупных городах мира,  и  джонтирование  грузов  стало
обычным делом.
   - А мышки, папа? - нетерпеливо спросила  Патти.  -  Что  случилось  с
мышками?
   Марк показал на сотрудников джонт-службы, обходящих пассажиров  всего
в трех рядах от того места, где расположились Оутсы. Рик только  кивнул.
Патти с беспокойством посмотрела на даму с модно выбритой и раскрашенной
головой, которая вдохнула газ через маску и мгновенно уснула.
   - Когда не спишь, джонтироваться нельзя, да, папа? - спросил Рик.
   Марк кивнул и обнадеживающе улыбнулся Патриции.
   -  Это  Карун  понял  даже  раньше,  чем  о   его   открытии   узнало
правительство, - сказал он. - Он  догадался,  что  джонтироваться  можно
лишь без сознания, точнее - в глубоком сне.
   - Когда он совал мышей хвостом вперед, - медленно произнес  Рикки,  -
они чувствовали себя нормально. До тех пор,  пока  он  не  засовывал  их
целиком. Они.. умирали, только когда Карун запихивал их в портал головой
вперед. Правильно?
   - Правильно, - сказал Марк.
   - Главное - голова, то есть мозг, да, папа? - спросил Рик.
   - Верно, малыш, - и Марк удовлетворенно глянул на сына.  Смышленый  у
него парень, его надежда и гордость.
   Сотрудники джонт-службы приближались, двигая впереди  себя  колесницу
забвения. Видимо, времени на полный рассказ все-таки  не  хватит.  Может
быть, оно и к лучшему.
   Проверки продолжались больше  двадцати  лет,  хотя  первые  же  опыты
убедили Каруна, что в бессознательном состоянии животные  не  подвержены
воздействию, за которым закрепилось название "органический эффект",  или
просто "джонт-эффект". Он усыпил несколько мышей, пропихнул их в  первый
портал, извлек из второго и, съедаемый любопытством, стал  ждать,  когда
подопытные зверьки проснутся... или  не  проснутся.  Мыши  проснулись  и
после  короткого  восстановительного   периода,   вызванного   действием
снотворного, занялись своими обычными мышиными делами, то есть принялись
грызть еду, гадить, играть и  размножаться  без  каких  бы  то  ни  было
отрицательных  последствий.  Эти  мыши  стали  первыми   из   нескольких
поколений, которые изучались с особым интересом.  Никаких  отрицательных
последствий не  обнаружилось:  умирали  они  не  раньше  других,  мышата
рождались у них нормальные...
   - А когда начали работать с  людьми,  папа?  -  спросил  Рикки,  хотя
наверняка уже читал об этом в школьном учебнике. - Расскажи.
   - Я хочу знать, что случилось с мышками, - снова заявила Патти.
   Хотя столик с газом доехал уже до начала их ряда, Марк Оутс  позволил
себе на несколько секунд задуматься. Его дочь, которая знала  безусловно
меньше брата, прислушалась к своему сердцу и задала  правильный  вопрос.
Поэтому он решил сначала ответить на вопрос сына.
   Первыми людьми, испытавшими джонт на себе, стали  не  астронавты  или
летчики;  ими  стали  добровольцы   из   числа   заключенных.   Шестерых
добровольцев усыпили  и  по  очереди  телепортировали  между  порталами,
расположенными в двух милях друг от друга.
   Об этом Марк детям рассказал, потому что  все  шестеро  проснулись  в
лучшем виде. Но он не стал рассказывать о  седьмом  испытателе.  У  этой
фигуры,  то  ли  вымышленной,   то   ли   реальной,   а   скорее   всего
скомбинированной из реальности и вымысла, даже имелось имя: Руди Фоггиа.
Его якобы судили и приговорили в штате  Флорида  к  смерти  за  убийство
четверых стариков, на которых Фоггиа  напал,  когда  те  сидели  дома  и
спокойно играли в бридж.  Якобы  ЦРУ  и  ФБР  совместно  сделали  Фоггиа
уникальное предложение: джонтироваться  не  засыпая.  Если  все  пройдет
нормально - полное освобождение плюс небольшие подъемные. Если же умрешь
или сойдешь с ума - значит, не повезло. Ну, как?
   Фоггиа,   хорошо   понимавший,   что   смертный   приговор   означает
действительно смертный приговор, дал согласие, узнав от своего адвоката,
что, поскольку прошение о помиловании отклонено,  жить  ему  осталось  в
лучшем случае недели две.
   В тот Великий День летом 2007 года в  зале  испытаний  присутствовало
двенадцать ученых, но, если даже история с Рудди  Фоггиа  правдива  -  а
Марк  верил,  что  это  действительно  так,   -   он   сомневался,   что
проговорились именно ученые.  Скорее  всего  это  сделал  кто-нибудь  из
охранников, а может, технических работников, обслуживавших аппаратуру.
   - Если я останусь в живых, приготовьте мне жаренную курицу с ореховой
подливкой, а уж потом я отсюда смоюсь, - это, по слухам,  Фоггиа  сказал
перед тем, как шагнуть в первый портал и через  мгновение  появиться  из
второго.
   Он вышел живым, но отведать жареной курицы ему не пришлось. За время,
потребовавшееся ему, чтобы перенестись на две мили (по замеру компьютера
- 0,000.000.000.067 секунды), его волосы стали совершенно  белыми.  Лицо
Фоггиа не изменилось физически - на нем не появилось  новых  морщин,  но
при взгляде на него возникало неизгладимое впечатление  страшной,  почти
невероятной  старости.  Шаркая  ногами,  Фоггия  отошел  от  портала  и,
неуверенно вытянув вперед руки, поглядел на мир  пустыми  глазами.  Губы
его дергались  и  шевелились,  потом  изо  рта  потекла  слюна.  Ученые,
собравшиеся вокруг, замерли.
   - Что  произошло?  -  наконец  вскрикнул  один  из  них,  и  это  был
единственный вопрос, на который Фоггиа успел ответить.
   - Там вечность! - произнес он и упал замертво. Позже врачи определили
инфаркт.
   - Папа, я хочу знать, что случилось с  мышками,  -  повторила  Патти.
Возможность снова спросить об этом  о  нее  возникла  лишь  потому,  что
бизнесмен в дорогом костюме и до блеска начищенных ботинках начал  вдруг
спорить с сотрудниками джонт-службы. Он, похоже,  не  хотел,  чтобы  его
усыпляли именно газом, и чего-то требовал. Люди  джонт-службы  старались
как могли - уговаривали его, стыдили, убеждали, -  и  это  замедлило  их
продвижение вперед. Марк вздохнул. Он сам  завел  этот  разговор  -  да,
чтобы отвлечь детей от переживаний перед джонтом, но все-таки завел, - и
теперь придется его заканчивать настолько правдиво, насколько можно, без
того, чтобы встревожить детей или напугать.
   Он не станет, конечно, рассказывать им  о  книге  Саммерса  "Политика
джонта", одна из глав которой - "Джонт под покровом тайны"  -  содержала
подборку наиболее достоверных слухов о джонте. Описывалась  там  история
Руди Фоггиа, и еще около тридцати случаев  с  добровольцами,  мучениками
или сумасшедшими,  которые  джонтировались,  не  засыпая,  за  последние
триста лет. Большинство из них умерли  у  выходного  портала.  Остальные
оказались безнадежно свихнувшимися. В некоторых случаях к смерти от шока
приводил сам факт выхода из джонта.
   Эта глава в книге Саммерса, посвященная слухам и домыслам,  содержала
немало тревожных разоблачений: несколько  раз  джонт  использовался  как
орудие убийства. Наиболее известный (и  единственный  документированный)
случай произошел всего лет  тридцать  назад,  когда  джонт-исследователь
Лестер Майклсон связал свою жену  и  затолкнул  надрывающуюся  от  крика
женщину в портал в Силвер-Сити, штат Невада. Но перед тем,  как  сделать
это, он нажал кнопку обнуления на панели управления,  тем  самым  стерев
координаты  всех  порталов,  через  которые  миссис  Майклсон  могла  бы
материализоваться. Короче,  миссис  Майклсон  джонтировалась  куда-то  в
белый  свет.  После  того  как  эксперты  признали   Лестера   Майклсона
полноценным и, следовательно, способным нести  ответственность  за  свои
действия, адвокат  выдвинул  новый  вариант  защиты:  Лестера  Майклсона
нельзя судить за убийство, так как  никто  не  может  с  определенностью
доказать, что миссис Майклсон мертва. Это суждение создало ужасный образ
некоего призрака женщины, бестелесной, но все еще разумной, продолжающей
истошно кричать где-то в чистилище целую вечность...  Майклсона  все  же
осудили и казнили.
   Кроме  того,  Саммерс   полагал,   что   джонт-процесс   используется
некоторыми  диктаторскими  режимами  для  того,  чтобы  избавляться   от
инакомыслящих политических противников.  Некоторые  считали,  что  мафия
также  имеет  свои  нелегальные  джонт-станции.  В  книге  высказывалось
предположение,   что   посредством   обнуленных   джонт-станций    мафия
избавлялась от своих жертв, как живых, так и мертвых.
   - Видишь ли, - произнес Марк медленно,  отвечая  на  вопрос  Патти  о
мышах и заметив, как жена взглядом предупредила его, чтобы он не  сказал
чего-нибудь лишнего, - видишь ли,  даже  сейчас  никто  точно  этого  не
знает, Патти. Но эксперименты с животными привели ученых к выводу о том,
что, хотя джонт физически  осуществляется  почти  мгновенно,  в  уме  на
телепортацию тратится долгое-долгое время.
   - Я не понимаю, - обиженно сказала Патти. - Я так  и  знала,  что  не
пойму.
   Рикки, однако, смотрел на отца задумчиво.
   - Они продолжали жить и чувствовать, - сказал Рикки. - Все подопытные
животные. И мы тоже будем, если нас не усыпят.
   - Да, - согласился Марк. - Ученые считают именно так.
   Что-то новое появилось во взгляде Рикки, Марк не сразу понял.  Испуг?
Возбуждение?
   - Это не просто телепортация, да, папа? Это что-то вроде  искривления
времени?
   "Там вечность! - подумалось Марку. - Что он хотел этим  сказать,  тот
преступник, что он хотел сказать?"
   - В каком-то смысле, да, - ответил  он  сыну.  -  Но  это  объяснение
ничего не объясняет, Рик, потому что мы не знаем, что такое  искривление
времени. Тут дело, может  быть,  в  том,  что  сознание  не  переносится
элементарными частицами, оно каким-то образом остается целым,  единым  и
неделимым.  А  кроме  того,   сохраняет   ощущение   времени,   наверно,
искаженное.  Впрочем,  мы  же  не  знаем,  как  измеряет  время   чистое
сознание... Более того, мы попросту  не  представляем  себе,  что  такое
чистый разум, без тела.
   Марк умолк, встревоженно наблюдая за  взглядом  сына,  который  вдруг
стал острым и пытливым. "Понимает, но в то же время и  не  понимает",  -
подумал он. Разум может быть лучшим другом, может  позабавить  человека,
когда, скажем, нечего читать и нечем заняться. Но когда он  не  получает
новых данных слишком долго,  он  обращается  против  человека,  то  есть
против себя, начинает рвать и мучить сам себя и,  может  быть,  пожирает
сам себя в непредставимом акте самоканнибализма. Как долго это тянется в
годах? Для тела джонт занимает 0,000.000.000.067 секунды, но  как  долго
для неделимого сознания? Сто лет? Тысяча? Миллион? Миллиард? Сколько лет
наедине со своими мыслями в бесконечном поле  времени?  И  вдруг,  когда
проходит миллиард вечностей - резкое возвращение к свету,  форме,  телу.
Кто в состоянии выдержать такое?
   - Рикки...  -  начал  он,  но  в  этот  момент  к  нему  приблизились
сотрудники со своим столиком.
   - Вы готовы? - спросил один из них.
   Марк кивнул.
   - Папа, я  боюсь,  -  произнесла  Патти  тоненьким  голоском.  -  Это
больно?
   - Нет, милая, конечно, нет, - ответил Марк вполне спокойным  голосом,
но  сердце  его  забилось  чуть  быстрее:  так  случалось  всегда,  хотя
джонтировался он раз двадцать пять. - Я буду первым, и вы  увидите,  как
это легко и просто.
   Человек в комбинезоне взглянул на него вопросительно. Марк  кивнул  и
заставил себя улыбнуться. Затем  на  лицо  его  опустилась  маска.  Марк
прижал ее руками и глубоко вдохнул в себя темноту.
   Первое, что он увидел, очнувшись, это  черное  марсианское  небо  над
куполом, закрывающем Уайтхед-Сити. Была ночь, и  звезды,  высыпавшие  на
небе, сияли с удивительной яркостью, никогда не виданной на Земле.
   Потом он услышал какие-то беспорядочные  крики,  бормотание  и  через
секунду пронзительный визг. "О боже, это Мерилис!" - пронеслось у него в
голове,  и,  борясь  с  накатывающимися  волнами  головокружения,   Марк
поднялся с кушетки.
   Снова закричали,  и  он  увидел  бегущих  в  их  сторону  сотрудников
джонт-службы в красных комбинезонах. Мерилис, шатаясь и указывая куда-то
рукой, двинулась к нему. Потом снова вскрикнула и упала без сознания.
   Но Марк уже понял, куда она указывает. Он увидел. В глазах  Рикки  он
заметил  тогда  не  испуг,  а  именно  возбуждение.  Ему  следовало   бы
догадаться, ему надо было догадаться!  Ведь  он  знал  Рикки,  знал  его
затаенность и любопытство. Ведь это его  сын,  его  милый  мальчик,  его
Рикки - Рикки, который не знал страха.
   До этого момента.
   На соседней с Рикки кушетке лежала Патти и, к счастью, еще спала. То,
что было его сыном, дергалось  и  извивалось  рядом  -  двенадцатилетний
мальчишка со снежно-белой головой и невероятно старыми тусклыми глазами,
приобретшими болезненно-желтый цвет. Существо  старше  чем  само  время,
рядящееся под двенадцатилетнего мальчишку. Оно подпрыгивало и  дергалось
словно в каком-то жутком, мерзком  приступе  веселья,  потом  засмеялось
скрипучим,  сатанинским  смехом.  Сотрудники  джонт-службы  не  решались
подойти к тому, что они видели.
   Ноги старика-младенца судорожно сгибались и дрожали. Руки, похожие на
высохшие хищные лапы, заламывались и плясали в воздухе, потом они  вдруг
опустились и вцепились в лицо того существа, которое еще  недавно  звали
Рикки.
   - Дольше, чем ты думаешь, отец! - проскрежетало оно. - Дольше чем  ты
думаешь! Я задержал дыхание, когда мне дали маску! Я притворился спящим!
Хотел увидеть! И увидел! Я увидел! Дольше, чем ты думаешь!
   С визгами и хрипами оно неожиданно впилось  пальцами  себе  в  глаза,
Потекла кровь, и зал превратился в испуганный, кричащий обезьянник.
   - Дольше, чем ты думаешь, отец! Я видел! Видел! Долгий джонт! Дольше,
чем ты думаешь! Дольше, чем ты можешь себе представить! Намного  дольше!
О, папа!
   Оно выкрикивало еще что-то, но джонт-служащие  наконец  опомнились  и
быстро  повезли  из  зала  кушетку  с  кричащим  существом,   пытающимся
выцарапать себе глаза - глаза, которые видели немыслимое  на  протяжении
вечности. Существо говорило что-то еще, всхлипывало, затем закричало, но
Марк Оутс этого уже не слышал, потому что закричал сам. 6


5





ЗНАЕТЕ, ОНИ КЛАССНО ИГРАЮТ

Стивен КИНГ


ONLINE БИБЛИОТЕКА http://russiaonline.da.ru


   Когда Мэри проснулась, оказалось, что они заблудились. Она это  сразу
поняла, да и Кларк понимал, хотя вначале не хотел  этого  признать;  его
лицо приняло этакое выражение: "я и так  лажанулся,  так  отцепитесь  от
меня", рот у него сжался и становился все меньше, пока почти  совсем  не
исчез. И он не принимал  формулировку  "заблудились"  -  он  предпочитал
"где-то не там свернули", и даже такое признание было  для  него  верхом
поражения.
   Они выехали из Портленда вчера. Кларк работал в одной  из  гигантских
компьютерных фирм - и это была его идея посмотреть  так  часть  Орегона,
которая находилась за пределами  приятного,  но  скучноватого  пригорода
Портленда,  где  они  жили,  -  района,  населенного  сливками  верхнего
среднего класса и именуемого в просторечии Городком программистов.
   "Говорят, там, на воле в пампасах, очень красиво,  -  сказал  он  ей.
-Хочешь посмотреть? У  меня  свободная  неделя,  и  уже  пошли  слухи  о
переводе.  Если  мы  не  посмотрим  настоящий   Орегон,   то   последние
шестнадцать месяцев останутся в моей памяти лишь черной дырой".
   Она охотно согласилась  (занятия  в  школе  закончились  десять  дней
назад,  а  летней  группы  ей  не  дали),  предвкушая  удовольствие   от
путешествие наудачу, забыв о том, что проводимый на авось  отпуск  часто
заканчивался довольно плачевно -  отдыхающие  теряются  на  каком-нибудь
переселке, который, петляя  в  зарослях,  ведет  в  никуда.  "Это  будет
приключение, -думала она,  -  по  крайней  мере,  можно  на  это  и  так
посмотреть", - но ей в январе исполнилось тридцать два,  и  она  считала
себя чуть староватой для приключений. В ее  понимании  настоящий  отпуск
означал чистый мотель  со  сверкающей  ванной,  купальными  халатами  на
кровати и работающей сушилкой для волос.
   Первый день, однако, был прекрасным - местность оказалась  необычайно
красивой, и даже Кларк, что было  весьма  непривычно,  несколько  раз  в
восхищении замолкал. Они провели ночь в чудесной  деревенской  гостинице
западнее Юджина, занимались любовью не один, а два раза (для  этого  она
определенно не считала себя староватой),  а  утром  направились  на  юг,
рассчитывая попасть на водопад Кламат-Фоллс. Они ехали по шоссе штата  N
58, и это было правильно, но потом, после ленча в городке Окридж,  Кларк
предложил съехать с трассы, забитой грузовиками и лесовозами.
   - Ну, не знаю... - Мэри отвечала с осмотрительностью женщины, которая
от своего мужа уже наслышалась  подобных  предложений  и  навидалась  их
последствий. - Я не хочу там заблудиться, Кларк. там  слишком  пусто.  -
Она ткнула ухоженным ноготком  в  зеленое  пятно  на  карте  с  надписью
"Пустынный  район  Боулдер-Крик".  -  Видишь,  "пустынный";  значит,  ни
заправочных станций, ни комнат отдыха, ни мотелей.
   - Давай, поехали,  -  сказал  он,  отодвигая  остатки  бифштекса.  Из
музыкального автомата доносилась песня "Шесть дней в пути" в  исполнении
Стива Эрла и группы "Дьюкс", а за заляпанными грязью окнами носились  на
роликах мальчишки со скучающими лицами. Вид у них был такой, словно  они
лишь отбывают номер в ожидании, когда подрастут и разнесут к чертям весь
этот город, и Мэри прекрасно понимала их состояние. - Ничего  страшного.
Через несколько миль к востоку мы вернемся на 58-е... потом  свернем  на
юг, на шоссе штата N 42... вот тут, видишь?
   - Ага. - Она увидела также, что шоссе N 58 обозначено жирной  красной
линией, тогда как 42-у - лишь  еле  заметной  черной  рисочкой.  Но  она
наелась мяса с картофельным пюре и, чувствуя  себя  удавом,  только  что
проглотившим  козленка,  не  хотела  вступать  в   спор   с   инстинктом
первопроходца своего мужа.  Ей  хотелось  только  разложить  сиденье  их
доброго старого "Мерседеса" и немножко поспать.
   - Потом, - продолжал Кларк, - вот эта дорога. Она без номера, значит,
просто проселок, но зато ведет прямо в Токети-Фоллс. А  оттуда  остается
только выскочить на федеральное шоссе N 97. Ну так как?
   - Скорее всего, ты заблудишься, - ответила она - проблеск мудрости, о
котором она потом вспоминала  с  запоздалым  сожалением.  -  Но  это  не
страшно, лишь бы нашлось где развернуться нашей "Принцессе".
   - Вот это истинно по-американски! - просиял он и  снова  придвинул  к
себе тарелку. И принялся сосредоточенно доедать.
   - Тьфу, - сказала она, прикрывая рот рукой и  морщась.  -  И  как  ты
можешь это есть?
   - Совсем неплохо, - произнес Кларк таким бесцветны тоном, что  только
жена могла понять его значение. - Кроме того,  путешественнику  надлежит
питаться туземной пищей.
   - Похоже, кто-то вычихнул нюхательный  табак  на  осклизлую  котлету,
-продолжала она. - Повторяю: тьфу.
   Они выехали из Окриджа в хорошем расположении духа,  и  поначалу  все
шло замечательно. Неприятности начались, когда они свернули  с  шоссе  N
42; на необозначенный проселок, который, по мнению  Кларка,  должен  был
вывести их прямо в Токети-Фоллс. Первое время было  нормально:  проселок
был гораздо лучше 42-го, которое даже летом было все в  ухабах  и  ямах.
Они весело ехали, по очереди  меняя  кассеты  в  плэйере.  Кларк  обожал
Уилсона Пикетта, Эла Грина и  группу  "Поп  стейплз".  Вкусы  Мэри  были
диаметрально противоположными.
   - Что ты находишь во всех этих белых парнях? - спросил он, когда  она
поставила свою любимую вещь - "Нью-Йорк" Лу Рида.
   - За одного из них я вышла замуж, - ответила она, и Кларк рассмеялся.
Первый признак тревоги  появился  пятнадцать  минут  спустя,  когда  они
доехали до развилки. Оба участника выглядели одинаково многообещающими.
   - Ну и ну,  -  произнес  Кларк,  протягивая  руку  и  щелкая  кнопкой
отделения для перчаток, чтобы достать карту. Он долго изучал ее. - Этого
нет на карте.
   - Приехали, - сказала Мэри. Она уже засыпала, когда  Кларк  наткнулся
на развилку, и поэтому была слегка раздражена. - Хочешь совет?
   - Нет, - ответил он тоже несколько раздраженным тоном, - но,  видимо,
все равно его получу. А я теперь не могу, когда ты вот так  пялишься  на
меня, хотя сама ничего не знаешь.
   - Что это за дорога, Кларк?
   - Я чувствую себя, как старый пес, который  пукнул  под  столом,  где
обедает семья, давай, говори все, что ты обо мне  думаешь.  Изливай  все
это на меня. Твоя очередь.
   - Давай вернемся, пока еще есть время. Вот мой совет.
   - Ага. Отчего бы тебе не вывесить на дороге знак "ПОКАЯНИЕ"?
   - Это что, шутка?
   - Не знаю, Мэри, - мрачно произнес он  и  уселся,  поглядывая  то  на
карту, то на местность за заляпанным ветровым стеклом. Они  были  женаты
почти пятнадцать лет, и Мэри достаточно хорошо знала его и была уверена,
что он будет настаивать на том, чтобы ехать вперед... не только несмотря
на неожиданную развилку, а как раз из-за нее.
   "Когда Кларка Уиллингема гладят  против  шерстки,  он  не  отступит",
-подумала она, прикрывая рот, чтобы он не заметил ее усмешки.
   Она не успела. Кларк взглянул на нее, приподняв бровь, и ее  кольнула
неприятная мысль: если она за столько времени научилась читать  его  так
же легко, как школьную хрестоматию, то ведь и для него она так же ясна.
   - В чем дело? - спросил он чуть-чуть  повышенным  тоном.  Вот  тут-то
-даже до того, как она уснула, дошло до нее теперь, - рот у  него  начал
стремительно уменьшаться. - Хочешь принять участие, дорогая?
   Она покачала головой:
   - Просто горло прочищаю.
   Он кивнул,  сдвинул  очки  на  лоб  и  склонился  над  картой,  почти
уткнувшись в нее носом.
   - Ладно, - сказал он, - свернуть  надо  налево,  потому  что  мы  так
попадем на юг, в  Токети-Фоллс.  Другое  ответвление  ведет  на  восток.
Наверно, к какому-то ранчо.
   - Если на ранчо, то почему дорога имеет разметку посередине?
   Рот Кларка еще чуть уменьшится.
   - Дорогая, ты  не  представляешь,  какие  богачи  бывают  среди  этих
фермеров.
   Она хотела  сказать  ему,  что  времена  разведчиков  пионеров  давно
прошли, что он вовсе не рискует головой, а потом решила, что ей  гораздо
больше хочется подремать на солнышке, чем  грызться  с  мужем,  особенно
после такой восхитительной прошлой ночи. В конце концов, куда-то же  они
приедут, так ведь?
   С этой утешительной мыслью, под тихое мурлыканье Лу Рида о  последнем
великом американском ките Мэри Уиллингем уснула. К тому  времени,  когда
выяснилось, что выбранная Кларком дорога никуда не годится, ей  снилось,
что они вернулись в то кафе  в  Окридже,  где  накануне  ели  ленч.  Она
пытается всунуть монетку в музыкальный автомат, но щель  забита  чем-то,
похожим на мясо. Один из мальчишек, игравших на стоянке,  проходит  мимо
нее с роликовой доской под мышкой и в сбитой набекрень ковбойской шляпе.
   "В чем тут дело?" - спрашивает его Мэри.
   Мальчишка подходит, бросает равнодушный взгляд  и  пожимает  плечами.
"Просто труп какого-то типа разодран на кусочки для вас и для других. Мы
тут ничего плохого не делаем; это массовая культура, дорогуша".
   Потом протягивает руку,  неожиданно  щипнет  ее  за  грудь  и  топает
дальше. Оглянувшись на автомат, она видит, что он весь залит кровью и  в
нем  плавает   что-то   расплывчатое,   отдаленно   похожее   на   части
человеческого тела.
   "Может, отложить бы этот альбом Лу Рида", -  думает  она,  и  в  луже
крови за стеклом на диск ложится пластинка - именно та, что ей хотелось,
-и Лу начинает петь "Целый автобус веры".
   Пока Мэри снился этот тягостный сон,  дорога  все  ухудшалась,  ухабы
становились все больше, пока не слились в один сплошной ухаб. Альбом  Лу
Рида - очень большой - кончился и завелся сначала. Кларк не  обращал  на
это внимание. Приятная улыбка, с которой  начинался  день,  исчезла  без
следа. Рот у него сжался до размеров розового бутона. Если  бы  Мэри  не
спала, она бы заставила его развернуться обратно. Это  он  знал,  как  и
знал то, каким взглядом она посмотрит на него, когда проснется и  увидит
эту узкую полоску крошащегося щебня, сдавленную с  обеих  сторон  густым
сосновым лесом,  в  который  никогда  не  заглядывало  солнце.  Ни  одна
встречная машина не попалась с тех пор, как они свернули с шоссе N 42.
   Он знал, что нужно было вернуться - Мэри терпеть не могла,  когда  он
встревал в подобное дерьмо, забывая  при  этом,  что  гораздо  чаще  ему
удавалось  безошибочно  находить  путь  в  переплетениях  дорог   (Кларк
Уиллингем принадлежал  к  тем  миллионам  американских  мужчин,  которые
убеждены, что у них в голове компас), - но он продолжал  катить  вперед,
поначалу  из  упрямой  уверенности,  что  они  обязательно   попадут   в
Токети-Фоллс, а потом лишь слабо надеясь на это.  Впрочем,  развернуться
действительно было негде. Если попробовать, то  "Принцесса"  по  ступицы
колес  завязнет  в  болотистой  канаве,  примыкавшей  к  тому,  что   по
недоразумению называлось дорогой, и Бог знает, сколько времени  пройдет,
пока не появится буксировщик, или сколько миль надо будет  идти  за  ним
пешком.
   Потом наконец он  выехал  на  место,  где  можно  было  развернуться,
-очередная развилка, и все  же  решил  не  делать  этого.  Причина  была
проста: правая дорога была из  гравия  с  глубокими  колеями,  поросшими
густой травой, а левая - широкая, асфальтированная и  разделена  пополам
желтой чертой. Согласно компасу в голове Кларка, эта дорога вела на  юг.
Он уже чуял Токети-Фоллс. Пятнадцать  километров,  ну  двадцать  пять  -
тридцать максимум. Однако он еще поразмыслил, стоит ли  разворачиваться.
Когда позже он рассказал об этом Мэри, то увидел сомнение в  ее  глазах,
но это действительно было так. Он решил ехать дальше  потому,  что  Мэри
зашевелилась, и он был совершенно уверен,  что  на  разбитом,  ухабистом
участке, который он  только  что  проехал,  она  проснется...  и  только
взглянет на него своими прекрасными голубыми глазами.  Только  взглянет.
Этого будет достаточно.
   И вообще, зачем тратить полтора часа на  обратную  дорогу,  когда  до
Токети-Фоллс рукой подать? "Посмотри на дорогу -  подумал  он.  -  Разве
такая трасса может иссякнуть?"
   Он выжал сцепление, выехал  на  левую  дорогу,  и,  конечно  же,  она
иссякла. За первым же холмом исчезла желтая полоса. За  вторым  кончился
асфальт, и он  катил  по  грунтовой  дороге,  и  темный  лес  все  ближе
подступал к обочине, а солнце - Кларк впервые обратил на это внимание  -
было уже под другую сторону горизонта.
   Асфальт кончился так внезапно, что  Кларк  не  успел  притормозить  и
перевести "Принцессу" на  другую  передачу:  взвизгнули  рессоры,  и  ее
сотряс мощный толчок,  от  которого  Мэри  проснулась.  Она  вскочила  и
перепугано огляделась. "Где..." - начала она, а затем в довершение  всех
событий этого  дня  послышался  неразборчивый  голос  Лу  Рида,  который
выстреливал слова медленной песни "Добрый вечер,  мистер  Вальдхайм"  со
скоростью группы "Элвин и бурундуки".
   -  Ох!  -  произнесла  она  и  нажала  кнопку  выброса.  Голос   Рида
захлебнулся; длинные уродливые жеванные полосы магнитной  ленты  полезли
из щели.
   "Принцесса"  въехала  в  огромную  лужу,  вильнула  влево,  а   затем
выползла, словно чайный клипер, счастливо миновавший шторм.
   - Кларк?
   - Не говори ничего, - процедил он сквозь плотно сжатые зубы. - Мы  не
заблудились  -  через  пару  минут  появится  асфальт,  может  быть,  за
следующим поворотом.
   Угнетенная сном (хотя она и  не  помнила  точно,  что  видела),  Мэри
уложила испорченную пленку на колени и принялась разглаживать ее.  Может
быть, удастся купить другую... но не здесь же. Она  взглянула  на  ветви
могучих деревьев, нависавшие над  дорогой,  словно  голодные  гости  над
столом,  и  поняла,  что  отсюда  далековато  до   ближайшего   магазина
грамзаписи. Она взглянула на Кларка, отметила про себя, что щеки у  него
пунцовые, а рта почти не существует, и решила,  что  пока  что  разумнее
будет помолчать. Если не бросаться на  него  с  обвинениями,  он,  может
быть,  успеет  образумится  до  того,  как  это  жалкое  подобие  дороги
превратиться в яму или зыбкое болото.
   - И потом, я всегда смогу  развернуться,  -  добавил  он,  как  будто
именно это она сейчас предложила.
   - Вижу, - бесстрастно ответила она.
   Он взглянул на нее, может быть, готовясь к бою, а может быть,  просто
растеряно, в надежде, что она не слишком злиться  на  него  -  пока,  во
всяком случае, - а потом сосредоточился на дороге. Теперь проезжая часть
заросла травой и  сорняками  и  настолько  сузилась,  что,  если  бы  им
попалась встречная машина, одной из них пришлось бы сдавать назад. Почва
по краям выглядела все более ненадежной"  низенькие  деревца,  казалось,
хватаются друг за друга в поисках опоры в болоте.
   Электрических столбов по краям дороги не было. Она чуть не сказала об
этом Кларку, но вовремя прикусила  язык.  Он  вел  молча,  пока  они  не
съехали со спуска. Он надеялся, что за поворотом дорога станет лучше, но
это была все та же заросшая тропа. Правда, чуть заметнее и чуть  пошире,
в какой-то степени напоминая  Кларку  дороги  в  его  любимой  эпической
фантастике таких авторов, как Терри Брукс, Стивен Дональдсон и, конечно,
Дж.Р.Р.Толкиен, духовный отец их  всех.  В  их  сказках  персонажи  (как
правило, с волосатыми ногами и  остроконечными  ушами)  выбирали  именно
такие заброшенные дороги, несмотря на собственные мрачные  предчувствия,
и дело кончалось  дракой  с  троллями,  или  гоблинами,  или  скелетами,
размахивающими булавой.
   - Кларк...
   - Знаю, - произнес он и вдруг  нанес  по  рулевому  колесу  короткий,
сдержанный удар, имевший последствием только сдавленное "би-би". - Знаю.
-Он затормозил "Мерседес", который  теперь  занимал  всю  ширину  дороги
(дороги? Черт возьми, да ее  назвать  "тропинкой"  и  то  будет  большая
честь), поставил нейтральную передачу и вышел. Мэри осторожно вылезла  с
другой стороны.
   Деревья источали божественный запах бальзама, и она ощутила  какую-то
красоту в тишине, не нарушаемой ни гулом  моторов  (ни  даже  отдаленным
жужжанием самолета), ни человеческим голосом... но было  в  этом  что-то
настораживающее. Даже те звуки, которые она слышала: "фюить!"  птички  в
тенистом  ельнике,  шорох  ветра,   еле   различимое   ворчание   дизеля
"Принцессы", - лишь подчеркивало окружавшую их стену молчания.
   Она взглянула на Кларка поверх серой  крыши  "Мерседеса",  и  в  этом
взгляде не было ни упрека, ни гнева, а  лишь  мольба:  "Давай  убираться
отсюда! Пожалуйста!"
   - Извини, дорогая, - сказал он, и тревога  в  его  голосе  совсем  не
успокоила ее. - Правда.
   Она пыталась заговорить, но  слова  не  могли  выйти  из  пересохшего
горла. Она прокашлялась и попробовала опять:
   - Как насчет того, чтобы вернуться назад, Кларк?
   Он некоторое время подумал -  снова  послышались  призывное  "фюить!"
птички и ответ откуда-то и глубины леса, - затем покачал головой:
   - Только в крайнем  случае.  Отсюда  не  меньше  трех  километров  до
последней развилки...
   - А что, была еще одна?
   Он вздрогнул, опустил глаза и кивнул:
   - Понимаешь... ты же  видишь,  какая  узкая  дорога  и  какие  вязкие
кюветы. Если мы свернем... - Он покачал головой и вздохнул.
   - Значит, едем дальше.
   - Видимо, да. Если уж дорога станет совсем никудышной, тогда придется
попробовать.
   - Но тогда мы заберемся еще глубже, так? - Пока что ей  удавалось,  и
небезуспешно, как ей казалось, не допускать в свой  голос  обвинительную
нотку, но делать это становилось все труднее. Она  злилась  на  него,  и
весьма, злилась на себя - за то, что позволила  ему  затащить  их  сюда,
во-первых, и за то, как сейчас обхаживает его, во-вторых.
   - Да, но лучше рискнуть проехать вперед и найти  широкое  место,  чем
рисковать разворачиваться на  этой  дряни.  Если  уж  не  будет  другого
выхода, мне придется разворачиваться постепенно  -  пять  минут  заднего
хода, десять отдыха, еще пять минут заднего хода... - Он выдавил подобие
улыбки. - Это целое приключение.
   - О да, конечно, - сказала  Мэри,  про  себя  определив  это  не  как
приключение, а как кучу неприятностей себе на голову. -  Ты  продолжаешь
переть напролом, потому что в глубине души до сих  пор  уверен,  что  за
следующим поворотом покажется Токети-Фоллс?
   Какое-то мгновение казалось, что рот  у  него  вообще  исчез,  и  она
приготовилась  к  вспышке  настоящей  мужской  ярости.  Потом   у   него
опустились плечи, и он лишь  покачал  головой.  Ей  показалось,  что  он
выглядит, как тринадцать лет назад, и это пугало ее гораздо больше,  чем
перспектива застрять на грязном проселке в совершенно безлюдной месте.
   - Нет, - сказал он. - Видимо,  Токети-Фоллс  не  получится.  Одно  из
правил  движения  в  Америке   гласит:   дороги,   вдоль   которых   нет
электрических столбов, ведут в никуда.
   Значит, и он это заметил.
   - Поехали, - сказал он, забираясь в машину. - Я разобьюсь в  лепешку,
но выберусь отсюда. И в следующий раз буду слушать тебя.
   "Ну да, - подумала Мэри со смесью иронии и усталого негодования, -это
я уже не раз слышала".  Но  не  успел  он  переключиться  с  нейтральной
передачи, как она положила свою руку на его.
   - Знаю, что будешь, - сказала она, превращая тем самым  его  слова  в
твердое обещание. - А теперь давай сматываться отсюда.
   - Будь спокойна, - сказал Кларк.
   - Повнимательнее.
   - Насчет этого тоже будь спокойна. - Он слегка улыбнулся,  отчего  ей
стало немного лучше, и затем занялся  рычагом  передачи.  Большой  серый
"Мерседес", выглядевший таким чужеродным в  этом  дремучем  лесу,  снова
пополз по темной тропе.
   Они проехала еще два километра, и ничего не изменилось, кроме  ширины
проселка: он сделался еще уже. Мэри подумала, что еловые лапы похожи уже
не на голодных гостей на банкете, а на патологически любопытных зевак на
месте дорожного происшествия. Если тропа станет еще уже, эти лапы начнут
стучать в окна машины. Тем временем  подлесок  превратился  из  грязи  в
настоящее болото: кое-где различались озерца стоячей  воды,  присыпанной
пыльцой и иголками. Сердце у нее билось  слишком  часто,  и  дважды  она
поймала себя на том,  что  кусает  ногти  -  привыкла,  от  которой  она
избавилась за год до того, как вышла за Кларка. До нее дошло,  что  если
они застрянут, то, несомненно, ночевать придется внутри "Принцессы". А в
этих лесах водятся дикие звери - она, казалось,  слышала  их.  Некоторые
звуки можно было принять за медведей. При мысли о том, как они  стоял  у
своего безнадежно застрявшего "Мерседеса", а навстречу выходит  медведь,
ей пришлось проглотить нечто похожее по размеру и вкусу на комок ваты.
   -  Кларк,  по-моему,  лучше  все-таки  попробовать  задний  ход.  Уже
четвертый час, и...
   - Смотри, - указал он вперед. - Вроде бы знак?
   Она прищурилась. Впереди тропа взбиралась на гребень густо  поросшего
лесом холма. На вершине виднелось что-то ярко-синее и продолговатое.
   - Да, - ответила она. - Это действительно знак.
   - Здорово! Ты можешь разобрать?
   - М-да... "ЕСЛИ ВЫ ДОБРАЛИСЬ СЮДА, ЗНАЧИТ, ВЫ ТРОНУТЫЙ".
   Он взглянул на нее со смесью любопытства и раздражения:
   - Очень остроумно, Мэри.
   - Спасибо, Кларк. Буду стараться.
   - Поднимемся на  вершину,  прочтем  знак  и  посмотрим,  что  там  за
гребнем. Если не увидим ничего хорошего, попробуем задних ход. Лады?
   - Лады.
   Он потрепал ее по бедру и осторожно повел машину  дальше.  "Мерседес"
полз так медленно, что слышен  был  шорох  мягко  цепляющейся  за  шасси
травы. Теперь Мэри действительно могла разобрать надписи  на  знаке,  но
сперва просто отвергла ее, посчитав  ошибкой,  -  слишком  уж  это  было
нелепо. Но они подъезжали все ближе, а слова не менялись.
   - Там написано то, что я думаю? - спросил Кларк.
   Мэри коротко, испуганно рассмеялась:
   - Да... но это больше похоже на шутку. Как по-твоему?
   - Я уже никак не считаю - вот что меня беспокоит. Но я вижу  кое-что,
не похожее на шутку. Смотри, Мэри!
   Метров за десять до знака - у самой  вершины  -  дорога  вдруг  резко
расширилась, на ней появились и асфальт, и разделительная полоса. У Мэри
словно камень свалился с сердца.
   Кларк усмехнулся:
   - Здоров, правда?
   Она весело кивнула, тоже расплываясь в улыбке.
   Они доехали до знака, и Кларк затормозил. Они вновь прочли:
   Добро пожаловать в Рок-н-Ролл-Рай, штат Орегон МЫ ГОТОВИМ НА ГАЗЕ!
   И ВЫ БУДЕТЕ ТОЖЕ!
   Слоны Торговая палата Львы Лоси - Это, конечно, розыгрыш, - повторила
она.
   - Может быть, и нет.
   - Город под названием Рок-н-Ролл-Рай? опомнись, Кларк.
   - Почему бы и нет? есть же Стон в Нью-Мексико, Акула в Неваде, а один
городок в Пенсильвании называется Коитус. Так почему не быть  в  Орегона
Рок-н-Ролл-Раю?
   Она весело рассмеялась. Облегчение было почти невероятным.
   - Ты это придумал.
   - Что?
   - Коитус, штат Пенсильвания.
   - Ничего подобного. Ральф Гинцберг когда-то пытался отправить  оттуда
журнал  под  названием  "Эрос".  Ради  штемпеля.  На  почте  отказались.
Клянусь. Так что кто знает? Может, город основан коммуной хиппи, которых
в шестидесятых тянуло назад, к природе. Они втянулись в буржуазную жизнь
-"Слоны", "Львы". "Лоси", - но первоначальное название осталось.  -  Его
захватила  новая  идея;  она  казалась  ему  смешной  и   ностальгически
прекрасной одновременно.  -  В  общем-то,  неважно.  Важно  то,  что  мы
выбрались на мощеную дорогу, милая.
   Она кивнула.
   - Так поезжай. Но осторожно.
   - Да уж. - "Принцесса" коснулась мощеной поверхности  -  это  был  не
асфальт, а какой-то материал, гладкий, без заплат и температурных  швов.
-Куда уж остор...
   Тут они въехали на гребень холма, и последнее слово замерло у него на
губах. Он  с  такой  силой  нажал  на  тормоз,  что  ремни  безопасности
застегнулись сами по себе, а затем перевел рычаг передачи в  нейтральное
положение.
   - Святый Боже! - вырвалось у Кларка.
   Они сидели в неподвижном "Мерседесе" и,  раскрыв  рот,  рассматривали
городок внизу.
   Это был прямо-таки городок  в  табакерке,  приютившийся  в  крохотной
долине.  Напрашивалось  сравнение  с  картинами  Нормана  Рокуэлла.  Она
пыталась  уверить  себя,  что  это  просто  география:   дорога,   круто
спускающаяся в долину, густой темно-зеленый  лес,  окружающий  город,  -
скопление толстых, древних елей на  фоне  золотых  полей;  но  это  была
совсем не просто география, и  Кларк,  видимо,  тоже  это  понимал.  Все
находилось в такой тонкой гармонии, например, церковные шпили -  один  к
северу от ратуши, другой к югу. Кирпично-красное  здание  на  востоке  -
это, конечно, школа, а вон то большое белое здание к западу от  него,  с
башенкой, на верхушке которой виднелась  спутниковая  антенна,  -  ясное
дело, мэрия. Домики выглядели до невозможности чистенькими и ухоженными,
как на рекламе в довоенных журналах вроде  "Сэтердей  ивнинг  пост"  или
"Америкэн меркьюри". "Из каких-то труб должен виться дымок", -  подумала
Мэри, и при ближайшем рассмотрении так и оказалось. Вдруг она  вспомнила
рассказ из "Марсианских  хроник"  Рея  Брэдбери.  Он  назывался  "Третья
экспедиция", и в нем марсиане ловко замаскировали бойню под то, что всем
казалось ожившими воспоминаниями детства.
   - Разворачивайся, - резко сказала она. - Здесь достаточно места, если
маневрировать осторожно.
   Он медленно обернулся, но ее уже не волновало выражение его лица.  Он
уставился на нее, как на сумасшедшую:
   - Дорогая, что ты...
   - Мне это не нравится, вот и все. - Она чувствовала, как лицо  у  нее
наливается кровью, но все равно стояла на своем. -  Мне  это  напоминает
страшный рассказ, который я читала в детстве. - Она помолчала. -  А  еще
напоминает о домике-конфетке в сказка про Ганзеля и Гретель.
   Он все еще сохранял это свое выражение "а я не верю", и  она  поняла,
что он хочет спуститься вниз - продолжение того идиотского гормонального
взрыва, которых охватил его  утром  на  шоссе.  Ему  хотелось  совершать
открытия,  Господи  помилуй!  И,  конечно,  хотелось   купить   сувенир.
Например, майку с надписью вроде "Я БЫЛ В РОК-Н-РОЛЛ-РАЕ, И, ЗНАЕТЕ, ОНИ
КЛАССНО ИГРАЮТ".
   - Дорогая, -  начал  он  нежным,  вкрадчивым  голосом,  каким  всегда
убеждал ее вляпаться в очередную авантюру.
   -  Перестань.  Хочешь  сделать  мне  приятное  -   разворачивайся   и
возвращайся  на  шоссе  N  58,  если  сделаешь  это,  вечером   получишь
вознаграждение, даже два раза, если захочешь.
   Он глубоко вздохнул - руки на рулевом колесе, глаза устремлены  прямо
вперед. Наконец, не глядя на нее, произнес:
   - Посмотри на ту сторону  долины,  Мэри.  Видишь,  там  вверх  вьется
дорога.
   - Да.
   - Видишь, какая широкая? Гладкая? Прекрасно мощеная?
   - Кларк, это вряд ли...
   - Смотри! По-моему, там самый  настоящий  автобус.  -  Он  указал  на
желтое пятнышко, движущееся по  дороге  в  сторону  города,  отблескивая
металлическим верхом на жарком солнце. - Вот мы  и  встретили  еще  одну
машину в этой части света.
   - И все-таки.
   Он схватил карту, лежавшую на природной доске, и, когда  обернулся  к
ней, Мэри с ужасом поняла, какая  злость  скрывается  за  этим  веселым,
льстивым голосом:
   - Слушай, Мэри, и внимательно, чтобы потом не было вопросов. Может, я
и могу развернуться здесь, а может, и нет - тут шире, но  не  настолько,
чтобы быть уверенным. А грунт, по-моему, еще хлипкий.
   - Кларк, пожалуйста, не кричи на меня. У меня голова болит.
   Он сделал над собой усилие и понизил голос:
   - Если я  развернусь,  до  58-го  остается  двадцать  километров  той
гадости, по которой мы проехали...
   - Двадцать километров - это немного. -  Она  пыталась  быть  твердой,
хотя бы  для  самоутверждения,  но  чувствовала,  что  ее  сопротивление
слабеет. Она ненавидела себя за это, но ничего не могла изменить. В  нее
закралось ужасное подозрение, что именно так мужчины  всегда  добиваются
своего: не потому что они правы, а потому что безжалостны.  Они  спорят,
словно играют в футбол, и, если  поддаваться,  твоя  душа  будет  вся  в
синяках.
   - Нет, двадцать километров - это немного, - продолжал он своим  самым
вкрадчивым "я стараюсь не задушить тебя, Мэри" голосом, - а  как  насчет
по крайней мере сотни, которые нам придется  тащиться  через  эти  леса,
если мы выберемся на 58-е?
   - Ты так говоришь, будто мы опаздываем на поезд, Кларк!
   - Просто это меня злит, вот и все. Ты только взглянула  на  маленький
городок внизу и уже кричишь, что он тебе напоминает  какую-то  "Пятницу,
13-е число, часть XX или что-то в этом роде, и уже хочешь дать  деру.  А
вон та дорога, - он указала на противоположный край долины, -  ведет  на
юг. По этой дороге, наверно, максимум полчаса до Тотеки-Фоллс.
   - То же самое ты говорил в  Окридже,  прежде  чем  мы  отправились  в
Страну Волшебных Тайн.
   Он опять всмотрелся в нее - рот у него будто  свело  судорогой,  -  а
затем взялся за рычаг передач.
   - К черту, - прорычал он. Разворачиваемся. Но если по пути встретится
хоть одна машина,  Мэри,  всего  одна,  мы  вернемся  в  Рок-н-Ролл-Рай.
Итак... Второй раз она положила свою руку на его прежде,  чем  он  выжал
сцепление.
   - Поезжай, - сказала она.  -  Ты,  вероятно,  прав,  а  я,  вероятно,
сглупила. Просто сглупила - ты поступаешь разумнее меня, я  это  признаю
по крайней мере, и готова подчиниться, но все  равно  я  здесь  чувствую
что-то не  то.  Так  что  ты  должен  меня  простить,  если  я  не  буду
размахивать юбкой с лозунгом: "Вперед за Кларком".
   -  Господи!  -  ужаснулся  он.  На  его  лице  все  еще   сохранялось
неуверенное выражение, придававшее ему необычный - и довольно неприятный
-мальчишеский вид. - Ты загрустила, да, лапочка?
   - Думаю, что да, - ответила она в надежде, что он не заметит, как  ей
противно такое подлизывание. В конце концов,  ей  тридцать  два,  а  ему
сорок один. Она почувствовала  себя  староватой  для  того,  чтобы  быть
чьей-то лапочкой, а его староватым для того, чтобы в лапочке нуждаться.
   Тогда озабоченное выражение исчезло с его лица,  и  он  стал  прежним
Кларком, которого она любила и с которым надеялась прожить остаток  дней
своих.
   - Ты бы классно выглядела, размахивая юбкой, -  хмыкнул  он,  измеряя
рукой длину ее бедра. - Просто здорово.
   - Ты  дурак,  Кларк,  -  сказала  она  и  улыбнулась  как  бы  против
собственной воли.
   - Точно, мэм, - согласился он, выжимая сцепление. * * * У городка  не
было никаких окраин, если не считать таковыми окружавшие  его  небольшие
поля.  После  мрачной  тропинки,  зажатой  между  деревьями,  они  вдруг
очутились среди высокой пшеницы, а мгновение спустя уже  проезжали  мимо
чистеньких, аккуратных домиков.
   В городке было тихо, но далеко не пустынно.  Несколько  машин  лениво
ползали  взад-вперед  по  четырем-пяти  пересекающимся  улочкам,  а   по
тротуарам шествовало немало пешеходов. Кларк  поднял  руку,  приветствуя
толстяка в расстегнутой до пупа рубашке,  который  одновременно  поливал
газон и пил пи во из банки. Толстяк с поросшей густыми  волосами  грудью
наблюдал за их машиной, но руки в ответ не поднял.
   Главная улица тоже навевала сравнение с картинками  Нормана  Рокуэлла
-настолько  сильное,  что  возникало  чувство  уже  виденного   однажды.
Тротуары закрывала тень крепких, старых дубов, как и следовало  ожидать.
Не надо было быть большим провидцем, чтобы угадать, что  единственное  в
городе  питейное  заведение  называется  "Росинка"  и  что  над  стойкой
виднеются большие освещенные часы с рекламой пива  "Будвайзер".  Стоянки
для машин были с  пандусами;  над  парикмахерской  "Острое  лезвие"  был
вывешен красно-бело-синий флаг, а над аптекой, которая называлась  "Ритм
фармации", - ступка с пестиком. Зоомагазин (с объявлением "СИАМСКИЕ КОТЫ
ДЛЯ ЖЕЛАЮЩИХ") именовался "Белый кролик".  Все  верно  до  омерзения.  А
правильнее всего -  мэрия  в  центре  городка.  Там  на  протянутом  над
эстрадой канате висело объявление, которое Мэри смогла прочесть  еще  за
сотню метров: "КОНЦЕРТ СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ".
   Она вдруг сообразила, что знает этот город - видела его  сто  раз  по
ночному  телевидению.  При  чем  здесь  Рей  Брэдбери  с  его  зловещими
картинками Марса или сказочный домик с конфетками;  это  был  тот  самый
Типичный Маленький Городок, в  который  то  и  дело  попадают  персонажи
сериала "Сумеречная зона".
   Она наклонилась к мужу и произнесла многозначительным шепотом:
   - Мы сейчас не в мире зрения и слуха, а в мире целостного восприятия.
Смотри! - Она повела рукой, не указывая ни на что конкретно, но женщина,
стоявшая у автомобильного  салона,  заметила  этот  жест  и  недоверчиво
взглянула на нее.
   - Смотри на что? - переспросил  он.  В  голосе  его  опять  слышалось
раздражение, на этот раз, как она  догадалась,  вызванное  тем,  что  он
прекрасно понимал, о чем речь.
   - Вон знак впереди! Мы въезжаем...
   - О, замолчи, Мэри, - сказал  он,  резко  заворачивая  на  стоянку  в
стороне от Мейн-стрит.
   - Кларк! - взвизгнула она. - Что ты делаешь?
   Он указал сквозь окно на заведение с несколько нетипичным  названием:
"Ресторан Рок-энд-Буги".
   - Я хочу пить. Зайду туда и возьму огромную  фляжку  пепси.  Тебе  не
нужно туда идти. Сиди здесь. Запри все двери, если хочешь.
   - Кларк, пожалуйста, не ходи.
   Он взглянул на  нее  так,  что  она  пожалела  о  своем  сравнении  с
"Сумеречной зоной: - не потому, что ошиблась, потому, что была права. Он
на самом деле остановился не потомку, что  хотел  пить;  он  остановился
потому, что этот странный городишко пугал и его. Насколько  сильно,  она
не знала, но была уверена, что он не собирался туда идти, пока не уверил
себя, что ни капельки не боится.
   - Я только на минутку. Может, тебе пива принести?
   Она расстегнула ремень безопасности.
   - Вот чего я не хочу, так это оставаться одной.
   Он одарил ее снисходительным взглядом - мол, так и знал, что ты  тоже
пойдешь.
   - А еще я хочу дать тебе по заднице за то, что ты втянул  нас  в  это
дело, - закончила она, с удовольствием наблюдая,  как  снисходительность
на его лице сменяется уязвленным удивлением.  Обернувшись,  она  увидела
двоих длинноволосых юнцов, стоявших на другой стороне  улицы.  Они  пили
пиво и рассматривали чужаков.  Один  из  них  был  в  помятом  цилиндре.
Подвешенная к нему на ленточке  пластиковая  гвоздика  раскачивалась  на
ветру. Руки его приятеля были испещрены выцветшей татуировкой. Мэри  они
показались парнями того типа, которые сидят третий год в десятом классе,
чтобы иметь побольше времени поразмыслить над тем, что лучше:  торговать
наркотиками или насиловать.
   Как ни странно, их лица тоже показались ей знакомыми.
   Они заметили ее взгляд. Тот, что в цилиндре, торжественно поднял руку
и растопырил пальцы. Мэри испуганно отвела глаза и повернулась к Кларку:
   - Давай напьемся и смотаемся отсюда.
   - Конечно, - ответил он. - И не надо кричать на меня, Мэри. То есть я
был прав и...
   - Кларк, видишь двух парней на той стороне?
   - Каких двух парней?
   Когда она оглянулась. Тот, что в цилиндре, и Татуированный исчезли  в
дверях парикмахерской. Татуированный оглянулся через плечо и, хотя  Мэри
не была вполне в том уверена, подмигнул ей.
   - Вот заходят в парикмахерскую. Видишь?
   Кларк посмотрел в ту сторону, но увидел только, как закрылась дверь и
от нее пошли солнечные зайчики.
   - Вот заходят в парикмахерскую. Видишь?
   Кларк посмотрел в ту сторону, но увидел только, как закрылась дверь и
от нее пошли солнечные зайчики.
   - В чем дело?
   - Они мне показались знакомыми.
   - Да ну?
   - Ага. Но мне как-то трудно поверить, чтобы кто-то из  моих  знакомых
переехал  в   Рок-н-Ролл-Рай,   штат   Орегон,   и   занял   престижные,
высокооплачиваемые должности уличных хулиганов.
   Кларк рассмеялся и взял ее под руку.
   - Пошли, - сказал он, и они направились в ресторан "Рок-энд-Буги".
   Ресторан далеко не соответствовал страхам Мэри. Она  ожидала  увидеть
какую-нибудь убогую  забегаловку,  вроде  жалкой  (и  довольно  грязной)
столовки в Окридже, где они завтракали. Вошли же они в залитый солнечным
светом, уютный небольшой зал в духе пятидесятых  годов:  стены  выложены
голубым кафелем, хромированные подносы, чистенькая  дубовая  дверь;  под
потолком  лениво  вращались   деревянные   лопасти   вентиляторов.   Две
официантки в  голубых  ацетатных  передниках,  которые  показались  Мэри
срисованными из тогдашних  журналов,  стояли  в  отделанном  нержавеющей
сталью проходе между залом и кухней.  Одна  была  молодая  -  не  больше
двадцати, но явно потрепанного вида. Другая, невысокая женщина с  копной
завитых рыжих волос, обдала Мэри таким уничтожающим  взглядом,  что  той
стало не по себе... и вот еще что было в ней: уже  второй  раз  за  пару
минут Мэри ощутила странную  уверенность,  что  знает  кое-кого  в  этом
городе.
   При   их   появлении   зазвенел   звонок   над   дверью.   Официантки
переглянулись.
   - Привет, - сказала младшая. - Добро пожаловать.
   - Не-а, пуская чуток подождут, - отрезала рыжая. - Мы ужасно  заняты,
не видите, что ли? - Она обвела руками зал, пустой, настолько может быть
пуст зал ресторана в крохотном городке в перерыве между ленчем и обедом,
и громко расхохоталась собственному остроумию, как и голос, смех  у  нее
был низкий, надтреснутый и в понимании Мэри прочно связывался с виски  и
сигаретами. "Но мне же  знаком  этот  голос,  -  подумала  она.  -  Могу
поклясться".
   Она обернулась к Кларку и увидела, что он  уставился  на  официанток,
возобновивших болтовню между собой,  словно  зачарованный.  Ей  пришлось
дернуть его за рукав, чтобы привлечь его внимание, и  еще  раз  дернуть,
когда он было направился к столам, теснившимся в  левой  половине  зала.
Она хотела, чтобы они сели у стойки. Она хотела,  чтобы  они  выпили  по
стакану содовой и побыстрей убрались отсюда.
   - В чем дело? - прошептала она.
   - Ни в чем, - ответил он. - Догадываюсь.
   - Ты что, язык проглотил?
   - На какое-то время - да, - сказал он и, не  успела  она  потребовать
объяснений, направился к музыкальному автомату.
   Мэри села у стойки.
   -  Сейчас  займусь  вами,  мэм,  -  сказала  молодая   официантка   и
наклонилась, чтобы расслышать то, о чем ей говорила товарка  с  пропитым
голосом. Присмотревшись, Мэри поняла, что на  самом  деле  ей  абсолютно
неинтересно, что та ей говорит:
   - Мэри, какой колоссальный автомат! - с восхищением воскликнул Кларк.
- Тут все вещи  пятидесятых!  "Лунный  свет"...  "Сатиновая  пятерка"...
"Шеп" и "Липовый свет"... Лаверн Бейкер!  Господи,  Лаверн  Бейкер  поет
"Твидл-ди"! Я этого с детства не слышал!
   - Побереги денежки. Мы зашли только напиться, помнишь?
   - Да, да.
   Он последний раз взгляну на радиолу,  раздраженно  вздохну  и  уселся
рядом с ней у стойки. Мэри вытянула меню из зажима  между  перечницей  и
солонкой, стараясь не  замечать,  как  он  нахмурился  и  выпятил  губу.
"Смотри, - говори он, не раскрывая рта (этому, как  она  открыла:  можно
научиться в длительном браке). - Я прорывался  через  пустыню,  пока  ты
спала, убил бизона, сражался с индейцами,  доставил  тебя  в  целости  и
сохранности в этот маленький оазис, а что я получу в  благодарность?  Ты
мне даже не разрешаешь послушать "Твидди" из автомата!"
   "Ничего, - подумала она. - Мы скоро уйдем, так что ничего страшного".
Хороший  совет.  Она  последовала   ему,   углубившись   в   меню.   Оно
соответствовало ацетатным передникам, неоновым часам, радиоле  и  общему
убранству (которое с некоторой натяжкой можно было  бы  охарактеризовать
как рибоп середины века).  Пончики,  естественно,  назывались  "Гончие".
Чизбургер был  не  просто  чизбургером,  а  "Чабби  Чеккер",  а  двойной
чузбургер -"Большой боппер". Фирменным блюдом  была  пицца  с  начинкой:
меню обещало "Там все, кроме Сэма Кука!"
   - Класс, - сказала она. - Ла-ба-ду-ба-да!
   - Что? - переспроси Кларк, но она покачала головой.
   Подошла молодая официантка, доставая блокнот из ацетатного  кормашка.
Она одарила их  улыбкой  -  вымученной,  как  показалось  Мэри;  женщина
выглядела усталой и нездоровой. На верхней  губе  у  нее  было  засохшее
пятно от лихорадки, а слегка налитые кровью  глаза  беспрерывно  бегали.
Они останавливались, казалось, на всем, кроме клиентов.
   - Что вам?
   Кларк взял меню у Мэри. Она отобрала его назад и произнесла:
   - Большую "пепси" и большое имбирное пиво. И пожалуйста, побыстрее.
   - Вы обязательно должны попробовать вишневый пирог! - хриплым голосом
вскричала рыжая. Молодая официантка вздрогнула при звуке  этого  голоса.
-Рик только что испек! Вы почувствуете, что умерли и вознеслись на небо!
-Она с ухмылкой подбоченилась. - Но вы и так в Раю,  ну,  вы  понимаете,
что я хочу сказать.
   - Спасибо, - сказала Мэри, - но мы действительно спешим и...
   - Конечно, а почему бы и нет? -  раздумчиво  произнес  Кларк.  -  Два
кусочка вишневого пирога.
   Мэри лягнула его в лодыжку - больно, - но он, - казалось, не  заметил
этого. Он снова уставился на рыжую официантку,  до  боли  стиснув  зубы.
Рыжая, несомненно, заметила это, но не подала виду.  Она  лениво  взбила
одной рукой свои немыслимые волосы.
   - Две  бутылки  с  собой,  два  пирога  здесь,  -  повторила  молодая
официантка. Она опять  нервно  улыбнулась  им,  пока  ее  глаза  изучали
обручальное кольцо Мэри, сахарницу, вентилятор под потолком. - Пирог вам
прямо сюда? - Она нагнулась и положила на  стойку  две  салфетки  и  две
вилки. - В-вы... - начал Кларк, но Мэри твердо и быстро перебила его:
   - Нет.
   Хромированный поднос находился на дальнем конце  стойки.  Как  только
официантка направилась туда, Мэри прошипела:
   - Зачем ты это делаешь, Кларк? Ты же знаешь, я хочу поскорее убраться
отсюда!
   - Эта официантка. Рыжая. Это же...
   - Да перестань глазеть на нее! - злобно прошептала  Мэри.  -  Ты  как
пацан, заглядывающий девочкам под юбки!
   Он отвел взгляд... но с немалым усилием.
   - Это же вылитая Джанис Джоплин, или я сумасшедший!
   Пораженная, Мэри сова посмотрела на официантку. Та слегка повернулась
в профиль, разговаривая с поваром на кухне, но Мэри видны были две трети
ее лица, и этого оказалось  достаточно.  У  нее  как  будто  щелкнуло  в
голове, и лицо рыжей совместилось с лицом на пластинках, которые  у  нее
хранились  до  сих  пор.  Это  были  пластинки  в  виниловых  конвертах,
выпущенные  в  том  году,  когда  еще  ни  у  кого  не  было  переносных
магнитофонов  "сони",  а   компакт-диски   воспринимались   как   чистая
фантастика; пластинки, которые теперь уложены в  картонный  ящик  из-под
виски и пылятся где-то в углу чердака; пластинки  с  такими  названиями,
как  "Большой  брат  и  акционерная   компания",   "Дешевая   дрожь"   и
"Жемчужина". И лицо Джанис Джопин -  доброе,  некрасивое  лицо,  которое
очень быстро сделалось старым, огрубевшим и измученным. Кларк прав: лицо
этой женщины - точная копия лица на тех старых пластинках.
   Но было не только лицо: и Мэри ощутила, как в ее душу заползает  ужас
и сердце колотится в предчувствии опасности.
   Был еще голос.
   В памяти у нее всплыл леденящий душу, взмывающий вверх звук  -  почти
вой - в начале песни "Кусочек моего сердца". Она наложила этот  мрачный,
пропитой выкрик на голос рыжей официантки, от  которого  несло  виски  и
"Мальборо", как только что накладывала друг на друга лица, и поняла, что
если  официантка  запоет  эту  песню,  она  запоет  ее  голосом  умершей
знаменитости из Техаса.
   "Потому что она и есть умершая знаменитость  из  Техаса.  Поздравляю,
Мэри, тебе пришлось ждать до тридцати двух лет, но  ты  своего  добилась
-увидела наконец свое первое привидение".
   Она  попробовала  спорить  с  собой,  пыталась  убедить   себя,   что
совпадение разных факторов, среди которых  не  последнее  место  занимал
стресс от того, что они  заблудились,  заставило  ее  придавать  слишком
большое  значение  случайному  сходству,   но   все   эти   рациональные
соображения  не  могли  состязаться  с  уверенностью,  засевшей  глубоко
внутри: она видит призрак.
   В ее теле происходили какие-то странные глубинные  изменения.  Биение
сердца достигло уже галопа, и оно готово было взорваться, как  марафонец
на олимпийской жаре. От прилива адреналина мышцы живота напряглись, а  в
диафрагме сделалось тепло, как после  глотка  виски.  Подмышки  и  виски
увлажнились потом. Самым удивительным был свет, заливавший все - неон на
циферблате  часов,  отделанный  нержавеющей  сталью  проход  на   кухню,
вращающиеся круги на лицевой панели музыкального автомата - так, что все
казалось и призрачным  и  в  то  же  время  чересчур  реальным.  До  нее
доносилось жужжание вентилятора, рассекавшего лопастями  воздух,  слабый
ритмичный звук, будто кто-то выбивал  шелковую  занавеску,  запах  мяса,
жарящегося на невидимом вертеле в соседнем помещении. И в  то  же  время
было ощущение, что она вот-вот свалится с вертящегося  стула  на  пол  в
глубоком обмороке. "Возьми себя в руки, женщина! - строго приказала  она
себе. - У тебе приступ страха, вот и все, - никаких  призраков,  никаких
гоблинов, никаких демонов. Просто старомодный  приступ  всеохватывающего
ужаса, такое с тобой и раньше случалось перед экзаменами, в первый  день
работы в школе и когда ты первый раз выступала на родительском собрании.
Ты знаешь, что это такое, и  можешь  с  ним  справиться.  Никто  тут  не
собирается падать в обморок, так что возьми себя в руки, слышишь?"
   Она изо всех сил сжала пальцы  на  ногах,  сосредоточившись  на  этом
ощущении, пытаясь тем  самым  вернуться  в  реальным  мир,  подальше  от
ослепительного порога, за которым маячила потеря сознания.
   "Дорогая, -  голос  Кларка  откуда-то  издалека,  -  с  тобой  все  в
порядке?"
   - Да, конечно. -  Ее  собственный  голос  тоже  слышался  из  далекой
дали... но все равно, понимала она, ближе, чем если  бы  она  попыталась
заговорить еще пятнадцать секунд назад. Все еще сжимая пальцы  ног,  она
взяла оставленную официанткой салфетку, чтобы рассмотреть ткань,  -  еще
один способ вернуться в мир и  справиться  с  панически,  иррациональным
(действительно иррациональным,  правда  же?  -  ясное  дело!)  чувством,
которое с такой силой охватило ее. Она поднесла салфетку к  лицу,  чтобы
вытереть пот, и  увидела,  что  на  обороте  что-то  написано  прыгающим
карандашом,  который  рвал  бумагу  в  клочья.  Мэри  прочла  написанное
большими печатными буквами:
   "УБИРАЙТЕСЬ ОТСЮДА, ПОКА ЕЩЕ МОЖЕТЕ".
   - Мэри, что это?
   Официантка с лихорадкой на  губе  и  бегающими,  испуганными  глазами
возвращалась с пирогом. Мэри уронила салфетку на колени.
   - Ничего, - спокойно произнесла  она.  Когда  официантка  расставляла
тарелки, Мэри заставила себя заглянуть девушке в глаза.
   - Спасибо, - сказала она.
   - Не за что, - пробормотала та,  лишь  на  краткий  миг  встретившись
глазами Мэри, после чего снова бесцельно заскользила взглядом по залу.
   - Решила все-таки попробовать пирог, я вижу, - говорил ее  муж  своим
доводящим до бешенства тоном - мол, де, Кларку  лучше  знать.  "Женщины!
-возглашал этот тон. - Господи, они же ничто. Их мало подвести к колодцу
-надо еще ткнуть носом, чтобы они начали пить. Такая работа. Трудно быть
мужчиной, но я стараюсь изо всех сил.
   - С виду ничего, - произнесла она, удивляясь своему ровному тону. Она
широко улыбнулась ему, уверенная, что рыжая, похожая как две капли  воды
на Джанис Джоплин, бдительно следит за ними.
   - Не могу успокоиться, как она похожа... - начал Кларк,  но  на  этот
раз Мэри пнула его в лодыжку  как  следует,  без  дураков.  Он  обиженно
зашипел, глаза расширились, но прежде чем он раскрыл рот, она сунула ему
в руку салфетку с нацарапанным призывом.
   Он нагнулся. Взглянул туда. Она поймала себя  на  том,  что  молится,
самым настоящим образом молится - впервые, наверное,  за  двадцать  лет.
"Прошу тебя, Господи, сделай так, чтобы он понял, что это не шутка.
   Заставь его понять, что эта женщина не просто похожа на Джанис Джопин
-это и есть Джанис Джоплин, и я ужасно  себя  чувствую  в  этом  городе,
действительно ужасно".
   Он поднял голову, и  сердце  у  нее  упало.  На  лице  присутствовали
растерянность и раздражение, но и  только.  Он  раскрыл  рот,  собираясь
заговорить... и раскрыл его так  широко,  словно  кто-то  убрал  штифты,
скреплявшие челюсти.
   Мэри тоже повернулась в ту сторону.  Повар  в  белоснежном  халате  и
бумажной пилотке набекрень вышел из  кухни  и  прислонился  к  кафельной
стене, сложив  руки  на  груди.  Он  разговаривал  с  рыжей,  а  молодая
официантка наблюдала за ними со смесью ужаса и усталости.
   "Если поскорее не уйти отсюда, останется только усталость, - подумала
Мэри. - Или апатия".
   Повар был немыслимым красавцем  -  таким,  что  Мэри  даже  не  могла
определить его возраст. Где-то от тридцати до сорока пяти, но точнее  не
могла. Он взглянул на  них  широко  расставленными  голубыми  глазами  в
обрамлении роскошных густых ресниц, слегка улыбнулся и опять  повернулся
к рыжей. Он сказал что-то, вызвавшее у той короткий квакающий смешок.
   - Господи, это де Рик Нельсон, - прошептал Кларк. -  Не  может  быть,
немыслимо, он же погиб в авиакатастрофе шесть или семь лет назад, но это
так!
   Мэри собиралась было возразить, что  он  ошибается,  что  это  просто
смешно, хотя сама никак не могла поверить, что рыжая  официантка  -  это
давно умершая блюзовая певица Джанис Джоплин. Не успела она открыть рот,
как снова послышался щелчок - тот самый, знаменовавший переход туманного
сходства в однозначное узнавание. Кларк первым назвал имя, потому что он
был на девять лет старшее ее, он слушал радио  и  смотрел  "Американские
оркестры" по телевидению еще в те времена, когда Рик Нельсон был  просто
Рикки Нельсоном, и такие песни, как "Бибоп бэби":  и  "Одинокий  город",
были  гвоздями  сезона,  а  не   пыльным   старьем,   которое   немногие
специализированные  радиостанции  время  от  времени  прокручивают   для
седеющих детей послевоенного поколения. Кларк первым увидел это и, когда
показал ей, она уже не могла сопротивляться очевидному.
   Как  сказала   рыжеволосая   официантка?   "Вы   обязательно   должны
попробовать вишневый пирог! Рик только что испек!"
   Там, в нескольких метрах от них,  жертва  смертельной  авиакатастрофы
рассказывали анекдот - похабный, судя по  выражению  их  лиц,  -  жертве
злоупотребления наркотиками.
   Рыжая откинула голову и разразилась своим будто ржавым смехом.  Повар
ухмылялся, у него появились приятные ямочки на полных щеках.  А  молодая
официантка, та, что с лихорадкой на  губе  и  с  перепуганными  глазами,
смотрела на Кларка и Мэри, как бы спрашивая: "Вы на это смотрите? Вы это
видите?"
   Кларк все еще таращил  глаза  на  повара  и  официантку  с  тревожным
выражением изумленного узнавания;  лицо  у  него  вытянулось,  словно  в
комнате смеха.
   "Они это увидят, если уже не заметили, - думала Мэри, - и мы  потерям
всякий шанс выбраться из  этого  кошмара.  Думаю,  тебе  пора  принимать
командование, детка, и побыстрее.  Вопрос  только:  что  ты  собираешься
делать?"
   Она потянулась к его руке, обираясь сдавить  ее,  потом  решила,  что
этим не закрыть его отвисшую челюсть. Вместо этого она ущипнула  его  за
мошонку... изо всех сил. Кларк дернулся и так резко  повернулся  к  ней,
что она чуть не свалилась со стула.
   - Я забыла бумажник в машине, - сказала она. Голос казался  ей  самой
слишком тонким и слишком громким. - Сходи за ним, пожалуйста, Кларк.
   Она пристально смотрела ему в глаза, растянув губы в  улыбке.  Где-то
она читала - в каком-то паршивом женском журнальчике  в  парикмахерской,
-что, если живешь с одним и тем же мужчиной  десять  или  двадцать  лет,
между вами устанавливается какое-то подобие телепатической связи.  Такая
связь, утверждалось в статье, может оказаться очень  кстати,  когда  ваш
дражайший вздумает привести босса домой, предварительно не  позвонив,  и
вы захотите послать его в винный магазин за бутылочкой "Амаретто" или  в
универсам за сливками. Теперь она пыталась - всю себя вкладывая в это  -
передать ему нечто гораздо более важное.
   "Иди, Кларк. Пожалуйста, иди. Даю тебе десять секунд, потом  беги.  И
если ты не  окажешься  за  рулем  со  вставленным  ключом  зажигания,  я
чувствую, нам тут придется очень хреново".
   И в то же время  другая,  глубоко  скрытая  Мэри  с  робкой  надеждой
вопрошала: "Это все ведь сон, да? По-моему..."
   Кларк внимательно вглядывался в нее глазами, увлажнившимися от  боли,
которую она ему причинила... но хотя бы не жаловался на это. Он  мельком
посмотрел на рыжеволосую и повара, увидел, что они поглощены  разговором
(теперь, похоже, она рассказывает анекдот), затем повернулся к ней.
   - Наверно, упал под сиденье, -  говорили  она  этим  слишком  тонким,
слишком громким голосом, не давая ему вставить слово. - Знаешь, красный.
   После недолгого молчания - ей  оно  показалось  бесконечным  -  Кларк
слегка кивнул.
   - Ладно, - сказал он,  и  она  мысленно  благословила  его  за  почти
небрежный тон, - но посмотри, не трогая мой пирог, пока меня нет.
   - Возвращайся, пока я не успела справиться со своим, и  все  будет  в
порядке, - сказала она и положила в  рот  кусочек  пирога.  Он  оказался
абсолютно безвкусным, но она улыбалась. Улыбалась,  как  "мисс  Нью-Йорк
-королева яблок", каковой она когда-то была.
   Кларк начал отодвигать стул,  и  тут  откуда-то  донеслись  усиленные
аппаратурой гитарные переборы - не аккорды, а просто  треньканье.  Кларк
рванулся, и Мэри схватила его за руку, чтобы удержать. Сердце у нее, уже
было успокоившееся, понеслось тем же отвратительным галопом.
   Рыжеволосая, и повар, и даже молоденькая официантка - к  счастью,  ни
на какую знаменитость не похожая, - лениво выглянули  в  витринное  окно
ресторана "Рок-энд-Буги".
   - Не увлекайся, дорогой, - сказала рыжая. - Они просто  настраиваются
к вечернему концерту.
   - Верно,  -  подтвердил  повар.  Он  обратил  на  Мэри  взгляд  своих
васильковых глаз. - У нас тут в городе почти каждый вечер концерт.
   "Да, - подумала Мэри. - Конечно. Разумеется".
   Со  стороны  мэрии  докатился  голос,   одновременно   бесцветный   и
божественный, и такой громкий, что зазвенели  стекла.  Мэри,  которая  в
свое время перебывала на многих  рок-концертах,  сразу  определила,  что
происходит: усталые долгогривые подсобники носятся по сцене  перед  тем,
как  погаснет  свет,  с  ловким  изяществом  пробираясь  сквозь  джунгли
усилителей и микрофонов, то и дело становясь на колени, чтобы  соединить
силовые кабели. - Проверка! - заорал тот же голос.  -  Проверка  -  раз,
проверка - раз, проверка - раз!
   Опять перебор гитар, еще не совсем аккорд, но  ближе  к  нему.  Потом
барабанная дробь. Быстрый рифф на трубе - отрывок  из  темы  "Мгновенная
карма" - в сопровождении легкого громыхания бонг.  "СЕГОДНЯ  КОНЦЕРТ"  -
было написано на лозунге, протянутом вдоль здания мэрии в  духе  Нормана
Рокуэлла,  а  Мэри,  выросшая  в  Элмайре,  штат  Нью-Йорк,  с   детства
навидалась концертов на открытых площадках.  Те  концерты  действительно
были в стиле Нормана Рокуэлла:  оркестр,  одетый  в  форму  добровольной
пожарной охраны, потому что настоящая музыкантская форма была им  не  по
карману), исполнял на ходу  марши  Соуза,  слегка  фальшивя,  а  местный
"парикмахерский квартет" импровизировал на темы "Шенандоа":  и  "У  меня
девушка из Каламазу".
   Она предположила, что концерты в Рок-н-Ролл-Рае мало  похожи  на  эти
детские представления, когда она с друзьями, зажигая  бенгальские  огни,
бегала по улицам в сгущающихся сумерках.
   - Пойду за твоим бумажником, - сказал он. - Ешь пирог.
   - Спасибо, Кларк. - Она откусила еще  кусочек  безвкусного  пирога  и
посмотрела,  как  он  направляется  к  двери.  Он  шевствовал   нарочито
медленно, что при ее  лихорадочном  состоянии  казалось  глупым  и  даже
отталкивающим. "Я понятия не имею, что  нахожусь  в  одном  помещении  с
парочкой знаменитых  трупов,  -  казалось,  говорила  легкая,  небрежная
походка Кларка. - С чего бы мне волноваться?"
   Ей подумалось,  что  здешние  концерты  на  открытом  воздухе  больше
напоминают Гойю, чем Рокуэлла.
   "Поторопись! - захотелось крикнуть ей. -  Забудь,  что  ты  идешь  по
канату и мотай быстрее!"
   В тот момент, когда Кларк взялся за ручку, зазвонил звонок,  и  дверь
открылась, впуская еще двоих мертвых техасцев. Тот, что в темных  очках,
был Рой Орбисон. Тот, что в пенсне, - Бадди Холли.
   "Свинопасы из Техаса", - перепугано подумала Мэри,  ожидая,  что  они
сейчас схватят ее мужа и уволокут куда-то.
   - Извиняюсь, эр, - вежливо произнес тот, что в темных очках, и вместо
того, чтобы хватать Кларка, отступил в сторону.
   Кларк молча кивнул - говорить он, естественно,  не  мог,  как  поняла
Мэри, - и вышел на улицу, "оставив ее здесь одну с мертвяками". Из  этой
мысли естественно вытекала следующая, еще более  ужасная:  "Кларк  уедет
сам, без нее. Вдруг она поверила, что так и будет. Не потому, что он так
хочет, и не потому, что трус, -  в  такой  ситуации  нельзя  говорить  о
смелости или трусости, и она полагала, что единственная причина,  почему
они не свалились в обмороке на пол, бессвязно лепеча и пуская слюну,  не
в том, что все происходило так быстро, а в том, что он просто не смог бы
сделать ничего другого. То пресмыкающееся, притаившееся на самом донышке
мозга, что отвечает за самосохранение, просто  выползло  бы  из  темноты
своей норки и приняло бы командование на себя.
   "Тебе пора  уматывать  отсюда,  Мэри,"  -  сказал  внутренний  голос,
принадлежавший ее  собственному  пресмыкающемуся,  и  тон  этого  голоса
напугал ее. Он был разумнее, чем ему полагалось в такой ситуации, но  ей
показалось, что разумная сдержанность  в  любой  момент  может  уступить
место воплям безумия.
   Мэри сняла ногу с выступа под стойкой и опустили ее на пол,  стараясь
подготовить себя к бегству, но не успела она собраться  с  мыслями,  как
узкая рука опустилась ей на плечо и она увидела перед собой добродушное,
улыбающееся лицо Бадди Холли.
   Он умер в 1959 году, как ей запомнилось  из  фильма,  в  котором  его
играл Гэри Бьюзи. С тех пор прошло больше  тридцати  лет,  однако  Бадди
Холли все еще походил на двадцатитрехлетнего недотепу, которому  на  вид
можно дать и семнадцать; зрачки у него будто плавали за стеклами  очков,
а кадык подпрыгивал вверх-вниз, как обезьянка на  палочке.  На  нем  был
уродливый клетчатый пиджак и галстук-тесемочка. На галстуке был зажим  в
виде огромной хромированной велосипедной вилки. Лицо и вкус неотесанного
лоха, скажете вы, но в уголках рта скрывалось нечто слишком мудрое, даже
заумное, а когда он крепко сжал  ее  плечо,  она  почувствовала  плотные
мозоли на подушечках пальцев - от гитары.
   - Привет, чувишка, - сказал он; изо рта у него разило чесноком. Вдоль
левого  стекла  очков  зигзагом  извивалась  тоненькая,   как   волосок,
трещинка. - Я тебя здесь раньше не видал.
   Невероятно, но она продолжала  подносить  ко  рту  очередной  кусочек
пирога, хотя прежний вывалился  обратно  на  тарелку.  Более  того,  она
ответила слабой вежливой улыбкой.
   - Нет, - сказала она. Она интуитивно  чувствовала,  что  нельзя  дать
понять этому человеку, что узнала его;  тогда  исчезнет  даже  ничтожный
шанс, что им с Кларком удастся вырваться. - Мы  с  мужем  просто...  ну,
проездом тут.
   "А может, Кларк уже едет, отчаянно стараясь на превысить  разрешенную
скорость, вытирая пот с лица и то и дело переводя взгляд  с  зеркала  на
ветровое стекло и обратно? Неужели?"
   Человек в клетчатом спортивном пиджаке ухмыльнулся,  обнажая  слишком
большие и слишком острые зубы.
   -  Ага,  я  хорошо  знаю,  как  это,  -  услышал  свисток,  а  теперь
собираетесь ловить кайф. Так, что ли?
   - По-моему, это был свисток, - строго произнесла Мэри,  отчего  вновь
вошедшие удивленно переглянулись, а потом громко расхохотались.  Молодая
официантка переводила с одного на  другого  взгляд  испуганных,  налитых
кровью глаз.
   - Не слабо, - заметил Бадди Холли. - Однако тебе с супругом стоило бы
покантоваться тут. Хотя бы остаться на сегодняшний концерт.  Тут  у  нас
классное шоу, я тебе  скажу.  -  Мэри  вдруг  сообразила,  что  глаз  за
треснувшим стеклом наполнен кровью. Когда Холли ухмыльнулся шире, скосив
глаза, алая капелька вытекла у него из-под века и  покатилась  по  щеке,
словно слеза. - Точно, Рой?
   - Да, мэм, - подтвердил тот, что в темных очках. - Пока  не  увидите,
не поверите.
   - Я верю, что это так, -  тихо  произнесла  Мэри.  Да,  Кларк  уехал.
Теперь она была в этом уверена. Нашпигованный Гормонами Храбрец  смылся,
как заяц, и она полагала, что вскоре перепуганная девушка  с  лихорадкой
на губе отведет ее в подсобку, где ее уже ожидают ацетатный  передник  с
блокнотом для заказов.
   - Об этом стоит написать домой, - гордо продолжал Холли. - Я  имею  в
виду рассказать. - Капля крови скатилась с его лица и упала на  сиденье,
которое только что оставил Кларк. - Оставайся.  Будешь  довольна.  -  Он
посмотрел на приятеля, ожидая поддержки.
   Человек в темных очках стоял рядом с поваром и официантками; он обнял
рыжую за талию, а та положила свою руку поверх  его  и  улыбалась.  Мэри
заметила, что ногти коротких, некрасивых пальцев этой женщины  обгрызена
до краев. У Роя Орбисона в вырезе рубашки красовался мальтийский  крест.
Он кивнул и тоже расплылся в улыбке:
   -  С  удовольствием  примем  вас,  мэм,  и  не  только  на   сегодня,
-расслабься и отдохни, как говорили у нас дома.
   - Я спрошу мужа,  -  услышала  она  собственные  слова,  а  про  себя
добавила: "Если, конечно, увижу его".
   - Давай, дорогуша! - ободряюще сказал Холли. - Это будет в самый раз!
- Затем, как ни странно, он напоследок еще раз сжал ей плечо и отошел  в
сторону, освободив ей путь к двери. Еще более странно -  она  как  будто
видела характерные радиатор и звезду "Мерседеса" за окном.
   Бадди направился к своему приятелю Рою, подмигнул  ему  (вытекла  еще
одна кровавая слеза), потом подошел сзади к Джанис  и  ущипнул  ее.  Она
возмущенно вскрикнула, при этом у нее изо рта полезли черви. В  основном
они попадали на пол, но некоторые застряли на нижней  губе,  непристойно
подергиваясь.
   Молодая  официантка  отвернулась  с  гримасой  мрачного   отвращения,
заслонив лицо рукой. А для Мэри Уиллингем, которая вдруг  сообразила,  в
какие страшные игры с ней играют,  бегство  из  замысла  превратилось  в
настоятельную необходимость. Она вскочила со стула и ринулась к двери.
   - Эй! - завопила рыжая. - Эй, ты не заплатила за пирог!  И  за  пепси
тоже! Здесь  тебе  не  благотворительная  столовая,  сука!  Рик!  Бадди!
Держите ее!
   Мэри ухватилась за дверную  ручку,  но  она  выскользнула  у  нее  из
пальцев. Сзади послышался топот ног. Она снова взялась за ручку, на этот
раз сумела ее повернуть  и  так  сильно  распахнула  дверь,  что  звонок
сорвался. Узкая рука с твердыми мозолями на подушечках пальцев  схватили
ее за локоть. Теперь пальцы не просто давили, а впивались  в  кожу;  она
почувствовала, что нервы у нее на пределе - сначала боль тонкой струйкой
разошлась от локтя  вплоть  до  левой  стороны  челюсти,  а  потом  рука
онемела. Она ткнула правым кулаком, словно крокетным молотком, в то, что
показалось ей тонкой тазовой костью над пахом. Раздался сдавленный вопль
-значит, они чувствуют боль, мертвяки они там или нет, и  хватка  вокруг
ее руки ослабла. Мэри рванулась и  проскочила  в  дверь;  волосы  на  ее
голове встали дыбом, будто густая солнечная корона безысходного ужаса.
   Глаза ее остановились на "Мерседесе", все еще стоявшем на улице.  Она
благословляла Кларка за то, что он остался. И, видимо, полностью  уловил
ее передачу; он сидел за рулем,  а  не  рылся  под  сиденьем  в  поисках
бумажника, и вставил ключ в замок зажигания "Принцессы" как  раз  в  тот
момент, когда она выскочила из ресторана "Рок-энд-Буги".
   Парень в цилиндре с цветочком  и  его  татуированный  приятель  снова
стояли возле парикмахерской и бесстрастно наблюдали, как Мэри  открывает
правую дверь. Кажется, она узнала того, что в цилиндре: у нее  были  три
пластинки группы "Линирд Скинирд", и она была  почти  уверена,  что  это
Ронни Ван Зант. И сразу же поняла,  как  такой  второй,  с  татуировкой:
Дуэйн Олмен, мотоцикл которого врезался в тракторный прицеп двадцать лет
назад. Он что-то достал из кармана джинсов и надкусил. Мэри нисколько не
удивилась, сообразив, что это персик.
   Рик Нельсон выскочил из ресторана, за ним появился  Бадди  Хролли,  у
которого теперь вся левая половина лица была залита кровью.
   - Садись! - заорал Кларк. - Садись в чертову машину, Мэри!
   Она плюхнулась на пассажирское сиденье, а Кларк повернул ключ, прежде
чем она успела захлопнуть дверь.  Задние  шины  "Принцессы"  взвизгнули,
подняв облачка сизого дыма. Мэри швырнуло вперед, когда Кларк  изо  всей
силы рванул тормоз - головой прямо о приборную доску. Она  потянулась  к
открытой двери, пока Кларк с отчаянной руганью переводил рычаг  передачи
обратно на ход.
   Рик Нельсон  бросился  на  серый  капот  "Принцессы".  Глаза  у  него
блестели. Наглая ухмылка обнажила неровные белые зубы. Поварской  колпак
слетел с него, и темные волосы космами торчали над висками.
   - Вы поедете на концерт! - орал он.
   - Пошел вон! - крикнул  ему  Кларк.  Он  выжал  сцепление  и  надавил
акселератор.  Обычно  спокойный  дизельный  двигатель  "Принцесс"  глухо
взревел, и она рванулась вперед. Призрак продолжал цепляться  за  капот,
глядя на них со злобной ухмылкой.
   - Застегни ремень! - рявкнул Кларк Мэри, когда она уселась.
   Она схватила пряжку  и  вставила  ее  в  паз,  с  восхищенным  ужасом
наблюдая, как существо на капоте протягивает левую руку и  хватается  за
дворник  перед  ней.  Оно  поползло  вверх.  Дворник  оторвался.   Тварь
посмотрела на него, отшвырнула  и  потянулась  к  дворнику  водительской
стороны. Прежде чем она схватила второй дворнику, Кларк снова надавил на
тормоза, теперь уже обеими ногами.  Замок  ремня  Мэри  щелкнул,  больно
впиваясь ей под грудь. Возникло ужасное ощущение давления изнутри, будто
чья-то безжалостная рука  вталкивает  все  ее  кишки  в  воронку  горла.
Призрак на капоте слетел и упал на асфальт. Мэри услышала тихий хруст, и
кровь забрызгала всю мостовую вокруг головы.
   Она  оглянулась  и  увидела,  как  остальные  бегут  к   машине.   Их
возглавляла Джанис с перекошенным  от  ненависти  и  возбуждения  лицом.
Впереди машины она увидели поднявшегося с легкостью мягкой куклы повара.
На его лице по-прежнему расплывалась широченная ухмылка.
   - Кларк, они догоняют! - вскрикнула Мэри.
   Он глянул в зеркало  заднего  вида  и  снова  нажал  на  акселератор.
"Принцесса" рванулась вперед.  Мэри  успела  заметить,  как  сидящий  на
мостовой прикрыл рукой лицо, и искренне желала, чтобы это было все,  что
она увидела, но она рассмотрела и кое-что похуже - под  рукой  пряталась
все та же ухмылка.
   Потом  две  тонны  лучшей  немецкой  техники  проехались   по   нему.
Послышались какие-то лопающиеся звуки, будто дети игрались с  воздушными
шариками. Она обхватила голову руками - слишком поздно, слишком поздно -
и зарыдала.
   - Не волнуйся, - сказал Кларк. Он мрачно смотрел  в  зеркало  заднего
вида. - Вряд ли мы ему сильно навредили - он уже встает.
   - Что?!
   - Не считая следа шины на  рубашке,  он...  -  Вдруг  он  замолчал  и
посмотрел на нее. - Кто тебя ударил, Мэри?
   - Что такое?
   - У тебя рот в крови. Кто тебя ударил?
   Она потрогала пальцем уголок рта, с удивлением  рассматривая  красную
слизь, потом попробовала ее.
   -  Это  не  кровь  -  пирог,  -  сказала  она  и  издала   отчаянный,
надтреснутый смешок. - Давай убираться отсюда, Кларк, пожалуйста.
   - Да уж, - сказал он и снова посмотрел на  Мейн-стрит,  которая  была
широка и - пока, во всяком случае, - пуста. Мэри заметила, что, несмотря
на усилители и гитары в  мэрии,  линий  электропередачи  нигде  не  было
видно. Она понятия не  имела,  откуда  Рок-н-Ролл-Рай  получает  энергию
(хотя... какие-то понятия  возникали),  но,  во  всяком  случае,  не  от
Энергетической компании Центрального Орегона.
   "Принцесс" набирала скорость, как все дизельные машины, - не  быстро,
но неумолимо,  оставляя  за  собой  густой  бурый  выхлоп.  Мэри  успела
заметить  универмаг,  книжный  магазин  и  магазин  детских  вещей   под
названием "Колыбельная рок-н-ролла". Молодой парень с  кудрями  до  плеч
стоял у биллиардной, скрестив  руки  на  груди  и  упираясь  сапогом  из
змеиной кожи в белый кирпич. Это красивое, капризное надутое  лицо  Мэри
узнала сразу. Кларк тоже.
   - Это сам Лизард Кинг, - произнес он сухим, бесстрастным тоном.
   - Я знаю. Я видела.
   Да - она видела, но появлявшиеся образы,  словно  пересохшая  бумага,
мгновенно сгорали  под  безжалостным,  сфокусированным  светом,  который
зажегся внутри нее; страх, который она испытывала, как бы превратил ее в
увеличительное стекло, и она понимала, что, если  им  удастся  вырваться
отсюда, никаких воспоминаний об этом городке не останется: память станет
золой, развеянной по ветру. Вот как это, конечно же, действует.  Человек
не  может  сохранить   такие   чудовищные   образы,   такие   чудовищные
воспоминания и остаться в здравом уме, поэтому мозг превращается в печь,
которая мгновенно сжигает все это.
   "Вот почему большинство людей еще может  позволить  себе  роскошь  не
верить в привидения и заколдованные дома, - подумала она. -  Потому  что
когда разум обращается к  чему-то  пугающему  и  иррациональному,  вроде
человека, которого заставляют  взглянуть  в  глаза  Медузы  Горгоны,  он
забывает. Он обязан забыть. И Господи! Кроме того,  чтобы  вырваться  из
этого ада, я прошу только одну вещь в мире - забыть".
   Она увидела кучку людей на асфальте возле заправочной  на  выезде  из
города. У них были перепуганные, обычные лица, и  носили  они  выцветшую
обычную одежду. Мужчина в замасленном комбинезоне. Женщина в медицинском
халате - когда-то  белом,  а  теперь  грязно-сером.  Старички  -  она  в
ортопедических ботинках, он со слуховым аппаратом,  прильнувшие  друг  к
другу, словно дети, которые боятся заблудиться в дремучем лесу. Мэри  не
нужно было объяснять, что эти люди, наряду с молодой  официанткой,  были
живыми жителями Рок-н-Ролл-Рая, штат  Орегон.  Их  заманили  сюда  таким
образом, как хищный цветок ловит насекомых.
   -  Пожалуйста,  давай  выберемся  отсюда,  Кларк,  -   сказала   она.
-Пожалуйста. - Что-то застряло у нее в горле, и она зажала  руками  рот,
опасаясь, что вырвет. Но она лишь  громко  рыгнула:  ей  обожгло  горло,
словно  огнем,  и  она  почувствовала  вкус  пирога,  который  съела   в
"Рок-энд-Буги".
   - Все будет в порядке. Успокойся, Мэри.
   Дорога - теперь, когда город кончался, ее  уже  нельзя  было  считать
Мейн-стрит - проходила между пожарным депо слева и школой справа (даже в
том  состоянии  всеобъемлющего  ужаса,  в  котором  она  пребывала,   ей
показалось несколько  экзистенциалистическим  названием  "Грамматическая
школа Рок-н-Ролл"). Трое детей стояли на игровой  площадке,  безразлично
глядя на проносившуюся мимо "Принцессу". Выше дорога огибала холмик,  на
котором стоял знак в форме гитары: "ВЫ ПОКИДАЕТЕ РОК-Н-РОЛЛ-РАЙ.  ДОБРОЙ
НОЧИ, ДОРОГАЯ, ДОБРОЙ НОЧИ".
   Кларк свернул, не сбрасывая скорость; на дальнем конце  витка  дорога
была заблокирована большим автобусом.
   Это был не обычный желтый автобус, который они видели, когда въезжали
в  город:  этот   сверкал   сотнями   немыслимых   красок   и   тысячами
психоделических фигур, словно громадный  сувенир  Лета  любви.  В  окнах
висели липучки от мух и листовки движения за мир,  и  даже  когда  Кларк
закричал и отчаянно надавил на тормоза, Мэри с фаталическим  равнодушием
прочла слова, летящие над разрисованной стенкой  автобуса,  как  пузатые
дирижабли: "ВОЛШЕБНЫЙ АВТОБУС".
   Кларк старался изо всех сил, но полностью остановить машину не  смог.
"Принцесса" врезалась в Волшебный Автобус со  скоростью  около  двадцати
пяти километров в  час,  колеса  у  нее  забуксовали,  а  шины  отчаянно
задымились.  С  глухим   стуком   "Принцесса"   ударилась   в   середину
привязанного канатами автобуса. Мэри опять швырнуло вперед, несмотря  на
ремень. Автобус же слегка качнуло на рессорах, и все.
   - Бежим!  -  крикнула  она  Кларку,  но  ее  уже  охватило  удушающее
предчувствие, что все кончено.  Двигатель  стучал  с  перебоями,  из-под
помятого капота вырывался пар, подобно дыханию раненного дракона.  Когда
Кларк переключил на реверс, машина  дважды  выстрелила,  дернулась,  как
старая взмыленная собака, и застыла.
   Сзади доносился вой сирены. Интересно, кто в этом городе полицейский.
Не Джон же Леннго, который жил под лозунгом "Не доверяй  власти",  и  не
Лизард Кинг, который в городе  явно  числился  криминогенным  элементом.
Кто? И какое это имеет значение? "Может  быть,  -  подумала  она,  -  им
окажется Джимми Хендрикс". Это звучало глупо, но она лучше разбиралась в
рок-н-ролле,  чем   Кларк,   и   где-то   читала,   что   Хендрикс   был
инструктором-парашютистом в 101-1 воздушно-десантной дивизии. А разве не
считается, что из военных выходят прекрасные служители закона?
   "Ты сходишь с ума", -  сказала  она  себе,  затем  кивнула.  Конечно,
сходит. Даже какое-то облегчение при этом испытываешь.
   - Что теперь? - обречено спросила она Кларка.
   Он открыл дверь,  сильно  поддав  плечом,  потому  что  дверь  слегка
перекосило.
   - Бежим, - ответил он.
   - Какой смысл?
   - Ты их видела. Хочешь быть такой?
   Страх немного рассеялся. Мэри отстегнула  ремень  и  открыла  дверцу.
Кларк обошел вокруг "Принцессы" и взял ее за руку. Когда они  обернулись
к Волшебному Автобусу, он больно сжал  ей  руку,  заметив,  кто  выходит
оттуда, - высокий мужчина в белой рубашке с отложным воротником,  темных
брюках и громадных солнечных очках, густые,  иссиня-черные  волосы  были
зачесаны от висков назад, напоминая  утиную  гузку.  Он  был  немыслимо,
невообразимо красив - даже темные очки не могли  его  испортить.  Полные
губы приоткрылись в еле заметной, чуть ироничной улыбке.
   Из-за поворота вылетел сине-белый патрульный  автомобиль  с  надписью
"ПОЛИЦИЯ РОК-Н-РОЛЛ-РАЯ" на борту и затормозил почти  у  самого  бампера
"Принцессы". Человек за рулем был черный, но совсем не похожий на Джимми
Хендрикса. Мэри не была уверена, но ей  показалось,  что  представителем
закона был Отис Реддинг.
   Мужчина в солнечных очках и темных джинсах теперь стоял  прямо  перед
ними, засунув большие пальцы в петли на поясе; его бледные руки свисали,
как мертвые пауки.
   - Как поживаете? - Несомненно, тот самый протяжный мемфийский акцент.
- Хотел бы приветствовать вас в нашем городе. Надеюсь, вы  останетесь  с
нами на некоторое время. Городок наш небольшой,  но  мы  гостеприимны  и
можем позаботиться о себе сами. - Он протянул руку, на которой  сверкали
три неимоверно громадных перстня. - Я мэр в здешних местах.  Звать  меня
Элвис Пресли.
   ...Сумерки летнего вечера.
   По дороге вы мэрию Мэри снова вспомнила концерты  на  которых  бывала
ребенком в Элмайре, и тоска по  безвозвратно  утраченному  на  мгновение
пробила оболочку ужаса, окутывающую ее, так похоже... и в  то  же  время
так не похоже. Никаких детей, размахивающих бенгальскими  огнями:  здесь
было всего с десяток мальчишек, сбившихся в кучку подальше  от  эстрады,
настороженными бледными личиками. Были  среди  них  и  те,  кого  они  с
Кларком видели возле школы, когда пытались вырваться в горы.
   И никакого эксцентричного духового оркестра, который вот-вот заиграет
- а по всей эстраде (которая  Мэри  показалась  не  меньше  Голливудской
Чаши) рассеяны инструменты и принадлежности, видимо, самого  большого  в
мире  -  и  самого  громкого,  судя  по   усилителям   -   рок-ансамбля,
апокалипсического сборища музыкантов бибопа, от звуков  которого,  когда
оно врубит все децибелы, должны сотрясаться окна  на  десять  километров
вокруг. Она насчитала дюжину гитар  и  бросила.  Четыре  полные  ударные
установки... бонги...  конги...  ритм-группа...  круглые  подставки  для
хора... стальной лес микрофонов.
   Амфитеатр был уставлен складными стульчиками -  по  оценке  Мэри,  от
семисот до тысячи, но она считала,  что  зрителей  будет  самое  большее
человек пятьдесят. Она  видела  механика,  теперь  в  чистых  джинсах  и
шерстяной рубашке; рядом с ним сидела бледная, некогда красивая женщина,
очевидно, жена. Медсестра сидела одна в середине длинного пустого  ряда.
Задрав голову, она рассматривала первые  появляющиеся  на  небе  звезды.
Мэри отвернулась, чувствуя, что если она и дальше будет смотреть на  это
грустное, вытянувшееся лицо, у нее разорвется сердце.
   Более знаменитые горожане пока еще не появлялись. Конечно -  завершив
дневные труды, они скопились за сценой, прихорашиваясь и репетируя  свои
реплики. Готовились к классному представлению.
   Кларк молчал, пока они шли по заросшему травой центральному  проходу,
вечерний ветерок ерошил ему волосы, и Мэри они  показались  сухими,  как
солома. На лбу и в уголках рта у Кларка  прорезались  морщинки,  которых
она прежде не видела. Выглядел он так,  словно  после  ленча  в  Окридже
похудел  на  пятнадцать  килограммов,  никаких   следов   Нашпигованного
Гормонами Мальчишки, и Мэри решила, что он исчез навсегда. И еще решила,
что ей это безразлично.
   "Кстати, лапочка, а ты-то сама как выглядишь?"
   - Где мы сядем? - спросил Кларк. Голос его был слабым  и  равнодушным
-голос человека, которому кажется, что все  происходящее  вокруг  -  это
сон. Мэри  высмотрела  официантку  с  лихорадкой  на  губе.  Она  сидела
четырьмя  рядами  ниже,  теперь   одетая   в   светло-серую   блузку   и
хлопчатобумажную юбку, на плечи был наброшен свитер.
   - Там, - сказала Мэри, - рядом с ней. - Кларк, ни  слова  не  говоря,
повел ее туда.
   Официантка подняла глаза на Мэри с  Кларком,  и  Мэри  заметила,  что
глаза у нее уже не бегают - все-таки облегчение. И тут же поняла, в  чем
дело: она явно находилась в ступоре. Мэри опустила глаза, избегая  этого
пустого взгляда, и заметила, что  левая  рука  у  официантки  почти  вся
перевязана бинтом. Мэри с ужасом осознала, что у нее не  хватает  одного
пальца, а может, и двух.
   - Привет, - произнесла девушка. - Я Сисси Томас.
   - Привет, Сисси. Я Мэри Уиллнгем. А это мой муж, Кларк.
   - Очень приятно, - ответила официантка.
   - Ваша рука... - Мэри запнулась, не зная, как продолжить.
   - Это Фрэнки. -  Сисси  говорила  с  глубоким  равнодушием  человека,
который едет на розовой кобыле по бульвару Мечты. - Фрэнки  Лаймон.  Все
говорят, что живым он был  замечательный  парень,  а  испортился,  когда
попал сюда. Он был их первых... из пионеров, можно сказать. Я не знаю То
есть не знаю, был ли он когда-то хорошим. Я только знаю, что  сейчас  он
самая гнусная сволочь. А мне наплевать. Если бы только вам удалось уйти,
и я сделаю это снова. И вообще, Кристалл обо мне заботиться.
   Сисси кивком показала на медсестру, которая перестала изучать  звезды
и теперь смотрела на них.
   - Кристалл очень хорошо заботится. Она вам устроит, если хотите, -вам
не нужно терять пальцы, чтобы застрять в этом городе.
   - Мы с женой не употребляем наркотиков, - несколько напыщенно  заявил
Кларк.
   Сисси молча рассматривала его. Потом сказала:
   - Так будете.
   - Когда начнется представление? - Мэри почувствовала,  что  окутавшая
ее оболочка ужаса начинает рассеиваться, и это ее мало беспокоило.
   - Скоро.
   - А долго будет продолжаться?
   Сисси не отвечала почти минуту, и Мэри готова была повторить  вопрос,
думая, что девушка не расслышала или не поняла, но та сказала:
   - Долго. То есть  представление  закончится  в  полночь,  такое  есть
постановление, но... они тянут долго. Потому что время здесь другое. Оно
может тянуться... ну, не знаю... думаю, если парни разойдутся, то  может
быть и год, и больше.
   Смертельный  холод  охватил  руки  и  спину  Мэри.   Она   попыталась
представить, как можно высидеть год на рок-концерте, и не  смогла.  "Это
сон, и сейчас  ты  проснешься",  -  сказала  она  себе,  но  эта  мысль,
достаточно убедительная, когда они слушали Элвиса Пресли, стоя на солнце
перед Волшебным Автобусом, здесь утрачивала силу и доказательность.
   - По этой дороге вы никуда не выедете, -  говорил  им  Элвис  Пресли.
-Она ведет прямо в болото Умпква. Никаких дорог здесь нет, только лесные
тропки. И зыбучие пески. - Он помолчал; стекла его темных очков на ярком
солнце отблескивали, как печные топки. - И вообще...
   - Медведи, - добавил полицейский, похожий на Отиса Реддинга.
   - Ага,  медведи,  -  согласился  Элвис,  и  губы  его  расплылись  во
всезнающей улыбке, столь знакомой Мэри по телепередачам и фильмам.  -  И
всякое такое.
   Мэри начала:
   - Если мы останемся на концерт...
   Элвис энергично кивнул:
   - Концерт! О да, вы обязательно должны остаться  на  концерт.  У  нас
настоящий рок. Если не видели, то увидите.
   - Истинный факт, - добавил полицейский.
   - Если мы останемся на  концерте...  сможем  ли  мы  уйти,  когда  он
закончится?
   Элвис и полисмен обменялись взглядами, воде бы серьезными, но как  бы
сдерживая улыбки.
   - Ну, знаете, мэм, - протянул наконец былой Король Рок-н-Ролла, -  мы
тут сидим в дыре, и публика к  нам  собирается  очень  медленно...  хотя
любой, кто нас услышит, хочет остаться еще...  и  мы  надеемся,  что  вы
останетесь  тоже.  Посмотрите  несколько  концертов  и  вкусите   нашего
гостеприимства. - Он поднял очки на лоб, обнажив на мгновение окруженные
морщинами пустые  глазницы.  Потом  снова  появились  темно-синие  глаза
Элвиса, рассматривающие их с неподдельным интересом.
   - Думаю, - сказал он, - вам даже захочется остаться насовсем.
   Звезд на небе прибавилось;  сделалось  уже  совсем  темно.  Оранжевые
пятнышки выбегали на сцену, словно ночные цветы,  и  включали  микрофоны
один за другим.
   - Они дадут нам работу, - отстранено произнес Кларк. -  Он  даст  нам
работу. Мэр. Который похож на Элвиса Пресли.
   - Он и есть Элвис, - возразила  Сисси  Томас,  но  Кларк  по-прежнему
рассматривал сцену. Он еще не был готов даже думать об этом, не то чтобы
слушать.
   - Мэри будет работать в парикмахерской "Бибоп", - продолжал он.  -  У
нее учительский диплом и  степень  магистра  по  английскому  языку,  но
теперь ей предстоит Бог знает сколько времени подавать шампуни. На  меня
он лишь взглянул  и  процедил:  "А  вы  кто  такой,  сэр?  У  вас  какая
специальность?" -Кларк подражал мемфийскому выговору мэра, и, наконец  в
окаменевших глазах официантки начало  появляться  осмысленно  выражение.
Мэри показалось, что это был ужас.
   - Не надо передразнивать, - предостерегла она. - Здесь ты может иметь
неприятности... а ты  не  хочешь  иметь  неприятности.  -  Она  медленно
подняла свою забинтованную руку. Кларк взглянул на нее, влажные  губы  у
него затряслись, и когда она  опустила  руку  на  колено,  он  продолжал
значительно тише.
   - Я сказал ему, что я программист, а он ответил, что в городе нет  ни
одного  компьютера...  хотя  они  бы  с  удовольствием   взяли   парочку
синтезаторов. Тут другой парень засмеялся и  сказал,  что  в  универсаме
нужен грузчик на склад, и...
   На подиуме  засветилось  ярко-белое  пятно.  Коротышка  в  спортивном
пиджаке столь дикой расцветки, что Бадди Холли рядом с ним  выглядел  бы
монахом, поднял руки, как бы успокаивая шквал аплодисментов.
   - Кто это? - спросила Мэри у Сисси.
   - Какой-то древний диск-жокей, который ведет эти концерты. То ли Алан
Твид, то ли Алан Брид, что-то в этом роде. Его только здесь  и  увидишь.
Думаю, пьет по-черному. Целыми днями спит - это я точно знаю.
   И как только девушка произнесла это имя, оболочка, окутывающая  Мэри,
как  будто  лопнула  и  остатки  ее  сомнений  исчезли.  Они  с  Кларком
действительно попали в Рок-н-Ролл-Рай, только  он  на  поверку  оказался
Рок-н-Ролл-Адом. Это произошло не  потому,  что  они  оказались  плохими
людьми, и не потому, что старые боги решили наказать их;  случилось  это
потому, что они заблудились в лесу, вот и  все,  а  в  лесу  заблудиться
может каждый.
   - Сегодня для вас потрясающий концерт!  -  возбужденно  выкрикивал  в
микрофон ведущий. - Здесь с нами великий  музыкант...  Фредди  Меркьюри,
прямо из города Лондона... Джин Кроче... мой любимец Джонни Ас...
   Мэри наклонилась к девушке:
   - Ты давно здесь, Сисси?
   - Не знаю. Тут теряется ощущение времени. Лет  шесть,  не  меньше.  А
может, восемь. Или девять.
   - Кит Мун из группы "Ху"... Брайан Джонс из "Роллинг стоунз"... самая
настоящая Флоренс Баллард из "Сьюпримз"... Мэри Уэллс...
   Не в силах сдержать свои худшие опасения, Мэри спросила:
   - Сколько тебе было лет, когда ты сюда попала?
   - Кисс Эллиот... Джанис Джоплин...
   - Двадцать три.
   - Кинг Кертис... Джонни Бернетт...
   - А сейчас тебе сколько?
   - Слим Харпо... Боб Хайт по прозвищу Медведь... Стиви Рей Воэн...
   - Двадцать три, - сказала Сисси,  а  на  сцене  Алан  Фрид  продолжал
выкрикивать имени в почти пустой зал.  И  по  мере  того,  как  на  небе
зажигались звезды - сначала сотня звезд, потом тысяча,  потом  их  стало
невозможно сосчитать, звезды, возникавшие из синевы и  теперь  мерцавшие
там и сям в черноте, - он перечислял жертв наркотиков,  жертв  алкоголя,
жертв авиационных катастроф и убийств; тех, кого  находили  в  пустынных
аллеях, и тех, кого  находили  в  собственных  бассейнах,  и  тех,  кого
находили в кюветах с пробитой рулевой колонкой грудью  и  полуоторванной
головой; он выпевал имена молодых и старых, но преимущественно  молодых,
а когда он назвал имена Ронни Ван Занта и Стива Гейнса, у нее  в  памяти
всплыли слова одной из песен этой группы: "У-у это запах, неужели ты  не
чуешь этот запах", - и да, черт возьми,  она  действительно  чуяла  этот
запах: даже здесь, и когда она взяла Кларка за руку, это  показалось  ей
тем же, что взять руку трупа. - У-У-У-У-РРРР-АААА! - завопил Алан  Фрид.
Позади него, в  темноте,  сотни  теней  выбежали  на  сцену,  освещаемую
ручными фонариками в руках подсобников. - Вы готовы к ТУ-У-У-У-СОВКЕ?
   Никакого ответа от немногочисленных зрителей в зале  не  последовало,
но Фрид замахал руками и  засмеялся,  будто  публика  неистовствовала  в
согласии. Последние проблески света позволили Мэри заметить, как  старик
протянул руку и сорвал слуховой аппарат.
   - Вы готовы к БУ-У-У-У-ГИ?
   На этот раз он получил ответ - тени позади него демонически взвыли  в
свои саксофоны.
   - Тогда поехали... ПОТОМУ ЧТО РОК-Н-РОЛЛ НИКОГДА НЕ УМИРАЕТ!
   Когда погасли огни и оркестр  заиграл  первую  песню  этого  долгого,
долгого концерта - "Будь я проклят", партия вокала Марвина Гея,  -  Мэри
подумала: "Вот чего я боялась. Именно этого я боялась..."

14


1





ЖРЕБИЙ ИЕРУСАЛИМА

Стивен КИНГ



ONLINE БИБЛИОТЕКА http://www.bestlibrary.org.ru


2 октября 1850 года

   Дорогой Бони,

   Как хорошо было шагнуть в холодный, с легким сквозняком зал  здесь  в
Чапелвэйте <Часовня Ожидания (англ.) (прим. Переводчика).>, когда каждая
косточка  ноет  от  несносной   кареты,   а   есть   еще   настоятельная
необходимость облегчить  мочевой  пузырь,  и  увидеть  письмо  с  твоими
неподражаемыми  каракулями  на  маленьком,  до  неприличия,  столике  из
вишневого дерева, что стоит у дверей! Не  сомневайся,  я  сел  прочитать
письмо сразу же после посещения холодной, изукрашенной комнаты на первом
этаже, где мог лицезреть пары своего дыхания.
   Рад узнать, что ты избавился от каверны, которая так долго скрывалась
в твоих легких, хотя, сочувствуя тебе,  уверен,  не  лекарства  излечили
тебя. Абсолютониста <Сторонник северян  в  войне  Севера  и  Юга  (прим.
Переводчика).> излечивает солнечный климат  Флориды!  Возможно,  в  этом
есть высшая справедливость. И  хочу  добавить,  Бони;  прошу  тебя,  как
друга, который тоже заходил в  долину  призраков,  побереги  себя  и  не
возвращайся в Массачусетс, пока  не  окрепнешь.  Твой  прекрасный  ум  и
острое перо не смогут послужить нам, если ты обратишься в прах.
   Да, дом тут вполне приличный, как меня заверяли душеприказчики, но он
оказался более зловещим, чем я полагают. Дом расположен на мысе)  сильно
выдающемся в море, примерно в двух милях к северу от Фэлмоуса, и милях в
девяти к северу от  Портленда.  За  домом  около  четырех  акров  земли,
совершенно одичавшей, пугающей невообразимой,  заросшей  можжевельником,
увитой лозами винограда и кустарниками,  разными  вьющимися  растениями,
поднимающимися по живописным каменным  стенам,  отделяющим  поместье  от
деревенских владений. Очень неудачные копии греческих  скульптур  неясно
просматривали сквозь обвалившиеся части строений - кажется, что  большая
их часть готовится к нападению на прохожих. Вкусы моего  кузена  Стефана
оказались в гамме от неприемлемого до  откровенно  ужасного.  Необычный,
маленький летний домик поблизости, и гротескные солнечные часы,  которые
раньше находились в том месте, что еще недавно называлось  садом,  почти
скрылись в алом сумраке. Все вместе являло собой необыкновенную картину.
Но вид из гостиной весьма изысканный; я обладаю головокружительным видом
на скалы, что неподалеку  от  крыш  Чапелвейта,  и  -  ...Атлантику.  Из
огромного, выпуклого окна эркера передо мной открывается пейзаж; а рядом
с окном стоит огромный жабообразный  секретер.  Вероятно  утонченно  так
начать роман о котором я говорил так долго и, без сомнения, утомительно.
Сегодня было сумрачно и шел легкий, изредка прекращающийся дождь. Может,
поэтому все, что я видел, воспринималось  мною  с  раздражением:  скалы,
древние и разрушенные, как само время; небо, и, конечно,  море,  которое
билось о гранитные клыки внизу,  и  неистово  шумело  и  вибрировало.  Я
ощущаю удары волн, даже когда пишу. Чувство, отнюдь, не из приятных.
   Знаю, ты не одобряешь моей привычки жить в уединении,  дорогой  Бони,
но заверяю тебя: я в хорошем  настроении  и  счастлив.  Келвин  со  мной
обычно молчалив и, как всегда,  прилежен,  так  что  к  середине  недели
объединившись, я  уверен,  мы  наладим  дела  и  организуем  необходимые
поставки из города... Да и несколько женщин надо будет нанять, чтобы они
размели тут пыль.
   Буду заканчивать, есть еще много дел, требующих внимания:  посмотреть
комнаты и тысячи предметов) без сомнения, отвратительной обстановки. Еще
раз благодарю за то, что ты так состоятельно и со знанием  дела  изложил
все в письме, и выражаю надежду на продолжение переписки.
   Передай жене мои признания в  любви,  а  также  прими  мое  искреннее
расположение.
   Чарльз.

6 октября 1850 года

   Дорогой Бони, какое это место!
   Оно продолжает изумлять меня. Например, отношение  жителей  ближайшей
деревни к моему появлению  здесь.  Это  странное,  небольшое  селение  с
колоритным названием Причер Корнерс.
   Келвин  договорился  там  о  ежедневной  доставке  продуктов.  Другую
проблему заготовку дров  на  зиму  он  тоже  успешно  разрешил.  Но  Кел
вернулся в мрачном настроении, и когда я спросил его, что его беспокоит,
он уныло ответил:
   - Они считают вас сумасшедшим, мистер Бун!
   Рассмеявшись, я сказал, что, видимо, они слышали о  лихорадке  мозга,
которой я страдал после смерти Сары; тогда некоторым образом  я  говорил
как безумец. Тебе же это известно.
   Но Кел возразил, что в деревне ничего не знают обо мне,  кроме  того,
что наш кузен Стефан, который договаривался о таком же обслуживании, как
и я сейчас.
   - Было сказано, сэр: "Любой, кто собирается жить в Чапелвэйте, должно
быть, сошел с ума или близок к этому".
   Такие слова сильно смутили меня, как ты  понимаешь,  и  я  спросил  у
Кела, кто рассказал ему такие удивительные вещи Он объяснил:  для  того,
чтобы обеспечить нас  дровами,  ему  пришлось  обратиться  к  хмурому  и
туповатому, рыхлому увальню по имени Томпсон,  владельцу  четырех  сотен
акров сосен, берез и канадских елей, бревна из которых с помощью пятерых
сыновей он продавал и в Портленд, и владельцам других поместий.
   Когда Кел, не знавший о его странностях  и  предрассудках  рассказал,
куда нужно доставить дрова, Томпсон посмотрел на  него,  открыв  рот,  и
ответил, что пошлет сыновей с дровами в  светлое  время  дня  по  дороге
вдоль моря.
   Келвин, явно опечаленный моим смущением, поторопился сказать, что  от
продавца скверно пахло дешевым виски и, очевидно, все дело  в  скудоумии
продавца и в каких-то бессмысленных предрассудках, связанных с покинутым
городом и с поступками кузена Стефана. Презренные люди! Келвин  закончит
дела с одним из сыновей Томпсона, выглядевшим весьма угрюмо  и  тоже  не
совсем трезво. Во всяком случае Кел, чувствовал запах виски. Так я узнал
об отношении в  Причер  Корнере  из  пересказанного  Келом  разговора  с
продавцом в главном магазине  деревни,  хотя  все  это  не  больше,  чем
праздные, второстепенные сплетни.
   Это отнюдь не беспокоит меня; мы знаем, как  по-деревенски  прелестно
обогащает жизнь крестьян запах  скандалов  и  небылиц.  Я  полагаю,  что
бедный Стефан и родственники с его стороны были добропорядочными людьми.
Как я сказал Кату, человек,  который  упал  замертво  рядом  с  верандой
своего  дома,  мой  кузен,  более  чем  подходящий  повод  для  подобных
разговоров. Дом, сам по  себе,  постоянно  приводит  меня  в  изумление!
Двадцать три комнаты, Бони!
   Деревянные панели на стенах верхних этажей, и  портретная  галерея  с
панелями из мягких кож, кое-где подпорченных плесенью, но  еще  довольно
целых. Когда я стоял на лестнице, ведущей в спальню, я услышал возню  за
спиной. Они должны быть большими, эти крысы, так как звуки,  которые  до
меня доносились, напоминали человеческие шаги.
   С содроганием я понял, что нахожусь в темноте или даже при  свете,  в
общем не важно... Однако, я не замечаю  ни  нор,  ни  крысиного  помета.
Странно!
   В верхней галерее есть плохо сохранившиеся портреты в рамах,  которые
постигла  худшая  участь.  Некоторые  из  портрете  имеют  сходство   со
Стефаном, как я помню его. Я уверен,  чти  правильно  определил  портрет
дяди  Генри  Буна  и  его  жены  Джуди,  остальные  мне  не  знакомы.  Я
предполагаю, что один портретов мог изображать  моего  дедушку  Роберта,
получившего столь дурную славу. Но  мне  были  известны  далеко  не  все
родственники со стороны Стефана, о чем я искренне сожалею. Добрый  юмор,
который искрился в письмах Стефана ко  мне  и  Саре,  и  блеск  высокого
интеллекта  сияют  в  глазах  людей,  изображенных  на  этих  портретах,
несмотря на то, что живопись сильно пострадала. Из-за каких-то глупостей
ссорятся семьи! Взломанный секретер, жестокие слова, сказанные  братьями
друг другу... Братьями, которые умерли уже три поколения назад,  а  ныне
их безупречные потомки слишком далеки друг от друга. Не  могу  выразить,
какая удача в том, что ты и Джон Петти познакомились со Стефаном, когда,
казалось, я мог  последовать  за  моей  Сарой  через  Брата...  И  какой
неудачный случай поссорил нас. Как мне нравилось слушать его рассказы  о
хлопотах по сохранению фамильного собрания скульптур и антиквариата!
   Но не позволяй мне порочить это место до такой  степени.  Наклонности
Стефана были сродни моим наклонностям. Действительно, ведь  под  внешним
лоском  его  приобретений  порой   скрываются   произведения   искусства
(некоторые из них) покрытые ковром пыли, до  сих  пор  стоят  в  верхних
комнатах). Кровати, столы с  тяжелыми,  витыми  украшениями  из  тика  и
красного  дерева  заполняют  множество  спален,  комнат   для   приемов,
кабинетов и одну маленькую  гостиную,  обладающую  мрачным  очарованием.
Полы  мягкой  сосны  излучают  тепло  и  таинственный  свет.  Здесь  все
благородно и чувствуется отпечаток прошедших лет. Я еще не могу сказать,
нравится ли все это мне, но несомненно дом  вызывает  чувство  уважения.
Хожу по комнатам и залам, пытаюсь разглядеть изменения,  произошедшие  с
вещами от переменчивого северного климата.
   Покидаю тебя, Бони! Пиши скорее. Расскажи,  каких  успехов  достиг  и
какие новости слышал о Петти  и  остальных.  Да,  пожалуйста,  не  делай
ошибки, пытаясь завести даже случайные  знакомства  на  юге,  ведь  твои
взгляды столь прогрессивны и, как я понимаю, не всех удовлетворит  такой
ответ, как ты дал нашему недальновидному другу, мистеру Келхауну.
   Твой нежно любящий друг Чарльз.

16 октября 1850 года

   Дорогой Ричард, приветствую тебя, как поживаешь? Я часто думал о тебе
с тех пор, как остановился здесь в  Чапелвэйте,  и  ожидал  известий  от
тебя, а сейчас получил письмо от Бони, где он  сообщил  мне,  что  забыл
давить мой адрес в клубе! Остальные не сомневались,  что  я  обязательно
напишу откуда-нибудь, так как иногда  кажется,  что  истинные  и  верные
друзья - все, что осталось у меня в этом мире. О, Всевышний,  как  стали
мы далеки друг от друга! Ты в Бостоне, пишешь с искренним почтением  для
"Освободителя" (куда я, между прочим, тоже сообщил  свой  новый  адрес),
Хенсон в Англии на увеселительной прогулке, а бедный старый Бони в самом
знаменитом логовище юга лечит легкие. Здесь дела идут как нельзя  лучше,
Ричард, и  будь  уверен,  я  вышлю  тебе  полный  отчет,  когда  немного
освобожусь от хлопот. Думаю, твой аналитический ум  может  заинтриговать
происходящее в Чапелвэйте, да и во всем округе.
   Но, тем не менее, я хотел бы любезно попросить тебя, если ты сможешь,
выполнить одну мою просьбу. Помнишь историка, которого ты представил мне
на обеде у мистера Клери?
   Его, кажется, звали Байгилоу. Во всяком случае, он упоминал, что  его
хобби  -  коллекционирование  разных  рассказов,  имеющих   историческую
ценность, относящихся  к  тому  самому  региону  страны,  где  я  сейчас
проживаю. Мой любезный друг, я хотел бы, чтоб ты связался сними разузнал
о некоторых вещах, связанных с легендами или просто со духами...  Может,
он что-нибудь знает о маленьком покинутом  городке,  называемом  Жребием
Иерусалима, который лежит близ деревни  Причер  Корнерс  на  Королевской
реке?
   Королевская река -  это  приток  Эндроскоуджина,  которая  впадает  в
Эндроскоуджин  приблизительно  в  одиннадцати   милях   выше   пустующей
местности близ Чапелвэйта. Такие  сведения  могут  оказаться  совершенно
необходимыми.
   Посмотрев это письмо, чувствую, что был  несколько  краток  с  тобой,
Дик, о чем искренне сожалею. Будь уверен, я более подробно  изложу  тебе
суть дела, а пока посылаю самые теплые пожелания твоей жене) обоим твоим
сыновьям и, конечно, тебе.
   Твой преданный друг, Чарльз.

16 октября 1850 года

   Дорогой Бони, я хотел бы рассказать тебе историю, которая,  возможно,
покажется тебе немного странной и даже тревожащей и узнать,  что  ты  об
этом думаешь. Быть может, она позабавит тебя, пока ты там  сражаешься  с
москитами!
   Через два дня после того, как я отправил  тебе  переднее  письмо,  на
Корнерс пришли несколько молодых дам под присмотром напуганной и похожей
на ведьму особы постарше (зовут ее миссис Клорис), чтобы навести в  этом
доме порядок, убрать пыль, которая  заставляла  чихать  меня  на  каждом
шагу. Казалось, дамы немного нервничали, так как  они  двигались  тесной
группой, затем одна из них испуганно вскрикнула,  когда  я  из  гостиной
вышел на лестничную площадку, а она вытирала там пыль.
   В это время запыленная миссис Клорис стояла внизу в холле у лестницы,
и на лице ее была написана мрачная решимость, чему я очень удивился;  ее
волосы были собраны под старым выцветшим платком. Я спросил ее о причине
происходящего. Повернувшись ко мне, она решительно сказала:
   - Им не нравится этот дом, и мне он не нравится, сэр, потому  что  он
всегда был плохим домом.
   У меня от  такой  неожиданности  отвисла  челюсть,  а  миссис  Клорис
заговорила на повышенных тонах:
   - Не хочу сказать, что Стефан Бун был  нехорошим  человеком,  нет.  Я
убирала у него каждый второй четверг все время, пока он жил  здесь,  так
же как служила его отцу, мистеру Ренфолду Буну, пока он и  его  жена  не
покинули нас в восемьсот шестнадцатом году.
   Мистер Стефан был добрым и хорошим человеком, и таким же  как  и  вы,
если можно,  то  простите  мне  мою  грубость.  Я  не  научена  говорить
по-другому. А дом плохой, и  так  было  всегда.  Буны  никогда  не  были
счастливы здесь с тех пор, как ваш дед Роберт поссорился со своим братом
Филиппом из-за воровства, - тут она сделала паузу,  почти  извиняясь,  -
хотя  это  случилось  в  семьсот  восемьдесят  девятом.  Здесь  у  людей
удивительная память, Бони! А миссис Клорис продолжала:
   - Дом был построен в несчастии, существовал в несчастии, в  нем  была
пролита кровь (знаешь ли ты, Бони, или нет, мой дядя Рэндолф был замешан
в преступлении, происшедшем тут на лестнице,  ведущей  в  подвал;  тогда
оборвалась жизнь его дочери Марселлы, а потом он покончил  самоубийством
в порыве раскаяния. Случаи описан в одном из писем Стефана  ко  мне;  по
мрачному совпадению - он  умер  в  день  рожденья  его  сестры),  -  тут
случалось всякое, порой даже исчезали люди.  Я  работала  здесь,  мистер
Бун, но я не слепая и не глухая. Я слышала  ужасные  звуки  в  стенах...
Ужасные звуки - грохот и треск, а однажды непонятные завывания,  которые
походили на смех. От страха у меня кровь застывает. Это - темное  место,
сэр, - тут она остановилась, вероятно испугавшись,  что  наговорила  мне
лишнего.
   Что касается меня, то я твердо не знал,  чем  были  вызваны  подобные
слухи, чем-то сверхъестественным или прозаическим. Я боялся страхов... И
днем не без труда их побеждал.
   - И что  же  вы  подозреваете,  миссис  Клорис?  Привидения  грохочут
цепями?
   Но она лишь странно посмотрела на меня.
   - Может быть, привидения. Но в стенах нет привидений.  Не  привидения
воют и рыдают, словно проклиная кого-то, а потом с грохотом спотыкаются,
уходя во тьму. Это...
   - Подойдите сюда, миссис Клорис, - попросил я ее.  -  Вы  живете  тут
давно.
   Вы не могли бы по подробнее рассказать все сначала.
   Глубокое  чувство  ужаса,  оскорбленное  самолюбие,  и...   Я   готов
поклясться, религиозный страх - все это промелькнуло на ее лице.
   - ... Немертвое, - прошептала она. - Нечто живущее в сумраке теней...
Между... Служить... Ему!
   Вот  к  все.  Несколько  минут  я  пытался  разговорить  ее,  но  она
заупрямилась и больше не сказала об этом ни слова. Наконец,  я  прекрати
расспросы, испугавшись, что она вконец доведет себя. Так закончился один
эпизод, а следующий произошел на другой вечер.
   Келвин разводил огонь наверху, на втором этаже, а я сидел в гостиной,
просматривая "Информатор" и слушал, как капли  дождя  стучат  в  большие
окна эркера. Я чувствовал себя очень уютно, насколько это возможно такой
ночью, когда бушует непогода, а внутри в доме,  удобно  и  тепло.  Но  в
следующее мгновение в дверях появятся Кел,  выглядевший  возбужденным  и
немного разнервничавшимся.
   - Вы проснулись, сэр? - спросил он.
   - Только что, - ответил я. - А что?
   - Я обнаружил  что-то  наверху  и,  думаю,  вам  следует  посмотреть,
-добавил он, сдерживая волнение.
   Я  встал  и  последовал  за  ним.  Пока  мы  поднимались  по  широким
ступенькам, Келвин рассказывал:
   - Я читал книгу в кабинете наверху... Довольно странно...  Я  услышал
шум в стене.
   - Крысы? - спросил я. - Это все?
   Он остановился на  лестничной  площадке,  удивленно  глядя  на  меня.
Светильник, который он держал в  руке,  отбрасывают  сверхъестественные,
таинственные тени на темные драпировки и на  едва  различимые  портреты,
которые, казалось, сейчас скорее смотрели злобно, чем улыбались. Снаружи
ветер стал сильнее; он пронзительно  визжал,  а  потом,  словно  нехотя,
стихал.
   - Не крысы, - сказал Кел. -  Звуки  напоминали  чьи-то  спотыкающиеся
шаги, звук глухих ударов; звуки шли не из соседней комнаты, а  откуда-то
из-за книжных полок, а потом послышалось ужасное  бульканье...  Ужасное,
сэр. И заскреблось, словно кто-то царапался, пытаясь выйти...  Добраться
до меня!
   Можешь представить себе мое изумление, Бони. Келвин не  тот  человек,
который в ужасе помчится от чего-то  воображаемого.  Мне,  после  всего,
стало казаться, что здесь есть какая-то тайна... И  скорее  всего  тайна
весьма неприглядная.
   - Что дальше? - спросил я его. Мы поднимались, и тут я увидел впереди
свет из кабинета, падающий на  пол  галереи.  Я  посмотрел  с  некоторым
смятением; ночь больше не казалась мне такой уж уютной.
   - Скребущий шум прекратился, - продолжают Кел,  когда  мы  подошли  к
кабинету. - Но через некоторое время глухие звуки возобновились, в  этот
раз двигаясь от меня. Потом стало  тихо,  и,  готов  присягнуть,  что  я
услышал странный, почти неестественный смех! Я подошел к шкафу  и  начал
его ощупывать, пытаясь найти перегородку или потайную дверь.
   - Нашли?
   Кел остановился в дверях кабинета.
   - Двери не нашел, но кое-что обнаружил! Мы вошли, и я  увидел  черный
квадратный проем в левом стене. Книги тут оказались бутафорскими, и  Кел
обнаружил маленький тайник. Я зажег лампу, но ничего  не  увидел,  кроме
толстого слоя пыли, скопившегося за десятки лет.
   - Тут лежало только это, - торопливо сказал Кел и протянул  мне  лист
желтого цвета. Это оказалась  карта,  выполненная  черными  чернилами  в
тонких линиях - карта города или деревни. Строений семьдесят, и одно  из
них с четкой отметкой, рядом  с  ним  были  написаны  непонятные  слова:
"Обитель Червя".
   И в левом верхнем  углу  карты,  на  северо-запад  уходила  маленькая
стрелка. Ниже стояла подпись: "Чапелвэйт".
   - В деревне, сэр, достаточно религиозные  жители  называют  покинутый
город Жребием Иерусалима, -  объяснил  Келвин.  -  Это  место  стараются
обходить стороной.
   - Но почему? - поинтересовался я, прикоснувшись  к  карте  чуть  ниже
странной надписи.
   - Не знаю.
   Воспоминания о разговоре с миссис Клорис промелькнули в моей голове.
   - Червь... - пробормотал я.
   - Вам что-то известно, мистер Бун?
   - Может быть... Завтра мы отправимся  взглянуть  на  этот  город.  Вы
согласны, Кел?
   Он кивнул. После этого мы провели почти час,  рассматривая  пролом  в
стене  за  квадратной  нишей,  найденной  Келом,  но  безуспешно.   Шум,
описанный Келом, больше не повторялся.
   Мы пошли спать. Больше в ту ночь не было никаких приключений.
   На следующее утро Келвин и я собрались на  прогулку.  Дождь,  который
шел всю ночь, прекратился, но небо оставалось хмурым,  покрытым  низкими
облаками. Я видел, что Кел глядит на меня  с  сомнением,  и  поторопился
успокоить его, сказав, что  если  я  устану,  или  путешествие  окажется
слишком долгим, я без колебаний прерву прогулку. Мы запаслись  провизией
для  ленча,  взяли  с  собой  прекрасный  компас  Баквайта  и,  конечно,
странную,  древнюю  карту   Жребия   Иерусалима.   Прогулка   получилась
необычная, наводящая на размышление прогулочка. Птицы не пели,  не  было
видно никаких зверей. Мы шли мимо величественных и мрачных  сосен  прямо
на юго-восток. Только звуки  наших  шагов  и  мерное  дыхание  Атлантики
сопровождали нас.  Запах  моря,  сверхъестественно  тяжелый,  был  нашим
постоянным спутником.
   Мы прошли не более двух миль, когда наткнулись  на  заросшую  дорогу,
которую, я уверен, когда-то называли "выстеленной бревнами". Она вела  в
нужном нам направлении) и мы воспользовались ею, экономя время. Говорили
мы мало. День, с его тишиной и зловещей неподвижностью,  камнем  лег  на
наши сердца.
   Часов в одиннадцать мы услышали журчание воды. Дорога резко повернула
влево, и мы  увидели  неширокий,  бурлящий,  светлый  ручей,  и,  словно
призрак, перед нами встал  Жребий  Иерусалима...  Ручей  был,  вероятно,
шириной футов восемь, через него вел пешеходный мостик,  поросший  мхом.
За ним, Бони, расположился самый прекрасный  городок  из  всех,  что  ты
можешь себе представить. Городок, переживший невзгоды, но  восхитительно
сохранившийся.
   Некоторые дома,  построенные  в  той,  еще  строгой  манере,  которой
знамениты пуритане, сгрудились у крутого берега. Сзади,  чуть  подальше,
вдоль заросшей травой улицы, стояли три  или  четыре  строения,  которые
могли быть примитивными деловыми зданиями, а еще дальше был виден  шпиль
церкви, отмеченной на карте.  Он  поднимался  в  серое  небо  и  зловеще
выглядывал  из-за  домов;  шпиль  с  облупившейся  краской  и   тусклым,
покосившимся крестом.
   - Хорошенькое название у этого города, - тихо произнес Кел,  стоявший
рядом со мной.
   Мы прошли к городу и начали бродить по его улицам... И с этого  места
моя Бони, станет несколько необычной, так что подготовься.
   Казалось, воздух налился свинцом, когда мы оказались среди зданий;  в
воздухе появилось что-то гнетущее, если ты понимаешь.  Здания  оказались
полуразрушенными, ставни были оторваны, крыши провалились  под  тяжестью
снега, грязные окна злобно смотрели на нас.
   Тени от необычных, изогнутых линий домов падали в зловещие лужи.
   Вначале мы зашли в  старую,  разрушенную  таверну.  Казалось,  как-то
неприлично без приглашения вломиться в один из домов, откуда люди  ушли,
чтобы избавиться от неприятностей непонятного мне происхождения.  Старая
и испорченная непогодой надпись над расколотой дверью извещала, что  это
была гостиница и таверна "Голова кабана".
   Дверь жутковато заскрипела на одной из оставшихся петель, и мы  вошли
в сумрачное помещение. Запах  гниения  и  плесени,  царивший  на  улицах
города, был очень неприятен, а внутри он оказался еще елейнее и сильнее,
- запах прошедших десятилетий. Такое  зловоние,  вероятно,  истекает  из
прогнивших гробов или оскверненных могил. Я прикрыл нос  платком  и  Кел
сделают то же. Мы начали обследование помещения.
   - Боже мой, сэр, - слабо произнес Кел.
   - Ничего не тронуто, - закончил я за него. Так оно и  было.  Столы  и
стулья   стояли,   словно   призрачная   прислуга,    покрытые    пылью,
растрескавшиеся  от  резких  перепадов  температуры,  которыми  известен
климат Новой Англии, но в остальном  совершенные,  как  бы  ожидающие  в
тишине,  десятилетиями,  кто  еще  войдет;  закажет  пинту  или   глоток
спиртного,  раздаст  карты  или  раскурит  глиняную  трубку.   Маленькое
квадратное зеркало висело рядом с правилами поведения в  таверне,  целое
зеркало. Ты понимаешь  смысл  всего  этого,  Бони?  Маленькие  мальчишки
отличаются любознательностью и вандализмом; но здесь нет домов,  которые
кто-то посещал. Дома стоят нетронутыми, с целыми стеклами.
   Непонятно, как могли так сильно испугать  прежних  обитателей  слухи?
Ведь нет таких кладбищ, где молодые хулиганы не  сворачивают  надгробных
камней!  Конечно,  в  Причер  Корнерс  можно  найти  с  дюжину   молодых
хулиганов, а от этой деревушки до Жребия Иерусалима не более двух  миль.
Конечно, стеклянная  посуда  (которая  сейчас  стоит  приличные  деньги)
осталась целой, хотя некоторые хрупкие вещи мы нашли  поврежденными.  Но
их повреждения носили естественный характер. Только стихии наносили вред
брошенному городку. Жребий Иерусалима избегали. Но почему?
   У меня есть свое мнение, но перед тем, как я откажусь даже  намекнуть
на него, я должен закончить рассказ о  нашей  прогулке  по  заброшенному
городку.
   Мы поднялись в комнаты и обнаружили, что кровати прибраны,  оловянные
кувшины чистые и стоят на своих местах. Кухня тоже выглядела нетронутой,
только пыль за много лет покрыла там все, и ужасающее зловоние скопилось
за  десятилетия.  Одинокая  таверна  стала  антикварным   храмом;   одна
удивительная,  старинная,  итоженная  из   камней   печь   принесла   бы
колоссальную прибыль на аукционе в Бостоне.
   - Что ты думаешь, Кел? - спросил я, когда мы снова вышли на улицу.
   - Я думаю, поступать так плохо, мистер Бун,  -  меланхолично  ответил
он.
   - Раньше мы должны побольше разузнать.
   Потом мы посетили несколько магазинов со скромными  вывесками  -  там
были прилавки с товаром, покрытые плесенью. На  ржавых  крюках  все  еще
висели люстры, на складе пылилось множество изделий  из  дуба  и  сосны,
кованые вещички.
   Мы зашли в два дома по пути к  церкви  в  центре  городка.  Оба  дома
оказались  исполненными  в  пуританском  стиле,  забиты   коллекционными
вещами, которые вот так просто можно было взять в руки;  оба  дома  были
пусты и полны зловещих запахов. Ничего, казалось, не жило и не двигалось
во всем этом мире, кроме нас. Мы не видели ни  насекомых,  ни  птиц,  ни
даже паутины на окнах. Только пыль.
   Наконец, мы достигли  церкви.  Она  возвышалась  над  нами,  суровая,
неприветливая,  холодная.  Окна  были  черными,  затемненными   изнутри.
Божественность,  святость  покинули  ее  давным-давно.  Точно  так.   Мы
поднялись по ступенькам, н я взялся за огромную железную дверную  ручку.
Мы с Келвином обменялись мрачными взглядами, а потом я открыл дверь. Как
долго эту дверь не открывали? Должен сказать откровенно, что я,  видимо,
был первым за последние пятьдесят лет.  Вероятно,  даже  больше.  Ржавые
петли заскрипели, когда  я  открывал  ее.  Запах  гниения  и  запустения
коснулся нас, и  запах  был  почти  осязаем.  Кел  звучно  откашлялся  и
непроизвольно затряс головой, словно хотел глотнуть чистого воздуха.
   - Сэр, вы уверены, что вы?.. - спросил он.
   - Со мной все в  порядке,  -  спокойно  ответил  я.  -  Но  мне  было
неспокойно, Бони, да и теперь, вспоминая о церкви, я чувствую  волнение.
Я верю как и в Моисея, как и в Бездонную  Бутылку,  как  и  во  Всеобщую
Матерь, словно наш Хенсон (когда он  приходит  в  состояние  философских
раздумий), что именно здесь находятся те  богохульные  места,  строения,
где млечный сок космоса прокисает и горкнет. И эта церковь такое  место:
я готов в этом присягнуть.
   Мы вошли в длинный зал с пыльными вешалками  и  щитами  с  церковными
гимнами.
   Помещение было без окон. Тут и там стояли лампады.  "Непримечательное
помещение", - подумал я, пока не услышал сдавленный вздох Келвина, и  не
увидел то, на что он смотрел... Зрелище было непристойным.
   Не отважусь описать столь тщательно написанную и обрамленную картину,
как  эта.  Она  была  исполнена  в  стиле  пышных  полотен  Рубенса,  но
изображала гротескную мадонну с ребенком: необычные, полускрытые  тенями
существа развлекались и ползали на заднем плане.
   - Господи, - прошептал я.
   - Нет, здесь нет Господа, - ответил Келвин, и  его  слова,  казалось,
повисли в воздухе. Я открыл дверь, ведущую в глубь церкви, и смрад  стал
почти непереносим.
   В мерцающей полутьме вокруг  алтаря,  словно  привидения,  столпились
скамейки. Над  ними  возвышалась  высокая,  дубовая  кафедра  и  скрытая
тенями... Икона с тускло высвеченным богом.
   Почти рыдая, Келвин, истинный протестант, совершит крестное знамение,
и  я  повторил  его  жест,  косясь  на  золотой,   огромный,   прекрасно
выполненный крест, висевший вверх  ногами,  как  символ  Мессы  в  честь
Сатаны.
   - Мы должны успокоиться, - услышал я свой голос.  -  Мы  должны  быть
спокойны. Мы должны быть спокойны... Мы должны быть спокойны... Но  тень
легла на мое сердце, и я был напуган так, как  никогда.  Я  побывал  под
покрывалом Смерти, но думаю, там было не так темно.
   Мы прошли по проходу между рядами.  Наши  шаги  эхом  разносились  по
церкви. На полу в пыли остались наши следы. На алтаре  стали  видны  еще
какие-то мрачные произведения искусства. Я  не  мог,  однако,  заставить
себя разглядывать их. Я начал подниматься на кафедру.
   - Нет, мистер Бун! - неожиданно закричал Кел. - Я боюсь... Но  я  уже
поднялся. Огромная книга лежала открытой на подставке. Текст был написан
на  латыни,  с  вкраплением  рун,  которые  моему   неопытному   взгляду
напоминали письмена друидов или докельтские записи. Я пытался  вспомнить
значение хотя бы нескольких символов. Напрягают память.
   Закрыв книгу, я посмотрел на название:  "Dе  vernis  inystcris".  Моя
латынь хромала, но кое-как мне удалось перевести: "Тайны Червя".
   Когда я прикоснулся к книге в той проклятой церкви,  мне  показалось,
что белое лицо Келвина поплыло предо мной. Мне показалось, что я услышал
какие-то низкие, читающие заклятия голоса, отвратительные,  нетерпеливые
звуки,  а  потом  послышались  другие  звуки,  утробные,  из-под  земли.
Галлюцинация,  не  сомневаюсь,  но  в  тот  момент  церковь   для   меня
наполнилась весьма реальными звуками, которые я могу описать так: словно
огромный мертвец поворачивался у меня  под  ногами.  Кафедра  задрожала,
перевернутый  крест  на  стене  затрепетал.  Мы  вместе  выскочили  вон,
покинули это темное место, и никто из нас не отважился оглянуться,  пока
по грубым, неотесанным доскам мостика мы не перебежали на другую сторону
ручья. Не скажу, что мы были трусами, но с девятнадцатого столетия  люди
не заходили туда, не заходили из-за древнего сверхъестественного  ужаса,
обращающего в бегство; и я окажусь лжецом, если скажу, что  на  обратном
пути мы просто дрожали... Вот и все. Ты не должен печалиться,  переживая
из-за  того,  что  страх  снова  поселился  в  моем  сердце.  Кел  может
засвидетельствовать: все,  о  чем  я  написал  тебе,  включая  даже  тот
отвратительный шум - правда.
   Итак, я заканчиваю. Еще скажу только о том, что хотел бы увидеть тебя
(знаю, что большая часть моих сомнений немедленно покинула бы  меня),  и
по-прежнему остаюсь твоим другом и поклонником.
   Чарльз.

17 октября 1850 года

   Уважаемые джентльмены, в большинстве новых  изданий  Вашего  каталога
для  домовладельцев  (например,  в  номере  за  лето  1850  года)   есть
препараты, которые называются "Отрава для крыс".
   Я бы хотел приобрести одну (1) 5-фунтовую банку  этого  препарата  по
установленной вами цене - тридцать центов  ($0.30).  Прилагаю  стоимость
обратного почтового отправления.
   Пожалуйста, перешлите покупку по адресу: Келвину МакКену,  Чапелвэйт,
Причер Корнерс, Кемберленд, Мэйн.
   Заранее благодарен Вам за любезность, С  глубоким  почтением  к  Вам,
Келвин МакКен.

19 октября 1850 года

   Дорогой Бони, происходят тревожные события. Шумы в доме усилились,  и
я пришел к окончательному выводу, что в наших стенах  бродят  не  только
крысы. Келвин и я продолжай безрезультатные  поиски  потайных  дверей  и
коридоров, но ничего не нашли. Как мало  мы  подходим  для  роли  героев
романов мисс Редклифф! Кел заявил,  однако,  что  большая  часть  звуков
исходит из подвала, и мы намереваемся исследовать его  завтра.  Мне  это
сделать нелегко, так как я знаю, что сестра моего кузена  Стефана  нашла
там ужасный конец.
   Ее портрет, между прочим,  висит  в  галерее  наверху.  Марселла  Бун
выглядит печальной и милой, если художник верно изобразил ее.
   И еще я знаю: она никогда не была замужем.
   Временами, я думаю, что миссис Клорис была права -  это  плохой  дом.
Все бы ничего, но печаль лежит на лицах прежних обитателей дома.
   Я должен добавить еще пересказ  нового  разговора  с  храброй  миссис
Клоринс, так как сегодня говорил с ней во второй раз. Я встретился с ней
днем, после неприятной встречи, о которой я расскажу вначале.
   Утром должны были доставить дрова, и когда перевалило за  полдень,  а
дрова еще не привезли, я решил пройтись пешком  в  деревню.  Моей  целью
было навестить Томпсона, человека, с которым вел дела Кел.
   День выдался приятным, полным живительной  прохлады  яркой  осени,  и
вскоре я достиг усадьбы Томпсона. Кел  остался  дома,  чтобы  попытаться
найти какие-либо следы разгадки тайны в библиотеке дяди Стефана,  но  он
дал мне  верные  ориентиры.  У  меня  было  прекрасное  настроение,  что
редкость в последние дни, и я даже простил Томпсону задержку с доставкой
дров.  Двор  Томпсонов  оказался   сильно   заросшим   высокой   травой,
покосившиеся стены нуждались в ремонте. Слева у сарая я  увидел  свинью,
готовую  к  ноябрьскому  убою.  Она  хрюкала  и  барахталась  в  грязном
свинарнике. В захламленном дворе между  домом  и  дворовыми  постройками
женщина в старом клетчатом  платье  кормила  цыплят,  разбрасывая  корм,
который держала в переднике. Когда я окликнул ее, она повернула  ко  мне
бледное, невыразительное лицо. Неожиданно ее голос, подзывавший  цыплят,
изменился, превратившись в испуганный крик, очень удививший меня. Я  мог
только предположить, что она приняла меня за Стефана. Она поднесла  руки
ко рту, собираясь совершить крестное знамение от дурного взгляда и снова
завизжала.  Корм  для  цыплят  рассыпался  по   земле,   а   цыплята   с
пронзительными криками разбежались по двору.
   Пока я собирался еще раз задать ей вопрос, неуклюжая фигура человека,
одетого в длиннополое, странное, ручной работы нижнее  белье,  появилась
на пороге дома с ружьем для белок в одной руке и кувшином в  другой.  По
красным, пылающим глазам и нетвердой  походке,  я  решил,  что  это  сам
дровосек-Томпсон.
   - Бун! - взревел он. - О-о боже, его глаза!
   Он уронил кувшин, который покатился по земле, и перекрестился.
   - Я пришел, - сказал я так  хладнокровно,  как  только  мог  в  такой
обстановке, - потому что дров нет. В соответствии  с  соглашением  между
вами и моим человеком... - Боже мой... Ваш человек... Говорил мне.  -  И
тут я заметил, что за его угрожающим  видом  и  бахвальством  скрывается
смертельный  страх.  Я  начал  серьезно  задумываться,  а  что  если  он
действительно  воспользуется  ружьем  в  такой   обстановке.   Начал   я
осторожно:
   - При всей моей учтивости, не могли бы вы...
   - О, боже... Ваша учтивость!
   - Ладно, - сказал я с благородством, на какое только был способен.  -
Я зайду к вам в более удобный день, когда вы будете поспокойнее.
   И с этими словами я повернулся и пошел по дороге к деревне.
   - И не возвращайся! - крикнул он мне вслед. -  Послушай  меня!  Ты  -
наше несчастье! Будь ты проклят! Будь ты проклят! Будь ты проклят!
   Он бросил в меня камень, который попал мне в плечо, но я сделал  вид,
что ничего не случилось.
   Миссис  Клорис  могла  бы  рассказать  мне  о  причинах  враждебности
Томпсона, я и решил отыскать ее. Она была вдовой  и  жила  в  прелестном
маленьком особнячке с лестницей, выходящей  к  океану.  Когда  я  увидел
миссис  Клорис,  она  развешивав   белье,   и   она,   казалось,   очень
обрадовалась, увидев меня. Это принесло мне большое  облегчение;  я  был
переполнен необъяснимой обидой заклейменного и отверженного  без  всякой
причины.
   - Мистер Бун, - сказала она, делая легкий реверанс. - Если вы  пришли
по поводу стирки, то я не беру заказы с конца  сентября.  У  меня  такой
ревматизм, что трудно даже для себя стирать.
   - Не стирка белья - повод моего визита. Пришел я к  вам  за  помощью,
миссис Глория. Мне нужно знать все, что вы мне  сможете  рассказать  про
Чапелвэйт и Жребий Иерусалима.
   Почему  жители  деревни  относятся  ко  мне   с   таким   страхом   и
подозрением?
   - Жребий Иерусалима. Значит, вы знаете о нем?
   - Да, - ответил я. - Я побывал там с приятелем неделю назад.
   - Боже! - она побледнела, как молоко, и  закачалась.  Я  взял  ее  за
руку, чтобы поддержать.
   Ее глаза закатились от ужаса, и мне показалось, что  через  мгновение
она упадет в обморок.
   - Миссис Клорис, глубоко сожалею, если я сказал что-нибудь не так...
   - Проходите в дом, - пригласила она. - Да, вы  должны  знать.  Святой
Иисус, снова наступают злые дни!
   Она  больше  ничего  не  сказала,  пока  заваривала  крепкий  чай  на
сверкающей чистотой  кухне.  Когда  чай  оказался  перед  нами,  она  на
некоторое время замерла, задумчиво глядя на океан. Ее  взгляд  невольно,
как и мой, был привлечен видом скал и крыш Чапелвэйта, ярко выделявшимся
на фоне океана. Большой эркер сверкнул в лучах заходящего солнца, словно
бриллиант. Зрелище было восхитительным, но в то же самое  время  странно
тревожащим.  Женщина  неожиданно   повернулась   ко   мне   и   неистово
воскликнула:
   - Мистер Бун, вы должны немедленно покинуть Чапелвэйт!
   Я был поражен.
   - С тех пор, как вы переехали сюда,  злом  наполнен  даже  воздух.  С
прошлой недели, с тех пор, как вы появились  в  этих  проклятых  местах,
Господь явил знамения.
   Нимб над ликом луны; стаи козодоев, которые кричат  по-петушиному  на
кладбищах; преждевременные роды. Вы должны уехать!
   Когда я снова обрел дар речи, я спросил ее так  вежливо,  как  только
мог:
   - Миссис Клорис, то, о чем вы говорите, предрассудки. Вы  должны  это
знать.
   - Это предрассудки, что Барбара Браун родила ребенка  без  глаз?  Или
что Клифтон  Брокитт  увидел  в  лесу  ровную,  шириной  в  пять  футов,
полосу... Там в лесу за Чапелвэйтом, а растения вокруг  той  полосы  все
увяли и поблекли. И может быть, вы, тот кто посещал  Жребий  Иерусалима,
заявите, что в брошенном  людьми  городе  никто  не  живет?  Я  не  смог
ответить. Отвратительная церковь снова встала у меня перед глазами.
   Женщина сжала изуродованные ревматизмом руки, пытаясь успокоиться.
   - Я знаю о тех событиях только со слов своей матери, и ее мать раньше
рассказывала ей об этом.  Вам  известна  история  вашей  семьи,  как  ее
рассказывают в окрестностях Чапелвэйта?
   - Смутно, - ответил я. - Усадьба была домом  моих  предков  по  линии
Филиппа Буна с 1780-х  годов.  Его  брат  -  мой  дедушка,  поселился  в
Массачусетсе после ссоры с братом из-за  украденных  бумаг.  Со  стороны
Филиппа я мало кого знаю. Знаю лишь,  что  несчастье  витало  над  ними,
переходя от отца к сыну, а от него к  внуку.  Марселла  погибла  не  так
давно при трагических обстоятельствах. Стефан нашел тут свою смерть. Это
он  захотел,  чтоб  Чапслвэйт  стал  мне  домом,  и  чтоб  семья   снова
воссоединилась.
   - Никогда такого не стучится, - прошептала женщина. -  Вы  ничего  не
знаете о причинах ссоры?
   - Роберт Бун обнаружил, что брат взломал его письменным стол.
   - Филипп Бун был сумасшедшим, - заявила миссис Клорис. -  Им  двигала
нечестивость.
   Роберту  Буну  предложили   поклоняться   на   оскверненной   Библии,
изложенной на древних языках: латыни и языке друидов. Адская книга!
   - Dе vernis inystcris!
   Женщина отпрянула, словно ее кто-то ударил.
   - Вы знаете о ней?
   - Я видел ее... Даже коснулся.
   Казалось, миссис Клорис снова собирается упасть в  обморок.  Ее  рука
мотнулась ко рту, словно она хотела удержаться от крика.
   - Да. Я видел  ее  в  Жребии  Иерусалима,  на  кафедре  поруганной  и
оскверненной церкви.
   - Она еще там, еще  там...  -  миссис  Клорис  упала  на  стул.  -  Я
надеялась, что Бог и Его мудрость швырнет се в пламя ада.
   - Какое отношение Филипп Бун имеет к Жребию Иерусалима?
   - Кровавое, - мрачно ответила женщина. - Знак Дикого Зверя <Имеется в
виду родимое пятно в виде трех шестерок "666". Человек с  таким  родимым
пятном считается отмеченным дьяволом.> был на нем, хоть  и  ходил  он  в
одеждах агнца. И ночью  31  октября  <День  Всех  Святых,  с  окончанием
которого наступает Колдовская ночь.> 1789 года Филипп  Бун  исчез...  И,
совершенно очевидно, что это связано с проклятой деревней.
   Она могла бы еще кое-что порассказать, и действительно, казалось, что
она  знает  намного  больше.  Но  она  только  повторяла  свои  просьбы,
настаивая на том, чтобы я покинул Чапслвэйт. В ее  бормотании  слышалось
что-то похожее на "... Зов крови...", "...Те,  кто  смотрят  и  те,  кто
сторожат..." Приближались сумерки, и это на нее очень  действовало.  Она
стала волноваться еще сильнее, и, чтобы успокоить се,  я  пообещал,  что
приму во внимание все ее пожелания.
   Я возвращался домой, окруженный длинными, колеблющимися  тенями.  Мое
хорошее настроение совершенно растаяло, голова была полна  неразрешенных
вопросов, которые раздражали меня. Кел встретил меня новостью о том, что
шумы в стенах стали громче, и я прямо сейчас могу убедиться  в  этом.  Я
попытался сказать ему, что слышу только шуршание крыс, но потом вспомнил
ужас, написанный на лице миссис  Клорис.  Луна  поднялась  над  водой  -
круглая, полная, цвета крови, окрашивая океан в зловещие тона. Мои мысли
вернулись вновь к той церкви и...
   (здесь строки перечеркнуты)  Но  ты  не  прочтешь  этого,  Бонн.  Это
какое-то безумие. Временами, думаю, я засыпал  и  грезил.  Свой  рассказ
направляю тебе с уважением, Чарльз.
   (Следующие записи из карманной записной книжечки Келвнна МакКена).

20 октября 1850 года

   Позволил себе этим утром взломать замок, на который закрывалась  одна
из старинных книг. Сделки это до того как встал мистер Бун. Не  помогло:
все записи в книге зашифрованы. Надеюсь, шифр простой.  Вероятно,  смогу
расшифровать его так же легко, как сломал замок. В дневнике (уверен, что
это дневник)  записи  сделаны  почерком  необычайно  похожим  на  почерк
мистера Буна. Эта книга стояла на полке в самом мрачном углу  библиотеки
и оказалась заперта. Почему? Она выглядит древней, но насколько?
   Тяжелый дух исходит от се страниц. Позже,  если  будет  время,  мы  с
мистером Буном заглянем  в  подвал.  Боюсь,  что  прогулка  по  подвалам
скажется на его здоровье. Я должен попытаться убедить его... Но вот идет
мистер Бун...

20 октября 1850 года

   Бони, я не могу писать. Я не могу писать об этом!!! Меня тошнит...
   (Из записной книжечки Келвина МакКена).

20 октября 1850 года

   Как я опасаюсь, что его здоровью снова грозит  опасность.  Боже,  Наш
Отец, который правит на небесах. Невозможно перенести мысли об  этом;  я
никак  не  могу  отделаться  от  воспоминаний  о  случившемся,   картины
проявляются у меня в голове, как дагерротипы.
   Этот ужас в подвале!.. Я сейчас один. Время полдевятого. В доме тихо,
но... Я нашел мистера Буна в беспамятстве, за письменным  столом.  Потом
он уснул. Конечно, там, в подвале, он вел себя  как  герой,  пока  стоял
парализованный страхом!
   Его кожа восковая, холодная. Жара,  слава  Богу,  больше  нет!  Я  не
отважусь перенести его или оставить, чтобы сходить в деревню. Если бы  я
и ушел, то кто бы из деревни  пришел  помочь  ему?  Кто  придет  в  этот
проклятый дом? О, подвал! Твари в подвале, именно они  бродят  в  стенах
дома!

22 октября 1850 года

   Дорогой Бони, я снова пришел в себя, хотя слаб, так как пролежал  без
сознания тридцать шесть часов. Снова пришел в себя... Какая  зловещая  и
мрачная шутка! Я никогда больше не стану таким как  прежде,  никогда.  Я
лицом к лицу столкнулся с безумным и отвратительным, стоящим  по  другую
сторону человеческого восприятия. И это еще не все.
   Если бы не Кел, верю, в  эту  минуту,  я  был  бы  уже  мертв.  Он  -
единственный остров  здравомыслия  в  этом  океане  безумия.  Теперь  ты
узнаешь обо всем.
   Для исследования нашего подвала мы взяли свечи, и их света  оказалось
вполне достаточно... Более чем  достаточно!  Келвин  пытался  отговорить
меня, ссылаясь на мою  недавнюю  болезнь,  говоря,  что,  вероятно,  для
начала было бы неплохо использовать отраву для крыс.
   Но я оставался тверд, на что Келвин вздохнул и ответил:
   - Тогда поступайте как вам угодно, мистер Бун. Вход в  подвал  был  в
полу на кухне (Кел, как он уверял меня, крепко его заколотил), и  теперь
мы расчистили вход с большими усилиями.
   Зловонный запах,  переносить  который  было  выше  человеческих  сил,
дохнул на нас из темноты, но  запах,  не  похожий  на  тот,  который  мы
почувствовали в покинутом городке на  берегу  Королевской  реки.  Свеча,
которую я держал, осветила уходящую вниз лестницу,  ведущую  в  темноту.
Ступени были в ужасном состоянии и нуждались в ремонте;  в  одном  месте
ход сворачивал... И легко  было  представить,  как  несчастная  Марселла
нашла здесь свою смерть.
   - Будьте осторожны, мистер Бун! - предупредил Кел. Я сказал ему,  что
ничего опасного тут не вижу; и мы продолжали спускаться.
   Пол подвала оказался земляным, а стены из заплесневелого гранита.
   Подвал не выглядел крысиным раем. Нигде не было видно крысиных гнезд:
ни в старых коробках, ни в рассохшейся мебели, ни в остальном мусоре. Мы
опустили свечи, очертив маленький световой  круг,  но  все  равно  могли
видеть очень немного. Пол полого опускаются, и ход вел дальше  под  нашу
гостиную, под столовую и т.д., вел на запад. Туда  мы  и  пошли.  Стояла
абсолютная тишина. Зловонье становилось все сильнее,  и  темнота  вокруг
нас сгущалась; словно она ревновала нас к свету, который временно  сверг
ее после столь многих лет неоспоримой власти.
   В дальнем конце подвала гранитную стену сменило полированное  дерево,
которое казалось совсем  черным  и  не  отражало  бликов.  Здесь  подвал
заканчивался альковом. Мы оказались в углу и теперь нужно  было  куда-то
повернуть, чтобы продолжать осмотр подвала. Мы так и поступили.
   Казалось,  словно  мы  постепенно  погружались  в  зловещее  прошлое,
встающее перед нами.
   В алькове стоял стул, а  над  ним,  прикрепленная  к  балке  наверху,
покачивалась сгнившая веревка - кусок пеньки.
   - Здесь он повесился, - прошептал Кел. - Боже! -  Да...  И  труп  его
дочери лежал у его ног... Точнее, на ступенях, ведущих в подвал.
   Кел замолчал и я увидел, как его глаза  расширились,  уставившись  на
что-то у меня за спиной. Потом он завопил.
   Как, Бони, я могу описать зрелище, открывшееся нашим глазам? Как могу
я описать тебе отвратительных обитателей наших стен?
   У дальней стены что-то зашевелилось, и из темноты показалось  злобное
лицо - лицо с глазами из эбонита; лицо, оскалившееся в  агонии.  Беззубо
зиял рот. Желтая, разлагающаяся рука потянулась к нам!  Чудовище  издало
громкий, мяукающий звук  и,  покачиваясь,  шагнуло  вперед.  Свет  свечи
коснулся его... И я увидел полуистлевшую веревку у него на шее! А у него
за спиной двигался еще кто-то. Я буду видеть это во сне до  самых  своих
последних дней: девушка с бледным, покрытым плесенью лицом  красавица  с
трупным  оскалом;  девушка,  чья  голова  вывернулась   в   поклоне   на
недопустимый для человеческой анатомии угол.
   Они хотели схватить нас. Я знаю... Я знаю! Они схватить нас, затащить
во тьму, хотели сделать нас своей  собственностью.  Я  не  смог  бросить
свечу прямо в существо, а метнул ее в стул, над  которым  висел  обрывок
веревки.
   Потом все смешалось. Мое сознание  помутилось.  Я  очнулся,  как  уже
писал, в своей комнате. Рядом со мной сидел Кел.
   Если бы я смог уйти, я бежал бы из этого дома, от его ужасов, прямо в
домашних тапочках.
   Но я не мог. Я - пешка в древней, темной драме. Не спрашивай,  откуда
я это знаю. Но я - знаю. Миссис Клорис была права, когда  говорила,  про
зов крови. Насколько она оказалась права, когда сказала,  что  есть  те,
кто смотрят, и те, кто сторожат. Боюсь, что  я  разбудил  силу,  которая
спала в том мрачном городке -  Жребии  Иерусалима,  уже  полвека.  Силу,
которая убила  моих  предков  и  превратила  их  в  ужасных  "Носферату"
немертвых. Я пережил такой страх, Бонн! Я видел всего лишь малую  часть.
Если бы я знал... Если бы я знал все!
   Постскриптум.
   ... И, конечно, я пишу это только для себя.  Мы  отрезаны  от  Причер
Корнерс. Не осмелюсь отнести свой горячечный бред на почту, да и  Келвин
не оставит меня. Вероятно, если Бог смилостивится, это письмо  достигнет
тебя каким-нибудь способом... Чарльз.
   (Из записной книжечки Келвина МакКена).

23 октября 1850 года

   Он сегодня выглядит лучше. Мы недолго говорили об ужасах в подвале. Я
согласился, что они не галлюцинация,  не  восковые  муляжи,  а  реальные
создания. Подозревает ли мистер Бун, как и я, об  их  истинной  природе?
Возможно.  Шумы  стихли,  но  угрожающе  усиливаются  с  приходом  ночи.
Кажется, нам предстоит заглянуть в Глаз Бури... Нашел пакет бумаг на дне
ящика заброшенного письменного стола, стоящего на лестничной площадке  у
его спальни. Какая-то корреспонденция, расписки, счета  привели  меня  к
мысли, что спальня раньше принадлежала Роберту Буну.  Интересная  запись
оказалась найдена среди заметок на обратной  стороне  рекламного  листка
мужских  кастровых  шляп.  Сверху  можно  было  прочитать:  "Благословен
смиренный".
   Ниже    был    написан    следующий    абсурд:    БКАЛОХЛЕВМНХМСРЕНКЫ
ЛЛГМСООРЛРССИХЕДНДЙ.  Надеюсь,  это  ключ  к  записям  в  библиотеке   к
запертой, зашифрованной  книге.  Шифр  оказался  простым.  Один  из  тех
шифров, что использовали воины  за  независимость  и  был  известен  как
"Фенс-Рейл". Чтобы его разгадать, нужно вычеркнуть каждую вторую букву в
обеих строках. Вычеркнув, получилось.
   БАОЛВНМРНЫ ЛГСОЕСИЕНЙ Читать нужно сверху вниз, а не слева направо. В
результате я прочитают: Благословен смиренный.  До  того,  как  отважусь
показать это, мне надо прочесть книгу.

24 октября 1850 года

   Дорогой Бони, удивительное  событие...  Кел,  всегда  молчащий,  пока
абсолютно не будет уверен в себе (редкая и  восхитительная  человеческая
черта!) отыскал дневник моего дедушки Роберта.
   Документ оказался  зашифрован,  но  Кел  разгадал  шифр.  Он  скромно
сообщил, что это открытие - случайность, но я подозреваю, что упорство и
тяжкий труд - не последнее в этом деле. В любом случае, он  пролил  свет
на завесу наших тайн! Первая запись датирована первым  июня  1789  года,
последняя - двадцать седьмым октября 1789 года.
   Эта история усугубляющегося наваждения - более того, безумия,  делает
отвратительно ясными связь между братом деда - Филиппом, городком Жребий
Иерусалима и книгой, которая покоится в проклятой церкви.
   Сам  городок,  как  пишет  Роберт  Бун,   предшественник   Чапелвэйта
(построенного в 1782 году) и Причер Корнерс (известного как Причер  Рест
с 1741 года), который был основан отколовшейся группой  пуритан  в  1710
году. Сектой руководил суровый религиозный фанатик по имени Джеймс  Бун.
Вот от кого пошел мой род, я так думаю. Миссис  Клорис  могла  оказаться
права, говоря о суеверном зове крови. Зов крови  решающая  вещь  в  этом
деле, и я  с  ужасом  вспомнил  ее  ответ  относительно  Филиппа  и  его
отношения к этим местам. "Кровавое", - сказала  она,  и,  я  боюсь,  она
оказалась права.
   Город  Жребий  Иерусалима  стал  возводиться   вокруг   церкви,   где
проповедовал Бун. Мой дедушка намекает,  что  старый  проповедник  также
организовал торговлю женщинами.  Он  уверял,  что  наставляет  купленных
рабынь на  Божий  Путь  и  проповедует  им  Добро.  В  результате  город
постепенно стал становиться не  таким  уж  обычным.  Такой  городок  мог
существовать только в те странные дни, когда вера в ведьм и в Непорочное
зачатие существовали рука об руку. Скрещиваясь между собой,  деградируя,
религиозный городок управлялся полоумным священником, который принял  за
истину два писания: Библию и "Демон Двеллингс" -  "Обитель  демона".  То
была  община,  где  регулярно  проводились  ритуалы  экзорцизма;  община
кровосмешения, безумия и физических уродств, которые часто  сопровождают
грех кровосмешения. Я подозреваю, верю, что  Роберт  Бун  тоже  один  из
внебрачных детей Буна, из тех, кому раньше удалось покинуть городок  или
кого насильно увезли из Жребия Иерусалима искать удачу на  юге.  Там  он
основал нашу ветвь рода. Я знаю, что  моя  собственная  семья  и  раньше
считала, что наш клан жил в этой части Массачусетса, которая позже стала
известна как Независимый Штат Мэйн. Мой прадед - Кеннет Бун стал богатым
человеком, торгуя пушниной. Его деньги, увеличивающиеся  со  временем  и
мудро вложенные в строительство, после его смерти в 1763 году  дали  нам
состояние. Его сыновья:  Филипп  и  Роберт,  построили  Шапелвэйт.  "Зов
крови", - сказала миссис Клорис. Мог ли  Кеннет  быть  потомком  Джеймса
Буна? По крайней мере, он избежал безумия своего предка  и  его  города,
вырастил сыновей... Но как они, все зная, могли  построить  дом  в  двух
милях от родового истока Бунов? Если это правда,  то  мне  кажется,  что
какая-то огромная и невидимая рука направляет все наши поступки...  Судя
по дневнику Роберта, Джеймс Бун был древним старцем в 1789 году... Но он
еще жил.
   Допуская, что Роберту Буну было лет  двадцать  пять,  когда  строился
город, то тогда уже Джеймсу было 104 года. Поразительный возраст. Дальше
привожу выдержки прямо из дневника Роберта Буна: 4  августа  1789  года.
Сегодня  впервые  встретил  этого  Человека,  о  котором  так   сердечно
отзывался  мой  брат;  должен  признать,  что  Бун   обладает   странным
магнетизмом, который расстроил меня  невероятно.  Он  настоящий  Старец,
белобородый и одетый а черную сутану, которая показалась  мне  почему-то
непристойной.  Более  беспокоит  меня  тот  факт,  что  он  был  окружен
женщинами, как султан бывает окружен ими в своем  гареме;  и  Ф.  уверял
меня, что старик вполне активен, по меньшей мере, как восьмидесятилетний
старец.
   В самом городе я был раньше только один раз и больше не посещал  его;
улицы там безмолвны и наполнены только страхом перед старцем.  Я  боюсь,
тут родственники спариваются с родственниками, так как  многие  выглядят
совершенными кретинами, и, кажется, любая дорога, куда бы  я  ни  пошел,
приводит меня клику старца  всегда  такому  изнуренному...  Казалось,  у
граждан отсутствует огонь внутренней жизни, как будто  из  них  высосана
вся жизненная энергия. Я встречал безглазых и  безносых  детей,  женщин,
которые плакали и бормотали  что-то,  бессмысленно  глядя  в  небо.  Они
искаженно  цитировали  священное  писание,  те  места,  где   упоминался
дьявол... Ф. хотел заставить меня  слушать,  но  я  подумал  о  зловещем
старце, который возвышался на кафедре перед жителями города, пораженного
грехом кровосмешения, и отверг  предложение,  оправдываясь  тем,  что...
Записи,  предшествующие  и  последующие  более  выразительно  изображают
Джеймса Буна.

1 сентября 1789 года

   Филипп был крещен в церкви Буна. Его брат записал тогда:
   Я удивлен и испуган... Мой брат изменился на моих  глазах.  Он  даже,
кажется, стал взрослее и напоминает одного из тех  несчастных...  Первые
упоминания книги датированы 2 июля. В дневнике Роберта по  этому  поводу
только краткая запись:
   Ф. вернулся из города сегодня ночью  с  совершенно  диким  лицом.  Он
только  сказал,  что  Бун  ищет  книгу  под  названием  "Тайны   Червя".
Поддавшись на просьбы Ф., я обещал написать письмо Джонсу и Гудфеллоу  с
просьбой достать эту книгу. Ф. почти раболепно благодарен.

Следующая запись от 12 августа

   ... Сегодня на почте получил два письма. Одно от  Джонса,  второе  от
Гудфеллоу - она письма из Бостона. У них  есть  Большая  Книга,  которая
заинтересовала Ф. В стране есть только пять  копий  этой  книги.  Письмо
достаточно холодное; действительно необычно. Я же достаточно знаю  Генри
Гудфеллоу.

13 августа

   Ф. безумно возбужден письмом Гудфеллоу. Отказывается сказать  почему.
Он только говорит, что Бун чрезвычайно обеспокоен существованием  копий.
Не могу понять, почему; судя по заглавию, книга - всего лишь  безвредный
трактат по садоводству... Беспокоюсь за Ф... Он стал неузнаваемым. Хотел
бы я, чтоб мы никогда не приезжали сюда. Лето  жаркое,  гнетущее,  полно
всевозможных предзнаменований... Дальше в дневнике  Роберта  только  еще
два раза упоминается та Книга (он, кажется, не понимал важного  значения
книги до самого конца).

Из начала записи от 7 сентября

   Я хотел попросить Гудфеллоу  воздействовать  на  Ф.,  как  агента  по
недвижимости, хотя мои лучине чувства восставала против  этого.  Но  как
тут можно проявить сдержанность? Не его ли это собственные  деньги  ?  Я
взял с Филиппа обещание,  отречься  от  отвратительного  баптизма...  И,
конечно, он на грани чахотки, близок к  лихорадке.  Не  доверяю  ему!  Я
беспомощен...

Наконец 16 сентября

   Книгу прислали сегодня, вместе с письмом Гудфеллоу, где тот  написал,
что он больше не хочет участвовать в моих торговых делах. Ф.  возбужден.
Он вырвал книгу у меня из рук.
   Она написана на странной латыни,  а  местами  руническим  письмом,  в
котором я ничего не понимаю.  Книга  казалась  почта  теплой,  когда  ее
касались, и дрожала в моих  руках,  словно  содержала  в  себе  огромную
силу... Я напомнил Ф. его обещание  отречься,  и  он  только  безобразно
засмеялся с видом сумасшедшего и сделал знак... Сунув книгу мне под нос,
он выкрикивал снова и снова: "Она  у  меня!  Она  у  нас!  Червь!  Тайны
Червя!" Сейчас он убежал, полагаю, к своему сумасшедшему  "благодетелю",
и я больше сегодня его не видел.
   О книге больше ничего нет, но я сделал определенные  выводы,  которые
кажутся мне правильными. Во-первых: книга, и то, что говорила мне миссис
Клорис, стала предметом ссоры между Робертом и Филиппом. Во-вторых,  она
- хранилище нечестивых заклинаний и, возможно, порождение друидов (много
кровавых  ритуалов  друидов  сохранилось   после   того,   как   римские
завоеватели покорили Британию во имя Империи, множество  адских  книг  с
рецептами их магии затерялось в мире). В-третьих:  Буна  и  Филиппа  эта
книга  привела  к  смерти...  Вероятно,  путь  был  ложным.  Они  хотели
использовать книгу... Но не верю в то, чтобы им удалось это  сделать.  Я
скорее поверю, что они сами еще раньше  нашли  какие-то  безликие  силы,
стоящие по ту сторону мироздания, силы, которые могли находиться  по  ту
сторону самой материи Времени. Последняя запись  дневника  Роберта  Буна
достаточно мрачная, но пусть она скажет сама за себя.

26 октября 1789 года

   Сегодня в Причер Корнерс были сказаны ужасные слова, Крэалн,  кузнец,
схватил меня за руку и сказал:
   - Ваш брат - безумный антихрист, пусть он убирается отсюда!
   Гуди  Рэндол  утверждал,  что  он  видел  в  небе  знамение.   Грядет
Величайшее бедствие!
   Корова отелилась двухголовым теленком.
   Что касается меня, то я знаю,  откуда  исходит  угроза.  Все  дело  в
безумии моего брата. Его волосы поседели за одну  ночь!  Под  глазами  у
него огромные мешки и,  кажется,  сам  дьявол  не  выдержит  блеска  его
безумных глаз. Он улыбается все время и  что-то  шепчет.  По  непонятным
причинам, он стал часто спускаться в подвал, но я редко  вижу  его,  так
как большую часть времени  он  проводит  в  Жребии  Иерусалима.  Козодои
собрались вокруг дома на лужайках. Их громкие крики в тумане сливаются с
шумом моря, превращаясь в дикую, режущую слух какофонию звуков,  которые
не дают никому покоя.

27 октября 1789 года

   Следил, за Ф., когда он отправился в Жребий Иерусалима.  Держался  на
безопасном расстоянии, чтобы он не заметил моего  присутствия.  Окаянные
козодои стаями летали по лесу, наполняя округу  своим,  леденящим  душу,
пением.  Я  не  отважился  перейти  мост.  Город  лежал,  во  мраке,  за
исключением церкви, которая излучала призрачное,  красноватое  мерцание,
что превращало ее пикообразные окна в  Глаза  Ада.  Какие-то  голоса  то
усиливались, то стихали в дьявольском молебне...  Иногда  там  смеялись,
иногда рыдали.
   Даже сама земля, казалось, вздымалась и стонала подо мной, словно  ей
было тяжело нести дьявольский вес, и я убежал изумленный и переполненный
ужасом.
   Адские пронзительные крики козодоев доносились до меня, когда я бежал
через переполненный тенями лес.
   Все шло к непредсказуемой кульминации. Я больше не хотел видеть  снов
и не хотел просыпаться от ужасов, приходящих ко мне во  сне.  Ночь  были
полна  ужасными  звуками,  и  я  боялся...  И,  конечно,  я   чувствовал
необходимость идти вновь, чтобы посмотреть... Казалось, что Филипп зовет
меня, и Старец вместе с ним... Птицы...
   ... Будь он проклят, будь  он  проклят,  будь  он  проклят.  На  этом
дневник Роберта Буна обрывается. Конечно, ты должен  заметить.  Бони;  в
заключение Роберт заявляет, что  Филипп  зовет  его.  Мое  окончательное
мнение сформировали различные события: рассказ миссис Клорис  и  других,
но в большей степени те ужасные фигуры в  подвале...  Те,  что  когда-то
умерли, но остались живы. Наш род  несчастнее  других,  Бони.  Проклятие
тяготеет над нами; оно живет ужасном жизнью - жизнью теней в нашем доме,
в том городе. Кульминация уже близка. Я последний из рода Бунов.  Боюсь,
что кто-то знает об этом, и я  связан  с  чем-то  злым,  лежащим  по  ту
сторону моего понимания.
   Приближается День Всех Святых.  Он  наступит  через  неделю.  Что  же
делать дальше? Если бы ты был здесь, то смог бы посоветовать  мне!  Если
бы ты только был здесь!
   Я должен узнать все. Я должен вернуться в заброшенным город. Моя вера
придаст крепость моему духу.
   Чарльз.
   (Из записной книжечки Келвина МакКена).

25 октября 1850 года

   Мистер Бун спал почти весь день.  Его  лицо  побелело,  и  он  сильно
похудел.
   Я боюсь, что у него начинается лихорадка мозга. В  любой  момент  она
может вспыхнуть с новой силой... Меняя воду в графине, я натолкнулся  на
два неотправленных письма, адресованных  мистеру  Грансону  во  Флориду.
Мистер Бун собирается вернуться в Жребий Иерусалима.
   Если я допущу это, то убью его. Отважусь ли я проскользнуть в Притчер
Корнерс и нанять кабриолет, чтобы увезти его из этих мест? Я должен  так
сделать. А что, сети он проснется?
   Я-то вернусь, а он уже уйдет.
   Снова в стенах поднялся шум. Благодарю Бога за то, что мистер Бун еще
спит! У меня самого в голове все перепуталось от происходящего... Позже.
   Я принес мистеру Буну обед на подносе. Он собирался  встать  позже  и
мое появление вызвало у него недовольство. Конечно,  я  пойду  в  Причер
Корнерс. Мистеру Буну когда-то прописали сонный порошок. У меня осталось
немного. Я насыпал одну дозу в чай, и мистер Бун выпил  его,  ничего  не
подозревая.
   Оставить  его  бодрствующим  наедине  с  тварями   в   стенах   такая
перспектива пугает меня.
   Но как можно тут вообще оставаться? Я вынужден был на  всякий  случай
еще и запереть его. Молю тебя, Боже, пусть он останется живым и спит  до
пор, пока я не вернусь сюда с кабриолетом.
   Еще позже.
   Побейте меня камнями! Побейте  меня  камнями,  как  дикую  и  бешеную
собаку! Чудовища и дьяволы!  Те,  кого  называют  людьми!  Мы  оказались
пленниками тут... Козодои начинают слетаться...

26 октября 1850 года

   Дорогой Бони, смеркается, и я только что проснулся, а спал  я  подряд
двадцать четыре g a . Хотя Кел ничего мне не сказал, подозреваю, что  он
подсыпал  мне  в  чай  сонный  порошок,  чтобы  воспрепятствовать   моим
намереньям. Он добрый заботливый друг, желает только лучшего, и я ничего
не скажу ему.
   Конечно, я все тщательно обдумал. Завтра днем! Я спокоен,  решителен,
но, кажется, чувствую, что моя лихорадка может вернуться. Если это  так,
то все должно сделать завтра.
   Возможно ночью было бы лучше, и даже Пламень Ада не сможет  заставить
меня отказаться и отложить поход в город призраков.  Я  не  в  состоянии
больше писать. Пусть Бог благословит и поддержит тебя, Бони.
   Постскриптум.
   Птицы снова стали кричать и ужасные звуки в стенах возобновились. Кел
не знает, что я не сплю.
   Чарльз.
   (Из записной книжки Келвина МакКена).

27 октября 1850 года

   Его не переубедить. Очень хорошо. Я иду с ним.

4 ноября 1850 года

   Дорогой Бони, слабость чувствую невероятную. Я не уверен в дате, ведь
мой календарь подсчет отливов и приливов, заходов и восходов солнца... А
такой календарь слишком неточен. Я сижу  за  столом,  где  написал  тебе
первое письмо из Чапелвэйта, и смотрю на темное море, над которым быстро
гаснут последние солнечные Лучи. Никогда больше я этого  не  увижу.  Эта
ночь - последняя ночь моей жизни.
   Как тяжело море обрушивается на скалы!  Оно  бросает  клочья  Иены  в
темнеющее небо, как флаги, сотрясая пол подо мной. В оконном стекле вижу
свое отражение бледное, словно лик вампира. Я ничего не ел с 27  октября
и почти не пил, ведь нет дольше Кела, который смог бы поставить у  моего
изголовья графин со свежей водой.
   Кел! Его больше нет в живых, Бони. Он  занял  мое  место,  бедняга  с
золотыми руками и  скуластым  лицом,  которое  так  похоже  на  нынешнее
отражение моего лица в оконном стекле. И, конечно, ему могло  бы  больше
повезти. Его не преследовали сны, как преследовали они меня в  последние
дни. Эти сны, словно призрачные  тени,  которые  затаились  в  коридорах
кошмарного бреда. Даже сейчас мои руки  еще  дрожат.  Вот...  Я  закапал
страницу чернилами!
   В то утро Келвин поспорил со мной, так как я попытался ускользнуть из
дому. Я-то считают себя таким хитрым. Я  сказал  ему,  что  решился:  мы
должны уехать и спросил его, не отправится ли он  в  Тандрелл,  милях  в
десяти, чтобы нанять экипаж, тогда бы мы выбрались из ловушки,  покинули
местность, где были столь печально известны. Он согласился совершить эту
утомительную пешую прогулку, и я смотрел  ему  вслед,  смотрел,  как  он
уходит по дороге вдоль моря.
   Когда он исчез из виду, я стал быстро собираться: взял  плащ  и  шарф
(погода выдалась мерзкая, этим утром морской бриз принес первое  дыхание
зимы). Сперва я взялся за ружье, но потом  рассмеялся  про  себя.  Какая
польза от ружья в такой ситуации?
   Я запасся в  чулане  всем  необходимым,  остановился  и  посмотрел  в
последний раз на море и небо. Запах свежего воздуха перебил запах гнили.
Под облаками, высматривая добычу, летали чайки.
   Я обернулся. Рядом со мной стоял МакКен.
   - Вы не пойдете туда  один,  -  сказал  он.  Усмешка  по-прежнему  не
покидала его лицо.
   - Но, Келвин, - начал было я.
   - Нет, ни слова! Мы пойдем вместе и сделаем то, что должны сделать.
   Иначе я поверну вас назад насильно. Вы не здоровы. Одного  я  вас  не
отпущу.
   Невозможно описать ту борьбу эмоций, которая охватила меня: смущение,
оскорбленное самолюбие, благодарность... И, конечно, самым великим  была
любовь!
   Молча обогнули мы летний домик и солнечные часы, прошли по  заросшему
травой пустырю и углубились в лес. Стояла  мертвая  тишина...  Птицы  не
пели, не стучал дятел.
   Только в воздухе чувствовался запах соли. Откуда-то издалека потянуло
гарью костра.
   Деревья  были  увиты  осенними  цветами,  но  мне   показалось,   что
ярко-красный цвет преобладает над всем остальным.
   Вскоре запах соли исчез и появился другой, более неприятный запах. Он
был самым отвратительным, с которым я когда-либо сталкивался.  Когда  мы
пришли к покосившемуся мосту, который пересекал реку, я ожидал, что  Кел
вновь попросит меня отложить начатое дело, но он промолчал, остановился,
глядя на мрачный шпиль, который, словно  насмешка,  тянулся  к  голубому
небу, потом взглянул на меня,  и  мы  пошли  дальше.  Быстро  и  немного
побаиваясь, мы приблизились к церкви Джеймса Буна. Дверь до сих пор была
полуотворена после нашего бегства. Казалось, кто-то следит  за  нами  из
темноты.
   Когда мы поднялись на несколько ступеней, душа у меня ушла  в  пятки,
руки задрожали, когда я коснулся  дверной  ручки  и  толкнул  ее.  Запах
внутри стал еще более сильным, еще более противным, чем раньше.
   Мы вошли в помещение и, не останавливаясь, пошли  дальше,  в  главный
зал. Там стоял кавардак.
   Что-то гигантское  поработало  тут,  все  порушив.  Скамьи  оказались
перевернутыми и сваленными в кучу, словно деревянный  лом.  Оскверненный
крест  лежал  у  восточной  стены,  и  зазубренное  отверстие  в   стене
свидетельствовало о силе, которая похозяйничала тут.
   Маслянистые лампады были сброшены со своих мест и вонь китового  жира
смешалась с ужасным зловонием, которым пропитан был весь городок.  Внизу
центральный придел словно призрачная тропа был пересечен черной  полосой
ихора,  смешанного  со  зловещими  на  вид  каплями  крови.  Наши  взоры
обратились   к   кафедре...   Только   она   казалась   нетронутой.   На
богохульственной книге, пристально глядя на нас  остекленевшими  глазами
лежал мертвый ягненок.
   - Боже! - прошептал Келвин. Мы приблизились,  стараясь  не  запачкать
обувь липкой жидкостью. В зале эхом отдавались наши шаги и, казалось, их
звукам вторил громкий смех.
   Мы вместе пошли вперед. Ягненок не  был  разорван  или  заколот.  Нам
показалось, что он был раздавлен, словно мех с кровью,  кости  его  были
переломаны неведомой силой. Густой и зловонной лужей  кровь  растекалась
по кафедре и алтарю... Конечно, она застила и  раскрытую  книгу,  но  на
книге слой крови казался прозрачным, нацарапанные в книге руны  читались
сквозь Кровь, как сквозь цветное стекло!
   - Мы должны забрать книгу? - решительно спросил Кел.
   - Да. Я должен сделать это.
   - А что вы собираетесь делать потом?
   -  То,  что  нужно  было  сделать  шестьдесят  лет  назад.  Я  пришел
уничтожить ее!
   Мы сбросили ягненка с  книги,  и  звук  глухого  удара  разнесся  под
сводами церкви, когда мертвое тело  упало  на  пол.  Запачканные  кровью
страницы теперь ожили, и ярко-красная кровь засверкала на желтой бумаге.
   У меня в ушах загудело.  Низкий  голос  пел  песнь.  Звук,  казалось,
исходил из самих стен.
   Мельком взглянув на Кела, я понял, что он слышит то же самое. Пол под
нами задрожал, словно то, что обычно обитало в церкви, пыталось выйти из
стен, взять нас под свою  опеку.  Реальный  мир  и  время  исказились  и
треснули.  Церковь  наполнилась  призраками.  Я  увидел  Джеймса   Буна,
отвратительного и уродливого, прыгающего вокруг лежавшего навзничь  тела
женщины, и Филиппа Буна, стоящего у него за спиной псаломщика  в  черной
рясе с капюшоном, с ножом и Кубком в руках.
   Овум вобискум магна вермис... Слова дрожали и избивались на  странице
книги,   предо   мной,   впитывая   кровь   агнца,   жертвенную   кровь,
предназначенную существам, обитающим по ту сторону звезд.
   Темное  собрание  бездумно  раскачивалось,  воздавая  хвалу  демонам.
Деформированные лица кривились от голода и предвкушения.
   Латинские буквы в книге превратились в буквы какого-то более древнего
языка. Этот язык уже был древним, когда Египет был молод, а пирамиды еще
не построены, более древним, чем Земля,  и  существовавшим,  когда  наша
планета еще была шаром кипящего газа.
   - Гуагин. Бандар Йог-соггот! Вермис! Гуагин! Гуагин! Гуагин!
   Кафедра проповедника пошла трещинами, стала расщепляться, подниматься
вверх.
   Келвин  пронзительно  закричал  и  поднял  руку,  защищая  лицо.  Пол
задрожал и закачался, словно корабль, налетевший на риф. Я схватил книгу
и отшвырнул ее. Она словно обдала меня жаром солнца. Я почувствовал, что
мог быть ослеплен или даже испепелен.
   - Бежим. - завопил Келвин. - Бежим.
   Но я стоял как замороженный,  наполненный  чем-то  инородным,  словно
древний сосуд, который прождал годы... Многие поколения!
   - Гууагин Вардар, - закричал  я.  -  Слуга  Йог-Соггота  Безымянного.
Червь из другой вселенной! Поедатель звезд! Ослепляющий  время!  Bepмис!
Сейчас наступит Час!
   Пришествие!  Время  Разрыва  границ  между  мирами!  Вермис!  Аллуах!
Аллуах! Аллуах!
   Гууагин!
   Келвин толкнул меня и, я шатаясь, пошел вперед.  Церковь  закружилась
передо мной, и я упал на пол. Моя голова ударилась о  край  перевернутой
скамьи, и красный огонь вспыхнул в  моем  мозгу...  Очистительный  огонь
боли.
   Я нащупал серные спички, которыми запасся перед  тем,  как  вышел  из
дому. Под землей гремело. Со стен и потолка сыпалась штукатурка.  Ржавый
колокол в звоннице дьявольски  мелодично  позванивал  в  такт  вибрации,
охватившей церковь.
   Одна из моих спичек зажглась. Я  коснулся  огнем  книги,  раз  в  тот
момент, когда кафедра, словно взорвавшись, разлетелась. Огромный  черный
пузырь ихора вздулся в том месте, где она только что  была.  Кел  пополз
прочь. Его лицо вытянулось в бессловесном  крике,  по  крайней  мере,  я
слышал его.
   А потом появилось огромное, колышущееся серое, трепещущее тело. Запах
стал просто кошмарным. Что-то огромное, извивающееся,  липкое,  покрытое
прыщами, желеобразное, бесформенное  взвилось  к  свету  из  самых  недр
земли. Неожиданно, ужасом, я понял, что ни один человек не может познать
длину этого существа. Я понял, что передо  мною  только  первое  кольцо,
один сегмент чудовищного, безглазого тела червя,  что  обитают  все  эти
годы в потусторонней пустоте под омерзительной церковью.
   Книга  ярко  запылала  предо  мной.  Тварь  беззвучно   качнулась   и
закричала,  ударив   Келвина   между   делом.   Мой   друг   отлетел   в
противоположный конец церкви со сломанной шеей.
   Тварь осела. Она нырнула назад, оставив только огромную дыру в  полу,
окруженную черной липкой грязью. Громкий крик, мяукающий  звук  замер  в
глубине, на невероятной глубине... Я осмотрелся.  Книга  превратилась  в
груду пепла. Вот тогда я заорал, а  потом  взвыл,  словно  дикий  зверь.
Разум покинул меня. Я сидел на полу, залитый кровью и ихором, текущим из
раны на виске, визжа и бессвязно бормоча в полумраке,  в  то  время  как
Келвин со сломанной шеей лежал в дальнем углу, внимательно глядя на меня
остекленевшими широко открытыми от ужаса глазами.
   Не  знаю,  как  долго  я  находился  в  таком  состоянии.   Не   буду
рассказывать.
   Но когда я снова  пришел  в  себя  и  способность  ориентироваться  в
происходящем вокруг вернулась ко мне, тени вокруг меня  вытянулись.  Уже
наступили сумерки. Краем глаза я заметил какое-то движение,  движение  в
проломанной в полу дыре.
   Рука, высунувшись из тьмы, ощупывала край дыры. Безумный крик застрял
у меня в горле.
   Я  онемел.  С  ужасной,  безграничной  медлительностью  изуродованная
фигура поднялась из темноты, и череп, половина которого,  видимо,  давно
уже была сметена, повернулся ко мне.
   Нависающие брови на голом, лишенном плоти лбу. Гнилая ряса зацепилась
за  разложившуюся  ключицу.  Только  глаза  были   живыми   -   красные,
неестественно  утопленные  в  желтую  кость  глазниц.  Они   внимательно
смотрели на меня, словно хотели  рассказать  мне  о  тщетности  жизни  в
пустынях за пределами Вселенной. Существо пришло забрать меня с собой во
мрак Иного Мира. Вот тогда, вскочив и завопив, я  побежал,  бросив  тело
моего Друга в Обители Смерти.  Я  бежал,  пока  воздух  не  стал  словно
раскаленное железо вливаться в мои легкие и мой мозг. Я бежал,  пока  не
добрался до своего порочного дома, своей комнаты; где пал ниц  и  лежал,
словно мертвец, до сегодняшнего дня.
   Я бежал, потому что узнал в  изуродованных,  не  движущихся  останках
того мертвого человека фамильные черты Бунов. Конечно,  не  Филиппа  или
Роберта, чьи портреты висят в галерее, а сгнивший  лик  Джеймса  Буна  -
Хранителя Червя.
   Он до  сих  пор  живет  где-то  во  тьме  под  Жребием  Иерусалима  и
Чапелвэйтом... И он до  сих  пор  жив.  Сожжение  книги  помешало  твари
выползти на свет Божий, но есть и другие копии ужасной КНИГИ.
   Конечно, я - последнее звено между прошлым и настоящим, последний  из
рода  Бунов.  Для  пользы  всего  человечества  я  должен  умереть...  И
разорвать цепь времен... Я  собираюсь  отправиться  к  морю,  Бони.  Мои
злоключения, так же как и моя история на этом заканчиваются.  Пусть  Бог
поможет тебе и позволит жить с миром.
   Чарльз.
   Необычные бумаги были, возможно, и получены Бони Грансоном,  которому
были адресованы. Видимо, лихорадка мозга, доконавшая Буна, возобновилась
после долгого перерыва. Первый приступ был у Буна после смерти его  жены
в 1848 году. Лихорадка мозга стала причиной безумия, охватившего Буна; и
убийства им своего старого приятеля и слуги мистера Келвина МакКена. Все
записи в карманной записной  книжечке  МакКена  -  подделки  несомненно,
сделанные Чарльзом Буном, пытавшимся укрепить собственные параноидальные
заблуждения.
   Наконец, существует два ответа на вопрос: почему письма Чарльза  Буна
неправда.
   Первое:  когда  город  Жребий  Иерусалима  был  "заново  открыт"   (я
использую термин из газет начала века), пол храма,  хоть  и  ветхий,  не
имел следов разрушения или больших повреждений,  хотя  церковные  скамьи
были перевернуты и несколько окон разбито вдребезги ветром. Но это могли
совершить вандалы из соседней деревушки  через  многие  годы  после  тех
трагических событий. Среди старейших жителей Причер  Корнерс  еще  ходят
неопределенные слухи о Жребии Иерусалима... Вероятно,  во  времена  Буна
существовали невинные, старинные легенды, которые и дали толчок  безумию
Чарльза Буна, но едва ли в них таилась хоть капля истины.
   Второе: Чарльз Бун был не последним в роду. Его дед Роберт  Бун  имел
двух внебрачных детей. Один из них умер в детстве, второй  взял  фамилию
Бун и обосновался на Сентрал Фел и Лонг Айландс. Я -  последний  потомок
этого отпрыска семейства Бунов, второй кузен Чарльза Буна,  хоть  нас  и
разделяет три поколения. Эти бумаги  хранились  у  меня  десять  лет.  Я
предложил их опубликовать по случаю моего переезда в фамильный дом Бунов
в Чапелвэйтс с надеждой, что читатель с симпатией отнесется к тому,  что
случилось с несчастным Чарльзом Буном, заблудшей душой.
   Пока я могу сказать, что Чарльз был прав только  в  одном.  Этот  дом
сильно нуждается в перестройке. А в  стенах  и  впрямь  шуршат  огромные
крысы.
   Джеймс Роберт Бун 2 октября 1971 года. 14


1





КРАТЧАЙШИЙ ПУТЬ ДЛЯ МИССИС ТОДД

Стивен КИНГ


ONLINE БИБЛИОТЕКА http://russiaonline.da.ru


   - Вон едет эта Тодд, - сказал я.
   Хомер Бакленд проводил взглядом небольшой "Ягуар" и  кивнул.  Женщина
за рулем помахала рукой в знак приветствия. Хомер еще раз  кивнул  ей  в
ответ своей большой лохматой головой, но не поднял  руки  для  выражения
ответных дружеских чувств. Семья Тоддов владела большим летним домом  на
озере Касл, и Хомер уже давным-давно был ими нанят сторожем этого  дома.
Мне казалось, что он невзлюбил вторую жену У орта Тодда столь же сильно,
как ему ранее нравилась Фелия Тодд - первая жена хозяина дома.
   Это было как раз два года тому назад. Мы  сидели  на  скамейке  перед
магазином Белла, и я наслаждался апельсиновой шипучкой. У Хомера в руках
был стакан простой минеральной. Стоял октябрь -  самое  мирное  времечко
для Касл Рока. Отдыхающие по-прежнему приезжали на уик-энды на озеро, но
их становилось все меньше, и была просто благодать по  сравнению  с  тем
жаркими летними деньками, когда пляжи ломились от тысяч и тысяч приезжих
отовсюду, вносивших в и без того накаленную атмосферу свои собственные и
весьма агрессивные нотки. А сейчас был тот благословенный  месяц,  когда
летних отдыхающих уже не было, а для выкладывающих  большие  денежки  за
свои причуды пришельцев-охотников с их  огромными  ружьями  и  столь  же
огромными палаточными лагерями еще не настали сроки прибытия в городок.
   Урожай почти везде был уже снят. Ночи стояли прохладные, самые лучшие
для крепкого сна, а потому таким стариканам как мне было еще просто рано
и не на что особенно жаловаться. В октябре  небо  над  озером  заполнено
облаками, медленно проплывающими где-то вверху  подобно  огромным  белым
птицам. Меня всегда удивляло, почему они кажутся столь плоскими внизу, у
своего основания, и почему они там выглядят чуть сероватыми, словно тень
заката. Мне это нравилось, так же как и то, что я могу просто любоваться
отблесками солнечным лучей на воде и  не  думать  при  этом  о  каких-то
жалких и никому не нужных минутах. Только в октябре и только  здесь,  на
скамейке перед магазином Белла, откуда открывается столь чудный  вид  на
озеро, мне иногда даже приходит в голову сожаление, что я не курильщик.
   - Она не водит столь быстро, как Фелия, - сказал Хомер.  -  Я  всегда
удивлялся, как же это так здорово удавалось женщине с таким  старомодным
именем.
   Летние отдыхающие наподобие  Тоддов  никогда  особо  не  интересовали
постоянных жителей небольших городков в Мэне,  а  уж  тем  более  в  той
степени, какую они самонадеянно  себе  приписывают.  Старожилы-резиденты
предпочитают смаковать собственные любовные истории и ссоры, скандалы  и
слухи. Когда тот  предприниматель-текстильщик  на  Амсбери  застрелился,
Эстонии Корбридж пришлось подождать добрую неделю, пока ее пригласили на
ленч, чтобы послушать, как  же  ей  удалось  наткнуться  на  несчастного
самоубийцу, все еще державшего револьвер с окостеневшей руке. Но зато  о
своем земляке Джо Кэмбере,  которого  загрыз  собственный  пес,  местные
старожилы не переставали судачить на все лады и до и после этого случая.
   Ну да не в этом дело. Просто мы  и  они  бежим  по  разным  дорожкам.
Летние приезжие подобны вольным скакунам или иноходцам. В то  время  как
все мы, выполняющие годами изо дня в  день,  из  недели  в  неделю  свою
работу здесь, являемся тяжеловозами или другими  рабочими  лошадками.  И
все же исчезновение в 1973 году  Офелии  Тодд  вызвало  немалый  интерес
среди местных жителей. Офелия была не просто  обворожительно  прекрасной
женщиной, но и тем человеком, который сделал немало хорошего для  нашего
городка.  Она  выбивала   деньги   для   библиотеки   Слоэна,   помогала
восстановить  памятник  погибшим  в  войнах  и  участвовала  во   многих
подобного рода делах. Но ведь все  летние  отдыхающие  любят  саму  идею
"выбивать деньги". Вы только упомяните о ней  -  и  их  глаза  загорятся
ярким блеском, а руки начнут искать, за что бы зацепиться.  Они  тут  же
создадут комитет и выберут секретаря, чтобы не забыть повестку дня.  Они
это страшно любят. Но как  только  вы  скажете  "время"  (где-нибудь  на
шумном людном сборище, являющемся каким-то диковинным гибридом вечеринки
с коктейлями и собрания комитета), - вы тут же лишитесь удачи.  Время  -
это то, чего никак не могут и не должны терять приезжающие на лето.  Они
лелеют  его,  и  если  бы  они  смогли  запечатать  его  в  какие-нибудь
банки-склянки, то наверняка бы  попытались  законсервировать  эту  самую
большую ценность в своей жизни. Но Фелии Тодд, видимо, нравилось тратить
время, - работая за стойкой библиотеки столь же рьяно и прилежно, как  и
при выбивании денег для нее. Когда  нужно  было  перебрать  фундамент  и
смазать  машинным  маслом  все  внутренние   металлические   конструкции
памятника погибшим, Фелия была в самой гуще,  среди  женщин,  потерявших
сыновей в трех кровопролитных последних войнах, такая же, как и  все,  с
запрятанными под косынку полосами  и  в  рабочем  комбинезоне.  А  когда
местных ребятишек нужно было доставить к месту летних заплывов,  караван
машин с детьми вниз  по  Лэндинг-роуд  неизменно  возглавлял  сверкающий
пикап Уорта Тодда, за рулем которого восседала Фелия.  Хорошая  женщина.
Хотя и не местная, но хорошая женщина. И когда она  вдруг  исчезла,  это
вызвало внимание. Не печаль, конечно, поскольку  чье-то  исчезновение  -
это еще не чья-то смерть. Это не похоже  на  то,  что  вы  вдруг  что-то
ненароком отрубили ножом для разделки мяса. Куда больше оно походило  на
то, словно вы тормозите столь медленно, что еще долго  не  уверены,  что
наконец остановились.
   - Она водила "Мерседес", - ответил Хомер на тот вопрос, который  я  и
не собирался задавать. - Двухместная спортивная модель.  Тодд  купил  ее
жене в шестьдесят четвертом или пятом, по-моему.  Ты  помнишь,  как  она
возила ребят все эти годы на игры лягушек и головастиков.
   - Н-да.
   - Она везла детей заботливо,  со  скоростью  не  более  сорока  миль,
потому в ее пикапе их всегда было полным-полно. Но это ей так нравилось.
У этой женщины и котелок варил, и ноги летали, как на крыльях.
   Такие вещи Хомер никогда не говорил о своих  летних  нанимателях.  Но
тогда умерла его жена.  Пять  лет  тому  назад.  Она  пахала  склон  для
виноградника, а трактор опрокинулся на нее, и Хомер очень сильно все это
переживал. Он  тосковал  никак  не  меньше  двух  лет  и  только  потом,
казалось, чуть отошел  от  своего  горя.  Но  он  уже  не  был  прежним.
Казалось, он чего-то ожидает, словно продолжения  уже  случившегося.  Вы
идете мимо его маленького  домика  в  сумерках  -  и  видите  Хомера  на
веранде, покуривающего свою  трубку,  а  стакане  минеральной  стоит  на
перилах веранды, и в его глазах отражается солнечный закат, и  дымок  от
трубки вьется вокруг его головы.
   - Тут вам непременно приходит в голову, по крайней мере, мне:
   "Хомер ожидает следующего события".
   Это затрагивало мое сознание и воображение в намного большей степени,
чем бы мне хотелось, и, наконец, я решил, что все это потому, что будь я
на его месте, я бы не ждал  следующего  события.  Это  ожидание  слишком
напоминает поведение жениха, который уже напялил на себя утренний костюм
и затянул галстук, а теперь просто сидит на кровати в спальне наверху  в
своем доме и то таращится на себя в  зеркало,  то  смотрит  на  каминные
часы, ожидая одиннадцати часов, чтобы наконец  начать  свадебный  обряд.
Если бы я был на месте Хомера, я бы  не  стал  ждать  никаких  следующих
событий и происшествий, я бы только ожидал конца, когда тот  приблизится
ко мне.
   Но в тот период своего ожидания неизвестно  чего  и  кого  -  который
завершился поездкой Хомера в Вермонт годом позже - он  иногда  беседовал
на эту тему с некоторыми людьми. Со мной и еще кое с кем.
   - Она никогда не ездила быстро со своим мужем в машине, насколько мне
известно. Но когда  она  ехала  со  мной,  этот  "Мерседес"  мог  просто
разлететься на части.
   Какой-то парень подъехал к бензоколонке и начал заливать бак.  Машина
имела номерную пластину штата Массачусетс.
   - Ее машина была не из тех новомодных штучек, которые могут  работать
только на очищенном бензине  и  дергаются  туда-сюда,  когда  вы  только
переключаете скорость. Ее машина была из тех старых, со  спидометром  до
ста шестидесяти миль в час. У нее была очень  веселая  светло-коричневая
окраска, и я как-то спросил Фелию, как она сама называет  такой  цвет  -
она ответила, что это цвет шампанского.
   "Разве это не здорово?" - спросил я - и она так расхохоталась, словно
готова была лопнуть от смеха.
   Мне нравятся женщины,  которые  смеются  сами,  не  дожидаясь  твоего
разъяснения, когда и почему им  следует  смеяться,  ты  же  знаешь  это.
Парень у колонки закончил накачку бензина.
   - Добрый день, джентльмены, - сказал он, подходя к ступенькам.
   - И вам тоже, - ответил я, и он вошел внутрь магазина.
   - Фелия всегда искала, как бы и где бы можно  срезать  расстояние,  -
продолжал Хомер, словно нас никто и  не  прерывал.  -  Она  была  просто
помешана на этом. Я никогда не видел здесь никакого особого смысла.  Она
же говаривала, что если вы сумеете сократить расстояние, то  этим  также
сэкономите и время. Она утверждала, что ее отец присягнул  бы  под  этим
высказыванием. Он был коммивояжером, постоянно в  дороге,  и  она  часто
сопровождала его в этих поездках, всегда стремясь найти кратчайший путь.
И это вошло не только в привычку, а в саму ее плоть и кровь.
   - Я как-то спросил ее,  разве  это  не  забавно,  что  она,  с  одной
стороны, тратит свое драгоценное свободное время на расчистку той старой
статуи в сквере или на перевозку мальцов на  занятия  плаванием,  вместо
того, чтобы самой играть в теннис, плавать и загорать,  как  это  делают
все нормальные отдыхающие, - а с другой стороны - она  едет  по  чертову
бездорожью ради того, чтобы сэкономить  какие-то  несчастные  пятнадцать
минут на дороге отсюда до Фрайбурга, поскольку мысль об  этом  вытесняет
все прочее из ее головки. Это  просто  выглядит  так,  словно  она  идет
наперекор естественной склонности, если так можно выразиться.
   А она просто посмотрела на меня и сказала:
   "Мне нравится помогать людям, Хомер. А также я люблю  водить  машину,
по крайней мере, временами, когда есть какой-то вызов,  но  я  не  люблю
время, которое уходит на это занятие.  Это  напоминает  починку  одежды:
иногда вы ее штопаете, а иногда просто выбрасываете. Вы понимаете, что я
здесь подразумеваю?"
   "Думаю, что да, миссис", - сказал тогда я, здорово сомневаясь в этом,
на самом деле.
   "Если сидение за рулем машины было бы всегда мне приятно  и  казалось
самым лучшим времяпрепровождением, я бы искала не  кратчайших,  а  самых
длинных путей", - сказала она мне, и это мне показалось очень смешным  и
занятным.
   Парень из Массачузетса вышел из магазина  с  шестибаночной  упаковкой
пива в одной руке и несколькими лотерейными билетами в другой.
   - У вас веселый уик-энд, - сказал Хомер.
   - У меня здесь всегда так, - ответил тот. -  Единственное,  о  чем  я
всегда мечтаю, это то, чтобы пожить здесь целый год.
   - Ну, тогда мы постараемся сохранить здесь все в том же  виде,  чтобы
все было в порядке, когда вы сможете приехать, - заявил Хомер, и  парень
рассмеялся.
   Мы смотрели, как  он  отъезжает  на  своей  машине  с  массачусетским
номером. Номер был нанесен на зеленую пластину. Моя старуха говорит, что
такие пластины автоинспекция штата Массачусетс  присваивает  только  тем
водителям, которые не попадали в дорожные происшествия в этом  странном,
озлобленном и всегда бурлящем штате в течение двух лет.
   "А если у тебя происходили какие-то нарушения, - говорила она, - тебе
обязательно выдадут красную пластину, чтобы люди на дороге  остерегались
повторных инцидентов с твоим участием".
   - Они ведь оба были из нашего  штата,  ты  знаешь,  -  сказал  Хомер,
словно парень из Массачузетса напомнил ему об этом факте.
   - Да, я  это  знаю,  -  ответил  я.  -  Тодды  ведь  были  словно  те
единственные птицы, которые зимой летят на север, а не на юг. Это что-то
новое, и мне кажется, что ей не очень-то нравились эти полеты на север.
   Он глотнул своей минеральной и помолчал с минутку, что-то обдумывая.
   - Она, правда, никогда об этом не говорила, - продолжал Хомер.  -  По
крайней мере, она никогда, насколько я могу  судить,  не  жаловалась  на
это. Жалоба  была  бы  подобна  объяснению,  почему  она  всегда  искала
кратчайших путей.
   - И ты думаешь, что ее муж не замечал, как  она  тряслась  по  лесным
дорогам между Касл Роком и Бэнгором только  для  того,  чтобы  сократить
пробег на девять десятых мили?
   - Его не заботила вся эта ерунда, - коротко отрезал Хомер, после чего
он встал и пошел в магазин.
   "А теперь, Оуэнс, - сказал я самому себе, - ты будешь знать,  что  не
следует  задавать  ему  никаких  вопросов,  когда  он  что-то   начинает
рассказывать, поскольку ты забежал сейчас  чуть  вперед  и  всего  одним
своим ненужным высказыванием похоронил столь интересно  начавшийся  было
рассказ".
   Я продолжал сидеть и повернул лицо вверх к солнцу, а он  вышел  минут
через десять, неся только что сваренное яйцо. Хомер  сел  и  начал  есть
яйцо, а я сидел рядышком  и  помалкивал,  а  вода  в  озере  иногда  так
блестела и отливала своей голубизной, как об этом можно только прочитать
в романах о сокровищах. Когда Хомер  наконец  прикончил  яйцо  и.  вновь
принялся за минеральную, он вдруг вернулся  к  своему  рассказу.  Я  был
сильно удивлен, но не сказал ему ни слова. Иначе это бы только снова все
испортило.
   - У них ведь было две, а точнее, три машины на ходу, - сказал  Хомер.
- Был "Кадиллак", его грузовичок и ее дьявольский спортивный "Мерседес".
Пару зим назад он взял этот грузовичок на  тот  случай,  если  им  вдруг
захочется сюда приехать зимой покататься на лыжах. А вообще-то летом  он
водил свой "Кадди", а она "Мерседес"-дьяволенок.
   Я кивнул, но  не  проговорил  ни  слова.  Мне  все  еще  не  хотелось
рисковать отвлечь его от рассказа своими комментариями.  Позднее  уже  я
сообразил, что мне бы пришлось много раз  перебивать  его  или  задавать
свои  дурацкие  вопросы,  для  того  чтобы  заставить  Хомера   Бакленда
замолчать в тот день. Он ведь сам настроился рассказывать  о  кратчайших
путях миссис Тодд возможно более длинно и неспешно.
   -  Ее  маленький  дьяволенок  был   снабжен   специальным   счетчиком
пройденного пути, который показывал, сколько миль пройдено по выбранному
вами маршруту, и каждый раз,  как  она  отправлялась  из  Касл  Лейка  в
Бэнгор,  она  ставила  этот  счетчик  на  нули  и  засекала  время.  Она
превратила это в какую-то игру и, бывало, не раз сердила меня всем  этим
сумасбродством.
   Он остановился, словно прокручивая сказанное обратно.
   - Нет, это  не  совсем  правильно.  Он  снова  замолчал,  и  глубокие
бороздки прочертили его лоб подобно ступенькам лестницы в библиотеку.
   - Она заставляла тебя думать, что она сделала игру из всего этого, но
для нее все было серьезно. Не менее  серьезно,  чем  все  прочее.  -  Он
махнул рукой, и я  подумал,  что  он  здесь  подразумевает  ее  мужа.  -
Отделение для перчаток и всяких мелочей  в  ее  спортивной  машине  было
сплошь забито картами, а еще больше их было позади, в багажнике. Одни из
них были карты с указанием  местонахождения  бензоколонок,  другие  были
вырванными страницами из "Дорожного атласа" Рэнди Макнэлли. У нее  также
было полно карт из путеводителей Аппалачской железной  дороги  и  всяких
туристических топографических обзоров. Именно то, что у нее было столько
всяких карт, на которые она наносила выбранные маршруты, заставляет меня
думать, что ее занятия с ними были далеки от игры.
   - Она несколько  раз  прокалывалась,  а  также  один  разок  прилично
чмокнулась с фермером на тракторе.
   - Однажды я целый день клал кафель в ванной, сидел  там,  залепленный
цементом, и не думал ни о чем, кроме как не  расколоть  бы  эту  чертову
черепицу, - а она вошла и остановилась в дверном проеме. Она начала  мне
рассказывать обо всем этом  довольно  подробно.  Я,  как  сейчас  помню,
немного рассердился, но в то же время вроде бы и как-то  заинтересовался
ее рассуждениями. И не потому только, что мой  брат  Франклин  жил  ниже
Бэнгора и мне пришлось поездить почти по всем тем дорогам, о которых она
рассказывала мне. Я заинтересовался только потому,  что  человеку  моего
типа  всегда  интересно  знать  кратчайший  путь,  даже  если  он  и  не
собирается им всегда пользоваться. Вы ведь тоже так делаете?
   - Да-а, - отвечал я.
   В этом знании кратчайшего пути скрывалось нечто могущественное,  даже
если вы едете и по более длинному маршруту, хорошо представляя себе, как
ваша теща ожидает вас, сидя у себя дома. Добраться туда  побыстрее  было
стремлением, обычно свойственным птицам, хотя, по-видимому, ни  один  из
владельцев водительских лицензий  штата  Массачузетс  не  имел  об  этом
представления. Но знание, как туда можно побыстрее добраться - или  даже
знание, как еще можно туда доехать, о чем не имеет представления человек
сидящий рядом с вами, - это было уже силой.
   - Ну, она разбиралась в этих дорогах, как бойскаут в своих узелках, -
заявил  Хомер  и  осклабился  большой  солнечной  улыбкой.  -  Она   мне
говаривала:
   "Подождите минутку, одну минутку", - словно маленькая  девочка,  и  я
слышал  даже  через  стену,  как  она  переворачивает  вверх  дном  свой
письменный стол. Наконец она появлялась с  небольшой  записной  книжкой,
которая выглядела как видавшая виды. Обложка вся была измята, знаете ли,
и некоторые страницы уже  почти  оторвались  от  проволочных  колец,  на
которых должны были держаться.
   "Путь, которым едет Уорт - да и большинство людей - это дорога  97  к
водопадам, затем дорога 11 к Льюистону, а затем  межштатная  на  Бэнгор.
Сто пятьдесят шесть и четыре десятых мили".
   Я кивнул.
   "Если вы хотите проскочить главную магистраль  и  сэкономить  чуточку
расстояния,  вы  должны  ехать  мимо  водопадов,  затем  дорогой  11   к
Льюистону, дорогой 202 на Аугусту, потом по дороге 9  через  Чайна-Лэйк,
Юнити и Хэвен на Бэнгор. Это будет сто сорок  четыре  и  девять  десятых
мили".
   "Но вы ничего не сэкономите во времени  таким  маршрутом,  миссис,  -
сказал я, - если поедете через Лью-истон  и  Аугусту.  Хотя  я  и  готов
согласиться, что подниматься по старой Дерри-роуд в Бэнгор действительно
приятнее, чем ехать по обычному пути".
   "Сократите достаточно миль своего пути - и вы сэкономите и достаточно
времени, - ответила она. - Но я же не сказала, что это  -  мой  маршрут,
хотя я его перепробовала среди многих прочих.  Я  же  просто  перечисляю
наиболее часто пробуемые маршруты большинства водителей. Вы  не  хотите,
чтобы я продолжала?"
   "Нет, - сказал я, - оставьте, если можно, меня одного в этой  ванной,
глазеющим на все эти трещины, пока я не' начну здесь бредить".
   "Вообще-то  существует  четыре  основных  пути,  чтобы  добраться  до
Бэнгора. Первый - по дороге 2, он равен ста шестидесяти трем  и  четырем
десятым мили. Я только один разок его испробовала. Слишком длинный путь.
"
   "Именно по нему я поеду, если жена вдруг позовет меня и скажет, что я
уже зажился на этом свете". - сказал я самому себе, очень тихо.
   "Что вы говорите?" - спросила она.
   "Ничего, - отвечал я ей. - Разговариваю с черепицей".
   "А-а. Ну, да ладно. - Четвертый путь - и мало кто о нем  знает,  хотя
все дороги очень хороши, - лежит через Крапчатую Птичью гору  по  дороге
219, а затем по дороге 202  за  Льюистоном.  Затем  вы  сворачиваете  на
дорогу  19  и  объезжаете  Аугусту.  А  уж  потом  вы  едете  по  старой
Дерри-роуд. Весь путь занимает сто двадцать девять и две десятых мили".
   Я ничего не отвечал довольно долго, и она, наверное,  решила,  что  я
очень сомневаюсь в ее  правоте,  потому  что  она  повторила  с  большей
настойчивостью: "Я знаю, что в это трудно поверить, но это так".
   - Я сказал, что, наверное, она права и думаю сейчас, что  так  оно  и
было. Потому что именно этой дорогой я сам ездил к брату Франклину через
Бэнгор, когда тот еще был жив. Как ты думаешь, Дэйв,  может  ли  человек
просто позабыть дорогу?
   Я допустил,  что  это  вполне  возможно.  Главная  магистраль  всегда
прочнее всего застревает у вас в голове. Через какое-то время она  почти
все вытесняет из вашего сознания, и вы уже не думаете  о  том,  как  вам
добраться отсюда туда, а лишь о том, как вам отсюда добраться до главной
магистрали, ближайшей к нужному вам конечному пункту.  И  это  заставило
меня вдруг подумать, что в мире ведь существует множество других  дорог,
о которых почти никто и не вспоминает, дорог, по  краям  которых  растут
вишневые деревья, но никто не рвет эти вишни, и о них  заботятся  только
птицы, а отходящие в стороны от этих дорог  насыпные  гравийные  дорожки
сейчас столь же заброшены, как и старые игрушки у уже выросшего ребенка.
Эти дороги позабыты всеми, кроме людей, живущих возле них и  думающих  о
том, каков будет быстрейший и кратчайший путь до выбранной ими цели.  Мы
нередко любим пошутить у себя в Мэне, что ты не сможешь  добраться  туда
отсюда, а лишь сможешь приехать сюда оттуда, но ведь эта шутка  про  нас
самих.
   Дело в том, что существует чертовски много, добрая тысяча,  различных
путей, о которых человек и не подозревает.
   Хомер продолжал:
   - Я провозился почти весь день с укладкой кафеля  в  этой  ванной,  в
жаре и в духоте, а она все стояла в дверном проеме, одна нога за другую,
босоногая, в юбке цвета хаки и в  свитере  чуть  потемнее.  Волосы  были
завязаны конским хвостом. Ей тогда  должно  было  быть  что-то  тридцать
четыре или тридцать пять, но по ее лицу этого никак нельзя было сказать,
и пока она мне все это  рассказывала,  мне  не  раз  мерещилось,  что  я
разговариваю с девчонкой, приехавшей домой из какой-то дальней школы или
колледжа на каникулы.
   - Через какое-то время ей все-таки пришла мысль, что  она  мне  может
мешать, да и закрывает доступ воздуху. Она сказала:
   "Наверное я здорово вам надоела со всем этим, Хомер".
   "Да, мэм, - ответил я. - Я думаю, вам лучше бы уйти отсюда,  от  всей
пыли и  грязи,  и  позволить  мне  побеседовать  лишь  с  этим  чертовым
кафелем".
   "Не будьте слишком суровым, Хомер", - сказала она мне.
   "Нет, миссис, вы меня ничем особым здесь не беспокоите и не мешаете",
- ответил я.
   - Тогда она улыбнулась и снова села на своего конька, листая страницы
записной книжки столь же усердно, как  коммивояжер  проверяет  сделанные
ему заказы. Она перечислила эти четыре главных пути - на  самом  деле  -
три, потому что она сразу отвергла дорогу 2,-ноу нее  имелось  никак  не
меньше сорока дополнительных  маршрутов,  которые  могли  быть  успешной
заменой для этих четырех. Дороги, имевшие штатную нумерацию и  без  нее,
дороги под названиями и безымянные. Моя голова  вскоре  была  прямо-таки
нафарширована ими. И, наконец, она мне сказала:
   "Вы готовы узнать имя победителя с голубой лентой, Хомер?"
   "Думаю, что готов", - сказал я в ответ.
   "По крайней мере это победитель на сегодня, - поправила она  себя.  -
Знаете ли вы, Хомер, что  какой-то  человек  написал  статью  в  журнале
"Наука сегодня" в 1923 году, где доказывал, что ни один человек  в  мире
не сможет пробежать милю быстрее  четырех  минут.  Он  доказал  это  при
помощи всевозможных расчетов, основываясь  на  максимальной  длине  мышц
бедер, максимальной длине шага бегуна,  максимальной  емкости  легких  и
частоте сокращений сердечной мышцы  и  еще  на  многих  других  мудреных
штуковинах. Меня прямо-таки взяла за живое эта статья! Так взяла, что  я
дала ее Уорту и попросила его передать ее профессору Мюррею с факультета
математики университета штата Мэн. Мне хотелось проверить все эти цифры,
потому что я была заранее уверена,  что  они  основываются  на  неверных
постулатах или еще на чем-то совершенно  неправильном.  Уорт,  вероятно,
решил, что я  чуточку  тронулась.  "Офелия  запустила  пчелку  под  свою
шляпку", - вот что он сказал мне на это, но он все же забрал статью.  Ну
да ладно...  профессор  Мюррей  совершенно  добросовестно  проверил  все
выкладки того автора... и знаете, что произошло, Хомер?"
   "Нет, миссис".
   "Те цифры оказались  точными  и  верными.  Журналист  основывался  на
прочном фундаменте. Он доказал в том 1923 году, что человек не  в  силах
выбежать из четырех минут в забеге на милю. Он доказал это. Но люди  это
делают все это время и знаете, что все это означает?"
   "Нет, миссис", - отвечал я, хотя и имел кое-какие догадки.
   "Это значит, что не может  быть  победителя  навечно  и  навсегда,  -
объяснила она. - Когда-нибудь, если только мир не  взорвет  сам  себя  к
этому времени, кто-то пробежит на Олимпиаде милю за  две  минуты.  Может
быть, это произойдет через сто лет, а может,  и  через  тысячу,  но  это
произойдет. Потому что не может  быть  окончательного  победителя.  Есть
ноль, есть вечность, есть человечество, но нет окончательного".
   - И она стояла с чистым и  сияющим  лицом,  а  прядка  волос  свисала
спереди  над  бровью,  словно  бросая  вызов:  "Можете  говорить  и   не
соглашаться, если хотите". Но я не мог. Потому что сам верил  во  что-то
вроде этого. Все это походило на проповедь священника, когда он беседует
о милосердии.
   "А теперь вы готовы узнать о победителе на сегодня?" - спросила она.
   "Да-а!" - отвечал я и даже перестал класть кафель на какой-то миг.  Я
уже добрался до трубы, и оставалось лишь заделать  эти  чертовы  уголки.
Она глубоко вздохнула, а затем выдала мне речь с  такой  скоростью,  как
аукционщик на Гейтс осенью, когда тот уже хватил  изрядно  виски,  и  я,
конечно, мало что точно помню, но общий смысл уловил и запомнил.
   Хомер Бакленд закрыл глаза на некоторое время, положил  большие  руки
себе на колени, а лицо повернул к солнцу. Затем он  открыл  глаза,  и  в
какой-то миг мне показалось, что он выглядит в точности как она,  да-да,
старик семидесяти лет выглядел как молодая женщина тридцати четырех лет,
которая в тот миг беседы с ним смотрелась  как  студентка  колледжа,  не
более чем двадцати лет от роду.
   И я сам не могу точно вспомнить, что он сказал далее, не потому,  что
он не мог точно вспомнить ее слова, и не потому, что они  были  каким-то
сложными, а потому, что меня поразило, как он  выглядел,  произнося  их.
Все же это мало чем отличалось от следующих слов:
   "Вы выезжаете с дороги 97, а затем срезаете свой путь по Дентон-стрит
до старой дороги Таунхауз и объезжаете Касл Рок  снизу,  возвращаясь  на
дорогу 97. Через девять миль вы сворачиваете на старую дорогу лесорубов,
едете по ней полторы мили до городской дороги 6, которая приводит вас до
Биг Андерсон-роуд на городскую сидро-вую мельницу. Там  есть  кратчайшая
дорожка - старожилы зовут ее Медвежьей, - которая ведет  к  дороге  219.
Как  только  вы  окажетесь  на  дальней   стороне   Птичьей   горы,   вы
поворачиваете на Стэнхауз-роуд, а затем берете влево на Булл  Пайн-роуд,
где вас изрядно потрясет на гравии, но это будет недолго, если  ехать  с
приличной скоростью, и вы попадаете на дорогу 106. Она дает  возможность
Здорово срезать путь через плантацию Элтона до старой Дерри-роуд  -  там
сделано два или три деревянных настила, - и вы можете, проехав  по  ним,
попасть на дорогу 3 как раз  позади  госпиталя  в  Дерри.  Оттуда  всего
четыре мили до дороги 2 в Этне, а там уж и Бэнгор".
   - Она остановилась, чтобы перевести дух, а затем посмотрела на меня:
   "Знаете ли вы, сколько всего миль занимает такой маршрут?"
   "Нет, мэм", - отвечал я, думая про себя, что,  судя  по  всему  этому
перечислению, дорога займет никак не меньше ста девяноста миль и четырех
поломанных рессор.
   "Сто шестнадцать и четыре десятых мили", - сообщила она мне.
   Я рассмеялся. Смех вырвался сам по себе, еще до того, как я  подумал,
что могу им сильно себе навредить и  не  услышать  окончания  всей  этой
истории. Но Хомер и сам усмехнулся и кивнул.
   - Я знаю. И ты знаешь, что я не люблю с кем-либо  спорить,  Дэйв?  Но
все же есть разница в том, стоите ли вы на месте,  прикидывая  и  так  и
сяк, или отмериваете расстояние своими шагами милю за милей, трясясь  от
усталости, как чертова яблоня на ветру.
   "Вы мне не верите", - сказала она.
   - Ну, в это трудно поверить, миссис, - ответил я.
   "Оставьте кафель посушиться, и я вам кое-что покажу, - сказала она. -
Вы сможете закончить все эти участки за трубой завтра. Продолжим, Хомер.
Я оставлю записку Уорту - а он вообще может сегодня вечером не приехать,
- а вы позвоните жене! Мы будем обедать в "Пайлоте Грил", - она  глянула
на часы, - через два часа  сорок  пять  минут  после  того,  как  выедем
отсюда. А если хотя бы минутой позже, я ставлю вам  бутылку  ирландского
виски. Увидите, что мой отец был прав.  Сэкономь  достаточно  миль  -  и
сэкономишь достаточно времени, даже если тебе для  этого  и  понадобится
продираться через все эти чертовы топи и отстойники в графстве  Кэннеди.
Что вы скажете?"
   - Она смотрела на меня своими карими глазами, горевшими, как лампы, и
с тем дьявольским вызовом, словно принуждая меня согласиться  и  бросить
всю незаконченную работу, чтобы  влезть  в  это  сумасбродное  дело.  "Я
обязательно выиграю, а ты проиграешь", - говорило все ее лицо,  -  "хотя
бы и сам дьявол попытался мне помешать". И я скажу тебе, Дэйв, я и сам в
глубине души хотел ехать. Мне уже не хотелось заниматься этим  треклятым
кафелем. И уж, конечно, мне совсем не хотелось самому вести эту  чертову
ее машину. Мне хотелось просто сидеть сбоку от нее и смотреть,  как  она
забирается в машину, оправляет юбку пониже колен или даже и повыше,  как
блестят на солнце ее волосы.
   Он слегка откинулся и вдруг издал кашляющий и саркастический  смешок.
Этот смех был подобен выстрелу из дробовика зарядом соли.
   - Просто позвони Мигэн и скажи: "Знаешь эту Фелию  Тодд,  женщину,  о
которой ты никак не хочешь  ничего  слушать  и  прямо-таки  бесишься  от
одного упоминания о ней? Ну  так  вот,  она  и  я  собираемся  совершить
скоростной заезд в Бэнгор в этом дьявольском ее  спортивном  "Мерседесе"
цвета шампанского, поэтому не жди меня к обеду".
   - Просто позвони ей и скажи вот такое. О, да. Ох и ах.
   И он снова стал  смеяться,  упираясь  руками  в  бедра,  и  столь  же
неестественно, как и раньше,  и  я  видел  в  его  глазах  нечто,  почти
ненавидящее. Через минуту он взял свой  стакан  минеральной  с  перил  и
отпил из него.
   - Ты не поехал, - сказал я.
   - Не тогда.
   Он еще раз засмеялся, но уже помягче.
   - Она, должно быть, что-то увидела на  моем  лице,  поскольку  повела
себя так, словно вдруг  опомнилась!  Она  вдруг  вновь  превратилась  из
упрямой девчонки в Фелию Тодд. Она взглянула в записную  книжку,  словно
впервые увидела ее и не знала, зачем она держит ее в  руках.  Затем  она
убрала ее вниз, прижав к бедру и почти заложив за спину.
   - Я сказал:
   "Мне бы хотелось все  это  проделать,  миссис,  но  я  должен  сперва
закончить все здесь, а моя жена приготовила ростбиф на обед".
   - Она ответила:
   "Я понимаю, Хомер, - я слишком увлеклась. Я это  часто  делаю.  Почти
все время, как Уорт говорит". Затем она выпрямилась и заявила:  "Но  мое
предложение остается в силе, и мы  можем  проверить  мое  утверждение  в
любое время, когда вы пожелаете. Вы даже сможете помочь мне свои  мощным
плечом, если мы где-то застрянем. Это сэкономит пять долларов".
   - И она расхохоталась.
   "В этом случае я вынесу вас на себе,  миссис",  -  сказал  я,  и  она
увидела, что я говорю это не из простой вежливости.
   "А пока вы будете пребывать в уверенности, что сто  шестнадцать  миль
до Бэнгора абсолютно нереальны, раздобудьте-ка свою собственную карту  и
посмотрите,  сколько  миль  уйдет  у  вороны  на  полет  по  кратчайшему
маршруту".
   - Я закончил выкладывать уголки и ушел домой, где я получил  на  обед
совсем не ростбиф, и я думаю, что Фелия Тодд знала  об  этом.  А  потом,
когда Мигэн уже легла спать,  я  вытащил  на  свет  божий  измерительную
линейку, ручку автомобильную карту штата Мэн и проделал то, что она  мне
предложила... потому что это здорово врезалось мне в  память.  Я  провел
прямую линию и пересчитал расстояние на  мили.  Я  был  весьма  удивлен.
Потому что, если бы вам удалось ехать из Касл Рока до Бэнгора по  прямой
линии, словно летящей птице в ясном небе  -  не  объезжая  озер,  лесов,
холмов, не пересекая рек по немногим и удаленным друг от друга мостам  и
переправам, - этот маршрут занял бы  всего  семьдесят  девять  миль,  ни
дать, ни взять.
   Я даже немного подскочил.
   - Измеряй сам, если не веришь мне, - сказал Хомер.  -  Я  никогда  не
думал, что наш Мэн столь мал, пока не убедился в этом.
   Он еще отпил минеральной и глянул на меня.
   - Наступила весна, и  Мигэн  отправилась  в  Нью-Гэм-пшир,  навестить
своего братца. Я пошел к дому Тоддов, чтобы снять наружные зимние  двери
и навесить экраны на окна. И  вдруг  я  заметил,  что  ее  дьяволенок  -
"Мерседес" уже там. И она сама была тут же.
   - Она подошла ко мне и сказала:
   "Хомер! Вы пришли поменять двери?"
   - А я глянул на нее и ответил:
   "Нет, миссис. Я пришел, чтобы  узнать,  готовы  ли  вы  показать  мне
кратчайший путь до Бэнгора".
   - Она посмотрела на меня столь  безучастно,  что  я  уж  подумал,  не
забыла ли она обо всем этом. Я почувствовал, что краснею так, словно  вы
чувствуете, что сморозили какую-то глупость, да уже поздно.  И  когда  я
уже был готов извиниться за свою  некстати  оброненную  фразу,  ее  лицо
озарилось той самой давнишней улыбкой, и она ответила:
   "Стойте здесь, а я достану ключи. И не передумайте, Хомер!"
   Она вернулась через минуту с ключами от машины.
   "Если мы  где-нибудь  застрянем,  вы  увидите  москитов  размером  со
стрекозу".
   "Я видел их и размеров с воробья в Рэнгли, миссис, - отвечал я, -  но
думаю, что мы оба чуточку тяжеловаты, чтобы они  смогли  нас  утащить  в
небо".
   - Она рассмеялась: "Хорошо, но я предупредила вас,  в  любом  случае.
Поедем, Хомер".
   "И если мы не попадем  туда  через  два  часа  сорок  пять  минут,  -
смущенно пробормотал я, - вы обещали мне бутылку ирландского".
   Она взглянула на меня слегка удивленная, с уже приоткрытой дверцей  и
одной ногой в машине.
   "Черт возьми,  Хомер,  -  сказала  она,  -  я  говорила  о  тогдашнем
победителе. А теперь я нашла  путь  за  два  часа  тридцать.  Залезайте,
Хомер. Мы отъезжаем".
   Он  снова  прервал  свой  рассказ.  Руки  лежали  на  коленях,  глаза
затуманились, очевидно, от воспоминаний о двухместном "Мерседесе"  цвета
шампанского, выезжающем по подъездной дорожке от дома Тоддов.
   - Она остановила машину в самом конце дорожки и спросила:
   "Вы готовы?"
   "Пора спускать ее с цепи", - сказал я.
   Она нажала на газ, и наша  чертова  штуковина  пустилась  с  места  в
карьер. Я почти ничего не могу сказать  о  том,  что  потом  происходило
вокруг нас. Кроме того, я почти не мог оторвать взгляда от  нее.  На  ее
лице появилось что-то дикое, Дэйв, что-то дикое  и  свободное  -  и  это
напугало меня. Она была прекрасна - и я тут же  влюбился  в  нее,  да  и
любой бы это сделал на моем месте, будь то мужчина, да,  может  быть,  и
женщина. Но я также и боялся ее,  потому  что  она  выглядела  так,  что
вполне готова тебя убить, если только ее глаза  оторвутся  от  дороги  и
обратятся к тебе и, вдобавок, если ей захочется тебя  полюбить.  На  ней
были надеты голубые джинсы и старая белая блузка с рукавами, завернутыми
до локтей -  я  думаю,  что  она  что-то  собиралась  красить,  когда  я
появился, - и через некоторое время нашего путешествия мне уже казалось,
что на ней нет ничего, кроме этого белого одеяния, словно она - один  из
тех богов или богинь, о которых писали в старых книгах по истории.
   Он немного задумался, глядя на озеро, его лицо помрачнело.
   - Словно охотница, которая, как говорили  древние,  правит  движением
Луны на небе.
   - Диана?
   - Да. Луна была ее дьявольским амулетом. Фелия выглядела  именно  так
для меня, и я только и могу сказать тебе, что я был  охвачен  любовью  к
ней, но никогда не посмел бы даже заикнуться об этом, хотя тогда я был и
куда моложе, чем сейчас. Но я бы не посмел этого сделать, будь мне  даже
и  двадцать  лет,  хотя  можно  предполагать,  что  если  бы  мне   было
шестнадцать, я бы рискнул это сделать и тут же поплатился бы жизнью:  ей
достаточно было бы только взглянуть на меня.
   - Она выглядела действительно как богиня, управляющая Луной на ночном
небе, когда она мчится в ночи, разбрызгивая искры по небу и оставляя  за
собой серебряные паутинки, на  своих  волшебных  конях,  приказывая  мне
поспешать вместе с нею и не обращать внимания на раздающиеся позади  нас
взрывы -т только быстрее, быстрее, быстрее.
   Мы проехали множество лесных дорожек, первые две или три я  знал,  но
потом уже ни одна из них не была мне знакома. Мы, должно быть, проезжали
под  деревьями,  которые  никогда  ранее  не  видели  мотора   гоночного
автомобиля, а знакомились лишь со старыми лесовозами и  снегоходами.  Ее
спортивный автомобиль, конечно, был куда более к месту у себя  дома,  на
бульваре Сансет, чем в этой лесной глуши,  где  он  с  ревом  и  треском
врывался на холмы и съезжал вниз с них, то освещенный весенним  солнцем,
то  погруженный  в  зеленый  полумрак.  Она   опустила   складной   верх
автомобиля, и я мог вдыхать аромат весенних деревьев, и ты  знаешь,  как
приятен этот лесной запах, подобно тому, что  ты  встречаешь  старого  и
давно забытого друга, о котором ты не очень-то беспокоился. Мы проезжали
по настилам, положенным на самых заболоченных участках, и  черная  грязь
вылетала во все стороны из-под наших колес, что заставляло ее  смеяться,
как ребенка. Некоторые бревна были старые и прогнившие,  потому  что,  я
подозреваю, никто не ездил по этим дорогам, может быть, пять, а  скорее,
все десять последних лет. Мы были совсем одни,  исключая  лишь  птиц  и,
может быть, каких-то лесных  животных,  наблюдавших  за  нами.  Звук  ее
чертова мотора, сперва низкий, а потом все более визгливый  и  свирепый,
когда она нажимала на газ... только этот звук я и мог слышать. И хотя  я
и сознавал, что мы все время находимся в каком-нибудь месте,  мне  вдруг
стало казаться, что мы едем назад во времени, и это не было пустотой. То
есть, если бы мы вдруг остановились  и  я  взобрался  на  самое  высокое
дерево, я бы, куда ни посмотрел, не увидел ничего, кроме деревьев и  еще
больше деревьев. И все  это  время,  пока  она  гнала  свою  дьявольскую
машину, волосы развевались вокруг ее лица,  сияющего  улыбкой,  а  глаза
горели неистовым огнем. Так мы выскочили на дорогу к Птичьей горе, и  на
какой-то миг я осознал, где мы находимся, но затем она свернула,  и  еще
какое-то недолгое время мне казалось, что я знаю, где мы, а затем уже  и
перестало что-либо казаться, и  даже  перестало  беспокоить  то,  что  я
абсолютно ничего не понимаю, словно  маленький  ребенок.  Мы  продолжали
делать срезки по  деревянным  настилам  и  наконец  попали  на  красивую
мощеную дорогу с табличкой  "Мо-торвей-Би".  Ты  когда-нибудь  слыхал  о
такой дороге в штате Мэн?
   - Нет, - ответил я. - Но звучит по-английски. - Ага.  Выглядело  тоже
по-английски. Эти деревья, по-моему, ивы, свисающие над дорогой.
   "Теперь гляди в оба, Хомер, - сказала она, - один из них чуть было не
выбросил меня месяц назад и наградил меня хорошим индейским клеймом".
   - Я не понял, о чем она меня предупреждает,  и  уже  начал  было  это
объяснять - как вдруг мы погрузились в самую чащобу,  и  ветки  деревьев
прямо-таки колыхались перед нами и сбоку от нас. Они выглядели черными и
скользкими и были как живые. Я не мог поверить своим глазам. Затем  одна
из них сдернула мою кепку, и я знал, что это не во сне.
   "Хи, - заорал я, - дайте назад!"
   - Уже поздно, Хомер, - ответила она со смехом. - Вон просвет как  раз
впереди... Мы о'кей.
   - Затем мы еще раз оказались в гуще деревьев, и они  протянули  ветки
на этот раз не с моей, а с ее стороны - и нацелились на нее,  я  в  этом
могу поклясться. Она пригнулась,  а  дерево  схватило  ее  за  волосы  и
выдернуло прядь.
   "Ох, черт, мне же больно!" - вскрикнула она, но продолжала смеяться.
   Машина чуть отклонилась вбок, когда она пригнулась, и я успел  быстро
взглянуть на деревья - и Святой Боже, Дэйв! Все в лесу было в  движении.
Колыхалась трава, и какие-то кусты словно  переплелись  друг  с  другом,
образуя странные фигуры с лицами, и мне показалось, что  я  вижу  что-то
сидящее на корточках на верхушке пня,  и  оно  выглядело  как  древесная
жаба, только размером со здоровенного котища.
   - Затем мы выехали из тени на верхушку холма, и она сказала:
   "Здесь! Ведь правда, это  было  захватывающее  дело?"  -  словно  она
говорила о какой-нибудь прогулке в пивную на ярмарке в Фрайбурге.
   - Через пять минут мы выбрались еще на одну из ее лесных дорожек. Мне
совсем не хотелось, чтобы нас окружали деревья  -  могу  это  совершенно
точно сказать, - но здесь росли совсем  обычные  старые  деревья.  Через
полчаса мы влетели на парковочную стоянку "Пайлоте Грилл" в Бэнгоре. Она
указала на свой небольшой счетчик пройденного пути и сказала:
   "Взгляните-ка, Хомер".
   Я посмотрел и увидел цифры - сто одиннадцать и шесть десятых мили.
   "Что вы теперь  думаете?  Вы  по-прежнему  не  хотите  верить  в  мой
кратчайший путь?"
   - Тот дикий облик, который был у нее во время этой  бешеной  поездки,
куда-то уже исчез, и передо мной снова была Фелия Тодд.  Но  все  же  ее
необычный вид еще не полностью был вытеснен повседневным обликом.  Можно
было решить, что она разделилась на двух женщин, Фелию  и  Диану,  и  та
часть, которая была Дианой, управляла  машиной  на  этих  заброшенных  и
всеми забытых дорогах, а та ее часть, которая была Фелией, даже не имела
представления обо всех этих срезках расстояния и переездах  через  такие
места... места, которых нет ни на  одной  карте  Мэна  и  даже  на  этих
обзорных макетах.
   - Она снова спросила:
   "Что вы думаете о моем кратчайшем маршруте, Хомер?"
   - И я сказал первое, что мне пришло в голову, и это  было  не  самыми
подходящими словами для употребления в разговоре с леди типа Фелии Тодд:
   "Это настоящее обрезание члена, миссис".
   - Она расхохоталась, развеселившись и очень довольная.
   И я вдруг увидел совершенно ясно и четко, как в стеклышке:
   "Она ничего не помнит из всей этой езды. Ни веток ив - хотя они  явно
не были ветками, ничего даже похожего на  это,  -  которые  сорвали  мою
кепочку, ни той таблички "Моторвей Би", ни той  жабообразной  штуковины.
Она не  помнила  ничего  из  всего  этого  бедлама!  Либо  все  это  мне
померещилось во сне, либо мы действительно оказались там, в Бэнгоре. И я
точно знал, Дэйв, что мы проехали всего сто одиннадцать миль и это никак
не могло оказаться  дневным  миражом,  поскольку  черно-белые  цифры  на
счетчике никак не могли быть чем-то нереальным, они прямо-таки бросались
в глаза."
   "Да,  хорошо,  -  сказала  она,  -  это  было  действительно  хорошим
обрезанием.  Единственное,  о  чем  я  мечтаю,  это  заставить  и  Уорта
как-нибудь проехаться  со  мной  этим  маршрутом...  но  он  никогда  не
выберется из своей привычной колеи, если только кто-нибудь не  вышвырнет
его оттуда, да и то с помощью разве  что  ракеты  "Титан-11",  поскольку
Уорт соорудил себе отличное убежище на самом  дне  этой  колеи.  Давайте
зайдем, Хомер, и закажем вам небольшой обед".
   - И она взяла мне такой дьявольский обед, Дэйв, что  я  и  не  помню,
было ли у меня когда-нибудь что-то в этом роде. Но  я  почти  ничего  не
съел. Я все думал о том, что мы, наверное, будем возвращаться тем же или
похожим путем, а уже смеркалось. Затем она посреди  обеда  извинилась  и
пошла позвонить. Вернувшись, она спросила, не буду ли я возражать,  если
она  попросит  отогнать  ее  машину  в  Касл  Рок.  Она   сказала,   что
разговаривала с одной из здешних женщин - членов школьного  комитета,  в
который и сама входила, и эта женщина сообщила, что у них здесь возникли
какие-то проблемы или еще что-то в этом духе. Поэтому ей не хотелось  бы
рисковать застрять где-то, чтобы заодно не навлечь на себя и гнев  мужа,
а потому будет разумнее, если машину отведу я.
   "Вы же не будете очень возражать, если я попрошу вас в сумерках сесть
за руль?" - еще раз спросила она.
   - Она глядела на меня, ласково улыбаясь, и я знал,  что  она  все  же
помнила кое-что из дневной поездки - Бог знает,  как  много,  но  вполне
достаточно, чтобы быть уверенной, что я не попытаюсь ехать ее  маршрутом
в темноте, - да и вообще... хотя я видел по ее глазам, что вообще-то это
не столь уж беспокоит ее.
   - Поэтому я просто  сказал,  что  меня  это  никак  не  затруднит,  и
закончил свой обед куда лучше, чем начал его. Уже  стемнело,  когда  она
отвезла нас к дому той женщины в Бэнгоре,  с  которой  разговаривала  по
телефону. Выйдя из машины, Фелия глянула на  меня  с  тем  же  бесовским
огоньком в глазах и спросила:
   "А теперь вы действительно не хотите остаться и  подождать  здесь  до
утра, Хомер? Я заметила парочку ответвлений  сегодня,  и  хотя  не  могу
найти их на карте, думаю, что они позволили  бы  срезать  еще  несколько
миль".
   Я ответил:
   "Ладно, миссис, мне бы хотелось, но в моем возрасте  лучшей  постелью
будет моя собственная, как мне кажется. Я отведу вашу машину и никак  не
поврежу ее, хотя, думается, сделаю это более длинным путем по  сравнению
с вашим", - Она рассмеялась, очень добродушно и поцеловала меня. Это был
лучший поцелуй в моей жизни, Дэйв, хотя он был поцелуем в  щеку  и  дала
его замужняя женщина, но он был  словно  спелый  персик  или  словно  те
цветы, которые раскрываются ночью, и когда ее губы коснулись моей  кожи,
я почувствовал...
   Я не знаю точно, что именно я почувствовал, потому что мужчине трудно
описать словами, что он чувствует с девушкой, словно  персик,  когда  он
находится во вдруг помолодевшем мире.
   - Я все хожу вокруг да около, но думаю, что тебе и так  все  понятно.
Такие вещи навсегда входят красной строкой в твою память и  уже  никогда
не могут быть стертыми.
   "Вы чудный человек, Хомер, и я люблю вас  за  то,  что  вы  терпеливо
слушали  меня  и  поехали  сюда  со  мной,  -  сказала  она.  -  Правьте
осторожно".
   - Потом она пошла в дом этой женщины. А я, я поехал домой.
   - Каким путем ты поехал? - спросил я Хомера.
   Он тихо рассмеялся.
   - По главной магистрали. Ты дурачина, - ответил он, и я  еще  никогда
не видел столько морщинок на его лице. Он сидел на своем месте и смотрел
на небо. - Пришло лето, и она исчезла. Я особо и  не  искал  ее...  этим
летом у нас случился пожар, ты помнишь,  а  затем  был  ураган,  который
поломал все деревья. Напряженное время для сторожей. О, я  думал  о  ней
время от времени, и о том дне, и об ее поцелуе, и мне начинало казаться,
что все это было во сне, а не наяву. Словно в то время, когда  мне  было
семнадцать и я не мог ни о чем думать, кроме как о девушках. Я занимался
вспашкой западного поля Джорджа  Бэскомба,  того  самого,  что  лежит  у
самого подножья гор на другом берегу озера и мечтал о том, что  является
обычным для подростков моего возраста. И я заехал бороной по  одному  из
камней, а тот раскололся и начал истекать кровью. По крайней  мере,  мне
так показалось. Какая-то красная масса начала  сочиться  из  расколотого
камня и уходить в почву. И я никому ничего об этом не рассказал,  только
матери. Да и ей я не стал объяснять, что это значило для меня, хотя  она
и стирала мои забрызганные кровью штаны и могла  догадываться.  В  любом
случае, она считала, что мне следует помолиться. Что я и сделал,  но  не
получил какого-либо особого облегчения, однако, через какое-то время мне
стало вдруг казаться, что все это было сном, а не наяву. И здесь было то
же самое, как это иногда почему-то случается.  В  самой  середине  вдруг
появляются трещины, Дэйв. Ты знаешь это?
   - Да, - ответил я, думая о той ночи, когда сам  столкнулся  с  чем-то
подобным.
   Это было в 1959 году, очень плохом году для всех нас, но мои дети  не
знали, что год был плохой, и они  хотели  есть,  как  обычно.  Я  увидел
стайку белых куропаток на заднем поле Генри Браггера, и  с  наступлением
темноты отправился туда с фонарем. Вы можете подстрелить  парочку  таких
куропаток  поздним  летом,  когда  они  нагуляли  жирок,  причем  вторая
прилетит к первой, уже подстреленной, словно для того,  чтобы  спросить:
"Что за чертовщина? Разве уже настала осень? ", и вы можете сшибить  ее,
как при игре в боулинг. Вы можете раздобыть  мяса,  чтобы  накормить  им
тех, кто его не видел шесть  недель,  и  сжечь  перья,  чтобы  никто  не
заметил вашего браконьерства. Конечно, эти две куропатки должны были  бы
послужить мишенью для охотников в ноябре, но ведь дети  должны  хотя  бы
иногда быть сытыми.  Подобно  тому  человеку  из  Массачусетса,  который
заявил, что ему бы хотелось пожить  здесь  целый  год,  я  могу  сказать
только,  что  иногда  нам  приходится  пользоваться  своими  правами   и
привилегиями только ночью,  хотя  хотелось  бы  иметь  их  круглый  год.
Поэтому я был на поле ночью и вдруг  увидел  огромный  оранжевый  шар  в
небе; он спускался все ниже и ниже, а я смотрел на него, разинув  рот  и
затаив дыхание. Когда же он осветил все озеро, оно, казалось,  вспыхнуло
солнечным огнем на минуту и испустило ответные лучи вверх, в небо. Никто
никогда не говорил мне об этом странном  свете,  и  я  сам  тоже  никому
ничего о нем не рассказывал, потому что боялся,  что  меня  засмеют,  но
более всего я опасался, что собеседники поинтересуются, какого дьявола я
оказался ночью на поле. А через какое-то время наступило то, о  чем  уже
говорил Хомер: мне стало казаться, что все это было сном, и  у  меня  не
было никаких вещественных доказательств, что все  это  случилось  наяву.
Это было похоже на лунный свет. Я не мог управлять им, и -мне не за  что
было зацепиться. Поэтому я оставил его в  покое,  как  человек,  который
знает, что день наступит в любом  случае,  что  бы  он  не  думал  и  не
предпринимал по этому поводу.
   - В самой середке многих вещей попадаются щели,  -  сказал  Хомер,  и
уселся более прямо, словно ему ранее было не совсем удобно. - Прямо-таки
в чертовой серединке, тютелька в тютельку, не левее и не правее центра и
все, что ты можешь, - это сказать: "Тут ничего не поделаешь", они здесь,
эти чертовы щели, и ты  должен  их  как-то  обойти,  подобно  тому,  как
объезжаешь на машине рытвину на дороге,  которая  грозит  поломать  тебе
ось. Ты понимаешь меня? И ты стараешься забыть о них. Или это напоминает
тебе вспашку земли, когда ты можешь вдруг попасть  в  какую-то  яму.  Но
если тебе вдруг попадется какой-то разлом в земле, в котором  ты  видишь
мрачную тьму, наподобие пещеры, ты скажешь самому себе:  "Обойди-ка  это
место, старина. Не трогай его! Я здесь могу здорово вляпаться,  так  что
возьму-ка я влево". Потому  что  ты  не  искатель  пещер  или  поклонник
каких-то научных изысканий, а занимаешься доброй пахотой.
   "Щели в середине вещей"...
   Он довольно долго словно грезил наяву, и я не трогал  его.  Не  делал
никаких попыток вернуть его на землю. И наконец он сказал:
   - Она исчезла в августе. В первый раз я увидел ее в  начале  июля,  и
она выглядела... - Хомер повернулся ко мне и сказал каждое  слово  очень
медленно и четко, с большим нажимом:
   - Дэйв Оуэнс, она выглядела великолепно! Просто была  великолепной  и
дикой и почти неукрощенной. Те небольшие морщинки вокруг глаз, которые я
заметил раньше, казалось, куда-то исчезли. Уорт  Тодд  был  на  какой-то
конференции или где-то там еще в Бостоне. И она  стояла  тут,  на  самом
краешке террасы - а я был посредине ее, в рубашке навыпуск, - и она  мне
вдруг говорит:
   "Хомер, вы никогда не поверите в это".
   "Нет, миссис, но я попытаюсь", - ответил я.
   "Я нашла еще две новые дороги, - сказала  Фелия,  -  и  добралась  до
Бэнгора в последний раз, проехав всего шестьдесят семь миль".
   - Я помнил, что она говорила мне в прошлый раз, и ответил:
   "Это невозможно, миссис. Извините меня, конечно, но  я  проверял  сам
расстояние на карте в милях, и  семьдесят  девять  -  это  тот  минимум,
который нужен вороне для полета по кратчайшей прямой". - Она рассмеялась
и стала выглядеть еще красивей, чем прежде. Подобно богиням в  солнечном
свете, на одном из холмов, что описаны в  древних  сказаниях,  когда  на
земле не было ничего, кроме  зелени  и  фонтанов,  а  у  людей  не  было
морщинок и слез, потому что совсем не было причин для печали.
   "Это верно, - ответила она, - и вы не сможете пробежать милю  быстрее
четырех минут. Это математически доказано".
   "Это ведь не одно и то же", - заметил я.
   "Одно и то же, - возразила она. - Сложите карту  и  посмотрите,  куда
исчезнут все эти линии, Хомер. Их будет намного меньше, чем если  бы  вы
ехали по самой прямой линии. И чем больше вы сделаете сгибов, тем меньше
останется миль".
   - Я еще хорошо тогда помнил нашу с  ней  поездку,  хотя  это  и  было
словно во сне, а потому сказал:
   "Миссис, вы, конечно, легко можете сложить карту, но  вы  не  сумеете
сложить настоящую землю. Или, по крайней мере, вам не  следует  пытаться
это делать. Нам следует не трогать это".
   "Нет, сэр, - возразила она. - Это единственная  сейчас  вещь  в  моей
жизни, которую я не могу не трогать, потому что она здесь и она - моя".
   - Тремя неделями позже - примерно за две недели до ее исчезновения  -
она позвонила мне из Бэнгора. Она сказала:
   "Уорт уехал в Нью-Йорк, и я еду к вам. Я куда-то задевала  свой  ключ
от дома, Хомер. Мне бы хотелось, чтобы вы открыли  дом,  и  я  могла  бы
попасть в него".
   - Этот звонок был около восьми вечера, и как раз начало смеркаться. Я
перекусил сэндвичем с пивом перед уходом  -  не  более  двадцати  минут.
Потом я приехал сюда. Все это вместе взятое не могло занять более сорока
пяти минут. Когда я подходил к дому Тоддов, я увидел огонек у  кладовой,
который я никак не мог оставить  ранее.  Я  посмотрел  на  этот  свет  с
изумлением и почти побежал туда  -  и  чуть  было  не  столкнулся  с  ее
дьявольским "Мерседесом". Он был припаркован на склоне так,  словно  это
мог сделать только пьяный, и вся машина снизу доверху была забрызгана не
то  навозом,  не  то  грязью,  а  в  той  жиже  вдоль   корпуса   машины
вкрапливалось нечто типа морских водорослей... только  когда  фары  моей
машины  осветили  их,  мне  вдруг  показалось,  что  они   движутся.   Я
припарковал свой грузовичок позади "Мерседеса"  и  вышел  из  него.  Эти
растения не были морскими водорослями, но это  была  трава,  похожая  на
водоросли, и они двигались... очень  слабо  и  вяло,  словно  умирая.  Я
коснулся одной из них, и она попыталась  обхватить  мою  руку.  Ощущение
было очень неприятным, почти ужасным. Я отдернул  руку  и  обтер  ее  об
штанину. Я обошел машину и  встал  у  ее  переда.  Тот  выглядел  словно
пропахавший девяносто  миль  болот  и  низин.  Выглядел  очень  усталым.
Какие-то жуки были прилеплены по всему ветровому стеклу, только  они  не
были похожи ни на одно известное мне  насекомое,  которое'  бы  я  ранее
встречал. Среди них находился и мотылек размером с воробья,  его  крылья
все еще слегка колыхались и подергивались,  теряя  остатки  жизни.  Были
также какие-то существа, напоминавшие москитов, только у них можно  было
заметить настоящие глаза, и они, казалось,  рассматривали  меня.  Я  мог
слышать, как налипшие растения  царапают  корпус  автомобиля,  умирая  и
стараясь за что-нибудь зацепиться. И все, о чем я мог думать, было: "Где
же, черт возьми, она  ехала?  И  как  ухитрилась  попасть  сюда  за  три
четверти часа?" Затем я увидел еще кое-что. Это было какое-то  животное,
почти расплющенное на решетке радиатора,  как  раз  под  самой  эмблемой
фирмы  "Мерседес"  -  типа  звезды,  вставленной   в   круг.   Вообще-то
большинство животных погибает под колесами автомобилей, потому  что  они
прижимаются к земле, надеясь, что беда пронесется над ними. Но сплошь  и
рядом некоторые из них вдруг прыгают не в сторону, а  прямо  на  чертову
машину, и это безумие может привести к гибели не только животного, но  и
водителя с пассажирами - мне случалось слышать  о  таких  происшествиях.
Это создание, видимо, сделало то же самое.  И  оно  выглядело  так,  что
вполне смогло бы  перепрыгнуть  танк  "Шерман".  Оно  смотрелось  словно
произошедшее от спаривания вальдшнепа и ласки. Но на то, что осталось не
расплющенным, лучше было бы не смотреть. Оно резало глаза, Дэйв. И  даже
хуже, оно ранило твое сознание. Его шкура  была  покрыта  кровью,  а  на
концах лап свисали когти, торчавшие из  подушечек,  наподобие  кошачьих,
только куда длиннее. Оно имело огромные желтые  глаза,  только  они  уже
окостенели. Когда я был ребенком,  у  меня  была  фарфоровая  игрушка  -
скульптура каркающего ворона, - которая напоминала это существо. И зубы.
Длинные, тонкие игольчатые зубы, выглядевшие почти как штопальные  иглы,
вытащенные из его рта. Некоторые из них торчали прямо в стальной решетке
радиатора. Вот почему и вся  эта  тварь  оставалась  висеть  на  передке
машины, она сама себя  подвесила  за  счет  острых  и  цепких  зубов.  Я
рассмотрел ее и был абсолютно уверен, что голова ее  полна  яда,  как  у
гадюки, и прыгнула она на машину, как  только  заметила  ее,  для  того,
чтобы попытаться прикончить эту добычу. И я знал, что отдирать эту тварь
от машины мне не следует, потому что у меня были  царапины  на  руках  -
порезы от сена, - и можно было быть почти уверенным, что я погибну столь
же просто, как если бы  на  меня  свалился  здоровый  камень,  от  всего
нескольких капель яда, который бы просочился в порезы.
   -  Я  подошел  к  дверце  водителя  и  открыл  ее.  Сработал   сигнал
внутреннего  освещения,  и  я  смог  глянуть  на   счетчик   пройденного
расстояния, который она всегда  ставила  на  ноль  перед  началом  любой
поездки... и то, что я увидел, было тридцать одна и шесть десятых мили.
   - Я смотрел на счетчик довольно долго,  а  затем  подошел  к  черному
входу в дом. Она сдвинула экран и разбила стекло в двери для того, чтобы
дотянуться снаружи до задвижки и открыть  дверь.  Там  была  прикреплена
записка. В ней было написано:
   "Дорогой Хомер, я добралась сюда чуть раньше, чем сама  предполагала.
Нашла еще более короткий путь - и не стала колебаться! Вы еще не прибыли
сюда, и я решила залезть в свой дом, как опытный взломщик. Уорт  приедет
послезавтра. Вы не сможете закрепить экран и  вставить  новое  стекло  в
дверь до  этого?  Надеюсь,  что  сможете.  Подобные  вещи  всегда  очень
огорчают его. Если я не выйду поздороваться, знайте,  что  я  уже  сплю.
Поездка оказалась очень утомительной, но я  почти  не  потеряла  на  нее
времени! Офелия."
   "Утомительна!" - Я еще раз глянул на эту тварь,  висящую  на  решетке
радиатора,  и  подумал:  "Да,  сэр,  она  должна  была  быть   чертовски
утомительной. Клянусь Богом, да".
   Он снова замолчал и щелкнул пальцами. - Я видел ее  только  еще  один
раз. Примерно через неделю. Уорт был в Касл Роке, но он купался в озере,
плавая взад  и  вперед,  взад  и  вперед,  словно  он  охранял  лес  или
непрерывно подписывал бумаги. Вообще-то больше походило на  подписывание
бумаг, я так думаю.
   "Миссис, - сказал я, - это не мое дело, конечно, но  вам  не  следует
больше раскатывать в одиночку. Той ночью,  когда  вы  разбили  стекло  в
двери, чтобы войти в  дом,  я  увидел  нечто,  прицепившееся  к  решетке
радиатора спереди вашей машины..."
   "А! Этот лесной цыпленок! Я позаботилась о нем", - ответила она.
   "Боже! - воскликнул я. - Надеюсь, вы как-нибудь побереглись!"
   "Я надела садовые перчатки Уорта, - сказала она. - Но ведь это не что
иное, Хомер, как подпрыгнувшая вверх лесная птица  с  небольшим  запасом
яда в клюве".
   "Но, миссис, - возразил я, - где же водятся такие птички? И  если  на
ваших срезанных маршрутах попадаются такие невинные птички, что же будет
если вам повстречается медведь? " - Она глянула на меня - и я  увидел  в
ней другую женщину - ту самую Диану.
   "Если что-нибудь и меняется вдоль тех дорог, - сказала  Фелия,  -  то
ведь и я, наверное, тоже меняюсь там. Взгляните на это".
   - Ее волосы были собраны в пучок на затылке и заколоты шпилькой.  Она
ее вытащила и распустила волосы. Ими можно было только любоваться -  они
создавали ощущение какого-то мощного потока, вдруг вылившегося с  головы
Фелии. Она сказала:
   "Они начали было седеть, Хомер. Вы видите теперь эту седину?"
   И она повернулась к солнцу, чтобы оно получше осветило ее голову.
   "Нет, мэм", - сказал я.
   - Она посмотрела на меня, ее глаза заискрились, и она сказала:
   "Ваша жена - хорошая женщина, Хомер Бакленд, но она  увидела  меня  в
магазине и на почте, и мы перебросились всего парой словечек,  а  я  уже
заметила, что она смотрит на мои волосы с тем выражением удовлетворения,
которое понимают только женщины. Я знаю, что она скажет своим друзьям  и
подругам... что Офелия Тодд начала красить свои волосы. Но  я  этого  не
делала  и  не  делаю.  Я  просто  потеряла  свой  прежний  маршрут,  ища
кратчайшего пути не один и не два раза...  потеряла  свой  маршрут...  и
потеряла седину".
   И  она  рассмеялась  уже  даже  не  как  студентка  колледжа,  а  как
старшеклассница. Я восхищался ею и наслаждался ее красотой, но  я  также
видел и следы  другой  красоты  на  ее  лице...  и  я  снова  испугался.
Испугался за нее и испугался ее.
   "Миссис, - сказал я, - вы можете потерять не  только  седую  прядь  в
ваших волосах".
   "Нет, - ответила она, - я же говорила, что там я совсем  другая...  Я
просто целиком делаюсь там  другой.  Когда  я  еду  по  дороге  в  своей
спортивной машине, я уже не  Офелия  Тодд,  жена  Уорта  Тодда,  которая
никогда не сможет выносить до срока  ребенка  или  та  женщина,  которая
попыталась заняться поэзией - да неудачно, или  та  женщина,  что  вечно
сидит и делает записи на всех этих комитетских собраниях, или еще что-то
или кто-то. Когда я не дороге за рулем, я нахожусь внутри своего  сердца
и чувствую себя подобно..."
   "Диане", - подсказал я. - Она посмотрела на меня  с  веселым  и  чуть
удивленным видом, а затем рассмеялась.
   "О, да, подобно какой-нибудь богине,  -  согласилась  Фелия.  -  Она,
наверное, лучше всего сюда подойдет, потому что я -  ночной  человек,  я
люблю просиживать ночи напролет, пока не прочитаю свою книгу,  или  пока
на телевидении не прозвучит национальный гимн, а  также  потому,  что  я
очень бледная, как луна, - Уорт вечно говорит, что мне нужен  тоник  или
анализы крови, или еще что-то вроде всей этой чепухи. Но в своем  сердце
каждая женщина мечтает походить на богиню, я так думаю - не случайно  же
мужчины слышат постоянное эхо этих дум и  пытаются  возвести  женщин  на
пьедесталы (женщину, которая обмочит себе  ногу,  если  не  присядет  на
корточки! это забавно, если как следует все это обдумать), - но то,  что
чувствует мужчина, вовсе не то, чего желает женщина. Женщина хочет  быть
свободной - это все. Стоять, если ей так хочется, или идти... "Ее  глаза
обратились на дьявольский "Мерседес", стоявший на подъездной дорожке,  и
слегка сузились. Затем она улыбнулась. "Или  править  за  рулем,  Хомер.
Мужчине этого не понять. Он думает, что богине  нужно  где-то  нежиться,
прохлаждаться на склонах Олимпа и кушать фрукты,  но  ведь  в  этом  нет
ничего от бога или богини. Все, что хочет женщина - это то, что хочет  и
мужчина: женщина хочет управлять".
   "Будьте осторожны там, где вы едете, миссис - это все, что нужно",  -
сказал я в ответ, а она снова засмеялась и наградила поцелуем в лоб.
   Она ответила:
   "Я буду осторожна, Хомер", но это ровным счетом ничего не значило,  и
я это сразу понял, потому что сказано это было именно тем  тоном,  каким
отвечает муж своей жене в ответ на ее частые предупреждения об  одной  и
той же опасности, когда он давно уже наперед знает, что на самом деле он
не будет... не сможет. - Я вернулся к своему грузовичку и напоследок еще
раз посмотрел на нее, а через неделю Уорт сообщил об ее исчезновении.  И
ее, и этого дьявольского автомобиля. Тодд  прождал  семь  лет  и  только
затем официально объявил о ее смерти, а потом еще подождал год на всякий
случай - он не такой уж простак - и только затем женился на этой  второй
миссис Тодд, той, что только что прокатила мимо нас. И я не жду, что  ты
поверишь хотя бы слову из всего, что я тебе сейчас здесь наплел.
   На небе одно из  этих  толстобрюхих  облаков  достаточно  сдвинулось,
чтобы открыть нам уже появившуюся луну - полукружье, белое, как  молоко.
И что-то дрогнуло в моем сердце при этом зрелище - наполовину от чувства
какого-то страха, наполовину от чувства любви.
   - Я как раз верю, - ответил я, - каждому твоему слову.  И  даже  если
это и не правда, Хомер, это должно было бы быть ею.
   Он порывисто обнял меня за шею, что делают все мужчины в тех случаях,
когда  они  стесняются  прибегать  к  поцелуям,  словно  женщины,  затем
рассмеялся и встал.
   - Даже если бы это и не должно было  бы  быть  правдой,  это  все  же
чистая правда, - сказал Хомер. Он достал часы из  кармана  и  глянул  на
них. - Я пойду вниз по дороге проверить, как там у дома  Скотта.  Ты  не
хочешь прогуляться?
   - Лучше я посижу здесь немного, - ответил я, - и подумаю на досуге.
   Он подошел к лесенке, затем обернулся ко мне, чуть улыбаясь.
   - Думаю, что она была права, - заметил он. - Она была  совсем  другой
на этих дорогах, которые не уставала находить...  не  было  ничего,  что
могло бы остановить ее. Тебя или меня, возможно, остановило  бы,  но  не
ее. И я думаю, она попрежнему юная.
   Затем он забрался в свой грузовик и уехал к дому Скоттов.
   Это было два года назад, и Хомер уже давно уехал в Вермонт, как я уже
говорил, по-моему. Однажды вечером перед отъездом он навестил меня.  Его
волосы были аккуратно причесаны, он был выбрит, и от него несло каким-то
невообразимо приятным запахом лосьона. Лицо было чисто и ясно,  глаза  -
очень живые. Он сейчас выглядел никак не старше  шестидесяти,  хотя  ему
уже перевалило за семьдесят, и я  был  рад  ему,  хотя  в  душе  чуточку
завидовал и даже злился на него за этот его цветущий вид. Старым рыбакам
особенно досаждает артрит, но даже он, казалось, отступил в  этот  вечер
от Хомера, словно вытащив из его рук свои рыболовные крючки и оставив их
только для меня.
   - Я уезжаю, - сказал он.
   - Да?
   - Да.
   - Хорошо, ты хочешь, чтобы я пересылал тебе твою почту?
   - Не хочу ничего об этом даже знать, - ответил он. -  Все  мои  счета
оплачены. Я хочу совершенно чистым уехать отсюда и порвать все связи.
   - Ну, дай мне хотя бы твой адрес. Я  буду  иногда  тебе  позванивать,
старина. - Я уже ощутил какое-то чувство одиночества, наваливающееся  на
меня, словно надеваемый плащ... и, взглянув на него еще разок, я  понял,
что дела обстоят не совсем так, как мне сперва показалось.
   - У меня еще нет ни телефона, ни адреса, - сказал Хомер.
   - Хорошо, - ответил я. - Но это - Вермонт, Хомер?
   - Да, - сказал он, - именно Вермонт, для тех людей, кто хочет  знать,
куда я еду.
   Я не хотел говорить этого, но все же произнес:
   - Как она сейчас выглядит?
   - Как Диана, - ответил он, - но она добрее.
   - Я завидую тебе, Хомер, - сказал я, и это было истинной правдой.
   Я стоял у двери. Были летние  сумерки,  когда  поля  округ  заполнены
ароматами трав и цветов и таинственными  светящимися  кружевами.  Полная
луна направляла мощную волну серебристого  света  на  озеро.  Он  прошел
через мою веранду, а  затем  спустился  по  ступенькам  крыльца.  Машина
стояла на обочине дороги,  незаглушенный  двигатель  работал  с  тяжелым
ревом, словно торопясь, как старый скакун, рвануться  по  прямой  только
вперед, как торпеда. Теперь, когда я вспоминаю об этом, мне кажется, что
сам автомобиль был более всего похож на  торпеду.  Машина  была  чуточку
побита и помята, но это никак не мешало ей  проявлять  свою  скорость  и
мощь. Хомер остановился внизу у крыльца и что-то приподнял  -  это  была
его канистра с бензином, очень большая, никак не меньше, чем  на  десять
галлонов. Он  подошел  к  дверце  автомобиля  со  стороны  пассажирского
сиденья. Она наклонилась и открыла дверцу. Зажглось внутреннее освещение
автомобиля, и на мгновение я увидел ее - с  длинными  красными  волосами
вокруг лица, со лбом, горящим в ночи, как лампа. Светящимся,  как  Луна.
Он забрался в машину - и она укатила. Я стоял  и  смотрел  на  мерцающие
огоньки во мраке, отбрасываемые ее красными волосами... они стремительно
уменьшались и удалялись.  Они  были,  как  тлеющие  угольки,  затем  как
мерцающие светлячки, а потом и вовсе исчезли.
   Вермонт. Так я говорил всем нашим горожанам о Хомере. И они верили  в
этот Вермонт, потому что он находится столь далеко, сколько только они и
могут вообразить своим рутинным сознанием. Иногда я и сам начинаю верить
в это, особенно, когда устану и выдохнусь. В другое время я думаю о  них
по-другому -весь этот октябрь, к примеру, потому что  октябрь  -  именно
тот месяц, когда человек думает о далеких местах и  дорогах,  ведущих  к
ним. Я сижу на скамейке у магазина Белла и думаю о Хомере Бакленде и той
прекрасной девушке, которая открыла  ему  дверцу,  когда  он  подошел  к
машине с доверху наполненной канистрой с бензином в правой  руке  -  она
ведь выглядела никак не старше девушки лет  шестнадцати,  и  ее  красота
была ужасающей, но я думаю, что это  не  оказалось  бы  смертельным  для
человека, повернувшегося к ней; ведь на . мгновение ее глаза  скользнули
по мне - а я остался жив, хотя часть меня и умерла тут же у ее ног.
   Олимп должен быть прославлен в глазах и сердцах, и  всегда  есть  те,
кто не только жаждет, но и находит пути к нему, быть может. Но  я  знаю,
что Касл Рок - это словно тыльная сторона моей ладони, и  я  никогда  не
смогу покинуть его и искать  кратчайшие  пути  среди  всех  возможных  и
невозможных дорог; в октябре небо над озером уже не напоминает о  славе,
а скорее навевает размышления обо всем происходящем, как  и  те  большие
белые облака, которые плывут наверху столь медленно и величаво.  Я  сижу
на скамейке и думаю о Фелии Тодд и Хомере  Бакленде,  и  мне  совсем  не
всегда и не обязательно хочется находиться там, где находятся они...  но
я все еще жалею, что я не курильщик. 4


5





УТРЕННЯЯ ДОСТАВКА
(МОЛОЧНИК №1)

Стивен КИНГ



ONLINE БИБЛИОТЕКА http://russiaonline.da.ru


   Рассвет медленно крался по Калвер-стрит. "Обитателю любого  дома,  не
спавшему в этот час, могло показаться,  что  за  окном  еще  хозяйничает
глухая темная ночь, но это было не так.  Рассвет  потихоньку  вступал  в
свои права вот уже в течение получаса. Сидевшая на большом клене на углу
Калвер-стрит и Бэлфор-авеню рыжая белка встряхнулась  и  устремила  взор
своих круглых бессонных глазок на погруженные в сон дома. В полуквартале
от нее воробей, взбодренный купанием в специальной  ванночке  для  птиц,
сидел, отряхиваясь и разбрасывая  вокруг  жемчужные  капельки.  Муравью,
петляющему вдоль канавы,  посчастливилось  отыскать  крошку  шоколада  в
пустой измятой обертке плитки.
   Ночной бриз, шевеливший  листву  деревьев  и  раздувавший  занавески,
утих, клен на углу последний раз прошумел  ветвями  и  замер.  Застыл  в
ожидании увертюры, которая последует за этими робкими звуками.
   Небо на востоке тронула тонкая полоска света. Дежурство ночной  птицы
козодоя окончилось - на посту  ее  сменили  вновь  ожившие  цикады.  Они
запели  -  сначала   совсем   тихо   и   неуверенно,   словно   опасаясь
приветствовать наступление дня в одиночестве.
   Белка нырнула в теплое гнездо на морщинистой развилке клена.
   Воробей, трепеща крылышками, сидел  на  краю  ванночки,  все  еще  не
решаясь взлететь.
   Муравей так и замер над своим  сокровищем  и  напоминал  в  этот  миг
библиотекаря, любующегося старым фолиантом.
   Калвер-стрит балансировала на грани между светом и тьмой.
   Внезапно где-то вдалеке возник звук. Он неуклонно нарастал,  заполняя
собой все пространство, пока наконец не начало казаться, что  он  всегда
присутствовал здесь и заглушался лишь ночными шумами.  Он  рос,  набирал
силу и отчетливость, и в конце концов стало ясно, что издает  его  мотор
грузовичка, развозящего молоко.
   Грузовичок свернул с Бэлфор на Калвер. Это был  очень  симпатичный  и
аккуратный  бежевый  грузовичок  с  красными  буквами  на  борту.  Белка
высунулась  из  морщинистого  рта  в  развилке  дерева,  словно  язычок,
посмотрела на машину и тут вдруг углядела очень соблазнительный  с  виду
кусочек пуха, как нельзя более подходящий для выстилки гнезда. Он свисал
с ветки прямо у  нее  над  головой.  Воробей  взлетел.  Муравей  ухватил
столько  шоколада,  сколько  мог  унести,  и  потащил  свою   добычу   в
муравейник. Цикады запели громче  и  увереннее.  Где-то  в  квартале  от
перекрестка залаяла собака. Буквы на борту грузовика гласили:
   "МОЛОЧНЫЕ ПРОДУКТЫ КРЕЙМЕРА". Рядом была нарисована  бутылка  молока,
чуть ниже красовалась надпись уже более мелкими буквами:
   "УТРЕННЯЯ ДОСТАВКА - НАША СПЕЦИАЛЬНОСТЬ!"
   На  молочнике  была  серо-синяя  униформа  и  пилотка.  На  нагрудном
кармашке  золотыми  нитками  было  вышито  имя  "СПАЙК".   Он   тихонько
насвистывал в такт  еле  слышному  позвякиванию  бутылок  в  холодильной
камере.
   Грузовичок  съехал  на  обочину  возле  дома  Макензи  и  затормозил.
Молочник подхватил картонную коробку, стоявшую у его ног, и выпрыгнул из
кабины. На секунду остановился, вдохнул всей грудью пахнущий свежестью и
новизной воздух, затем решительно зашагал к дому.
   К почтовому ящику  с  помощью  магнита  в  виде  маленького  красного
помидорчика  был  прикреплен  квадратик  плотной  белой  бумаги.   Спайк
вгляделся в него попристальнее, медленно и внимательно, даже с  каким-то
трепетом прочитал, что там было написано. Так читают послание, найденное
в старой, облепленной солью и грязью бутылке:

   1 кв, молока
   1 уп, сливок
   1 сок (апельсин)
   Спасибо Нелла М.

   Какое-то  время  молочник  задумчиво  взирал  на  картонную  коробку,
которую держал в руках, затем поставил ее на землю  и  извлек  молоко  и
сливки. Снова взглянул на записку, слегка сдвинул край  "помидорчика"  -
убедиться, что не пропустил какой-нибудь точки,  черточки  или  запятой,
которые могли изменить смысл послания, - кивнул, вернул магнит на место,
подхватил коробку и вернулся к машине.
   В  грузовике  было  темно,  прохладно  и  пахло   сыростью.   К   ней
примешивался  кисловатый  запах  брожения.  Апельсиновый  сок  стоял  за
банками  с  белладонной.  Он  вытащил  коробку   изо   льда,   еще   раз
удовлетворенно кивнул и снова пошел к дому.  Поставил  коробку  с  соком
рядом с молоком и сливками, а затем вернулся к машине.
   Невдалеке раздался гудок. Он донесся с фабрики-прачечной, где работал
старый приятель Спайка - Роки.  Пять  часов  утра.  Он  представил,  как
приступил к работе Роки - среди всех этих вращающихся барабанов,  липкой
удушающей жары, - и улыбнулся.  Возможно,  он  увидится  с  Роки  позже.
Возможно, даже сегодня вечером.., когда с доставкой будет покончено.
   Спайк включил мотор и двинулся дальше. С  запачканного  кровью  крюка
для мясных туш, вделанного в потолок кабины, свисал на тоненьком ремешке
из кожзаменителя маленький транзисторный приемник.  Он  включил  его,  и
тихая музыка заполнила кабину, сливаясь с рокотом мотора, пока он  катил
себе к дому Маккарти.
   Записка от миссис Маккарти находилась на  обычном  месте  -  из  щели
почтового ящика торчал  белый  уголок.  Содержание  было  лаконичным  до
предела:
   Шоколад.  Спайк  достал  авторучку,  нацарапал  на  белом  квадратике
"Доставлено" и  затолкал  бумажку  обратно  в  щель.  Затем  вернулся  к
грузовику. Шоколадным молоком были забиты два холодильника, находившиеся
в задней части грузовика, у самой двери. Это объяснялось тем, что в июне
продукт  пользовался  особенно  большим  спросом.  Спайк  покосился   на
холодильник, потом протянул руку и нащупал в дальнем углу за ним  пустую
картонку из-под шоколадного молока. Ну разумеется, она бита  коричневой,
и на картинке красовался счастливый до  бесконечности  юнец  а  над  ним
полукругом размещалась надпись, уведомляющая потребителя о том, что этот
продукт фирмы Креймера сделан из самого качественного  цельного  молока.
"Можно употреблять горячим и холодным. Дети его просто обожают"
   Спайк  поставил  пустую  картонку  на  ящик  с   упаковками.   Открыл
холодильник и достал из него майонезную баночку. Смахнул ледяную  крошку
и заглянул внутрь через стекло. Тарантул шевелился,  но  еле-еле.  Холод
одурманил его.
   Спайк снял крышку с баночки и перевернул  ее  над  пустой  картонкой.
Тарантул предпринял робкую попытку удержаться на стекле, но не  преуспел
и с  глухим  стуком  шлепнулся  вниз,  на  дно  пустой  картонки  из-под
шоколадного молока. Молочник , аккуратно сложил края  картонки,  отрезав
тем самым пауку путь к бегству. Затем понес ее к дому миссис Маккарти  и
поставил на дорожке, у самого входа. Пауки были его любимчиками.  Вообще
самым лучшим из того, что у него было в арсенале. День, когда  удавалось
доставить паука, был, по мнению Спайка, прожит не зря.
   По  мере  того  как  он  неспешно  продолжал  свое   продвижение   по
Калвер-стрит, симфония утра все крепла и звучала  уже,  почти  в  полную
силу. Жемчужно-серая полоска на горизонте сменилась  всплеском  розового
света, вначале робкого и едва различимого, пока не превратилась  в  алый
клин, а потом почти сразу же начала бледнеть - по  мере  того  как  небо
наливалось летней голубизной. Первые лучи  солнца,  нарядные  и  прямые,
словно  с  какого-нибудь  детского  рисунка  в  тетради  для  занятий  в
воскресной школе, уже готовы были засиять над горизонтом.
   У  дома  Уэбберов  Спайк  оставил  пузырек  с  этикеткой   от   крема
универсального  применения,  наполненный   концентрированным   раствором
соляной кислоты. Перед домом Дженнерсов - пять кварт молока. У них росли
ребятишки. Сам он никогда не видел их, но на заднем дворе стоял шалаш, а
на газоне  перед  домом  иногда  валялись  забытые  велосипеды  и  мячи.
Коллинзам достались две кварты молока и коробка йогурта. У  дома  миссис
Ордсвей  осталась  упаковка  яичного  напитка  с  сахаром  и   сливками,
сдобренного настойкой белладонны.
   Где-то впереди, примерно в квартале от дома миссис Ордсвей,  хлопнула
дверь. Мистер Уэббер, которому надо было  ехать  на  работу  через  весь
город, приподнял гофрированную дверь гаража и вошел  внутрь,  размахивая
портфелем. Молочник выждал, пока не раздастся жужжание заводимого мотора
малолитражки "сааб", а услышав его, улыбнулся. "Разнообразие -  вот  что
придает жизни пикантность и остроту,  -  так  говорила  матушка  Спайка,
Господи, да упокой ее душу. - Но мы - ирландцы, а ирландцы любят порядок
во всем. Придерживайся во  всем  порядка.  Спайк,  и  будешь  счастлив".
Золотые  слова,  ничего   не   скажешь.   Истинность   матушкиных   слов
подтверждалась самой жизнью. Жизнью, которую он проводил, раскатывая  по
городу в своем аккуратном бежевом грузовичке.
   Правда, оставалось ему ездить всего три часа.  У  дома  Кинкейдов  он
обнаружил записку, гласившую: Спасибо, сегодня ничего, и  оставил  возле
двери запечатанную бутылку из-под молока, которая лишь с  виду  казалась
пустой, а наделе была заполнена  смертоносным  газом  цианидом.  У  дома
Уолкеров были оставлены две кварты молока и пинта взбитых сливок.
   Ко времени,  когда  он  добрался  до  дома  Мертонов  в  самом  конце
квартала, солнечные лучи уже золотили кроны деревьев и испещряли мелкими
бегущими пятнышками гравий на дорожке, огибавшей дом.
   Спайк наклонился, поднял один камешек, очень симпатичный,  плоский  с
одного бока, как и подобает гравию, размахнулся и бросил. Камешек угодил
точно в край тротуара. Спайк покачал головой, усмехнулся и, насвистывая,
продолжил свой путь.
   Слабый порыв ветра донес до него запах мыла, которым пользовались  на
фабрике-прачечной, и снова ему вспомнился Роки. Нет, он был уверен:  они
с Роки точно увидятся. Сегодня же.
   К подставке для газет была пришпилена за писка:
   Доставка отменяется.
   Спайк отворил дверь и вошел. В доме было  страшно  холодно  и  пусто.
Никакой мебели. Абсолютно пустые комнаты с голыми стенами. Даже плиты на
кухне не было - место, где она раньше стояла,  отмечал  более  яркий  по
цвету прямоугольник линолеума.
   В гостиной со всех стен содраны  обои.  Абажур  в  виде  шара  исчез.
Осталась лишь голая почерневшая лампочка под потолком. На одной из  стен
виднелось огромное пятно засохшей крови. Если приглядеться,  можно  было
различить прилипший к  нему  клок  волос  и  несколько  мелких  осколков
костей.
   Молочник кивнул, вышел и  какое-то  время  стоял  на  крылечке.  День
обещал быть просто чудесным. Небо  приобрело  невинный  голубой,  словно
глаза младенца, оттенок и было местами  испещрено  такими  же  невинными
легкими  перистыми  облачками,  которые  игроки   в   бейсбол   называют
"ангелочками".
   Спайк сорвал записку с подставки для газет, скатал в  шарик  и  сунул
его в левый карман серых форменных брюк.
   Вернулся к машине, смахнул  по  дороге  камешек  с  края  тротуара  в
канаву. Грузовик свернул за угол и скрылся из виду. День расцветал.
   Дверь с грохотом распахнулась. Из дома выбежал мальчик. Поднял  глаза
к небу, улыбнулся, подхватил пакет молока и понес в дом. 2


1





ПОСЛЕДНЯЯ ПЕРЕКЛАДИНА

Стивен КИНГ



ONLINE БИБЛИОТЕКА http://russiaonline.da.ru


   Письмо от Катрин я получил вчера, меньше чем через неделю после того,
как мы с  отцом  вернулись  из  Лос-Анджелеса.  Адресовано  оно  было  в
Вилмингтон, штат Делавэр, а я с тех пор, как жил там, переезжал уже  два
раза. Сейчас люди так часто переезжают, что все эти перечеркнутые адреса
на конвертах и наклейки с новыми порой вызывают  у  меня  чувство  вины.
Конверт был мятый, в пятнах, а один угол его совсем обтрепался. Я прочел
письмо и спустя секунду уже держал в руке телефонную  трубку,  собираясь
звонить отцу. Потом в растерянности и страхе положил ее на  место:  отец
стар и перенес два сердечных приступа. Если я позвоню ему и  расскажу  о
письме Катрин сейчас, когда мы только-только вернулись из Лос-Анджелеса,
это почти наверняка его убьет.
   И я не позвонил. Рассказать мне тоже было некому... Такие  вещи,  как
это письмо, - они слишком личные,  чтобы  рассказывать  о  них  кому-то,
кроме жены или очень близкого друга. За последние  несколько  лет  я  не
завел близких друзей, с Элен мы развелись еще  в  1971-м.  Изредка  шлем
друг другу рождественские открытки...
   "Как поживаешь? Как работа? Счастливого Рождества!"
   Из-за этого письма я не  спал  всю  ночь.  Его  содержание  могло  бы
уместиться на открытке. Под обращением "Дорогой  Ларри"  стояло,  только
одно предложение. Но одно предложение  могло  значить  очень  многое.  И
очень многое сделать.
   Я вспомнил отца, вспомнил, как мы летели  на  самолете  на  запад  от
Нью-Йорка, и в ярком солнечном свете на высоте 18  000  футов  его  лицо
казалось мне старым и истощенным. Когда мы, по словам пилота,  пролетали
над Омахой, отец сказал:
   - Это гораздо дальше, чем мне всегда казалось, Ларри.
   В его голосе явственно звучала, тяжелая печаль, и мне  стало  неловко
оттого, что я его  не  понимаю.  Но,  получив  письмо  Катрин,  я  начал
понимать.
   Мы выросли в восьмидесяти милях  от  Омахи,  в  маленьком  городке  с
названием Хемингфорд-Хоум: отец, мать, я и моя  сестра  Катрин,  которую
все звали просто Китти. На два  года  младше  меня,  она  была  красивым
ребенком и уже тогда красивой женщиной: даже  в  ее  восемь  лет,  когда
произошел тот случай в амбаре, все понимали, что ее  шелковые  пшеничные
волосы  никогда  не  потемнеют,   а   глаза   навсегда   сохранят   свою
скандинавскую голубизну. Один взгляд в эти глаза - и мужчина готов.
   Росли мы, можно сказать, по-деревенски. У отца было три  сотни  акров
хорошей ровной земли, где он  выращивал  кормовую  кукурузу  и  разводил
скот. Мы называли ферму просто "наш дом". В те  дни  все  дороги,  кроме
шоссе номер 80 между штатами и автострады  номер  96  в  Небраску,  были
грунтовые, а поездка в город считалась праздником, которого с  волнением
ждешь несколько дней.
   Сейчас я один из лучших независимых юрисконсультов,  так  по  крайней
мере говорят, и, чтобы быть честным до конца, признаюсь,  я  думаю,  это
так и есть. Президент одной  крупной  компании  как-то  представил  меня
совету директоров как своего "наемного убийцу". Я ношу дорогие костюмы и
ботинки  из  самой  лучшей  кожи.  На  меня  работают  полный  день  три
помощника, и если понадобится, я могу взять еще дюжину. Но в  те  дни  я
ходил по грунтовой дороге в однокомнатную школу с  перевязанными  ремнем
книгами за плечами, а Катрин ходила со мной.  Иногда  весной  мы  ходили
босиком. Это было еще тогда, когда никто не возражал, если вы зайдете  в
кафе или Магазин без ботинок.
   Когда умерла мама, мы с Катрин уже учились в школе  Коламбиа-Сити,  а
еще через два года отец потерял  ферму  и  занялся  продажей  тракторов.
Семья наша, таким образом, распалась, хотя в то время нам  не  казалось,
что это так уж плохо. Отец продолжал работать, вошел в  долю,  и  девять
лет назад ему предложили один из руководящих постов компании. Я  получил
в университете Небраски стипендию за  участие  в  футбольной  команде  и
успел научиться чему-то еще, кроме умения гонять мяч.
   А Катрин? Именно о ней-то я и хочу рассказать.  Тот  самый  случай  в
амбаре произошел в одну из суббот в начале ноября. Сказать по правде,  я
не помню точный год, но Айк тогда был еще президентом.  Мать  уехала  на
пекарную ярмарку в Коламбиа-Сити, а отец отправился  к  нашим  ближайшим
соседям  (до  них  целых  семь  миль)  помогать  хозяину  фермы   чинить
сенокосилку. В доме должен был остаться его помощник, но в тот  день  он
так и не появился, и примерно через месяц отец его уволил.
   Мне он оставил огромный список поручений (для Китти там тоже  кое-что
нашлось) и наказал, чтобы мы не смели играть, пока  не  переделаем  все,
что поручено. Но дела отняли у  нас  совсем  немного  времени.  Наступил
ноябрь, и горячая пора на  фермах  уже  прошла.  Тот  год  мы  завершили
успешно, что случалось не всегда.
   День я помню совершенно отчетливо. Небо хмурилось, и хотя холода  еще
не наступили, чувствовалось, что стуже не терпится прийти,  не  терпится
заняться своим делом, начать морозить и покрывать инеем, сыпать снегом и
леденить. Поля лежали голые. Медлительной и безрадостной  стала  скотина
на ферме, а в  доме  появились  странные  маленькие  сквозняки,  которых
раньше никогда не было.
   В такие дни амбар становился  единственным  местом,  где  можно  было
приятно проводить время:  Там  всегда  держалось  тепло,  настоянное  на
запахах сена, шерсти и навоза,  а  где-то  высоко  вверху,  над  третьим
ярусом,  таинственно  переговаривались  прижившиеся  там   ласточки.   А
запрокинув голову, можно было увидеть  сочащийся  сквозь  щели  в  крыше
белили ноябрьский свет.
   А еще там была прибитая к поперечной балке третьего  яруса  лестница,
спускавшаяся до самого пола. Нам запрещалось лазить  по  ней,  поскольку
лестница могла вот-вот развалиться от старости. Отец тысячу  раз  обещал
матери снять ее и заменить новой и крепкой, но у него всегда  находилось
какое-нибудь дело.  Например,  помочь  соседу  починить  сенокосилку.  А
помощник, которого он нанял, работой себя особенно не утруждал.
   Взобравшись по этой шаткой лестнице - ровно сорок три перекладины, мы
с Китти считали столько раз, что это запомнилось на всю жизнь,  -  можно
было  попасть  на  деревянный  брус,  идущий  в  семидесяти   футах   от
засыпанного  соломой  пола.  А  если  продвинуться  по  нему  еще  футов
двенадцать (коленки дрожат, лодыжки болят от напряжения, а в  пересохшем
рту вкус словно от пробитого капсюля), то прямо  под  ногами  оказывался
сеновал.  И  можно  прыгнуть  и  падать  вниз  все  семьдесят  футов   с
истошно-радостным "предсмертным" воплем в огромную мягкую, пышную перину
из сена.  Сено  пахнет  чем-то  сладким,  и  когда  наконец  утопаешь  и
останавливаешься в этом запахе возрожденного лета, живот остается где-то
там в воздухе и ты чувствуешь себя... Должно быть, как  Лазарь:  упал  и
остался жив, чтобы об этом рассказать.
   Разумеется, нам это запрещалось. Если бы нас поймали, мать подняла бы
такой крик, что всем стадо бы тошно, а отец, несмотря на то, что мы  уже
выросли,  хорошенько  вытянул  бы  нас  обоих  вожжами.  И  из-за  самой
лестницы, и из-за того, что если потеряешь равновесие не  добравшись  до
края бруса,  нависающего  над  рыхлой  бездной  сена,  можешь  упасть  и
разбиться насмерть о жесткий дощатый пол амбара.
   Однако искушение  было  слишком  велико.  Когда  кошки  спят..,  сами
понимаете.
   Тот день, как и все остальные подобные  дни,  начался  восхитительной
смесью чувства страха и предвкушения. Мы стояли  у  основания  лестницы,
глядя друг на друга. Китти раскраснелась,  глаза  ее  стали  темнее,  но
блестели ярче обычного.
   - Кто первый? - спросил я.
   - Кто предложил, тот и первый, - тут же ответила Китти.
   - А девочек надо пропускать вперед. - парировал я.
   - Если опасно, то нет, - сказала она, застенчиво опуская взгляд,  как
будто никто не знает, что в Хемингфорде она сорванец номер два.  Но  так
уж она себя держала. Она соглашалась участвовать в  чем  угодно,  но  не
первой.
   - Ладно. - сказал я. - Я пошел.
   В тот год мне кажется, исполнилось десять, я был  худой  как  черт  и
весил около девяноста фунтов. Китти было восемь, и весила она фунтов  на
двадцать меньше. Лестница всегда выдерживала нас, и  нам  казалось,  что
она никогда не подведет. Надо  заметить,  подобная  философия  постоянно
ввергает в неприятности многих людей и даже целые нации.
   Забираясь все выше и выше, в тот день  я  впервые  почувствовал,  как
лестница вздрагивает в пыльном воздухе амбара. Как  всегда,  на  полпути
вверх я представил себе, что будет, если лестница вдруг испустит дух, но
продолжал лезть, пока не обхватил руками брус, потом взобрался на него и
посмотрел вниз.
   Повернутое вверх лицо Китти казалось оттуда маленьким белым овалом. В
клетчатой рубашке и голубых джинсах она выглядела как  куколка.  А  надо
мной, еще выше, в пыльных углах под самой крышей ворковали  ласточки.  И
опять как всегда:
   - Эй, там внизу! - закричал я, и слова плавно  опустились  к  ней  на
танцующих в воздухе пылинках.
   - Эй, там наверху!
   Я встал, чуть покачиваясь вперед-назад. Снова начало казаться, что  в
воздухе какие-то странные течения, которых не  было  внизу.  Двигаясь  с
раскинутыми для равновесия руками дюйм за  дюймом  вперед  по  брусу,  я
слышал стук собственного сердца. Однажды во время этого этапа над  самой
моей головой пролетела ласточка, и отпрянув назад, я едва не сорвался. С
тех пор я постоянно боялся, что это случится вновь.
   Но в тот раз все обошлось, и я добрался до  безопасного  участка  над
стогом. Теперь взгляд вниз вызывал  уже  не  страх,  а  скорее  какое-то
тревожно-восторженное чувство. Сладкий миг предвкушения...
   Потом зажимаешь нос и делаешь шаг  в  пространство.  И,  как  всегда,
мгновенно  цепкие  объятия  силы  тяжести  бросают  тебя  вниз.  Хочется
закричать: "О Господи, прости меня, я ошибся, верни меня обратно!.."  Но
тут ты влетаешь с сено, словно артиллерийский снаряд, и падаешь, падаешь
все медленнее в пыльном и сладком запахе вокруг, как в густой воде, пока
не  останавливаешься  совсем  в  глубине  стога,  Где-то  рядом  шуршат,
разбегаясь по безопасным углам, перепуганные мыши. А у  тебя  появляется
странное чувство, будто родился вновь. Я помню,  Китти  как-то  сказала,
что после такого
   Прыжка чувствует себя новой и свежей, как маленький ребенок. Тогда  я
пожал плечами: вроде бы понял, что она имеет в виду, а вроде и  нет;  но
после ее письма я часто .об этом думаю.
   Я выбрался из сена, загребая руками и ногами, как  в  воде,  пока  не
слез на пол амбара. На спине под рубашкой, в штанах - везде  было  сено.
Сено на кроссовках, сено на рукавах, ну  и  само  собой  разумеется,  на
голове.
   Китти к тому времени уже добралась до середины лестницы, поднимаясь в
пыльном столбе света. Ее золотые косички болтались за спиной  и  стучали
ей по лопаткам. Порой свет бывал таким же ярким, как ее волосы, но в тот
день мне казалось, что ее косы ярче и красивее.
   Помню, мне тогда не понравилось,  как  раскачивается  лестница,  и  я
подумал, что она никогда не выглядела такой шаткой.
   Но потом Китти забралась на брус высоко надо мной, и  теперь  я  стал
маленьким человечком внизу с повернутым вверх маленьким овалом  лица,  а
ее голос плавно опустился сверху на пляшущих облаках пыли, поднятой моим
прыжком.
   - Эй, там внизу!
   - Эй, там наверху!
   Китти двинулась по брусу, и, когда я  решил,  что  она  добралась  до
безопасного  участка  над  сеновалом,  сердце  у  меня   забилось   чуть
спокойнее. Я всегда волновался за нее, хотя она была и  грациознее  меня
и, пожалуй, спортивнее, что, может быть, звучит странно, когда  говоришь
о младшей сестре.
   Она замерла с  вытянутыми  вперед  руками,  приподнявшись  на  носках
кроссовок, а потом бросилась вниз, словно лебедь. Это невозможно  забыть
и невозможно передать словами.  Я  могу  лишь  попытаться  описать,  что
происходило. Но видимо, не настолько точно, чтобы понять, как  это  было
красиво и как совершенно. Таких моментов, кажущихся бесконечно реальными
и искренними, в моей жизни совсем немного.  Нет,  наверно,  я  не  смогу
передать вам, что имею в виду. Настолько хорошо я не владею  ни  словом,
ни пером.
   На какое-то мгновение она, казалось, повисла  в  воздухе,  словно  ее
подхватила одна из этих непостижимых поднимающихся воздушных струй,  что
живут только  на  третьем  ярусе  амбара:  светлая  ласточка  с  золотым
ореолом, каких в Небраске никто никогда не видел. Это  была  Китти,  моя
сестренка. Как я любил ее за  эти  мгновения  полета  с  раскинутыми  за
выгнутой спиной руками)
   А затем она упала вниз и исчезла из вида в  куче  сена.  Из  пробитой
норы вырвался фонтан смеха и пыли. Я тут же забыл, как  шатко  выглядела
лестница, когда по ней поднималась Китти, и к тому  времени,  когда  она
выбралась наружу, я был уже на полпути вверх.
   Я попытался прыгнуть лебедем, но, как всегда, страх скрутил  меня,  и
мой лебедь превратился в пушечное ядро. Наверно, я  никогда  не  был  до
конца уверен, что сено окажется на месте, как верила в это Китти.
   Трудно сказать, сколько это продолжалось, но прыжков через десять или
двенадцать я посмотрел вверх и увидел, что стало  темнее.  Скоро  должны
были вернуться родители, а мы с Китти так обвалялись  в  сене,  что  они
поняли бы все, едва на нас взглянув. Мы решили  прыгнуть  по  последнему
разу.
   Поднимаясь  первым,  я  снова  почувствовал,  как  ходит  подо   мной
лестница, и услышал очень слабый писклявый скрип выдирающихся из  дерева
старых гвоздей. В первый раз я по-настоящему испугался. Наверно, если бы
я был ближе к полу, то слез бы, и на этом все  закончилось,  но  брус  -
казался ближе и безопаснее. За три перекладины до верха скрип вырываемых
гвоздей стал еще сильнее, и  я  похолодел  от  страха,  решив,  что  вот
теперь-то мое везение уходит:
   Потом я обхватил руками занозистый брус, чуть  облегчая  нагрузку  на
лестницу, и почувствовал, как в  выступившем  неприятном  холодном  поту
прилипает  ко  лбу  соломенная  труха.  Забавы  кончились.  Я  торопливо
добрался до  края,  нависающего  над  сеном,  и  спрыгнул.  Даже  всегда
приятная  часть,  падение,  не  доставила  мне  удовольствия.  Падая,  я
представил, как бы я себя чувствовал, если бы  вместо  податливого  сена
мне навстречу летел деревянный пол.
   Выбравшись на середину амбара, я  увидел,  что  Китти  взбирается  по
лестнице, и закричал:
   - Слезай! Там опасно!
   - Выдержит! - ответила она уверенно. - Я легче тебя!
   - Китти!..
   Я не закончил фразу, потому что в этот момент лестница не  выдержала,
издав гнилой треск ломающегося дерева. Я вскрикнул. Китти завизжала. Она
добралась примерно до того же места, где был я, когда решил,  что  удача
оставляет меня.
   Перекладина, на которой стояла Китти, оторвалась, а затем расщепились
обе боковые доски. Какое-то мгновение оторвавшаяся  часть  лестницы  под
ней выглядела словно нескладное насекомое богомол или палочник,  которое
стояло-стояло и вдруг решило двинуться вперед.
   Потом, ударившись об пол с коротким сухим хлипком, лестница  рухнула,
подняв клубы пыли. Испуганно замычали коровы,  и  одна  из  них  ударила
копытом. Китти пронзительно завизжала:
   - Ларри! Ларри! Помоги!
   Я понял, что  надо  делать,  понял  сразу.  Испугался  я  ужасно,  но
рассудок до конца не потерял. Китти висела на высоте  шестидесяти  футов
от пола, бешено работая в пустом воздухе ногами  в  голубых  джинсах,  а
где-то еще выше ворковали ласточки. Конечно, я испугался. До сих пор  не
могу смотреть на  цирковых  воздушных  гимнастов,  даже  по  телевизору,
потому что при этом у меня внутри все сжимается. Но  я  знал,  что  надо
делать.
   - Китти! - крикнул я. -Держись! Не дергайся!
   Она  послушалась  мгновенно.  Ее  ноги  перестали  дергаться,  и  она
повисла, держась своими маленькими руками за  последнюю  перекладину  на
обломившемся конце лестницы, словно акробат, замерший на трапеции.
   Я кинулся к сеновалу, схватил обеими  руками  огромную  охапку  сена,
вернулся, бросил. Побежал обратно. И еще раз. И еще.
   Дальнейшее осталось в памяти смутно. Помню лишь, что мне в нос попало
сено  и  я  начал  чихать  и  никак  не  мог  остановиться.  Я   метался
туда-обратно, скидывая сено  в  кучу  там,  где  раньше  было  основание
лестницы. Куча росла очень медленно. При взгляде  на  нее,  а  потом  на
Китти,  висящую  так  высоко  вверху,  на  память  вполне  могла  прийти
карикатура, на которой  кто-нибудь  прыгает  с  трехсотфутовой  вышки  в
стакан с водой. Туда-обратно, туда-обратно...
   - Ларри, я не могу больше держаться! - В голосе ее звучало отчаяние.
   - Китти, ты должна! Продержись еще!
   Туда-обратно. Сено набилось в рубашку. Туда обратно. Куча выросла уже
до подбородка, но на сеновале, куда мы прыгали, стог был высотой футов в
двадцать пять, и я подумал: если Китти только сломает ноги, можно  будет
считать, что ей повезло. И еще знал, что упав  мимо  кучи,  она  убьется
наверняка. Туда-обратно...
   - Ларри! Перекладина!.. Она отрывается! Я  услышал  ровный  скрипящий
крик выдирающихся под ее тяжестью гвоздей в перекладине. В панике  Китти
снова задергала ногами. Если она не остановится, то может не  попасть  в
стог.
   - Нет! - закричал я. - Нет! Прекрати! Отпускай руки! Падай, Китти!
   Бежать еще раз за сеном было поздно. Времени не осталось ни  на  что,
кроме слепой надежды.
   Как только я закричал, Китти  отпустила  перекладину  и  упала  вниз,
словно нож, хотя мне  показалось,  что  падала  она  целую  вечность.  С
торчащими вверх косичками, с закрытыми глазами и  бледным,  как  фарфор,
лицом она молча падала, сложив ладошки перед губами, как будто молилась.
   Она ударила в самый центр стога и исчезла из вида. Сено  взметнулось,
словно в стог попал снаряд, и я услышал удар  о  доски  пола.  От  этого
звука, громкого глухого удара, я похолодел. Слишком  громко,  слишком...
Но мне нужно было увидеть.
   Чуть не плача, я кинулся разгребать сено, огромными  охапками  бросая
его за спину. Откопал ногу в голубых джинсах, затем клетчатую рубашку и,
наконец, лицо Китти, смертельно-бледное с зажмуренными глазами, Глядя на
нее, я решил, что она мертва. Весь мир тут же стал  серым,  по-ноябрьски
серым, и только золотые, ее косички сохраняли свою яркость.
   Потом она подняла веки,  и  в  бесцветном  сером  мире  возникли  два
темно-синих глаза.
   - Китти? - еще не веря, хрипло позвал я,  давясь  пылью  от  сена.  -
Китти?
   - Ларри? - удивленно спросила она. - Я жива?
   Я вытащил ее из сена и крепко обнял, а она обхватила меня  за  шею  и
крепко сжала в ответ.
   - Жива, - ответил я. - Жива, жива!
   Она отделалась переломом левой  лодыжки.  Доктор  Педерсен,  врач  из
Коламбиа-Сити, когда пришел вместе  со  мной  и  отцом  в  амбар,  долго
вглядывался в тени под крышей. Там на одном гвозде еще  висела  наискось
последняя лестничная перекладина.
   Он долго смотрел, затем сказал, обращаясь к отцу:
   - Чудо.
   Потом презрительно пнул ногой натасканную мной кучу сена, сел в  свой
запыленный "де сото" и уехал.
   Рука отца легла на мое плечо.
   - Сейчас мы пойдем  в  дровяной  сарай,  Ларри,  -  сказал  он  очень
спокойным голосом. - Я полагаю, ты знаешь, что там произойдет.
   - Да, сэр. - прошептал я.
   - И при каждом ударе ты будешь  благодарить  Бога  за  то,  что  твоя
сестра осталась жива.
   - Да, сэр.
   И мы пошли. Он здорово меня отделал, так здорово, что я ел стоя целую
неделю и еще две после этого подкладывал на  стул  подушечку.  И  каждый
раз, когда он шлепал меня своей  большой  красной  мозолистой  рукой,  я
благодарил Бога.
   Громко, очень громко. Когда наказание заканчивалось,  я  был  уверен,
что он меня услышал.
   К Китти меня пустили перед  тем,  как  ложиться  спать.  Я  почему-то
помню, что за окном у нее на подоконнике сидел дрозд. Сломанную ногу  ей
забинтовали и притянули к дощечке.
   Китти смотрела на меня так долго и с такой  любовью,  что  мне  стало
неловко. Потом она сказала:
   - Сено. Ты подложил сено.
   - Конечно, - буркнул я. - А что  еще  мне  оставалось  делать?  Когда
лестница, сломалась, я уже не мог забраться наверх.
   - Я не знала, что ты делаешь. - сказала она.
   - Да ты что? Я же был прямо под тобой!
   - Я боялась смотреть  вниз.  Все  это  время  я  висела  с  закрытыми
глазами.
   Меня словно громом ударило.
   - Ты не знала? Ты не знала, что я там делал? Она кивнула:
   - Китти, да как же ты?..
   Она посмотрела на меня своими глубокими синими глазами и сказала:
   - Я знала, что ты сделаешь что-нибудь, чтобы помочь мне.  Ты  же  мой
старший брат. Я знала, что ты меня спасешь.
   - Китти, ты даже не представляешь, как, все было.., на волоске...
   Я закрыл лицо руками, но она приподнялась с постели, отняла мои  руки
и поцеловала меня в щеку.
   - Нет, Ларри. Я же знала, что ты там внизу... Ой, я уже  хочу  спать.
Поговорим завтра. Доктор Педерсен сказал, что мне наложат гипс.
   Гипсовую повязку она носила меньше месяца, и все ее одноклассники  на
ней расписались. Она даже меня уговорила расписаться. Потом ее сняли,  и
на этом все закончилось. Отец поставил новую крепкую лестницу на  третий
ярус, но я никогда больше не  забирался  наверх  и  не  прыгал  в  сено.
Насколько я знаю, Китти тоже.
   Впрочем, я не могу сказать, что дело этим закончилось. На самом  деле
все  закончилось  девять  дней  назад,  когда  Китти  бросилась  вниз  с
последнего этажа здания страховой компании в Лос-Анджелесе. В  бумажнике
я держу вырезку из "Лос-Анджелес тайме" и, наверное, всегда буду  носить
ее с собой, но совсем не так, как люди хранят, например, фотографии тех,
кого хотели бы помнить, или театральные билеты на действительно  хорошее
представление, или вырезку из программы чемпионата мира. Я ношу с  собой
эту вырезку, как человек носит тяжелый груз, потому что носить тяжести -
это его работа. Заметка называется:
   "СЛОЖИВ КРЫЛЬЯ. САМОУБИЙСТВО МОЛОДОЙ ПРОСТИТУТКИ".
   Мы выросли. Это единственное, что я знаю, кроме фактов, не имеющих  к
делу в общем-то никакого отношения. Китти - собиралась изучать коммерцию
в колледже в Омахе. Тем летом после выпуска из  школы  она  победила  на
конкурсе красоты и вышла замуж за одного из членов жюри. Не  правда  ли,
похоже на грязную шутку? Это моя-то Китти...
   Пока я изучал в колледже закон, она развелась и написала мне  длинное
письмо, страниц десять или даже больше, о том, как плохо ей было  и  как
было бы лучше, если бы она родила ребенка.  Спрашивала,  не  могу  ли  я
приехать. Но в юридическом колледже пропустить неделю -  все  равно  что
пропустить целый семестр на последнем  курсе,  когда  изучаешь,  скажем,
живопись. Преподаватели - звери. Упустил что-то - пиши пропало.
   Китти переехала в Лос-Анджелес и снова вышла замуж. Когда и этот брак
распался, я уже закончил учебу. Получил еще одно письмо,  уже  не  такое
длинное, но еще более напитанное горечью.
   "Видимо, я никогда не удержусь на этой карусели, - писала она. - Если
ухватился  за  медное  кольцо,  то  обязательно  свалишься  с  лошади  и
расшибешь себе голову... А если так, кому все это нужно?
   P.S. Можешь ли ты приехать, Ларри?.. Очень давно тебя не  видела".  Я
ответил, написав, что хотел бы приехать, но никак не могу. Как раз в  то
время я получил должность в  одной  очень  престижной  фирме:  маленький
человек у всех на виду, масса работы и  никакой  благодарности.  Если  я
собирался подняться на  следующую  ступеньку,  это  нужно  было  сделать
именно в том году, и мое длинное письмо было целиком о  работе,  о  моей
будущей карьере.
   Я отвечал на все ее письма. Но почему-то никогда до конца  не  верил,
что писала их сама Китти, примерно так же, как когда-то в детстве мне не
верилось, что стог сена все-таки окажется внизу. До тех нор, пока  я  не
падал в него, и оно опять спасало мне жизнь. Я не мог поверить, что  моя
сестренка и та  побитая  жизнью  женщина,  что  подписывал  свои  письма
обведенным в кружочек именем Китти внизу страницы, одно и  то  же  лицо.
Моя сестренка была девочкой с косичками и еще с плоской грудью.
   Писать перестала она. Изредка мы получали рождественские открытки или
поздравления с днем рождения, и отвечала  на  них  моя  жена.  Потом  мы
развелись, я переехал и просто забыл. В следующее Рождество  и  на  день
рождения открытки переслали мне уже на новый адрес. Первый новый  адрес.
Я подумал, что надо бы написать Китти и сообщить, что я переехал. Но так
этого и не сделал.
   Как я и говорил, эти факты ровным счетом ничего не значат. Важно лишь
то, что  мы  выросли  и  Китти  выбросилась  из  того  здания  страховой
компании. Китти, которая всегда верила,  что  стог  окажется  на  месте.
Китти, которая сказала:
   "Я знала, что ты сделаешь что-нибудь, чтобы помочь мне".
   Это важно. И письмо Китти.
   Люди  в  наше  время  так  часто  переезжают,  что  порой   все   эти
перечеркнутые,  адреса  и  наклейки  с   новыми   кажутся   мне   немыми
обвинениями. В левом углу  конверта  Китти  напечатала  обратный  адрес,
адрес места, где  она  жила  до  того,  как  бросилась  из  окна.  Очень
симпатичный квартирный дом на Ван-Найс. Мы с отцом ездили туда  забирать
вещи. Хозяйка отнеслась к нам хорошо. Китти ей нравилась.
   Письмо было погашено за две недели до ее смерти.  Я  получил  бы  его
гораздо раньше, если бы не переехал еще раз.  Должно  быть,  она  просто
устала ждать.

   "Дорогой Ларри,
   Я много думала в последнее время.., и решила, что для  меня  было  бы
гораздо лучше, если бы та последняя перекладина оторвалась  раньше,  чем
ты смог натаскать сена.
   Твоя Китти".

   Да,  видимо,  она устала ждать. Мне легче верить в это, чем в то, что
она решила,  будто я забыл. Я бы не хотел,  чтобы она так думала, потому
что это письмо в одно предложение, наверное,  единственная вещь, которая
заставила бы меня бросить все и ехать к ней.
   Но даже не из-за этого так трудно  бывает  теперь  заснуть.  Закрывая
глаза и впадая в дрему, я снова и снова вижу, как  моя  Китти  с  широко
раскрытыми темно-синими глазами, прогнувшись и раскинув руки, летит вниз
с третьего яруса амбара.
   Китти, которая всегда верила в то, что внизу окажется стог сена. 2

Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт: