бросает друзей и всякое такое, а потом понял, что причина не та: Макмерфи
просто не хочет отказываться от выгодного дела. Ведь он здесь время даром
не теряет в буквальном смысле. А ухватки дроволома пусть вас не обманывают
- это ловкий делец с холодным умом. Понаблюдайте: каждый шаг у него
рассчитан.
Билли не собирался так легко сдаваться.
- Ну? А зачем он учил меня т-танцевать? - Он сжимал кулаки у бедер: я
увидел, что ожоги от сигарет почти зажили, а вместо них появились
татуировки, сделанные чернильным карандашом. - А это зачем, Хардинг? Он
з-з-заработал на том, что учил меня танцевать?
- Не расстраивайся, Уильям, - сказал Хардинг. - Но и с выводами не
спеши. Давайте спокойно подождем и посмотрим, как он это повернет.
Кажется, только мы двое продолжали верить Макмерфи - Билли да я. И в
тот же вечер Билли переметнулся на сторону Хардинга - когда Макмерфи
вернулся после еще одного междугородного разговора, сказал Билли, что о
свидании с кэнди условлено, и, переписывая адрес, добавил, что неплохо
было бы выслать ей капустки на дорогу.
- Капустки? Денег? С-с-сколько? - Он посмотрел на Хардинга - тот
улыбался ему.
- Ну... Знаешь... Пожалуй, ей десятку и десятку...
- Двадцать! Автобус оттуда столько не стоит.
Макмерфи посмотрел на него из-под шапки, лениво улыбнулся, а потом
потер горло и высунул сухой язык.
- Ой-е-ей, страшная жажда. А через неделю, да к воскресенью, еще
страшнее станет. Билли, браток, ты же не будешь ее ругать, если она
привезет мне глоточек?
И посмотрел на Билли так простодушно, что Билли против воли
рассмеялся, мотнул головой и ушел в угол взволнованно обсуждать планы на
будущее воскресенье - с человеком, которого, наверно, считал котом.
Я все равно держался прежнего мнения, что Макмерфи - гигант,
спустившийся с неба, чтобы спасти нас от комбината, который затягивает всю
землю медным проводом и стеклом, что не будет он беспокоиться из-за такой
ерунды, как деньги, слишком он большой для этого, но потом и я стал
наполовину думать, как остальные. А случилось вот что. Перед собранием
группы он помогал таскать столы в ванную и увидел, что я стою возле
пульта.
- Ей-богу, вождь, - сказал он, - сдается, после рыбалки ты подрос еще
на четверть метра. Нет, ты только посмотри на свою ногу - большая, как
железнодорожная платформа!
Я посмотрел вниз - такой большой ноги у себя я еще не видел, как
будто от одних только слов Макмерфи она выросла вдвое.
- А рука! Вот это я понимаю - рука индейца и бывшего футболиста.
Знаешь, что я думаю? Я думаю, пора тебе маленько потрогать этот пульт,
проверить, как идут дела.
Я покачал головой и ответил "нет", а он сказал, что мы заключили
сделку и я обязан попробовать проверить, как действует его система роста.
Делать было нечего, и я пошел к пульту - просто показать ему, что не
смогу. Я нагнулся и взял его за рычаги.
- Ай да молодец! Теперь только выпрямись. Подбери под себя ножки...
Так, так. Теперь не спеша... Выпрямляйся. Ого-го! Теперь опускай его на
палубу.
Я думал, он будет разочарован, но, когда отпустил рычаги, и посмотрел
на него, он улыбался во весь рот и показывал вниз: пульт отошел от гнезда
в фундаменте сантиметров на десять.
- Поставь его на место, чтобы никто не узнал. Пока что им знать не
надо.
Потом после собрания, болтаясь возле картежников, он завел разговор о
силе, о твердости духа и пульте в ванной. Я думал, он хочет им рассказать,
как помог мне вырасти до прежнего размера, - тогда они убедятся, что он не
все делает ради денег.
Но про меня он молчал. И рассуждал до тех пор, пока Хардинг не
спросил, хочет ли он еще разок примериться к пульту; он сказал - нет, но
если он не может поднять, это не значит, что никто не может. Сканлон
сказал, что кран, наверно, может, а человек ни за что не поднимет, а
Макмерфи кивнул и сказал: может быть, может быть, но в таких делах угадать
трудно.
Я наблюдал, как он заманивает их, подводит к тому, чтобы они сами
сказали: нет, черт возьми, никакому человеку это не под силу - и сами
предложили бы спор. Я смотрел, с какой неохотой он идет на спор. Он давал
им повышать ставки, затягивал их все глубже и глубже, пока не добился пяти
к одному от каждого на верном деле, а некоторые ставили по двадцать
долларов. И даже не обмолвился, что я при нем поднял пульт.
Всю ночь я надеялся, что он не станет доводить дело до конца. А на
другой день во время собрания, когда сестра объявила, что рыболовы будут
принимать специальный душ - подозревают, что у них насекомые, - я
надеялся, что она ему как-нибудь помешает, сразу погонит нас в душ или еще
что-нибудь - что угодно, лишь бы мне не поднимать пульт.
Но сразу после собрания, пока санитары не успели запереть ванную, он
повел нас туда, заставил меня взяться за рычаги и поднять пульт. Я не
хотел, но ничего не мог сделать. Получалось, что я помог ему выманить у
них деньги. Они держались с ним дружелюбно, когда платили проигрыш, но я
понимал, что они чувствуют - они как бы потеряли опору. Я поставил пульт
на место и сразу выбежал, даже не взглянув на Макмерфи. Убежал в уборную,
мне хотелось побыть одному. Я увидел себя в зеркале. Он сделал, что
обещал: руки у меня опять стали большие, большие, как в школе, как у нас в
поселке, а грудь и плечи - широкие и твердые, и пока я смотрел на себя,
вошел он. Протянул пять долларов.
- Вот тебе, вождь, на жвачку.
Я помотал головой и пошел прочь. Он схватил меня за руку.
- Вождь, это просто знак благодарности. Если считаешь, что твоя доля
больше...
- Нет! Убери, я не возьму.
Он отступил на шаг, засунул большие пальцы в карманы и, наклонив
голову набок, посмотрел на меня снизу. Смотрел довольно долго.
- Так, - сказал он. - В чем дело? Что это вы все нос воротите?
Я не ответил.
- Сделал я, как обещал? Большим тебя сделал? Так с чего я вдруг стал
плохой? Вы себя так ведете, как будто я изменник родины.
- Ты всегда... Все... Выигрываешь!
- Все выигрываю! Олень дурацкий, в чем ты меня обвиняешь? Был уговор,
я его выполняю, и только. Так чего разоряться?..
- Мы думали, ты не для того, чтобы выигрывать...
Я чувствовал, что подбородок у меня дрожит, как бывает, когда
собираешься заплакать, - но я не заплакал. Я стоял перед ним, и подбородок
у меня дрожал. Макмерфи открыл было рот, хотел что-то сказать и раздумал.
Он вынул руки из карманов, двумя пальцами взялся за переносицу, словно ему
жали очки, и закрыл глаза.
- Выигрывать, елки зеленые, - сказал он с закрытыми глазами. -
Слыхал? Выигрывать.
Поэтому, наверно, я больше всех виноват в том, что случилось под
конец дня в душе. И загладить вину я мог только так и никак иначе - тут уж
не приходилось думать об осторожности, о хитрости, о наказании, раз в кои
веки не приходилось беспокоиться ни о чем постороннем, а только о том, что
надо делать, и делать, что надо.
Только мы вышли из уборной, как появились трое черных санитаров и
стали собирать нас для специального душа. Маленький санитар засеменил
вдоль плинтуса и, корявой рукой, черной и холодной, как гвоздодер, отдирая
от стенки прислонившихся к ней больных, сказал, что старшая сестра назвала
это профилактическим обмыванием. На катере мы были в таком обществе, что
нам надо пройти обработку, пока мы не разнесли какую-нибудь дрянь по
больнице.
Мы выстроились нагишом вдоль кафельной стенки, и тут входит санитар с
черным пластмассовым тюбиком, выдавливает с пуканьем вонючую жидкость,
густую и липкую, как яичный белок. Сперва в волосы, потом - повернись,
нагнись, раздвинь щечки!
Острые ворчали, шутили, паясничали, старались не смотреть друг на
друга и на плавающие в воздухе грифельные маски, лица-негативы из дурного
сна, целящиеся в нас из дурного сна мягкими жомкими стволами. Они дразнили
санитаров: "Эй, Вашингтон, а как вы развлекаетесь остальные шестнадцать
часов?", "Эй, Уильямс, можешь увидеть, что я ел на завтрак?"
Все смеялись. Санитары стискивали зубы и не отвечали; такого не было,
пока не появился этот рыжий гад.
Когда Фредриксон раздвинул щеки, раздался такой звук, что я думал,
маленького санитара отнесет к другой стенке.
- Внемлите! - Хардинг приставил ладонь к уху. - Нежный голос ангела.
Все смеялись, ржали, дразнили друг друга, пока санитар не подошел к
следующему человеку, - тут в комнате наступила мертвая тишина. Следующим
был Джордж. И в эту секунду, когда смех, шутки и жалобы смолкли, когда
Фредриксон уже выпрямлялся рядом с Джорджем и поворачивался, а большой
санитар уже собирался сказать Джорджу, чтобы он нагнул голову, и выдавить
на нее вонючую жижу, - в эту самую секунду все мы догадались, что сейчас
произойдет, и почему должно произойти, и как мы ошиблись насчет Макмерфи.
Мылом Джордж никогда не мылся. Он даже не брал полотенце из чужих
рук. Санитары из вечерней смены, которые устраивали нам душ по вторникам и
четвергам, поняли, что настаивать себе дороже, и не приставали к Джорджу.
Так повелось с давних пор. И все санитары это знали. Но теперь все знали -
даже Джордж, который откинулся назад, мотал головой и закрывался руками,
словно двумя дубовыми листьями, - что этот санитар с разбитым носом и
прогорклым нутром и оба его дружка, дожидавшиеся сзади, такого случая не
упустят.
- Да нагни же ты голову, Джордж...
Остальные уже поглядывали на Макмерфи, он стоял третьим или четвертым
от Джорджа.
- Ну давай, Джордж...
Мартини и Сефелт стояли под душем не шевелясь. Решетки у них в ногах
отрывистыми глотками забирали воздух и мыльную воду. Джордж посмотрел на
решетку, словно она с ним разговаривала. Он глядел, как она глотает и
давится. Потом опять посмотрел на тюбик в черной руке, на то, как
выдавливается слизь из дырочки и ползет по чугунному кулаку. Санитар
придвинул тюбик еще ближе, и Джордж еще больше откинулся назад, мотая
головой.
- Нет... Этого не надо.
- Обязательно надо, рукомойник, - сказал санитар как бы жалея его. -
Обязательно надо. Нельзя же, чтобы по больнице ползали насекомые. Почем я
знаю, может, они в тебя уже на сантиметр вгрызлись!
- Нет! - Сказал Джордж.
- Брось, Джордж, ты сам мог не почувствовать. Эти букашки, они очень,
очень крохотные - меньше булавочной головки. Они что делают - садятся тебе
на курчавый волос, и висят, и буровятся в тебя, Джордж.
- Нет букашек! - Сказал Джордж.
- Ты послушай меня, Джордж, я видел случаи, когда эти жуткие букашки
прямо...
- Ладно тебе, Вашингтон, - сказал Макмерфи.
Шрам на разбитом носу санитара был как неоновая загогулина. Санитар
знал, кто с ним говорит, но не обернулся; а если бы он не замолчал и не
провел длинным пальцем по шраму, заработанному в баскетбольной игре, можно
было бы подумать, что он и не слышал. Он потер нос, а потом, растопырив
пальцы, поднес руку к лицу Джорджа.
- Вошка, Джордж, видишь? Вот - видишь? Ты же знаешь, как она
выглядит? Ясно, ты набрался вошек на лодке. Нельзя, чтобы они буровились в
тебя, правильно, Джордж?
- Нет вошек! - Закричал Джордж. - Нет! - Он стоял прямо и даже голову
поднял, так что мы увидели его глаза.
Санитар отступил. Остальные двое над ним засмеялись.
- Что-то не получается, Вашингтон? - Спросил большой. - Что-то
задерживает процедуру с той стороны?
Он опять подошел ближе.
- Джордж, говорю тебе, нагнись! Или ты нагнешься и тебя намылят - или
я возьмусь за тебя рукой! - Он опять поднял руку; она была большая и
черная, как болото. - Возьмусь за тебя этой черной! Грязной! Вонючей!
