его ждет - пока только для начала, - если он не подпишет документы, по
которым все отдает правительству.
- А что велели отдать правительству?
- Все. Племя, поселок, водопад...
- Теперь вспомнил - ты говоришь про водопад, где индейцы били
острогой лосося. Ага. Но мне сдается, племени заплатили громадные деньги.
- Это и ему так сказали. Он сказал: сколько вы заплатите за то, как
человек живет? Сказал: сколько заплатите человеку за то, что он - это он?
Белые не поняли. И наши тоже. Они стояли перед дверью, держали свои чеки и
спрашивали у него, что им теперь делать. Просили куда-нибудь вложить для
них деньги, или купить ферму, или сказать, куда с этими деньгами деться.
Но он уже был маленький. И пьяный. Комбинат сладил с ним. Он всех
побеждает. И тебя победит. Не могут они допустить, чтобы гулял по свету
такой большой, как папа, если он не ихний. Ты же понимаешь.
- Кажется, да.
- Вот почему нельзя было разбивать окно. Теперь они видят, что ты
большой. Теперь они должны тебя обломать.
- Как мустанга, а?
- Нет. Нет. Слушай. Они тебя не так обламывают; они так заходят, что
ты сопротивляться не сможешь! В тебя вставляют всякие штуки! Тебе внутрь!
Смекнут, что ты вырастешь большой, и сразу за работу, вставлять свои
поганые машинки, пока ты маленький - вставляют, вставляют, вставляют, и ты
готов!
- Не горячись, ш-ш-ш.
- А будешь воевать, запрут куда следует.
- Спокойно, спокойно, вождь. Погоди минутку. Тебя услышали.
Он лег и затих. Кровать у меня стала горячей. Я услышал писк
резиновых подошв - санитар вошел с фонариком посмотреть, что за шум. Мы
лежали тихо, пока санитар не ушел.
- В конце концов он спился, - прошептал я. Я чувствовал, что не могу
остановиться, пока не расскажу ему все. - А в последний раз я его видел
мертвецки пьяным в кедровнике, и когда он подносил ко рту бутылку, не он
из нее сосал, а она из него сосала, он высох, сморщился, пожелтел до того,
что даже собаки его не узнавали, и нам пришлось везти его из кедровника на
пикапе в портленд умирать. Я не говорю, что они его убили. Они его не
убили. Они другое сделали.
Меня страшно потянуло ко сну. Рассказывать больше не хотелось. Я
попробовал вспомнить, о чем говорил, и показалось, что говорил не о том.
- Я дичь говорил, да?
- Да, вождь. - Он повернулся на кровати. - Дичь говорил.
- Я не то хотел рассказать. Не могу, все рассказать не умею. Смысла
не получается.
- Я не сказал, вождь, что смысла не получается, я сказал, что это
дичь.
Потом он надолго замолчал, и я решил, что он спит. Надо было сказать
ему спокойной ночи. Я посмотрел на него, он лежал ко мне спиной. Руку он
не спрятал под покрывало, и я различал в темноте наколотые на ней тузы и
восьмерки. Большая, подумал я, и у меня, когда играл в футбол, были такие
же большие руки. Хотелось прикоснуться к ней, потрогать наколку,
увериться, что он еще жив. Ужасно тихо лежит, говорил я себе, надо
потрогать его, жив ли еще...
Неправда это. Знаю, что еще живой. Не потому охота потрогать.
Охота потрогать, потому что он человек.
И это неправда. Тут кругом люди. Мог бы их потрогать.
Охота потрогать его, потому что я тоже, ну, известно кто... Пед! Но и
это неправда. Это один страх за другой прячется. Если бы я был из них, я
бы и другого от него хотел. Охота потрогать просто потому, что он - это
он.
Но только я хотел протянуть руку, он сказал:
- Слушай, вождь, - и повернулся ко мне лицом, вздыбив покрывало, -
слушай, вождь, а может, и тебе поехать завтра с нами на рыбалку?
Я не ответил.
- Ну как, поехали? Я чувствую, прокатимся будь здоров. Знаешь, две
мои тетки нас заберут? Никакие они мне не тетки - веселые девочки,
познакомился с ними в портленде. Ну, что скажешь?
В конце концов пришлось сознаться, что я неимущий больной.
- Как?
- Денег нет.
- А-а, - сказал он. - Да, об этом я не подумал.
Он опять замолчал и только тер шрам на носу пальцем. Палец
остановился. Макмерфи приподнялся на локте и посмотрел на меня.
- Вождь, - медленно сказал он, измерив меня взглядом, - когда ты был
в своих габаритах, когда в тебе было два метра или два с сантиметрами и
сто двадцать, сто тридцать весу, ты бы смог поднять, например, такую
штуку, как пульт в ванной?
Я припомнил, каков этот пульт. Вряд ли он весил намного больше, чем
бочки с маслом, которые я таскал в армии. Я сказал ему, что раньше,
наверно, поднял бы.
- А если бы опять стал таким же большим, поднял бы?
Я сказал ему:
- Думаю, да.
- Плевать мне, что ты думаешь, я спрашиваю: обещаешь поднять, если я
сделаю тебя таким же большим, как раньше? Обещай, и будешь не только
получать у меня бесплатно специальные атлетические уроки, но и на рыбалку
поедешь бесплатно, никаких десяти долларов! - Он облизнул губы и лег. - И
шансы у меня неплохие, ей-богу.
Он лежал и посмеивался про себя. Потом я спросил, как он собирается
снова сделать меня большим, а он приложил к губам палец.
- Браток, этот секрет нам нельзя выдавать. Я же не обещал тебе
сказать как, правильно? У-у, накачать человека до прежнего размера - это
такой секрет, который всем не открывают: опасно, если попадет в руки
врага. Ты по большей части даже замечать не будешь, что это происходит. Но
даю тебе слово, будешь тренироваться по моей программе - всего добьешься.
Он спустил ноги с кровати, сел на край, уперся руками в колени. За
плечом его тускло светился пост, и в этом скользящем свете блестели его
зубы и один глаз, глядевший на меня. Разбитной аукционерский голос мягко
разносился по спальне:
- Представь. Большой вождь Бромден шагает по бульвару - мужчины,
женщины и дети задирают головы и смотрят на него: ну и ну, что за великан
идет трехметровыми шагами, наклоняет голову под телефонными проводами?
Топает по городу, останавливается только из-за девушек, а вы, прочее
бабье, даже в очередь не становитесь, разве только у которой груди, как
дыни, и сильные белые длинные ноги...
И он говорил, говорил в темноте, рассказывал, как мужчины будут меня
бояться, а красивые девушки стонать и вздыхать обо мне. Потом сказал, что
сию же минуту запишет меня на поездку. Он встал, взял с тумбочки
полотенце, обмотал бедра, надел шапку и подошел к моей кровати.
- Слышишь, что я говорю, слышишь, женщины будут подставлять тебе
ножку и тащить тебя на пол.
И вдруг он выбросил руку, одним движением распутал на мне простыню и
сдернул покрывало, оставив меня голым.
- Ты погляди, вождь. Ну, что я тебе говорил? Ты уже вырос на четверть
метра.
И, смеясь, пошел мимо кроватей в коридор.
Две проститутки едут из портленда, чтобы взять нас на рыбалку! Трудно
было долежать в постели до половины седьмого, когда зажгли свет.
Я первым вышел из спальни, чтобы взглянуть на доску объявлений возле
поста, правда ли мое имя есть в списке. Наверху большими буквами было
напечатано: _з_а_п_и_с_а_л_и_с_ь _н_а _р_ы_б_а_л_к_у_, - выше стояла
роспись Макмерфи, а первым номером, сразу за ним, шел Билли Биббит.
Третьим был Хардинг, четвертым Фредриксон и так до десятого, где фамилии
еще не было. Но моя уже была, последняя, против цифры девять. Я в самом
деле еду с двумя проститутками на рыбную ловлю - я повторял это про себя
снова и снова, потому что не верилось.
Трое санитаров протиснулись вперед меня, прочли список, водя серыми
пальцами, дошли до моего имени и с ухмылками обернулись.
- Хе, кто это записал вождя на дурацкую рыбалку? Индейцы писать не
умеют.
- А кто тебе сказал, что они читать умеют?
Час был ранний, крахмал в их белых костюмах еще не обмялся, и руки в
белых рукавах шуршали, как бумажные крылья. Они смеялись надо мной, а я
прикидывался, будто не слышу и даже не понимаю, в чем дело, но когда они
сунули мне щетку поработать за них в коридоре, я повернулся и пошел в
спальню. Я сказал себе: ну их к черту. Человек едет в море с двумя
проститутками из портленда - как-нибудь обойдемся без этого удовольствия.
Уходить от них было страшновато, раньше я всегда подчинялся их
приказам. Я оглянулся и увидел, что они идут за мной со щеткой. Они,
наверно, и в спальню бы вошли и меня догнали, если бы не Макмерфи: он там
поднял такой шум, так горланил между кроватями, так хлопал полотенцем над
людьми, записавшимися на сегодняшнюю рыбалку, что санитары поостереглись
входить в спальню - стоит ли рисковать только ради того, чтобы кто-то
подмел вместо них часть коридора? Мотоциклетная шапочка была сдвинута у
Макмерфи на самый лоб, по-капитански, и наколки, высовывавшиеся из-под
рукавов майки, были сделаны в сингапуре. Он расхаживал по спальне, словно
по палубе корабля, и свистел в кулак, как в боцманский свисток.
- Вставать, всем вставать, или я протащу вас под килем от носа до
кормы!
Он забарабанил по тумбочке Хардинга костяшками пальцев.
- Шесть склянок, и на палубе порядок. Так держать. Подъем! Отпустите
концы и наверх, молодцы.
Он увидел, что я стою у двери, подлетел ко мне и хлопнул по спине,
как по барабану.
- Смотрите сюда, на большого вождя - вот настоящий матрос и рыбак:
спозаранку на ногах и копает червей для наживки. А вы, сачки и поносники,
берите с него пример. Вставать! Сегодня выходим в море! Кончайте давить
тюфяки, все наверх!
Острые ворчали на него и на его полотенце, а хроники проснулись и
оглядывались, вертя головами, синими от недостатка крови, потому что их
слишком туго перетягивают поперек груди простынями, оглядывались, находили
меня слабыми водянистыми глазами и смотрели тоскливо и с любопытством.
Лежали и смотрели, как я одеваюсь в теплое для рыбалки, а я стеснялся и
чувствовал себя виноватым. Они соображали, что из хроников берут на
рыбалку одного меня. Они наблюдали за мной - старики, за много лет
прикипевшие к каталкам, с катетерами, которые тянутся по ноге, как вьюны,
и на весь остаток жизни прирастили их к месту, - они наблюдали за мной и
чутьем понимали, что я еду. И даже немного завидовали, что не они, а я.
Почуять они могли потому, что человеческое в них сильно притухло, и вперед
вышел старый животный инстинкт (старые хроники просыпаются по ночам, когда
еще никто не знает, что один из нас умер, и воют, закинув головы), а
завидовать еще могут потому, что человек в них не совсем кончился и они
его помнят в себе.
Макмерфи вышел взглянуть на список, вернулся и стал зазывать
кого-нибудь из острых с нами, ходил, пинал кровати, где еще лежали,
зарывшись с головой, расписывал, как это замечательно - ринуться буре
прямо в пасть, в седое море, черт его дери, ио-хо-хо и бутылка рома.
- Давайте, лодыри, мне нужен еще матрос в команду, мне нужен еще один
доброволец, черт бы вас взял...
Но уговорить никого не мог. Старшая сестра всех напугала своими
историями о том, какое бурное сейчас море и сколько утонуло лодок, и
похоже было, что последнего члена команды мы так и не найдем, но получасом
позже, когда мы ждали открытия столовой, к Макмерфи в очереди подошел
Джордж соренсен.
Длинный, мослатый, беззубый старый швед, помешанный на чистоте, -
санитары прозвали его Джордж рукомойник - шел по коридору, шаркая ногами и
отклонившись далеко назад, так что ноги шли впереди головы (откидывается
назад, чтобы лицо было подальше от того, с кем говорит), остановился перед
Макмерфи и пробормотал что-то себе в руку. Джордж был очень застенчивый.
Глаз его не было видно потому, что они сидели очень глубоко в черепе, а
