от выговора, спрашивая, например, какой лифчик она носит, четвертый или
пятый номер, или вообще не носит.
Острые брали с него пример. Хардинг заигрывал со всеми
сестрами-практикантками, Билли Биббит совсем перестал писать в вахтенном
журнале свои, как он называл их, "Наблюдения", а когда снова вставили
стекло перед ее столом, да еще перечеркнули крест-накрест известкой, чтобы
Макмерфи больше не отговаривался, будто не заметил, Сканлон нечаянно
разбил его - еще известка не успела просохнуть - баскетбольным мячом. Мяч
прокололся, а Мартини поднял его с пола, как мертвую птичку, отнес на
пост, где сестра смотрела на осколки, снова засыпавшие ее стол, и спросил,
не может ли она его починить, заклеить пластырем, что-нибудь сделать,
чтобы он выздоровел. Ни слова не говоря, она выхватила у него мяч и
швырнула в мусор.
Поскольку баскетбольный сезон явно закончился, Макмерфи решил, что
надо перейти на рыбную ловлю. Он опять попросил отпуск, объяснив доктору,
что его друзья во флоренсе на заливе сиуслоу согласны взять человек
восемь-девять в море на рыбную ловлю, и на доске объявлений написал, что
на этот раз его будут сопровождать "две симпатичные старые тетки из-под
Орегон-сити". На собрании ему дали отпуск на следующие выходные. Сестра
официально записала отпуск в журнал, но после этого залезла в свою
корзину, вытащила вырезку из утренней газеты и прочла вслух, что, хотя
уловы на Орегонском побережье в нынешнем году небывалые, лосось идет на
нерест позже, а в море опасное волнение. И она советует нам подумать об
этом.
- Прекрасный совет, - сказал Макмерфи. Он закрыл глаза и с шумом
втянул воздух сквозь зубы. - Вот это да! Штормовое море пахнет солью,
волны разбиваются о форштевень... Потягаемся с бурей - вот где мужчина это
мужчина, а корабль это корабль. Мисс Гнусен, вы меня уговорили. Сегодня же
вечером позвоню и найму катер. А вас записать?
Вместо ответа она подошла к доске и пришпилила вырезку.
На другой день он начал записывать тех, кто хотел плыть и мог внести
десять долларов на аренду катера, а сестра стала аккуратно собирать
вырезки из газет, где говорилось о кораблекрушениях и неожиданных бурях на
нашем побережье. Макмерфи фыркал на ее вырезки и говорил, что обе тети
почти всю жизнь прокачались на волнах, не в одном порту, так в другом, не
с тем моряком, так с этим, и обещают, что плаванье пройдет как по маслу,
волноваться не о чем. Но сестра своих больных знала. Вырезки напугали из
больше, чем думал Макмерфи. Он думал, что все побегут записываться, а ему
пришлось уламывать - и не всех удалось уломать. За день до поездки ему еще
не хватало двоих или троих, чтобы заплатить за катер.
Денег у меня не было, но в голове засело - записаться. Чем больше он
повторял, что пойдут за чавычей, тем больше мне хотелось с ними. Я
понимал, что это глупо: записаться - это просто всем сказать, что я не
глухой. Если я слышал его разговоры про катер и про рыбалку, значит, я
десять лет слышал все секретные разговоры медиков. А если старшая сестра
узнает об этом, о том, что я слышал, как замышлялись все их предательства
и интриги, когда слышать не должен был никто, она набросится на меня с
электрической пилой и уж точно сделает так, чтобы я стал глухим и немым.
До чего мне хотелось поехать, а все-таки я даже улыбался про себя: не
желаешь оглохнуть - прикидывайся глухим.
В ночь накануне поездки я лежал в постели и думал обо всем этом: о
том, как я был глухим, как столько лет не показывал виду, что слышу их
разговоры, и научусь ли когда-нибудь вести себя по-другому. Но помню одно:
я не сам начал прикидываться глухим; люди первые стали делать вид, будто я
такой тупой, что ни услышать, ни увидеть, ни сказать ничего не могу.
И началось это не тогда, когда я попал в больницу; люди гораздо
раньше стали делать вид, будто я не слышу и не разговариваю. В армии так
вел себя всякий, у кого было больше нашивок. Так, они думали, надо вести
себя с человеком вроде меня. И помню, еще в начальной школе люди говорили,
что я их не слушаю и поэтому сами перестали слушать, что я говорю. Я лежал
в постели и пытался вспомнить, когда заметил это в первый раз. Наверно,
когда мы еще жили на колумбии - вот когда. Было лето...
...Мне десять лет, я перед домом посыпаю солью лососей, чтобы
вялились потом на заднем дворе, и вдруг вижу - с шоссе сворачивает
автомобиль и едет через полынь, переваливается на колдобинах, волоча за
собой хвост красной пыли, плотной, как цепочка вагонов.
Смотрю, машина въезжает на холм и останавливается неподалеку от
нашего двора, а пыль нагоняет ее, наваливается сзади, расползается во все
стороны и в конце концов оседает на полынь и юкку, превращает их в
красные, дымящиеся обломки крушения. Машина стоит, окутавшись маревом,
пыль оседает. Я знаю, это не туристы с фотоаппаратами - те близко к
деревне не подъезжают. Если хотят купить рыбу, покупают на шоссе, в
деревню не заходят - думают, наверно, что мы скальпируем людей и сжигаем у
столбов. Не знают, что из наших есть даже адвокаты в портленде, а скажи им
- вряд ли поверят. У меня один дядя стал настоящим адвокатом - просто так,
чтобы доказать, говорит папа, а на самом деле больше всего хотел бы осенью
бить острогой лосося. Папа говорит, что, если не остерегаться, люди тебя
оседлают. Будешь делать то, что им надо, или же наоборот, станешь упрямым
как осел и будешь делать все им назло.
Двери машины открываются разом, и вылезают трое - двое спереди, один
сзади. Идут вверх по склону к нашей деревне, и вижу, что первые двое -
мужчины в синих костюмах, а третий, что сзади вылез, - седая старуха,
одетая в твердое и тяжелое, как броня. Выбрались из полыни на наш лысый
двор уже потные и запыхавшиеся.
Первый мужчина останавливается и оглядывает деревню. Он коротенький,
круглый, в белой широкополой шляпе. Качает головой при виде хлипких
решеток для вяленья, старых автомобилей, курятников, мотоциклов и собак.
- Вы видели в своей жизни что-нибудь подобное? Нет, правда? Клянусь
богом, вы видели?
Он снимает шляпу, промокает красную резиновую голову носовым платком,
аккуратно, словно боится что-нибудь растрепать - носовой платок или клочки
влажных слипшихся волос.
- Можете себе представить, чтобы люди хотели так жить? Скажите, джон,
а? - Он говорит громко, не привык к шуму водопада.
Джон вздернул густые седые усы к самым ноздрям, чтобы не слышать
запаха моих лососей. Шея и щеки у него в поту, и спина синего пиджака тоже
пропотела насквозь. Он записывает в блокноте, он поворачивается на месте,
оглядывает нашу хибарку, наш палисадник, мамины красные, зеленые и желтые
выходные платья, сохнущие на веревке, наконец описал полный круг и снова
повернулся ко мне, глядит на меня так, как будто видит в первый раз - а я
от него всего в двух метрах. Он нагибается ко мне, щурится, снова
поднимает усы к носу, как будто это я воняю, а не рыба.
- Где, ты думаешь, его родители? - Спрашивает джон. - В доме? Или на
водопаде? Раз уж мы здесь, можем с ним все обговорить.
- Я лично в эту хибару не войду, - отвечает толстый.
- В этой хибаре, брикенридж, - говорит сквозь усы джон, - обитает
вождь, человек, с которым мы должны вести переговоры, благородный
предводитель этого народа.
- Переговоры? Не моя работа. Мне платят за оценку, не за братание.
Джон смеется его словам.
- Это верно. Но должен ведь кто-то сообщить им о планах
правительства.
- Если они еще не знают, скоро узнают и так.
- Но ведь так просто - войти и поговорить с ним.
- В эту грязь? Да я могу спорить на что угодно - дом кишит ядовитыми
пауками. Говорят, эти глинобитные хижины дали приют настоящей цивилизации,
только живет она между двумя пластами глины. И _ж_а_р_а_, осмелюсь
сказать, не приведи господи. Держу пари, там - как в духовке. Смотри,
смотри, как пережарен этот маленький гайавата. Ха-ха! Немного даже
пригорел.
Он смеется, промокает голову, старуха смотрит на него, и он перестает
смеяться. Он откашливается, сплевывает в пыль, потом садится на качели,
которые папа подвесил для меня на можжевельнике, и сидит, слегка
раскачиваясь и обмахивая лицо шляпой.
Чем больше думаю о том, что он сказал, тем больше злюсь. Они с джоном
продолжают говорить о нашем доме, о деревне, о земле и сколько все это
стоит, и мне приходит в голову, что они решили, будто я не знаю
по-английски, поэтому и разговаривают обо всем при мне. Они, наверно,
откуда-то с востока, а там про индейцев люди знают то, что им показывали в
кино. Ну и стыдно же им будет, когда узнают, что я понял их разговор.
Я не вмешиваюсь, они отпускают еще несколько замечаний о жаре и о
доме; потом я встаю и грамотно, по-школьному объясняю толстому, что в
нашем глинобитном доме наверняка прохладнее, чем в любом городском,
гораздо прохладнее! Я точно знаю, что в нем прохладней, чем в школе, и
прохладней, чем в кинотеатре в даллз-сити, хотя у них висит реклама из
букв с сосульками - "У нас прохладно"!
Уже собираюсь сказать им, что, если они зайдут, я сбегаю к мосткам за
папой и вдруг замечаю, что они меня как будто вообще не слышат. Даже не
глядят на меня. Толстяк качается, смотрит поверх языка лавы туда, где под
водопадом на мостках стоят наши, - отсюда можно разобрать в тумане брызг
только фигурки в клетчатых рубашках. Время от времени кто-то выбрасывает
руку, делает выпад, как фехтовальщик, а потом протягивает свою
пятиметровую острогу кому-то выше на мостках, чтобы сняли бьющегося
лосося. Толстяк смотрит на людей, стоящих под пятнадцатиметровой водяной
завесой, и каждый раз, когда кто-нибудь из них выбрасывает руку с
острогой, он кряхтит и хлопает глазами.
Остальные двое, джон и старуха, просто стоят. Кажется, ни один из них
не слышал меня; они даже смотрят мимо, как будто меня нет.
Все останавливается и замирает на минуту.
У меня странное чувство, будто солнце светит на этих троих ярче
прежнего. Все остальное выглядит как обычно - куры возятся в траве на
крышах глиняных домов, кузнечики прыгают с куста на куст, детишки
полынными метелками сгоняют мух с вяленой рыбы, и они поднимаются черными
облаками, - все, как обыкновенно в летний день. Кроме солнца, а оно светит
на трех приезжих в сто раз ярче, и я вижу... _Ш_в_ы_, где они составлены.
И почти вижу внутри у них аппарат, который принимает мои слова, пробует
засунуть их туда и сюда, поворачивает так и этак, а когда не находит для
них удобного готового места, отбрасывает, будто их и не говорили.
А приезжие застыли, не шелохнутся. Даже качели замерли, пришпилены на
отлете солнцем, и толстяк на них окоченел, как резиновая кукла. Потом
просыпается в ветках можжевельника папина цесарка, видит, что у нас чужие,
гавкает на них, как собака, и заколдованный миг кончается.
Толстяк вскрикивает, вскакивает с качелей и бочком отодвигается в
пыли, заслоняя шляпой лицо от солнца, чтобы увидеть, кто это поднял такой
шум в можжевельнике. Увидев, что это всего-навсего пестрая курица, он
плюет на землю и надевает шляпу.
- Я лично считаю, - говорит он, - что сколько бы мы ни предложили за
их... Метрополис, этого будет больше чем достаточно.
- Возможно. И все-таки мне кажется, мы должны поговорить с вождем...
Старуха перебила его, со звяканьем шагнув вперед.
- Нет. - Она впервые заговорила. - Нет, - повторяет она так, что я
вспоминаю старшую сестру. Она поднимает брови и окидывает взглядом
поселок. В глазах у нее что-то замельтешило, как цифры в окошке кассового
