санитаров. Я схватился за ручку кресла и ждал, боялся его выходки и в то
же время чем дальше, тем больше побаивался, что никакой выходки не будет.
Он сидел тихо и наблюдал, как они разделывают Сефелта; потом
повернулся в кресле на пол-оборота и стал наблюдать за Фредриксоном,
который хотел поквитаться с ними за то, что они клевали его друга, и
несколько минут громко возмущался приказом хранить сигареты у сестры.
Фредриксон выговорился, потом покраснел, извинился, как всегда, и сел.
Макмерфи по-прежнему ничего не делал. Я отпустил ручку кресла, подумал,
что ошибся.
До конца собрания оставалось несколько минут. Старшая сестра собрала
бумаги, положила в корзину и переставила корзину с колен на пол, потом
остановила взгляд на Макмерфи, словно хотела проверить, не спит ли он,
слушает ли. Сложила руки на коленях, посмотрела на пальцы и глубоко
вздохнула, качая головой.
- Мальчики, я долго думала над тем, что собираюсь сказать. Я обсудила
это с доктором и со всем персоналом, и, как ни огорчительно, мы пришли к
одному и тому же выводу: за безобразия в связи с уборкой, произошедшие три
недели назад, должно быть определено какое-то наказание. - Она подняла
руку и огляделась вокруг. - Мы долго не заговаривали об этом, ждали в
надежде, что вы возьмете на себя труд извиниться за
недисциплинированность. Но ни в ком из вас не заметили ни малейших
признаков раскаяния.
Она опять подняла руку, чтобы не перебивали, как гадалка с картами в
стеклянной будке.
- Пожалуйста, поймите: мы не устанавливаем для вас правил и
ограничений без того, чтобы тщательно взвесить их терапевтическое
действие. Многие из вас находятся здесь, потому что не смогли
соответствовать общественным правилам во внешнем мире, не готовы были
принять их, пытались их обойти. Когда-то, возможно в детстве, вам
позволяли пренебрегать правилами общества. Нарушая правила, вы сознавали
свою вину. Вы хотели заплатить, _н_у_ж_д_а_л_и_с_ь_ в этом, но наказания
не было. Неразумная снисходительность ваших родителей, возможно, и была
тем микробом, который породил вашу болезнь. Я объясняю вам это, чтобы вы
поняли: мы поддерживаем дисциплину и порядок исключительно ради вашего
блага.
Она повертела головой. На лице у нее изобразилось сожаление о том,
что ей приходится делать. В комнате все стихло, только горячечный звон
раздавался у меня в голове.
- В наших условиях трудно поддерживать дисциплину. Вы это, наверно,
понимаете. Что же мы можем с вами сделать? Арестовать вас нельзя. На хлеб
и воду посадить нельзя. Вы, наверно, понимаете, что персоналу непросто.
Что мы можем сделать?
У Ракли была идея, что можно сделать, но сестра его не слушала. Ее
лицо поворачивалось с тиканьем и наконец приняло другое выражение. Она
ответила на свой вопрос:
- Мы должны отнять какую-то привилегию. Внимательно рассмотрев
обстоятельства этого бунта, мы пришли к выводу, что справедливо будет,
если мы лишим вас привилегии использовать днем ванную комнату для игры в
карты. Справедливо, как вам кажется?
Она не повернула головы. Не посмотрела. Зато посмотрели один за
другим все остальные - в тот угол, где он сидел. Даже старые хроники,
удивляясь, почему это все смотрят в одном направлении, стали по-птичьи
вытягивать тощие шеи и смотреть на Макмерфи - лица поворачивались к нему,
и на них была откровенная, испуганная надежда.
Высокая беспрерывная нота у меня в голове звучала так, словно шины
мчались по мостовой.
Он сидел в кресле выпрямившись и толстым красным пальцем лениво
корябал швы на носу. Он улыбнулся всем, кто смотрел на него, потом
дотронулся до шапки, вежливо сдвинул ее и поглядел на сестру.
- Что ж, если дискуссии по этому решению не будет, наш час, кажется,
подходит к концу...
Она замолкла и сама посмотрела на него. Макмерфи с громким вздохом
шлепнул себя руками по коленям и, упершись в них, поднялся из кресла.
Потянулся, зевнул, опять почесал нос и, поддергивая на ходу брюки большими
пальцами, зашагал к стеклянной будке, возле которой сидела сестра. Какую
бы глупость он ни задумал, удерживать его было поздно, и я просто ждал -
вместе с остальными. Он шел широким шагом, слишком широким, и большие
пальцы его снова были в карманах брюк. Железо на его каблуках высекало
молнии из плитки. Он снова был лесоруб, удалой игрок, здоровенный рыжий
драчливый ирландец, телевизионный ковбой, который шагает посреди улицы
навстречу врагу.
Глаза у старшей сестры выкатились и побелели. Она не рассчитывала на
ответные действия. Она думала, что эта победа - окончательная и утвердит
ее главенство навсегда. Но вот он идет, и он большой, как башня!
Она захлопала ртом, завертела головой - где ее черные санитары? - Она
испугалась до смерти, но он остановился, не доходя до нее. Он остановился
перед ее окном и медленно, басовито, с растяжкой сказал, что, пожалуй, ему
бы сейчас пригодилось курево, которое он купил сегодня утром, а потом
сунул руку сквозь стекло.
Стекло расплескалось, как вода, и сестра зажала ладонями уши. Он
достал один блок сигарет со своей фамилией, вытащил оттуда пачку, положил
блок на место, а потом повернулся к сестре, похожей на статую из мела, и
очень нежно стал стряхивать с ее шапки и плеч осколки стекла.
- Я ужасно извиняюсь, сестра, - сказал он. - Ужасно. Это стекло до
того отмытое - прямо забыл про него.
Прошло всего две-три секунды. Лицо у нее ползло и дергалось, а он
повернулся и зашагал к своему креслу, закуривая на ходу.
Звон у меня в голове прекратился.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
После этого довольно долго Макмерфи был хозяином положения. Сестра
терпела, придумывала, как ей отвоевать власть. Она знала, что проиграла
один важный раунд и проигрывает второй, но спешить ей было некуда. Самое
главное, выписывать его она не собиралась: борьба могла длиться столько,
сколько ей надо, пока он не сделает ошибку или просто не сдастся или она
при помощи какой-то новой тактики не возьмет над ним верх в наших глазах.
Пока она изобретала новую тактику, произошло много событий. После
того как Макмерфи ненадолго удалился, так сказать, на покой, но опять был
втянут в драку и объявил о своем возвращении тем, что разбил ее стекло,
жизнь в отделении началась довольно интересная. Он участвовал в каждом
собрании, в каждом обсуждении - говорил с растяжкой, подмигивал, шутил
сколько мог, чтобы выманить худосочный смешок у какого-нибудь острого,
который улыбнуться боялся с тех пор, как ему стукнуло двенадцать. Он
набрал баскетбольную команду и выпросил у доктора разрешение принести мяч
из физкультурного зала, чтобы ребята научились с ним обращаться. Сестра
возражала, сказала, что завтра они захотят играть в футбол в дневной
комнате или в поло в коридоре, но на этот раз доктор не уступил и сказал,
пусть играют.
- Мисс Гнусен, с тех пор как организовали баскетбольную команду, у
многих игроков отмечено улучшение; считаю, что игра действует на них
благотворно.
Сестра смотрела на него с изумлением. Ага, он тоже решил показать
силу. Этот тон она ему припомнит, когда настанет ее час, - а пока что
просто кивнула и ушла на пост возиться со своими регуляторами. Рабочие
временно вставили в окно перед ее столом картон, и каждый день она сидела
за картоном так, как будто его и не было, как будто она могла видеть
сквозь него всю дневную комнату. За этим квадратом картона она была как
картина, повернутая лицом к стене.
Она ждала и молчала, а Макмерфи бегал по утрам в своих трусах с
белыми китами, играл в спальнях в расшибалку или носился по коридору с
никелированным судейским свистком, обучая острых длинной контратаке от
нашей двери до изолятора в другом конце, и удары мяча разносились по
отделению как пушечные выстрелы, а Макмерфи по-сержантски орал на команду:
"В темпе, задохлики, в темпе!"
Разговаривали они друг с другом - любезнее некуда. Он очень вежливо
спрашивал, можно ли взять ее авторучку, чтобы написать заявление об
отпуске без сопровождающего, писал прямо перед ней, у нее на столе,
отдавал заявление вместе с ручкой, вежливо говорил: "Благодарю", - а она
просматривала заявление и так же любезно обещала "Обсудить его с
персоналом" - отнимало это минуты три, и, вернувшись, она говорила, что, к
большому сожалению, отпуск в данное время ему не показан. Он опять
благодарил ее, выходил с поста, дул в свой свисток так, что окна чуть не
лопались во всей округе, и кричал: "Тренируйтесь, дохляки, а ну, мяч в
руки и разогрейтесь маленько!"
Он пробыл в отделении около месяца и уже имел право просить отпуск с
сопровождающим - для этого записывались на доске объявлений в коридоре, а
разрешало отпуск групповое собрание. Он подошел к доске с ее ручкой и под
к_т_о_ с_о_п_р_о_в_о_ж_д_а_е_т_ написал: "Один бабец из Орегона - кэнди
старр" - и сломал перо на последней точке. Просьбу об отпуске обсуждали на
собрании через несколько дней, как раз в тот день, когда было вставлено
новое стекло у старшей сестры; в просьбе ему отказали на основании того,
что мисс старр как сопровождающая едва ли окажет благотворное действие на
пациента. Макмерфи пожал плечами и сказал: "Дело, видно, в ее походочке",
- а потом встал, подошел к сестринскому посту, к стеклу, на котором еще
была наклейка фирмы, и снова пробил его кулаком - с пальцев закапала
кровь, и он стал объяснять сестре, что картон вынули, а раму, ему
показалось, оставили пустой.
- Когда же они успели пробраться со своим дурацким стеклом? Да ведь
это прямо опасная штука!
Сестра у себя на посту заклеивала ему пальцы и запястье пластырем, а
Сканлон с Хардингом в это время вытащили из мусора картон и снова
закрепили в раме пластырем из того же рулончика. Макмерфи сидел на
табурете, ужасно гримасничал, пока его лечили, и подмигивал над головой
сестры Сканлону и Хардингу. Лицо у нее было спокойное и застывшее, как из
эмали, но напряжение все равно сказывалось. По тому, как она рывком, изо
всей силы затягивала пластырь на пальцах, видно было, что ее невозмутимое
терпение тоже не бесконечно.
Мы пошли в спортзал смотреть, как команда больных - Хардинг, Билли
Биббит, Сканлон, Фредриксон, Мартини и Макмерфи (когда у него
останавливалась кровь и он мог выйти на площадку) - играет с командой
санитаров. Наши большие черные оба играли за санитаров. Они были лучшими
на площадке - бежали взад и вперед по залу вместе, как две тени в красных
трусах, и забрасывали мяч за мячом с точностью автоматов. Наша команда
была мелкая и медленная, а Мартини все время отдавал пасы людям, которых
никто, кроме него, не видел, и санитары выиграли с разрывом в двадцать
очков. Но получилось так, что мы уходили с игры, чувствуя себя
победителями: в борьбе за мяч нашему санитару Вашингтону кто-то заехал в
лицо локтем, и всей команде пришлось держать его, чтобы он не бросился на
Макмерфи, - тот сидел на мяче и не обращал никакого внимания на негра, у
которого кровь лилась из толстого носа и текла по груди, как краска по
классной доске, и он бился в чужих руках и кричал: "Сам нарывается! Сам
нарывается, гад!"
Макмерфи снова оставлял записки в уборной, чтобы сестра читала их
через зеркало. Писал про себя дикие небылицы в вахтенном журнале и
подписывался "Анон". Спал иногда до восьми. Она выговаривала ему без
горячности, он стоял и слушал, а когда она кончала, портил все впечатление
