в позицию линейного, и налетал на проходящую санитарку, всаживал ей плечо
в почки, чтобы полузащитник как раз успел проскочить в образовавшуюся
брешь. Вот почему его держали в буйном: когда он не дежурил спасателем, он
в любую минуту мог выкинуть такой номер.
Он еще раз пожал плечами в ответ на вопрос Макмерфи, потом оглянулся,
нет ли поблизости санитаров, и присел над самым бортиком. Показал Макмерфи
руку.
- Видишь гипс?
Макмерфи смотрел на здоровенную руку.
- Браток, у тебя нет на руке гипса.
Спасатель только ухмыльнулся.
- Вот, а гипс у меня потому, что получил тяжелый перелом в последней
игре с кливлендскими коричневыми. Не могу надеть форму, пока рука не
срастется и не снимут гипса. Сестра у меня в отделении говорит, что лечит
руку втайне. Ага, говорит, если не буду давать ей нагрузку, она снимет
гипс, и тогда вернусь в клуб.
Он оперся кулаком на мокрый кафель - встал на три точки проверить,
как ведет себя рука. Макмерфи смотрел на него с минуту, потом спросил,
давно ли он ждет от них известия, что рука срослась и можно выйти из
больницы. Спасатель медленно поднялся и потер руку. Вид у него был такой,
как будто он обиделся на вопрос Макмерфи, как будто его обвинили в том,
что он нежный и носится со своими болячками.
- Я на принудительном лечении, - сказал он. - Будь моя воля, я бы
давно вышел. Может, я и не сыграю в первом составе с такой рукой, но
полотенца я мог бы складывать, правильно? Мог бы что-нибудь делать. А
сестра у меня в отделении говорит врачу, что я еще не готов. Паршивые
полотенца складывать в раздевалке - и то не готов. - Он повернулся и пошел
к своему спасательному стулу, забрался по лестнице на стул, как пьяная
горилла и посмотрел на нас оттуда, выпятив нижнюю губу.
- Меня забрали за пьяное хулиганство, и я тут восемь лет и восемь
месяцев, - сказал он.
Макмерфи оттолкнулся от бортика и поплыл стоя, задумчивый: он получил
шесть месяцев колонии, два отсидел, четыре оставалось - и больше четырех
он не согласен сидеть взаперти. В сумасшедшем доме он уже почти месяц, и,
может быть, здесь лучше, чем в колонии, - на мягких кроватях, с
апельсиновым соком на завтрак, - но не настолько лучше, чтобы кантоваться
здесь пару лет.
Он доплыл до ступенек в мелкой части бассейна и остальное время
просидел там, теребя клок шерсти под горлом и хмурясь. Я посмотрел, как он
сидит один и хмурится, вспомнил, что сказала на собрании сестра, и
испугался.
Когда нам свистнули выходить из воды и мы поплелись в раздевалку,
навстречу к бассейну шло другое отделение, а в душевой, в ножной ванне,
через которую все должны пройти, лежал малый из их отделения. У него была
большая губчатая розовая голова и раздутые таз и ноги - будто кто схватил
пузырь с водой и сжал посредине, - он лежал на боку в ножной ванне и
повизгивал, как сонный тюлень. Чесвик с Хардингом подняли его на ноги, но
он тут же лег обратно. Голова его плавала в дезинфекции. Макмерфи
наблюдал, как они поднимают его второй раз.
- Что еще за чудо? - Спросил он.
- У него гидроцефалия, - сказал Хардинг, - кажется, какое-то
лимфатическое нарушение. Голова наполняется жидкостью. Помоги поднять.
Они отпустили парня, и он опять лег в ножную ванну, выражение лица у
него было терпеливое, беспомощное и упрямое, он пускал ртом голубые пузыри
в молочной воде. Хардинг еще раз попросил Макмерфи помочь и опять
наклонился с Чесвиком к парню. Макмерфи протиснулся мимо них, перешагнул
через парня и встал под душ.
- Пускай лежит, - сказал он из-под душа. - Может, он глубокой воды не
любит.
Я понял, что происходит. На другой день он всех удивил: встал рано и
отмыл уборную до блеска, а потом по просьбе санитаров занялся полом в
коридоре. Всех удивил, кроме старшей сестры - она словно бы не увидела тут
ничего удивительного.
А днем на собрании Чесвик сказал, что все решили не уступать в
истории с сигаретами, и сказал:
- Я не маленький, чтобы от меня прятали сигареты, как сладкое! Надо
что-то делать с этим, правильно, мак?
Он ждал, что Макмерфи его поддержит, но в ответ ничего не услышал.
Он посмотрел в угол, где обычно сидел Макмерфи. Все посмотрели.
Макмерфи сидел там, разглядывая колоду карт, которая то исчезала вдруг у
него в руках, то появлялась. Он даже головы не поднял. Стало ужасно тихо;
только шлепали сальные карты да тяжело дышал Чесвик.
- Надо же что-то делать! - Закричал вдруг Чесвик. - Я не маленький! -
Он топнул ногой и огляделся так, как будто заблудился и вот-вот заплачет.
Он стиснул кулаки и прижал к своей пухлой грудке. Кулаки были как розовые
мячики на зеленом, и стиснул он их так, что весь дрожал.
Он и раньше-то большим не казался; он был низенький, толстый, с лысой
макушкой, которая светилась, как розовый доллар, а сейчас, когда он стоял
один-одинешенек посреди дневной комнаты, он вообще выглядел крохотным.
Чесвик посмотрел на Макмерфи, но тот на него не смотрел, и тогда он стал
обводить глазами весь ряд острых, ища подмоги. И все по очереди отводили
взгляд, не хотели его поддержать, и паника у него на лице проступала все
сильнее и сильнее. Наконец его взгляд дошел до старшей сестры. Он снова
топнул ногой.
- Я требую что-то сделать! Слышите? Я требую что-то сделать!
Что-нибудь! Что-нибудь! Что...
Двое больших санитаров схватили его сзади за руки, а маленький
накинул на него ремень. Он осел, будто его прокололи, и двое больших
уволокли его в буйное; слышен был мокрый стук, когда его тащили вверх по
ступенькам. Когда они возвратились и сели, старшая сестра повернулась к
цепочке острых. С тех пор как утащили Чесвика, никто не проронил ни слова.
- Будет еще дискуссия, - спросила она, - о нормировании сигарет?
Гляжу на зачеркнутую строчку лиц у стены напротив меня, глаза мои
доходят до угла, где Макмерфи в своем кресле отрабатывает одноручный съем
колоды... И белые трубки в потолке снова накачивают замороженный свет...
Чувствую его, лучи проходят в самый мой живот.
Макмерфи перестал заступаться за нас, и среди острых пошли разговоры,
что он решил перехитрить старшую сестру, прослышав, что его хотят
отправить в буйное, решил пока вести себя смирно, не давать ей повода.
Другие говорят, что он ее усыпляет, а потом выкинет новую штуку, покрепче
и повреднее прежних. Собираются кучками, гадают, рассуждают.
Но я-то знаю почему. Слышал его разговор со спасателем. Осторожным
становится, больше ничего. Вот и папа стал таким, когда понял, что не
одолеет эту группу из города, которая уговаривала правительство строить
плотину - ради денег и рабочих мест и чтобы избавиться от нашей деревни:
пусть это рыбное племя получит от правительства двести тысяч долларов и
убирается со своей вонью куда-нибудь подальше! Папа умно сделал, что
подписал бумаги, - если бы упирался, ничего бы не выгадал. Рано или поздно
правительство все равно бы добилось своего, а так хоть племени заплатили.
Умно поступил. Я это понял. Он пошел на попятный, потому что это было
самое умное, а не по каким-то там причинам, о которых фантазировали
острые. Он ничего не объяснял, но я понял и сказал себе, что это самое
умное. Я повторял себе снова и снова: это безопасно. Как спрятаться. Это
умно, тут спору быть не может. Я понимаю, что он делает.
А однажды утром поняли все острые, поняли, почему он на самом деле
отступил и что они просто обманывали себя, когда они фантазировали о
всяких других причинах. Он молчит о разговоре со спасателем, но они
поняли. Наверно, сестра передала это ночью в спальню по тонким линиям в
полу - по чему еще могли понять все сразу? И утром, когда Макмерфи вошел в
дневную комнату, они смотрели на него совсем по-другому. Не так, как будто
злы на него или даже разочарованы, они знают не хуже меня, что старшая
сестра выпустит его отсюда только в том случае, если он будет слушаться, -
и все же смотрели так, словно жалели, что он не может поступить иначе.
Даже Чесвик понял и не держал на Макмерфи зла за то, что он не затеял
скандала из-за сигарет. Чесвик вернулся из буйного в тот же день, когда
сестра передала известие в спальню по проводам, и сам сказал Макмерфи, что
понимает, почему он себя так вел, и что умнее ничего не придумаешь в таких
обстоятельствах, и если бы он вовремя подумал о том, что мак здесь на
принудительном лечении, то, конечно, не подставил бы его. Он сказал это
Макмерфи, пока нас вели в бассейн. Но как только мы подошли к бассейну, он
сказал: а все-таки хотелось бы что-нибудь сделать - и нырнул в воду. И
почему-то пальцы у него застряли в решетке, закрывавшей спускную трубу на
дне бассейна, и ни здоровый спасатель, ни Макмерфи, ни оба черных санитара
не могли его отцепить, а к тому времени, когда достали отвертку, отвернули
решетку и вытащили Чесвика, все еще сжимавшего решетку короткими
синевато-розовыми пальцами, он уже был утопленником.
В очереди за обедом вижу, как впереди взлетел в воздух поднос, -
зеленое пластмассовое облако пролилось молоком, горохом и овощным супом.
Сефелт вытряхивается из очереди на одной ноге, вздев руки, падает
навзничь, выгнувшись крутой дугой, и глаза его, перевернутые вверх
белками, пролетают мимо меня. Со стуком, похожим на стук камня в воде,
голова его ударяется о кафель, но он по-прежнему выгнут - дрожащим,
трясущимся мостиком. Сканлон с Фредриксоном бросаются на помощь, но
большой санитар отталкивает их и выхватывает из кармана плоскую палочку,
обмотанную изоляционной лентой и покрытую коричневыми разводами. Он
раскрывает Сефелту рот, всовывает палку между зубами, и я слышу, как она
хрустит. Во рту у меня привкус щепок. Судороги у Сефелта делаются
медленнее и сильнее, он лягает пол негнущимися ногами и встает на мост,
потом падает - выгибается и падает, все медленней и медленней, потом
входит старшая сестра, становится над ним, и он обмякает, растекается по
полу серой лужицей.
Она сложила перед собой руки, будто свечку держит, и смотрит на его
остатки, вытекающие из манжет рубашки и брюк.
- Мистер Сефелт? - Говорит она санитару.
- Он самый. - Санитар пробует выдернуть палочку. - Миста Сефелт.
- И мистер Сефелт утверждал, что больше не нуждается в лекарствах...
- Она кивает головой и отступает на шаг. Сефелт растекся около ее белых
туфель. Она поднимает голову, оглядывает собравшихся кружком острых. Снова
кивает и повторяет: - ...Не нуждается в лекарствах. - Она улыбается
жалостливо, терпеливо и в то же время с отвращением - заученная мина.
Макмерфи ничего подобного не видел.
- Что с ним? - Спрашивает он.
Она смотрит на лужицу, не поворачиваясь к Макмерфи.
- Мистер Сефелт эпилептик, мистер Макмерфи. Это значит, что если он
не следует советам медиков, с ним в любую минуту может случиться такой
припадок. Но он же лучше всех знает. Мы говорили ему, что, если не будет
принимать лекарство, с ним это непременно случится. Он упрямился - и очень
глупо.
Из очереди, ощетиня брови, выходит Фредриксон. Этот жилистый,
малокровный человек со светлыми волосами, густыми светлыми бровями и
длинным подбородком иногда держится свирепо, как Чесвик в свое время, -
кричит, отчитывает и ругает кого-нибудь из сестер, говорит, что уйдет из
этой поганой больницы! Ему всегда дают поорать и погрозить кулаком, пока
он сам не утихнет, а потом говорят: "Если вы кончили, мистер Фредриксон,
мы сейчас оформляем выписку" - и держат пари на сестринском посту, через
сколько он постучится в окно с виноватым видом и попросит прощения: "Не
