стремнине.
Между тополей бежит тропа, я прошелся со щеткой по тропе, сел на
камень и гляжу назад через раму на консультанта, который беседует с
молодыми. Вижу, он тычет пальцем в какое-то место на ладони, но слов его
не слышно за шумом холодной пенистой речки, мчащейся по камням. Ветер дует
с вершин, он пахнет снегом. Вижу кротовые кучи в траве. До чего приятное
место, вот где можно вытянуть ноги и расслабиться.
Забывается - надо специально сесть и постараться вспомнить, -
забывается, каково было жить в прежней больнице. Там не было на стенах
таких приятных мест для отдыха. Не было телевизора, плавательных
бассейнов, курятины два раза в месяц. Голые стены, стулья, смирительные
рубашки, такие тугие, что надо часами трудиться, пока из них выберешься. С
тех пор медики многому научились. "Проделан большой путь", - говорит
толстолицый по связям с общественностью. Они очень украсили жизнь при
помощи краски, украшений и хромированной сантехники. "У человека, которому
захочется сбежать из такого приятного места, - говорит толстолицый по
связям с общественностью, - да у него просто не все в порядке".
В ординаторской приглашенный специалист отвечает на вопросы молодых
врачей, а сам обнимает себя за локти и ежится, будто замерз. Он тощий,
высохший, одежда болтается на мослах. Он стоит, обнимает себя за локти и
ежится. Тоже, наверно, почувствовал холодный снежный ветер с вершин.
По вечерам стало трудно найти свою кровать, приходится ползать на
четвереньках, щупать снизу пружины, покуда не нашарю прилепленные там
шарики жвачки. Никто не жалуется на туман. Теперь я сообразил почему:
худо, конечно, но можно нырнуть в него и спрятаться от опасности. Вот чего
не понимает Макмерфи: что мы хотим спрятаться от опасности. Он все
пытается вытащить нас из тумана на открытое место, где до нас легко
добраться.
Внизу прибыла партия замороженных частей - сердец, почек, мозгов и
прочего. Слышу, как они гремят, скатываясь в холодильник по угольному
желобу. В комнате кто-то невидимый говорит, что в буйном отделении кто-то
покончил с собой. Горлан гроган. Отрезал мошонку, истек кровью прямо на
стульчаке в уборной, там было еще человек пять, и ничего не заметили, пока
он не свалился на пол мертвый.
Вот чего не могу понять: чего им так не терпится, подождал бы
немного, и все.
Я знаю, как она у них действует, туманная машина. В европе у нас
целый взвод работал с ними на аэродромах. Когда разведка сообщала, что
будут бомбить, или генералы задумывали что-то секретное - сделать
втихомолку, скрыть так, чтобы даже шпионы на базе ни о чем не догадались,
- на летное поле пускали туман.
Устройство нехитрое: обыкновенный компрессор засасывает воду из
одного бака и специальное масло из другого бака, сжимает их, и из черной
трубы на конце машины выдувается белая туча тумана, которая может покрыть
все поле за девяносто секунд. Это было первое, что я увидел, когда
приземлились в европе, - туман из таких машин. За нашим транспортным
самолетом увязались перехватчики, и, как только мы сели, туманная команда
запустила машины. Мы смотрели в круглые поцарапанные иллюминаторы и
увидели, как "джипы" подвезли эти машины к самолету, а потом заклубился
туман, поплыл по полю и залепил стекла, точно мокрая вата.
Из самолета шли на звук судейского свистка - свистел лейтенант, и
похоже это было на крик перелетного гуся. Как только я вылез из люка,
стало видно не дальше чем на метр. Казалось, ты на поле совсем один. Враг
тебе был не опасен, но ты чувствовал себя ужасно одиноким. Звуки замирали
и растворялись уже в нескольких шагах, и ты не слышал никого из своего
взвода, ничего, кроме отрывистых свистков в мягкой, пушистой белизне,
такой густой, что в ней терялось даже твое тело ниже пояса; видел защитную
рубашку, медную пряжку на поясе, а дальше только белое, как будто ниже
пояса ты тоже растворился в тумане.
А потом другой солдат, заблудившийся, как и ты, вдруг появлялся прямо
перед глазами - так крупно и ясно ты не видел человеческого лица никогда в
жизни. Глаза твои изо всех сил старались прорвать туман, и, когда что-то
появляется перед ними, каждая подробность видна в десять раз яснее
обычного, так ясно, что вы оба поневоле отворачиваетесь. Когда перед тобой
появляется человек, ты не хочешь смотреть ему в лицо, и он не хочет -
очень уж больно видеть кого-то с такой ясностью, как будто смотришь ему
внутрь, - но отвернуться и совсем его потерять тоже неохота. Вот и
выбирай: либо напрягайся и смотри на то, что появляется из тумана, хотя
смотреть больно, либо расслабься и пропади во мгле.
Они купили такую туманную машину, списанную в армии, подсоединили к
вентиляции в новом корпусе до того, как нас туда перевели, и поначалу,
чтобы не потеряться, я вглядывался в туман изо всех сил - так же, как на
аэродромах в европе. Тут никто свистком не сигналил и веревок не
натягивал; оставалось только зацепиться за что-нибудь глазами, чтобы не
пропасть. Иногда все равно пропадал, тонул в нем, чтобы спрятаться, а
после каждый раз оказывался на одном и том же месте, перед одной и той же
металлической дверью с рядом заклепок, похожих на глаза, и без номера,
словно эта дверь притягивала меня, сколько бы я ни сопротивлялся, словно
ток, который вырабатывали за дверью эти демоны, посылался по лучу сквозь
туман и приводил меня туда, как робота.
День за днем я бродил в тумане, боялся, что больше никогда ничего не
увижу, а потом будет эта дверь, она откроется, и там обитая матами стена,
чтобы не проходили звуки, и среди красных медных проводов, мерцающих
трубок и бодрого треска электрических искр, как выходцы с того света, в
очереди стоят люди. Я встану за ними ждать своей очереди к столу. Стол в
форме креста, на нем отпечатались тени сотен убитых - контуры запястий и
щиколоток залегли под кожаными ремнями, пропотевшими до зелени, контуры
шей и голов протянулись к серебряной ленте, которой перехватывают лоб. И
техник за пультом поднимет глаза от приборов, оглядит очередь, покажет на
меня рукой в резиновой перчатке: "Погодите, я знаю этого длинного дурака -
врежьте ему по затылку или позовите подмогу. Этот дергается хуже всех".
Поэтому раньше старался в туман особенно не погружаться - от страха,
что потеряюсь и окажусь перед дверью шокового шалмана. Вглядывался во все,
что вставало передо мной, цеплялся глазами, как цепляются за изгородь во
время бурана. Но они пускали туман все гуще и гуще, и сколько я ни
сопротивлялся, раза два-три в месяц все равно прибывал к этой двери, и за
ней меня встречал едкий запах искр и озона. При всех моих стараниях было
очень трудно не потеряться.
Потом я сделал открытие: можно и не угодить в эту дверь, если
пришипился в тумане, сидишь тихо. Дело в том, что я сам отыскивал эту
дверь: пугался, что так долго плутаю в тумане, начинал кричать, и меня
засекали. А может, для того и кричал, чтобы засекли; казалось, согласен на
что угодно, только бы не потеряться, - даже на шоковый шалман. Теперь не
знаю. Потеряться не так уж плохо.
Нынче все утро ждал, когда начнут туманить. В последние дни пускали
все гуще и гуще. Я догадался, что это из-за Макмерфи. На регуляторы его
еще не поставили - пробуют захватить врасплох. Поняли, что хлопот с ним не
оберешься: раз пять он уже раздразнил Чесвика, Хардинга и еще некоторых до
того, что они чуть не сцеплялись с кем-нибудь из санитаров, но только
подумаешь, что сейчас к скандалисту придут на помощь другие, включается
туманная машина - как сейчас.
Я услышал гудение компрессора за решеткой всего несколько минут
назад, как раз когда острые начали выносить столы перед лечебным
собранием, - а туман уже стелется по полу так густо, что у меня намокли
брюки. Протираю стекла в двери поста и слышу, как старшая сестра снимает
трубку телефона и говорит врачу, что наше собрание скоро начнется и чтобы
он выкроил час после обеда для совещания персонала.
- Дело в том, - говорит она, - что, по-моему, уже давно назрело время
обсудить вопрос о больном Рэндле Макмерфи... И вообще, следует ли его
держать в нашем отделении. - С минуту она слушает, а потом говорит: - мне
кажется, будет неразумно, если мы позволим ему и дальше будоражить
больных, как в последние дни.
Вот почему она пустила туман перед собранием. Обычно она этого не
делает. А сегодня хочет что-то сделать с Макмерфи - может, сплавить его в
буйное. Я кладу оконную тряпку, иду к своему стулу в конце ряда и почти не
вижу, как занимают свои места соседи-хроники, как входит доктор, протирая
очки, - словно это не туман ему мешает смотреть, а просто стекла запотели.
Чтобы клубился так густо, я еще не видел.
Слышу, они где-то пытаются начать собрание, говорят чепуху насчет
того, почему заикается Билли Биббит, с чего это началось. Слова доходят до
меня словно сквозь воду - такой он густой. До того похож на воду, что
всплываю в нем со стула и не сразу могу понять, где верх, где низ. Даже
мутит сперва от этого плавания. Ни зги не видно. Такого густого, чтобы
всплывать никогда еще не было.
Голоса глохнут и нарастают, пропадают и появляются снова, и порой
такие громкие, что ясно: говорят прямо рядом с тобой, - но все равно
никого не вижу.
Узнаю голос Билли, заикается еще хуже, чем всегда, потому что
волнуется:
- ...Ис-исключили из университета з-з-за то, что перестал х-х-ходить
на военную подготовку. Я н-не мог в-выдержать. Н-на п-пе-перекличке,
к-когда офицер выкликал "Биббит", я не м-мог отозваться. Полагалось
ответить: "З-з-з..." - Слово застряло у него в горле, как кость. Слышу,
сглатывает и пробует снова. - Полагалось ответить: "Здесь, сэр", - а я ни
за что н-не мог.
Голос уходит, потом слева врезается голос старшей сестры:
- Билли, вы можете вспомнить, когда у вас возникли затруднения с
речью? Когда вы начали заикаться, помните?
Не пойму, смеется он или что.
- Н-начал заикаться? Начал? Я начал заикаться с первого с-своего
слова: м-м-м-мама.
Потом разговор заглох совсем; такого со мной еще не бывало. Может,
Билли тоже спрятался в тумане. Может быть, все острые окончательно и
навсегда провалились в туман.
Я и стул проплываем друг мимо друга. Это первый предмет, который я
вижу. Он выцеживается из тумана справа и на несколько секунд повисает
прямо передо мной, чуть-чуть бы ближе, и рукой достал бы. В последнее
время я не связываюсь с вещами, которые появляются из тумана, сижу тихо и
не цепляюсь за них. Но сейчас я напуган так, как раньше бывал напуган. Изо
всех сил тянусь к стулу, хочу схватить его, но опоры нет, только
бултыхаюсь в воздухе, только смотрю, а стул вырисовывается все яснее,
яснее, чем всегда, так что различаю даже отпечаток пальца там, где рабочий
прикоснулся к непросохшему лаку, - стул висит передо мной несколько
секунд, потом скрывается. Никогда не видел, чтобы вещи плавали. Никогда не
видел такого густого, такого, что не могу опуститься на пол, встать на
ноги и пойти. Поэтому и напуган: чувствую, что на этот раз могу уплыть
куда-то навсегда.
Из тумана, чуть ниже меня, выплывает хроник. Это старик полковник
Маттерсон читает письмена морщин на длинной желтой ладони. Смотрю на него
внимательно, потому что вижу его, наверно, в последний раз. Лицо огромное,
невыносимо смотреть. Каждый волос и морщина большие, будто гляжу на него в
микроскоп. Вижу его так ясно, что вижу всю его жизнь. На лице шестьдесят
