сушильни... Вон с каких пор.)
- И она у них все время, как водопад? - Спрашивает Макмерфи.
- Когда спим - нет, - говорит Чесвик, - а все остальное время играет.
- Да пошли они. Сейчас скажу черному, чтобы выключил, а то получит!
Он поднимается, Хардинг трогает его за руку.
- Друг мой, именно такое заявление расценивают как агрессивное. Вам
не терпится проиграть спор?
Макмерфи смотрит на него.
- Вот как, значит? Давит на мозги? Прищемляет?
- Именно.
Макмерфи медленно опускается на стул и говорит:
- Хреновина какая-то.
Хардинг оглядывает других острых вокруг картежного стола.
- Джентельмены, я уже замечаю в нашем рыжеволосом задире весьма
негероический спад киноковбойского стоицизма.
Улыбаясь, смотрит на Макмерфи через стол. Макмерфи кивает ему, потом
задирает голову, чтобы подмигнуть, и слюнит большой палец.
- Ага, наш профессор Хардинг, похоже, начал заноситься. Выиграл
партию-другую и уже дерет нос. Так, так, так, вот он сидит двойкой кверху,
а вот пачка "Мальборо" показывает, что он пас. Ого, он даже ставит,
ладненько, профессор, вот тебе тройка, он хочет еще, получай еще двойку,
набираем целых пять, профессор? Будешь удваивать, или сыграем скромненько?
Еще одна пачка говорит: удваивать не будем. Так, так, так, профессор
сравнивает, все понятно, дело швах, единожды восемь, и профессор на бобах...
Из динамика - новая песня, громкая, с лязгом, много аккордеона.
Макмерфи глянул на репродуктор и замолол громче прежнего, не уступает ему:
- ...Эге-гей, следующий, черт возьми, берешь или дальше плывешь...
Опа, держи...
И так - до девяти тридцати, когда погасили свет.
Я бы наблюдал за игрой Макмерфи всю ночь - как он сдает, болтает,
заманивает их, доводит до того, что они уже готовы бросить, потом уступает
партию или две, чтобы вернуть им уверенность, и тянет дальше. Один раз во
время перекура он отвалился вместе со стулом назад, закинул руки за голову
и сказал:
- В чем секрет хорошего афериста - он соображает, чего пижону надо и
как внушить пижону, что он это получает. Я это понял, когда работал лето
на разъездных аттракционах. Подходит к тебе фраер, ты щупаешь его глазами
и говоришь: "Ага, вот этот хочет думать про себя, что никому не даст
спуску". И каждый раз, когда ты обдурил его и он на тебя рявкает, ты
пугаешься до смерти, дрожишь, как заяц, и говоришь ему: "Ради бога,
уважаемый, не волнуйтесь. Следующая попытка за наш счет, уважаемый". И оба
получаете то, что вам надо.
Он наклоняется вперед, и передние ножки стула со стуком встают на
пол. Он берет колоду, с треском пропускает под большим пальцем,
выравнивает о стол, слюнит два пальца.
- Про вас же, фраера, я понял, что вам нужна приманка в виде большого
банка. Вот вам десять беленьких на кон. Эге-гей, поехали, кому страшно,
может не смотреть...
Он закидывает голову и хохочет, глядя, как они торопятся делать
ставки.
Этот хохот гремел в комнате весь вечер, и, сдавая карты, он болтал и
сыпал прибаутками, старался рассмешить игроков. Но они боялись дать себе
волю: давно отвыкли. Тогда он перестал смешить их и начал играть серьезно.
Раза два они отбирали у него банк, но он тут же откупал его или отыгрывал,
и штабеля сигарет по обе стороны от него росли и росли.
Потом, перед самым отбоем, он стал проигрывать, дал им все отыграть
так быстро, что они и забыли о проигрышах. Он расплачивается последними
двумя сигаретами, кладет колоду, со вздохом откидывается назад, сдвигает с
глаз шапочку, игра окончена.
- Ну, уважаемые, как говорится, немного выиграл, остальное проиграл.
- Очень грустно качает головой. - Не знаю... В очко я всегда был
специалист, но, видно, вы, ребята, чересчур востры для меня. У вас
какие-то жуткие уловки, человеку прямо не терпится сыграть завтра с такими
арапами на живые деньги.
Он ни секунды не думает, что они клюнут на это. Он дал им выиграть, и
все мы, наблюдавшие за игрой, это понимаем. Игроки тоже понимают. Но у
тех, кто сейчас сгребает к себе сигареты - не выигранные, а только
отыгранные, потому что это с самого начала были их сигареты, - у всех до
одного такая усмешка на лице, как будто они самые ловкие шулеры на
миссисипи.
Толстый санитар и санитар, которого зовут гивер, выгоняют нас из
дневной комнаты и начинают выключать лампы ключиком на цепочке, и чем гуще
сумерки в отделении, тем больше и ярче становятся глаза у маленькой сестры
с родимым пятном. Она в дверях стеклянного поста выдает ночные облатки,
больные проходят очередью, и она изо всех сил старается не спутать, кого
чем травить сегодня. Не смотрит даже, куда льет воду. А отвлекает так ее
внимание этот рыжий детина с отвратительным шрамом, в ужасной шапочке - он
приближается к ней. Она увидела, что Макмерфи отходит от картежного стола
в темной комнате, крутя мозолистыми пальцами клок шерсти, высунувшийся из
расстегнутого ворота лагерной рубашки, и по тому, как она отпрянула, когда
он подошел к двери поста, я догадываюсь, что старшая сестра, наверно, ее
предупредила. ("Да, перед тем, как сдать вам отделение, мисс пилбоу, еще
одна деталь: новый пациент - вон он сидит, вон тот, с вульгарными рыжими
баками и рваной раной на лице, - у меня есть все основания полагать, что
он сексуальный маньяк".)
Макмерфи заметил, что она смотрит на него большими испуганными
глазами, поэтому просовывает голову в дверь поста и для знакомства
улыбается ей широкой дружелюбной улыбкой. Она приходит в смятение и роняет
на ногу графин с водой. Она вскрикивает, прыгает на одной ноге, дергает
рукой, и облатка, которую она мне протягивала, вылетает из стаканчика
прямо ей за ворот, туда, где родимое пятно сбегает, как винная речка, в
долину.
- Сестра, позвольте вам помочь.
И рука цвета сырого мяса, вся в шрамах и наколках, лезет в дверь
поста.
- Не входите! Со мной в отделении два санитара!
Она скашивает глаза на санитаров, но они далеко, привязывают хроников
к кроватям и быстро прийти на помощь не успеют. Макмерфи ухмыляется и
переворачивает ладонь - показывает, что он без ножа. Она видит только
тусклый восковой блеск мозолистой кожи.
- Сестра, я ничего не хотел, просто...
- Не входите! Пациентам запрещено входить в... Ой, не входите, я
к_а_т_о_л_и_ч_к_а_! - И дергает цепочку на шее так, что крестик вылетает
из-за пазухи и выстреливает вверх пропавшей облаткой! Макмерфи взмахивает
рукой перед самым ее носом. Она визжит, сует крестик в рот и
зажмуривается, словно сейчас ее оглоушат, и так замирает, белая, как
бумага, если не считать родимого пятна - а оно стало еще темнее, будто
всосало в себя всю кровь из тела. Когда она наконец открывает глаза, прямо
перед ними все та же мозолистая рука и на ней - красная облатка.
- ...Поднять эту лейку, что вы уронили. - И подает другой рукой.
Воздух выходит из сестры с громким свистом. Она берет у него графин.
- Спасибо. Спокойной ночи, спокойной ночи. - И закрывает дверь перед
носом следующего, с облатками на сегодня все.
В спальне Макмерфи бросает облатку мне на постель.
- Хочешь свой леденчик, вождь?
Я трясу головой, и он щелчком сбрасывает ее с кровати, будто это
вредное насекомое. Она скачет по полу и трещит, как кузнечик. Макмерфи
раздевается на ночь. Под рабочими брюками у него угольно-черные шелковые
трусы, сплошь покрытые большими белыми красноглазыми китами. Увидел, что я
смотрю на трусы, и улыбается.
- Подарила одна студентка из Орегонского университета - с
литературного отделения, вождь. - Он щелкает по животу резинкой. - Потому,
говорит, что я символ.
Руки, шея и лицо у него загорелые, все заросли курчавыми оранжевыми
волосами. На широких плечах наколки: на одном - "боевые ошейники"
(ошейники, или кожаные шеи - прозвища морских пехотинцев) и черт с красным
глазом, красными рогами и винтовкой "М-1", на другом - веером покерная
комбинация, тузы и восьмерки. Он кладет скатанную одежду на тумбочку рядом
с моей кроватью и взбивает свою подушку. Кровать ему дали рядом со мной.
Залезает в постель и говорит мне:
- Давай на боковую, а то вон черный идет вырубать свет.
Оглядываюсь: идет санитар гивер, - скидываю туфли и забираюсь в
постель, как раз когда он подходит, чтобы привязать меня простыней поперек
тела. Кончив со мной, он в последний раз оглядывает спальню, хихикает и
гасит свет.
В спальне почти темно, только свет с поста в коридоре припорошил ее
белым. Я различаю рядом Макмерфи, он дышит глубоко и ровно, одеяло на нем
приподымается и опадает. Дышит все медленней и медленней, и мне кажется,
что он уже спит. Потом с его кровати доносится тихий горловой звук, как
будто всхрапнула лошадь. Он не спит и тихо смеется над чем-то. Потом
перестает смеяться и шепчет:
- Ну ты и встрепенулся, вождь, когда я сказал тебе, что черный идет.
А говорили, глухой.
Первый раз за много-много времени я лег спать без красной облатки
(если прячусь, чтобы не принимать ее, ночная сестра с родимым пятном
посылает на охоту за мной санитара гивера, он держит меня лучом фонаря,
покуда она готовит шприц), поэтому когда проходит санитар со своим
фонарем, прикидываюсь спящим.
Если принял красную облатку, ты не просто засыпаешь: ты парализован
сном и, что бы вокруг тебя ни творилось, проснуться не можешь. Потому они
и дают мне облатку - в старом отделении я просыпался по ночам и видел,
какие злодейства они творят над спящими больными.
Лежу тихо, дышу медленно, жду, что будет. До чего же темно, слышу,
потихоньку ходят там на резиновых подошвах; раза два заглядывают в
спальню, светят на каждого фонариком. Я с закрытыми глазами, не сплю.
Слышу вопли сверху, из буйного: уу-уу-уу-у - кого-то подключили для приема
кодовых сигналов.
- Эх, пивка, что ли, ночь впереди длинная, - слышу, шепчет один
санитар другому. Резиновые подошвы упискивают к сестринскому посту, там
холодильник. - Любишь пиво, штучка с родинкой? Ночь-то длинная.
Человек наверху замолк. Низкий вой машин в стенах все тише, тише и
сгуделся вовсе. Тишина в больнице - только мягкий, войлочный рокот где-то
далеко в утробе дома, звук, которого я раньше не замечал, - вроде того,
что слышишь ночью на плотине большой электростанции. Басовитая, неуемная,
зверская мощь.
Толстый черный санитар стоит в коридоре, мне его видно, оглядывается
вокруг и хихикает. Медленно идет к двери в спальню, вытирает влажные серые
ладони о подмышки. Свет с сестринского поста рисует его фигуру на стене
спальни - большая, как слон, и становится меньше, когда он подходит к
двери и заглядывает к нам. Опять хихикает, отпирает шкафчик с
предохранителями у двери, лезет туда.
- О так от, детки, спите крепко.
Поворачивает ручку, и весь пол уходит из-под двери, где он стоит,
опускается вниз, как платформа в элеваторе!
Ничего не движется, кроме пола спальни, и мы уплываем от стен, от
двери и окон палаты быстрым ходом - кровати, тумбочки и остальное.
Механизмы - наверно, зубчатые колеса и зубчатые рельсы по всем четырем
углам шахты - смазаны до полной бесшумности. Слышу только дыхание больных
да рокот под нами все ближе. Свет из двери за полкилометра от нас - всего
лишь крупинка - осыпал стены шахты наверху тусклой пылью. Тускнеет,
тускнеет, а потом далекий крик доносится к нам, отражаясь от стен шахты:
"Не входите!" - И полная темнота.
Пол ложится на какое-то твердое основание глубоко в земле и с легким
толчком останавливается. Кромешная тьма: простыня не дает мне вздохнуть.
