этим номером с доброй старой мамочкой она обманула меня сегодня, когда я
пришел, минуты на три, не больше. Думаю, что и вас, ребята, она водила за
нос не год и не полгода. Уй, видал я сук на своем веку, но эта всех
обскачет.
- Сука? Но минуту назад она была яйцерезка, потом стервятница... Или
курица? У вас метафоры прямо с ног сшибают друг дружку.
- Ну и черт с ним; она сука, стервятница и яйцерезка, и не морочь мне
голову - знаешь, про что я говорю.
Лицо и руки Хардинга двигаются еще быстрее, чем всегда, - жесты,
улыбки, усмешки, гримасы мелькают, как в ускоренном кинофильме. Чем больше
он старается остановить это, тем быстрее они сменяют друг друга. Когда он
позволяет рукам и лицу двигаться так, как они хотят, и не пытается
совладать с ними, тогда за его жестами, за игрой лица наблюдать приятно,
но когда он думает о них и старается с собой совладать, он превращается в
дерганую куклу, занятую дикой пляской. Двигается все быстрей, быстрей, и
голос тоже не отстает.
- Послушайте, мистер Макмерфи, мой друг, мой психопатический коллега,
наша мисс Гнусен - истинный ангел милосердия, это же всем известно. Она
бескорыстна, как ветер, день за днем совершает свой неблагодарный труд,
пять долгих дней в неделю. Для этого нужно мужество, друг мой, мужество.
Кроме того, из надежных источников мне известно - я не вправе раскрывать
мои источники, но могу сказать, что с этими же людьми поддерживает
отношения Мартини, - она и в выходные дни продолжает служение
человечеству, безвозмездно выполняя общественную работу в городе.
Приготовляет богатый ассортимент даров - консервированные продукты, сыр
для вяжущего действия, мыло - и преподносит какой-нибудь молодой чете,
стесненной в средствах. - Его руки мелькают в воздухе, рисуя эту картину.
- О, посмотрите. Вот она, наша сестра. Нежно стучится в дверь. Корзиночка
в лентах. Молодая чета онемела от радости. Муж с раскрытым ртом, жена
плачет без утайки. Она озирает их жилище. Обещает прислать им деньги на...
Стиральный порошок, да. Ставит корзинку посреди комнаты. И когда наш ангел
уходит - с воздушными поцелуями и неземными улыбками, - она буквально
опьянена сладким молоком сердечных чувств, которое образовалось в ее
большой груди, она изнемогает от великодушия. Изнемогает, слышите?
Остановившись в дверях, она отзывает в сторону застенчивую юную
новобрачную и предлагает ей двадцать долларов от себя лично: "Иди, мое
бедное, несчастное, голодное дитя, иди и купи себе приличное платье. Я
понимаю, твой муж не может себе этого позволить, но вот тебе деньги,
возьми и купи". И чета навсегда в долгу перед ней за это благодеяние.
Он говорит все быстрее и быстрее, на шее у него набухли жилы. Кончил;
в отделении мертвая тишина. Не слышу ничего, только с тихим шуршанием
вращается где-то катушка - наверно, пишут все на магнитофон.
Хардинг озирается, видит, что все наблюдают за ним, и выдавливает из
себя смех. Звук такой, как будто гвоздь выдирают из свежей сосновой доски:
иии-иии-иии. Не может остановиться. Заламывает руки, как муха, и жмурит
глаза от этого ужасного визга. Но остановиться не может. Смех все
пронзительней и пронзительней, и наконец, всхлипнув, Хардинг опускает
голову на ладони.
- Сука, сука, сука, - шепчет он сквозь зубы.
Макмерфи зажигает еще одну сигарету и протягивает ему; Хардинг берет
ее, не говоря ни слова. Макмерфи по-прежнему рассматривает лицо Хардинга,
удивленно, озадаченно, как будто видит лицо человека первый раз в жизни.
Он смотрит, Хардинг дергается и трепыхается уже медленнее и наконец
поднимает лицо с ладоней.
- Вы все правильно сказали, - начинает Хардинг. И обводит взглядом
других пациентов. Все наблюдают за ним. - Никто еще не осмеливался сказать
это вслух, но нет среди нас человека, который думал бы по-другому,
относился бы не так, как вы, - и к ней и к этой лавочке, - не таил бы тех
же чувств в своей испуганной душонке.
Макмерфи спрашивает, нахмурясь:
- А что эта шмакодявка, доктор? Он, может, туго соображает, но видит
же он, что она делает и как всеми крутит.
Хардинг глубоко затягивается и говорит, выпуская дым:
- Доктор спайви... В точности такой же, как мы: ясно сознает свою
неполноценность. Это испуганный, отчаявшийся, беспомощный кролик, он
совершенно не способен руководить отделением без помощи нашей мисс Гнусен
и понимает это. Скажу больше, она понимает, что он это понял, и напоминает
ему при каждом удобном случае. Представьте себе, что стоит ей найти
небольшую оплошность в записях или, например, в диаграммах, она непременно
тычет его туда носом.
- Правильно, - это Чесвик подошел к Макмерфи, - тычет нас носом в
наши ошибки.
- Почему он ее не выгонит?
- В этой больнице, - говорит Хардинг, - врач не имеет права нанимать
и увольнять. Это делает инспектор, а инспектор - женщина, старинная
подруга нашей мисс Гнусен; в тридцатые годы они служили сестрами в армии.
Мы жертвы матриархата, друг мой, и врач так же бессилен перед этим, как
любой из нас. Он знает, что ей достаточно снять трубку с телефона, который
висит у нее под рукой, позвонить инспектриссе и обронить в разговоре, ну,
скажем, что доктор делает многовато заказов на метилпиперидин...
- Погоди, Хардинг, я вашей химии не понимаю.
- Метилпиперидин, друг мой, это синтетический наркотик, вызывающий
привыкание вдвое быстрее, чем героин. В том числе и у врачей.
- Эта шмакодявка? Наркоман?
- Ничего не знаю.
- А тогда что толку обвинять его в...
- Вы невнимательно слушаете, мой друг. Она не обвиняет. Ей достаточно
намекнуть, просто намекнуть, понимаете? Вы не заметили сегодня? Подзывает
человека к двери поста, встает навстречу и спрашивает, почему у него под
кроватью нашли бумажную салфетку. Спрашивает, и только. И он уже чувствует
себя лгуном, что бы ни ответил. Если скажет, что обтирал авторучку, она
говорит: "Понимаю, ручку" - а если у него насморк, она говорит: "Понимаю,
насморк" - кивнет своей аккуратной седой прической, улыбнется аккуратной
улыбочкой, повернется, уйдет в стекляшку, а больной будет стоять и думать,
что же он все-таки делал этой салфеткой.
Хардинг снова начинает дрожать, и плечи у него складываются.
- Нет. Обвинять ей незачем. Она гений намека. Вы слышали на
сегодняшнем обсуждении, чтобы она хоть раз меня в чем-нибудь обвинила? А
впечатление такое, будто меня обвинили во множестве пороков, в ревности и
паранойе, в том, что я не могу удовлетворить жену, в странных сношениях с
друзьями, в том, что я кокетливо держу сигарету, и, кажется, даже в том,
что между ног у меня ничего нет, кроме клочка шерстки, причем мягкой,
шелковистой белесой шерстки! Холостильщица? О, вы ее недооцениваете!
Хардинг вдруг умолкает, нагибается и обеими руками берет за руку
Макмерфи. Его лицо в странном наклоне, оно заострилось, все из красных и
серых углов, разбитая винная бутылка.
- Мир принадлежит сильным, мой друг! Ритуал нашего существования
основан на том, что сильный становится слабее, пожирая слабого. Мы должны
смотреть правде в глаза. Так быть должно, не будем с этим спорить. Мы
должны научиться принимать это как закон природы. Кролики приняли свою
роль в ритуале и признали в волке сильнейшего. Кролик защищается тем, что
он хитер, труслив и увертлив, он роет норы и прячется, когда рядом волк. И
сохраняется, выживает. Он знает свое место. Никогда не вступит с волком в
бой. Какой в этом смысл? Какой смысл?
Он отпускает руку Макмерфи, выпрямляется, закидывает ногу на ногу,
делает глубокую затяжку. Потом вынимает сигарету из растянутого улыбкой
рта и снова смеется - иии-иии-иии, словно гвоздь выдирают из доски.
- Мистер Макмерфи... Друг мой... Я не курица, я кролик. Врач -
кролик. Вот Чесвик - кролик, Билли Биббит - кролик. Все мы тут кролики
разных возрастов и категорий и скачем - прыг-скок - по стране уолта
диснея. Только поймите меня правильно, мы здесь не потому, что мы кролики
- кроликами мы были бы повсюду, - мы здесь потому, что не можем
приспособиться к нашему кроличьему положению. Нам нужен хороший волчище
вроде сестры - чтобы знали свое место.
- Ты говоришь как дурак. Выходит, сложил лапки и жди, пока эта с
голубыми волосами не уговорит тебя, что ты кролик?
- Нет, не она меня уговорит. Я кроликом родился. Посмотрите на меня.
Сестра нужна мне только для того, чтоб я был счастлив своей ролью.
- Какой ты, к черту, кролик?
- Уши видите? А как носик ерзает? И хвостик пуговкой?
- Ты говоришь как ненорма...
- Ненормальный? Какая проницательность.
- Иди ты к черту, Хардинг, я не об этом. Не такой ненормальный. В
смысле... Черт, я удивляюсь, до чего вы все нормальные. Если меня
спросить, вы ничем не хуже любого оглоеда с улицы...
- Ах вот как, оглоеда с улицы.
- Да нет, понимаешь, ненормальные - как их в кино показывают,
ненормальных... А вы просто смурные и... Вроде...
- Вроде кроликов, да?
- Ни черта не кролики! Какие, к лешему, кролики.
- Мистер Биббит, попрыгайте перед мистером Макмерфи. Мистер Чесвик,
покажите ему, какой вы пушистый.
У меня на глазах Билли Биббит и Чесвик превращаются в понурых белых
кроликов, но им стыдно делать то, что велел Хардинг.
- Ах, они стесняются, Макмерфи. Правда, мило? А может быть, им не по
себе оттого, что они не постояли за друга. Может быть, они чувствуют себя
виноватыми оттого, что их снова вынудили вести допрос. Не унывайте,
друзья, вам нечего стыдиться. Все шло, как надо. Кролику не положено
заступаться за сородича. Это было бы глупо. А вы поступили разумно -
трусливо, но разумно.
- Послушай, Хардинг, - говорит Чесвик.
- Нет, нет, Чесвик. Не сердись на правду.
- Но послушай, было время, когда я говорил про нашу мадам то же, что
Макмерфи.
- Да, но ты говорил очень тихо, а потом взял свои слова назад. Ты
тоже кролик, не отворачивайся от правды. Поэтому я и не в обиде на тебя за
те вопросы, которые ты задавал мне сегодня на собрании. Ты просто исполнял
свою роль. Если бы тебя вытащили на ковер, или тебя, Билли, или тебя,
Фредриксон, я нападал бы на вас так же безжалостно, как вы на меня. Мы не
должны стыдиться своего поведения: нам, мелким животным, так и подобает
вести себя.
Макмерфи поворачивается в кресле и оглядывает острых.
- Не понял, почему им не надо стыдиться. Мне, например, показалось
большой пакостью, что они поперли на тебя с ней заодно. Мне показалось,
что я опять в китайском лагере для пленных...
- Вот что, Макмерфи, - говорит Чесвик, - слушай меня.
Макмерфи повернулся и слушает, но Чесвик не продолжает. Чесвик
никогда не продолжает - он из тех, которые поднимают большой шум, как
будто бросятся впереди всех, кричат "В атаку!", С минуту топают ногами на
месте, делают три шага и останавливаются. Макмерфи, увидя, как он скис
после такого грозного начала, говорит:
- Прямо как в лагере у китайцев.
Хардинг поднимает руки, призывая к миру.
- Нет, нет, нет, это неправильно. Не осуждайте нас, мой друг. Нет.
Наоборот...
Снова вижу в глазах у Хардинга хитрый лихорадочный блеск; думаю, что
сейчас засмеется, но он только вынимает изо рта сигарету и указывает ею на
Макмерфи - в его руке она кажется еще одним тонким белым пальцем,
дымящимся на конце.
- ...И вы, Макмерфи, при всем вашем ковбойском фанфаронстве и
ярмарочной удали, вы тоже под этой грубой оболочкой - такой же пушистый,
мяконький кролик, как мы.
