Отвязываю ее, и в это время пол, слегка дернувшись, трогается вперед. На
каких-то роликах, я их не слышу. Не слышу даже дыхания соседей и вдруг
понимаю - это рокот незаметно стал таким громким, что все заглушает. Мы
прямо посередине его. Я уже деру ногтями проклятую простыню и почти
отвязался, как вдруг вся стена уходит вверх и открывает огромный машинный
зал, которому нет ни конца ни края, а по железным мостикам в отсветах
пламени сотен доменных печей снуют потные, до пояса голые люди с
застывшими сонными лицами.
Все, что вижу, выглядит так, как звучало, - как внутренность
громадной плотины. Огромные медные трубы уходят вверх, во тьму. Тянутся
провода к невидимым вдали трансформаторам. На все налипло масло и шлаковая
пыль - на моторы, муфты, генераторы, красные и угольно-черные.
Все рабочие движутся одинаково, скользящей легкой походкой, плавными
бросками. Никто не спешит. Он останавливается на секунду, поворачивает
регулятор, нажимает кнопку, включает рубильник, искры от контактов озаряют
одну сторону его лица белым светом, как молния, и он бежит дальше вверх по
стальным ступенькам, по шишковатому железному мостику - проходят друг мимо
друга стремительно и вплотную, шлепнув мокрым боком о мокрый бок, как
лосось хвостом по воде, опять останавливается, высекает молнию из другого
выключателя, бежит дальше. Они мелькают со всех сторон, насколько хватает
глаз, - эти картины-вспышки с неживыми сонными лицами рабочих.
Рабочий закрыл глаза на бегу и упал как подкошенный; два его
товарища, бежавшие мимо, хватают его и на ходу забрасывают боком в топку.
Печь ухает огненным жаром, и слышу, как лопаются тысячи радиоламп, словно
шагаешь по полю со стручками. Этот звук смешивается с рычанием и лязгом
остальных машин.
В нем слышен ритм, громовой пульс.
Пол спальни выезжает из шахты в машинный зал. Сразу вижу, что над
нами подвесной транспортер вроде тех, которые на бойне, - ролики на
рельсах, чтобы перевозить туши от холодильника к мяснику, не особенно
утруждаясь. Двое в брюках, белых рубашках с засученными рукавами и узких
черных галстуках стоят над нашими кроватями, прислонясь к перилам
железного мостика, разговаривают, жестикулируют, сигареты в длинных
мундштуках рисуют огненные красные петли. Они разговаривают, но слова их
тонут в размеренном грохоте зала. Один щелкнул пальцами, и ближайший
рабочий круто поворачивается и подбегает к нему. Тот показывает мундштуком
на одну из кроватей, рабочий - рысью к стальному трапу, сбегает к нам,
скрывается между двумя трансформаторами, громадными, как картофельные
погреба.
Появляется снова, тащит крюк, подвешенный к потолочному рельсу,
держась за крюк, несется гигантскими шагами мимо моей кровати. И ревушая
где-то топка вдруг освещает его лицо прямо надо мной. Лицо красивое,
грубое и восковое, как маска, оно ничего не хочет. Я видел миллионы таких
лиц.
Подходит к кровати, одной рукой хватает старого овоща бластика за
пятку и поднимает в воздух, как будто бластик весит килограмма два; другой
рукой рабочий всаживает крюк под пяточное сухожилие, и старикан уже висит
вниз головой, его замшелое лицо разбухло, полно страха, глаза налиты немым
ужасом. Он машет обеими руками и свободной ногой, и полы пижамы
сваливаются ему на голову. Рабочий хватает пижамную куртку, комкает и
скручивает, как горловину мешка, тянет тележку с подвешенным грузом к
мостику и поднимает голову к двоим в белых рубашках. Один вынимает
скальпель из ножен на поясе. К скальпелю приварена цепь. Он спускает
скальпель рабочему, а другой конец цепи захлестывает за поручень, чтобы
рабочий не убежал с оружием.
Рабочий берет скальпель, одним движением взрезает бластика вдоль
груди, и старик перестает биться. Я боюсь, что меня затошнит, но потроха
не вываливаются, как я думал, кровь не течет - только сыплется струей зола
и ржавчина, изредка мелькнет проводок или стекляшка. Рабочий уже по колено
в этой трухе, похожей на окалину.
Где-то топка разевает пасть, слизывает кого-то.
Я хочу вскочить, побежать и разбудить Макмерфи, Хардинга, всех, кого
можно, но смысла нет. Растрясу кого-нибудь, а он скажет: ну ты, дурак
ненормальный, чего загоношился? Пожалуй, еще поможет рабочему вздернуть и
меня на такой крюк, скажет: а ну посмотрим, что у индейцев внутри.
Слышу свистящий холодный влажный выдох туманной машины, первые
струйки выползают из-под кровати Макмерфи. Даст бог, сообразит спрятаться
в тумане.
Слышу дурацкую болтовню, напоминает кого-то знакомого, немного
поворачиваюсь, чтобы посмотреть в другую сторону. Это лысый по связям с
общественностью, лицо набрякшее, больные еще всегда спорят, почему оно
набрякло. "Я бы сказал, что носит", - спорят они. "А я скажу, нет; ты
когда-нибудь слышал, чтобы мужик носил?" "Это да, но ты когда-нибудь
слышал про такого мужика, как он?" Первый больной пожимает плечами,
кивает: "Интересный довод".
Сейчас он раздет, на нем только длинная нижняя рубашка с диковинными
красными монограммами на груди и спине. И наконец-то я вижу (рубашка чуть
задралась сзади, когда он проходит мимо, глянув на меня), что он в самом
деле носит, зашнурован так туго, что вот-вот, кажется, лопнет.
А к корсету подвешено с пяток вяленых штучек, подвешены за волосы,
как скальпы.
У него фляжка с чем-то, отпивает из нее - смазать горло для
разговора, и сморкалка камфорная - эту он подносит к носу, чтобы перебить
вонь. За ним трусит стайка учительниц, студенток и так далее. Они в синих
фартуках, головы с кудрями и заколками. Он ведет их и дает пояснения.
Вспомнил что-то смешное и прервал пояснения, глотает из фляжки, чтобы
не хихикать. В это время одна его студентка рассеянно оборачивается и
видит потрошеного хроника, который подвешен за пятку. Она ахает и
отскакивает. По связям с общественностью поворачивается, видит труп и
бросается вперед, чтобы крутануть его за бескостную руку. Студентка
подалась за ним, опасливо смотрит, но на лице восторг.
- Видите? Видите? - Верещит, вращает глазами, перхает жидкостью из
фляжки - такой его разбирает смех. Кажется, лопнет от смеха.
Наконец задавил смех, идет дальше вдоль ряда машин, продолжает
пояснения. Вдруг остановился и хлопнул себя по лбу.
- Ах, вылетело из головы! - Бегом возвращается к подвешенному
хронику, чтобы отхватить еще один трофей и прицепить к корсету.
Направо и налево творятся такие же непотребные дела... Сумасшедшие,
жуткие дела, такие глупые и дикие, что не заплачешь, и так похожи на
правду, что не засмеешься... Но туман уже густеет, можно больше не
смотреть. И кто-то дергает меня за руку. Я уже знаю, что произойдет:
кто-то вытащит меня из тумана, и мы снова очутимся в палате, и ни следа
того, что творилось ночью, - а если буду таким дураком, что попытаюсь
рассказать им об этом, они скажут: идиот, у тебя просто был кошмар, не
бывает таких диких вещей, как большой машинный зал в недрах плотины, где
людей кромсают рабочие-роботы.
Но если не бывает, как же их видишь?
Это мистер Теркл тащит меня за руку из тумана, трясет меня и
улыбается. Он говорит:
- Вам приснился плохой сон, миста Бромден. - Он санитар, один дежурит
долгую ночную смену с одиннадцати до семи, старый негр с широкой сонной
улыбкой и длинной шаткой шеей. Запах от него такой, как будто он немного
выпил. - Ну-ка, усните, миста Бромден.
Иной раз он отвязывает на мне простыню - если затянули так туго, что
я ворочаюсь. Он не отвязал бы, если бы боялся, что дневная смена подумает
на него, - за это могут уволить; но они наверняка подумают, что я сам
отвязался. Мне кажется, он делает это по доброте, хочет помочь - если
только ему самому ничего не грозит.
На этот раз он не отвязывает меня, а уходит, чтобы помочь двум
санитарам, которых я раньше не видел, и молодому врачу - они перекладывают
бластика на носилки и уносят под простыней, обращаются со стариком так
бережно, как при жизни с ним не обращались.
Утро, и Макмерфи на ногах раньше меня, первый раз после дяди джулза
стенохода кто-то поднялся раньше, чем я. Джулз был старый хитрый седой
негр, и у него была теория, что ночью черные санитары наклоняют мир набок;
он норовил пораньше вылезти из постели, чтобы накрыть их. Я, как джулз,
встаю пораньше проследить, какую аппаратуру подсовывают в палату или
настораживают в брильне, так что, пока не встанет следующий, минут
пятнадцать я один с санитарами в коридоре. А сегодня утром еще только
вылезаю из-под одеяла, а Макмерфи, слышу, уже в уборной. Поет! Поет, и
горя ему мало. Голос ясный, сильный, хлещет по цементу и стали.
"У меня ты своих покормил бы коней..."
Он получает удовольствие от того, как резонирует в уборной его голос.
"И побыл бы со мной как с подругой своей".
Он переводит дыхание, берет выше и все прибавляет громкости, так что
трясется проводка в стенах.
"Мои кони овса твоего не едят. - Он держит ноту, запускает трель и
слетает вниз, к концу стиха: - дорогая, прощай и не жди назад".
Поет! Всех огорошил. Ничего подобного в этом отделении не слышали
многие годы. Большинство острых в спальне приподнялось на локтях, моргают
и слушают. Они переглядываются и вздергивают брови. Как это санитары его
не заткнули? Почему они обращаются с новеньким не как со всеми? Он же
человек, из плоти и крови, так же может слабеть, бледнеть и умирать, как
все мы. Живет при тех же законах, налетает на такие же неприятности; ведь
из-за всего этого он так же беззащитен перед комбинатом, как остальные.
Но он не такой, и острые видят это, не такой, как все, кто приходил в
отделение за последние десять лет. Не такой, как все, кого они знали на
воле. Может, он такой же беззащитный, только комбинат его почему-то не
обработал.
- Фургоны погружены, - поет он, - кнут в руке... (Здесь и далее
перевод стихов Андрея Сергеева).
Как он сумел отбрыкаться? Может быть, комбинат не успел вовремя
добраться до него - так же как до старика Пита - и вживить регуляторы.
Может быть, он рос неприрученным, где попало, гонял по всей стране,
мальчишкой не жил в одном городе больше нескольких месяцев, поэтому и
школа не прибрала его к рукам, а потом валил лес, играл в карты, кочевал с
аттракционами, двигался быстро и налегке и ускользал от комбината, так что
ему не успели ничего вживить. Может быть, в этом все и дело - он ускользал
от комбината, как вчера утром от санитара ускользал, не давая ему вставить
градусник, - потому что в движущуюся мишень трудно попасть.
Жена не требует новый линолеум. Не сосут водянистыми старыми глазами
родственники. Заботиться не о ком, поэтому свободы столько, что можно быть
хорошим мошенником. Поэтому, наверно, санитары не бросились в уборную,
чтобы прекратить пение, - знают, что он неуправляемый, и помнят по старику
питу, на что способен неуправляемый человек. И они видят, что Макмерфи
намного больше Пита: если придется брать его силой, то только всем троим и
еще чтобы старшая сестра стояла тут же со шприцем наготове. Острые кивают
друг другу; вот почему, решают они, санитары не запретили ему петь, как
запретили бы любому из нас.
Выхожу из спальни в коридор, и тут же из уборной выходит Макмерфи. На
нем шапочка и почти ничего кроме - только полотенце придерживает на
бедрах. В другой руке зубная щетка. Он стоит в коридоре, смотрит налево и
направо, поднимается на цыпочки, спасая пятки от холодного каменного пола.
