легко досталось. Я родился мертвым, и жизнь была тяжелой. Я устал. Устал
говорить и стоять. Я пятьдесят пять лет мертвый.
Старшая сестра уколола его через всю комнату, прямо сквозь зеленые
брюки. Она отскочила, не выдернув иглу после укола, и шприц повис на
штанах, как стеклянно-стальной хвостик, а старик Пит все сильней оседал и
клонился вперед, не от укола, а от усталости; последние минуты вымотали
его окончательно и бесповоротно, навсегда - стоило посмотреть на него, и
становилось понятно, что он человек конченый.
Так что укол был лишним; голова у него и так уже моталась, а глаза
помутнели. К тому времени, как сестра подкралась к нему снова, чтобы
вынуть иглу, он уже совсем согнулся и плакал прямо на пол, качая головой,
- слезы не смачивали лица, а брызгали в разные стороны: кап-кап,
влево-вправо, как будто он сеял.
- Ох, - сказал он. И даже не вздрогнул, когда она выдернула иглу.
Он вернулся к жизни, может быть, на минуту и попытался что-то нам
сказать, но нам либо слушать было неохота, либо вдумываться лень, а его
это усилие опустошило начисто. Укол в ягодицу был напрасен, с таким же
успехом она могла засадить его мертвецу - ни сердца, чтобы разогнать его с
кровью, ни жил, чтобы донести до головы, ни мозга, чтобы оглушить его этой
отравой. Все равно что уколола высохший труп.
- Я... Устал...
- Так. Если вы двое наберетесь смелости, мистер банчини тихо и мирно
ляжет спать.
- ...Ужасно устал.
- Доктор спайви, санитар Уильямс приходит в себя. Займитесь им,
пожалуйста. У него разбились часы и порезана рука.
Ничего такого Пит больше не устраивал и уже не устроит. Теперь, когда
он начинает шуметь на собрании и его успокаивают, он успокаивается.
По-прежнему он иногда встает, и качает головой, и докладывает, как он
устал, но это уже не жалоба, не оправдание и не предупреждение - все давно
кончено; это - как старинные часы, которые времени не показывают, но все
еще ходят, стрелки согнуты бог знает как, цифры на циферблате стерлись,
звонок заглох от ржавчины, - старые ненужные часы, они еще тикают и
хрипят, но без всякого смысла.
До двух часов группа дерет бедного Хардинга.
В два часа доктор начинает ерзать на стуле. На собраниях, когда он не
рассказывает свою теорию, ему неуютно; ему бы лучше в это время сидеть у
себя в кабинете, рисовать диаграммы. Он ерзает, наконец откашливается, и
тогда сестра смотрит на свои часы и велит нам вносить столы из ванной, а
обсуждение мы продолжим завтра в час. Острые, разом выйдя из столбняка,
украдкой глядят на Хардинга. Лица у них горят от стыда, как будто они
только сейчас сообразили, что их опять водили за нос. Одни идут через
коридор в ванную за столами, другие плетутся к полкам и прилежно
рассматривают старые выпуски журнала "Макколс", а на самом деле просто
хотят быть подальше от Хардинга. Опять их науськали на товарища, заставили
допрашивать, будто он преступник, а они прокуроры, судьи и присяжные.
Сорок пять минут они кромсали его на части и как бы даже с удовольствием
бросали ему вопросы: как он думает, почему он не может удовлетворить свою
женушку? Почему он так настаивает, что никогда не имел дела с мужчинами?
Как надеется выздороветь, если не отвечает честно? - Вопросы, намеки, так
что им самим теперь тошно, и они не хотят к нему приближаться - будет еще
стыднее.
Глаза Макмерфи наблюдают за всем этим без отрыва. Он не встал с
кресла. Вид у него опять озадаченный. Он продолжает сидеть в кресле,
наблюдает за острыми, почесывает колодой карт щетину на подбородке,
наконец встает, зевает и потягивается, скребет по пуговице на животе углом
карты, потом опускает колоду в карман и шагает туда, где сидит
один-одинешенек потный Хардинг.
С минуту он смотрит на Хардинга, потом обхватывает широкой ладонью
спинку соседнего стула, поворачивает его спинкой к Хардингу, садится
верхом, как на лошадку. Хардинг ничего не замечает. Макмерфи хлопает себя
по карманам. Находит сигареты, вытаскивает одну и закуривает; он держит ее
перед собой, нахмурясь, смотрит на кончик, облизывает большой палец и
указательный и подравнивает огонек.
Все стараются не смотреть друг на друга. Не могу понять даже, заметил
ли Хардинг Макмерфи. Хардинг почти совсем завернул грудь в свои худые
плечи, словно в зеленые крылья, и сидит на краешке стула очень прямо,
зажав руки между коленями. Смотрит куда-то вперед, напевает про себя,
хочет выглядеть спокойным, а сам прикусил щеки - получается улыбка черепа,
вовсе не спокойная.
Макмерфи снова берет сигарету в зубы, складывает руки на спинке стула
и, зажмуря один глаз от дыма, опускает на руки подбородок. Другим глазом
смотрит на Хардинга, а потом начинает говорить, и сигарета прыгает у него
в губах.
- Слушай-ка, эти собраньица всегда у вас так проходят?
- Всегда? - Хардинг перестает напевать. Он больше не жует свои щеки,
но по-прежнему смотрит куда-то вперед, над плечом Макмерфи.
- Эти посиделки с групповой терапией всегда у вас так проходят?
Побоище на птичьем дворе?
Хардинг рывком повернул голову, и глаза его наткнулись на Макмерфи
так, как будто он только сейчас заметил, что перед ним кто-то сидит. Он
опять прикусывает щеки, лицо у него проваливается посередине, и можно
подумать, что он улыбается. Он расправляет плечи, отваливается на спинку и
принимает спокойный вид.
- На птичьем дворе? Боюсь, что ваши причудливые сельские метафоры не
доходят до меня, мой друг. Не имею ни малейшего представления, о чем вы
говорите.
- Ага, тогда я тебе объясню. - Макмерфи повышает голос; он не
оглядывается на других острых, но говорит для них. - Стая замечает
пятнышко крови у какой-нибудь курицы и начинает клевать и расклевывает до
крови, до костей и перьев. Чаще всего в такой свалке кровь появляется еще
на одной курице, и тогда - ее очередь. Потом еще на других кровь, их тоже
заклевывают до смерти; дальше - больше. Вот так за несколько часов выходит
в расход весь птичник, я сам видел. Жуткое дело. А помешать им - курям -
можно только, если надеть наглазники. Чтобы они не видели.
Хардинг сплетает длинные пальцы на колене, подтягивает колено к себе,
откидывается на спинку.
- На птичьем дворе. В самом деле приятная аналогия, друг мой.
- Вот это самое я и вспомнил, пока сидел на вашем собрании, если
хочешь знать грязную правду. Похожи на стаю грязных курей.
- Так получается, это я - курица с пятнышком крови?
- А кто же?
Они по-прежнему улыбаются друг другу, но голоса их стали такими
сдавленными, тихими, что мне приходится мести совсем рядом, иначе не
слышу. Другие острые подходят поближе.
- А еще хочешь знать? Хочешь знать, чей клевок первый?
Хардинг ждет продолжения.
- Сестры этой, вот чей.
В тишине тонкий вой ужаса. Слышу, как в стенах подхватились и
заработали машины. Хардингу трудно удерживать руки на месте, но он
старается вести себя спокойно.
- Вот, оказывается, как просто, - говорит он, - до глупости просто.
Вы в палате шесть часов, а уже упростили всю работу фрейда, юнга и
максвелла джонса и свели ее к одной аналогии: побоище на птичьем дворе.
- Я говорю не про юнгу фрейда и максвелла джонса, я говорю про ваше
вшивое собрание, про то, что с тобой делала сестра и остальные паразиты.
Тебе наклали.
- Мне?
- Да, да, тебе. Наклали от души. В хвост и в гриву. Что-то ты тут
сделал, браток, если нажил свору врагов, потому что гоняли тебя сворой.
- Нет, это просто невероятно! Вы совершенно не учитываете, совершенно
игнорируете и не учитываете тот факт, что все это они делали для моего
блага! Что всякая дискуссия, всякий вопрос, поднятый персоналом и в
частности мисс Гнусен, преследует чисто лечебные цели. Вы, должно быть, не
слышали ни слова из речи доктора спайви о теории терапевтической общины, а
если и слышали, то в силу непросвещенности не способны понять. Я
разочарован в вас, друг мой, да, весьма разочарован. Утром, когда мы
познакомились, вы показались мне умнее - да, может быть, безграмотным
вахлаком, определенно - деревенским фанфароном с впечатлительностью гуся,
но, в сущности, неглупым. При всей своей наблюдательности и
проницательности я тоже порой ошибаюсь.
- Иди ты к черту, братец.
- А, да, я забыл добавить, что ваша первобытная грубость тоже
бросилась мне в глаза. Психопат с несомненными садистскими склонностями,
руководящийся, по-видимому, слепой эгоманией. Да. Как видите, все эти
природные таланты безусловно сделали вас толковым медиком и позволяют
критиковать систему мисс Гнусен, хотя она - психиатрическая сестра с
высокой репутацией и двадцатилетним стажем. Да, при ваших талантах, мой
друг, вы можете творить чудеса в подсознательном, утешить ноющий ID,
исцелить раненое сверх-я . Наверно, вы могли бы вылечить все отделение, овощей и
прочих. Всего за шесть месяцев, дамы и господа, или требуйте деньги назад!
Макмерфи в спор не вступает, а только смотрит на Хардинга и наконец
ровным голосом спрашивает:
- И ты, правда, думаешь, что эта фигня, как на сегодняшнем собрании,
кого-то лечит, приносит пользу?
- А для чего бы еще мы себя этому подвергали, друг мой? Персонал
желает нашего выздоровления так же, как и мы. Они не изверги. Пусть мисс
Гнусен - строгая немолодая дама, но она отнюдь не чудище с птичьего двора,
садистски выклевывающее нам глаза. Вы ведь не заподозрите ее в этом,
правда?
- В этом - нет. Не глаза она вам клюет, браток. Она клюет не это.
Хардинг вздрагивает, я вижу, что руки его, зажатые между коленями,
выползают, как два белых паука из-за двух замшелых сучьев, и - вверх по
сучьям к рогатке ствола.
- Не глаза? - Говорит он. - Умоляю вас, так что же клюет мисс Гнусен?
Макмерфи улыбнулся.
- А ты не знаешь?
- Разумеется, не знаю! Но если вы так наста...
- Яйца твои, браток, золотые твои яички.
Пауки сползлись в рогатку ствола и там, дрожа, остановились. Хардинг
пробует улыбнуться, но лицо и губы у него такие белые, что улыбка не
похожа на улыбку. Он не сводит глаз с Макмерфи. Макмерфи вынимает сигарету
изо рта и повторяет:
- Твои яйца. Нет, браток, сестра ваша - никакая не кура-чудище,
яйцерезка она. Я их тысячу видел, старых и молодых, мужиков и баб. И на
улице видел и в домах - эти люди хотят сделать тебя слабым, чтобы держался
в рамочках, выполнял ихние правила, жил, как они велят. А как это лучше
сделать, как тебя скрутить, как стреножить? А так: ударить коленом где
всего больнее. Тебе в драке не давали коленом? Вырубаешься начисто, а?
Хуже нет. Сил ни капли не остается. Если против тебя такой, который хочет
победить, но не тем, чтобы самому быть сильнее, а тем, чтобы тебя слабее
сделать, тогда следи за его коленом, будет бить по больному месту. Вот и
старшая стервятница тем же занимается, бьет по больному.
В лице Хардинга по-прежнему ни кровинки, но с руками он совладал:
вяло всплескивает ими, отталкивая от себя слова Макмерфи.
- Наша милая мисс Гнусен. Наша улыбчивая, ласковая, нежная мамочка
Гнусен, этот ангел милосердия - яйцерезка? Полно, друг мой, ничуть не
похоже.
- Этой брехни про нежную мамочку мне, браток, не надо. Может, она и
мамочка, но она большая, как бульдозер, и вся железная, как молоток. И
