широкий лоб и широкие мясистые щеки, а на уровне глазок голова сужена так,
словно он носил слишком узкие очки, носил так долго, что примял виски, и
теперь он привязывает свои окуляры шнурком к пуговице на воротничке; они
качаются коромыслом на малиновом седельце его маленького носа, кренятся то
влево, то вправо, и, чтобы сидели ровно, он должен наклонять голову, когда
говорит. Вот этот доктор - по ней.
Трех своих дневных санитаров она подбирала еще дольше и перепробовала
тысячи. Они проходили вереницей черных, угрюмых, толстоносых масок, и
каждый начинал ненавидеть ее, кукольную ее белизну с первого взгляда. С
месяц она проверяла их ненависть, потом спроваживала, потому что мало
ненавидели. Наконец, она собрала эту тройку - не враз, а по одному, за
несколько лет, вплела в свою схему, в свою сеть и теперь вполне уверена,
что они годны - ненависти хватит.
Первого она добыла лет через пять после того, как я поступил в
отделение, - это жилистый покоробленный карлик цвета холодного асфальта.
Его мать изнасиловали в Джорджии, а отец в это время стоял рядом,
привязанный плужными постромками к горячей чугунной печке, и кровь текла у
него по ногам в ботинки. Мальчик же, пяти лет от роду, наблюдал из чулана
одним глазом в дверную щелку и с тех пор не вырос ни на миллиметр. Теперь
его тонкие дряблые щеки свисают из-подо лба так, словно на переносице
уселась летучая мышь. Веки из тонкой серой замши, и он чуть-чуть поднимает
их при появлении каждого нового белого - глянет из-под них, осмотрит
человека с ног до головы и кивнет, вроде: ага, так оно и есть, как я
думал. Он вышел на работу с носком, набитым мелкой дробью - пациентов
приводить в чувство, но она ему сказала, что теперь так не принято, велела
оставить глушилку дома и обучила своему методу: не показывай ненависти,
будь спокойным и жди, жди маленькой форы, маленькой слабины, а уж тогда
накидывай веревку и тяни, не отпускай. Все время. Вот как их приводят в
чувство, учила она.
Остальные появились двумя годами позже с промежутком в месяц, и до
того похожие, что я подумал, она заказала копию с того, который пришел
раньше. Оба высокие, узкие, костлявые, и на лицах их высечено выражение,
которое никогда не меняется, - как кремневые наконечники стрел. Глаза -
шила. Коснешься волос, и они сдирают с тебя кожу.
Все трое черные, как телефоны. Это она по прошлым санитарам поняла:
чем они чернее, тем охотней занимаются мытьем, и уборкой, и наведением
порядка в отделении. Форма, например, у всех троих всегда белее снега.
Белая, холодная и жесткая, как у нее самой.
Все трое носят белоснежные крахмальные штаны, белые рубашки с
кнопками на боку и белые туфли, отполированные, как лед; туфли бесшумного
хода, на красном каучуке. Идут по коридору, и - ни звука. Только пациент
задумал побыть сам с собой или с другим пошептаться, тут же откуда ни
возьмись этот в белом. Пациент забился в уголок, и вдруг - писк, и щека
заиндевела, он оборачивается, а там перед стеной парит холодная каменная
маска. Он видит только черное лицо. Тела нет. Стены белые, как их форма,
вылизаны, как дверца холодильника, только черное лицо и руки парят перед
ней, словно призрак.
Их натаскивают годами, и они все лучше настраиваются на волну старшей
сестры. Один за другим они отключаются от прямого провода - работают по
лучу. Она никогда не отдает приказов громким голосом, не оставляет
письменных распоряжений, которые могут попасться на глаза посетителю -
чьей-нибудь жене или той же учительнице. Нужды нет. Они держат связь на
высоковольтной волне ненависти, и санитары исполняют ее приказание раньше,
чем оно придет ей в голову.
Персонал ее подобран, и отделение - в тисках четкости, как часы
вахтенного. Все, что люди подумают, сделают, скажут, расчислено на
несколько месяцев вперед по заметкам, сделанным старшей сестрой в течение
дня. Их отпечатают и введут в машину - слышу, гудит за стальной дверью в
тылу сестринского поста. Машина выбросит карты дневного распорядка с
узором из перфораций. В начале каждого дня карту др с сегодняшней датой
сунули в прорезь стальной двери - и загудели стены: шесть тридцать,
вспыхивает в спальне свет, санитары растолкали острых, и они слезают с
постелей - натирать полы, вытряхивать пепельницы, зашлифовывать царапины
на стене, где вчера закоротился один старик и отбыл в жуткой спирали дыма
и запаха жженой резины. Катальщики спускают на пол мертвые ноги-колоды и
как сидячие статуи ждут, чтобы кто-нибудь подогнал кресло. Овощи писают в
постель, замыкают цепь звонка и электрошока, их сбрасывает на кафель,
санитары обдают их из шланга, одевают в новое зеленое.
Шесть сорок пять, зажужжали бритвы, острые выстроились по алфавиту
перед зеркалами, а, б, в, г, д... Кончились острые, подходят
самоходы-хроники вроде меня, потом катят катальщики. Остались три старика
с желтой плесенью на дряблых подбородках - этих бреют в дневной комнате
прямо в шезлонгах, пристегнув лбы ремнями, чтобы головы не мотались под
бритвой.
Иногда по утрам, особенно в понедельник, прячусь, увиливаю от
расписания. В другие дни думаю, что хитрее будет встать на свое место в
алфавите между "а" и "в" и идти маршрутом, как все, не поднимая ног, -
мощные магниты в полу таскают людей по отделению, как кукол за ширмой.
Семь, открывается столовая, тут очередь задом наперед: катальщики,
потом самоходы, потом острые берут подносы, кукурузные хлопья, бекон,
яйца, поджаренный хлеб - а нынче утром персик-консерв на драной зеленой
салатине. Некоторые острые подают подносы катальщикам. Катальщики по
большей части просто обезножевшие хроники, едят сами, но у тех троих ниже
щек ничего не действует да и выше - мало что. Называются овощами. Санитары
ввозят их, когда все уселись, подкатывают к стене и берут одинаковые
подносы со слякотной снедью и белым диетлистком. На листке у этой беззубой
тройки значится "мягкая механическая": яйца, ветчина, хлеб, бекон, все
пережевано по двадцать два раза нержавеющей машиной на кухне. Видел, как
она вытягивает суставчатые губы вроде пылесосного шланга и с коровьим
звуком плюхает комок жеваной ветчины на тарелку.
Санитары кочегарят слишком быстро, розовые жевалки овощей не
поспевают глотать, и мягкая механическая выдавливается на их подбородочки,
капает на зеленое. Санитары ругают овощей, растягивают им рты пошире,
вертанув ложкой, словно глазок на картофелине вырезают: "Этот старый бздун
бластик разваливается у меня на глазах. Не пойму, то ли он у меня
ветчинный кисель глотает, то ли свой язык по кускам".
Семь тридцать, обратно в дневную комнату. Старшая сестра глядит
сквозь свое спецстекло - до того отмыто, что не знаешь, есть оно или нет
его, - поглядела, кивнула про себя, отрывает листок календаря, еще одним
днем ближе к цели. Нажимает кнопку запуска всего. Слышу, буррум, тряхнули
где-то железный лист. Все по местам. Острые: сесть вдоль своей стены,
ждать, когда принесут карты и "монополию". Хроники: сесть вдоль своей
стены, ждать складных головоломок из коробки красный крест. Эллис: на
место у стены, руки поднять, ждать гвоздей, писать по ноге. Пит: качай
головой, как болванчик. Сканлон: шевели на столе корявыми руками, собирай
воображаемую бомбу, чтобы взорвать воображаемый мир. Хардинг: начинай
говорить, маши голубиными руками, запирай их в подмышках - взрослым не
положено так махать красивыми руками. Сефелт: ныть, что зубы болят и
волосы выпадают. Все разом: вдох... Выдох... По порядку; частота
сердцебиения задана в карте др. Слышно, шарики на местах, все катаются в
обойме.
Как в мире комикса, где фигурки, плоские, очерченные черным, скачут
сквозь дурацкую историю... Она была бы смешной, да фигурки - живые люди.
Семь сорок пять, санитары идут вдоль цепи хроников, ставят катетеры
тем, кто сидит спокойно. Катетеры - презервативы б. У. С отстриженными
макушками; резиновыми кольцами их крепят к резиновой трубке, которая идет
под штаниной к пластиковому мешку с надписью: _п_о_в_т_о_р_н_о_м_у
и_с_п_о_л_ь_з_о_в_а_н_и_ю_ н_е_ п_о_д_л_е_ж_и_т_; моя работа -
споласкивать их в конце дня. Презервативы крепят пластырем к волосам, на
ночь сдирают, и старые катетерные хроники - безволосые, как младенцы.
Восемь часов, стены жужжат, гудят вовсю. Репродуктор в потолке
говорит: "Лекарства" - голосом, одолженным у старшей сестры. Смотрим на ее
стеклянный ящик, но она далеко от микрофона, за три метра от микрофона,
учит одну из младших аккуратно и по порядку раскладывать лекарства на
подносе. Перед стеклянной дверью выстраиваются острые а, б, в, г, д, за
ними самоходы, за ними катальщики (овощам дадут позже в ложке яблочного
пюре). Подходят по одному, получают облатку в бумажном стаканчике,
закидывают ее в горло, младшая сестра наливает в стаканчик воду, и они
запивают облатку. Иногда какой-нибудь бестолковый спросит, что ему велят
глотать.
- Секундочку, детка, что это за красненькие две, кроме витамина?
Знаю его. Это высокий ворчливый острый, его и так уже считают
смутьяном.
- Лекарство, мистер тейбер, оно вам полезно. Давайте примем.
- Нет, я спрашиваю, какое лекарство. Сам вижу, черт возьми, что
таблетки...
- Примите их, мистер тейбер... Ну, ради меня, хорошо? - Бросила
взгляд на старшую сестру - как воспримут ее тактику улещивания, - и опять
поворачивается к больному. Он все еще не хочет принимать неизвестное
лекарство.
- Я не люблю склок. Но и не люблю глотать неизвестные предметы. Почем
я знаю, может, это из тех хитрых лекарств, которые делают тебя не тем, кто
ты есть?
- Не волнуйтесь, мистер тейбер.
- Не волнуйтесь. Господи, спаси, я просто узнать хочу...
Но тихо подошла уже старшая сестра, взяла его за руку и парализовала
до самого плеча.
- Ничего, мисс флинн, - говорит она. - Если мистер тейбер решил вести
себя как ребенок, то и обращаться с ним будут соответственно. Мы старались
быть внимательными и ласковыми. Очевидно, это не метод. Враждебность и
враждебность, вот чем он нас отблагодарил. Можете идти, мистер тейбер,
если не хотите принять лекарство орально.
- Я просто хотел узнать, чер...
- Можете идти.
Она отпускает его руку, он уходит, ворча, и все утро моет уборную,
недоумевая насчет облаток. Однажды я сделал вид, что проглотил облатку, а
сам спрятал под языком и потом разломил в чулане для тряпок. За секунду,
прежде чем она рассыпалась в белую пыль, я увидел, что это - миниатюрная
электронная схема вроде тех, с какими я возился в радарных частях, -
микроскопические проводки, шины, транзисторы, сделано так, чтобы
разложиться при соприкосновении с воздухом...
Восемь двадцать, вносят карты и головоломки...
Восемь двадцать пять, один острый вспоминает, как подглядывал за
своей сестрой в ванной; трое соседей по столу, сбивая друг друга с ног,
бросаются записывать это в вахтенный журнал...
Восемь тридцать, открылась дверь отделения, рысью вбегает пара
техников, пахнут вином; техники всегда идут быстрым шагом или рысью,
потому что всегда сильно клонятся вперед и надо быстро подставлять под
себя ноги. Всегда клонятся вперед и всегда пахнут вином так, как будто
стерилизовали свои инструменты в вине. Захлопывают за собой лабораторную
дверь, а я мету рядом и слышу их голоса сквозь яростное ззз-т, ззз-т,
ззз-т стали по бруску.
- Что за ремонт тут у нас в такую несусветную рань?
- Какому-то интересану поставить встроенный обтекатель любопытства.
