опустелые, как перегоревшие предохранители. Теперь он целый день только
тем и занят, что держит перед своим выжженным лицом старую фотокарточку,
вертит, вертит ее в холодных пальцах, а карточка давно замусолилась, с
обеих сторон стала серой, как его глаза, не поймешь, что на ней и было.
Персонал считает Ракли своей неудачей, а я, например, не знаю, может,
он и хуже был бы, если бы у них все удалось. Теперь они чинят почти без
ошибок. Техники стали опытнее и ловчее. Никаких больше петличек во лбу,
никаких разрезов - они проникают через глазницы. Забирают другой раз
такого перемонтировать: из отделения уходит злой, бешеный, на весь мир
огрызается, а через несколько недель прибывает обратно с синяками вокруг
глаз, как после драки, и милее, смирнее, послушнее человека ты не видывал.
Случается, месяца через два его отпускают домой - в низко надвинутой
шляпе, а под ней - лицо лунатика, как будто ходит и смотрит простой
счастливый сон. Прошла успешно, говорят они, а я скажу - еще один робот
для комбината, и лучше бы он был неудачей, как Ракли, сидел бы, мусолил
свою фотокарточку и пускал слюни. Санитару-карлику иногда удается
раздразнить его: он наклоняется поближе и спрашивает: "Слушай, Ракли, как
думаешь, чем сейчас твоя жена в городе занимается?" Ракли поднимает
голову. Память шуршит о чем-то в попорченном механизме. Он краснеет, и
сосуды закупориваются с одного конца. От этого его распирает так, что он
едва может протиснуть свистящий звучок сквозь горло. В углах рта
вздуваются пузыри, он сильно двигает подбородком, пытается что-то сказать.
Когда ему удается выдавить несколько слов, это - тихий хрип, и от него
мороз идет по коже: "Н-н-на ... жену! Н-н-на ... жену!" От натуги он тут
же теряет сознание.
Эллис и Ракли - самые молодые хроники. Полковник Маттерсон - самый
старший; это старый окостенелый кавалерист с первой войны, а занимается
тем, что задирает тростью юбки проходящим сестрам и обучает какой-то
истории по письменам, которые у него на ладони, - любого, кто согласится
слушать. В отделении он старше всех, но не дольше всех - жена сдала его
всего несколько лет назад, когда самой стало невмоготу ухаживать.
Дольше всех в отделении я - со второй мировой войны. Дольше меня -
никого. Из больных никого. Старшая сестра тут дольше.
Острые с хрониками почти не общаются. Одни у одной стены дневной
комнаты, другие - у другой, так велят санитары. Санитары говорят, что так
больше порядка, и всем дают понять, что они так хотят. Они вводят нас
после завтрака, смотрят, как мы распределимся, и кивают: "Вот правильно,
джентельмены, так и надо. Так и оставайтесь".
Вообще-то они могли бы и не приказывать: хроники, кроме меня,
двигаются мало, а острые говорят, что им и у своей стены неплохо, у
хроников, мол, пахнет хуже, чем от грязной пеленки. Но я-то знаю, не из-за
вони держатся подальше от хроников, а просто не хотят вспоминать, что
такое же может случиться и с ними. Старшая сестра угадывает этот страх и
умеет сыграть на нем: если острый начинает дуться, она говорит: ребятки,
будьте хорошими ребятками, сотрудничайте, поддерживайте курс учреждения,
он выработан, чтобы вас _и_з_л_е_ч_и_т_ь_, или кончите на той стороне.
(Все в отделении гордятся тем, как сотрудничают больные. У нас есть
медная табличка, прибитая к кленовой дощечке: "Поздравляем отделение,
обходящееся наименьшим количеством персонала". Это приз за сотрудничество.
Он висит на стене над вахтенным журналом точно посредине между хрониками и
острыми.)
Рыжий новичок Макмерфи живо смекнул, что он не хроник. За минуту
осмотрелся в дневной комнате, увидел, что его место среди острых, и сразу
шагает туда, ухмыляясь и всем по пути пожимая руки. Чувствую, что всем им
там не по себе - из-за шуток его и подначек, из-за того, как он
покрикивает на негра, который еще гоняется за ним с термометром, а
главное, из-за этого зычного, нахального смеха. Стрелки на контрольном
пульте и те от него подергиваются. Острые струхнули, как ребята в классе,
когда учительница вышла, а самый шебутной мальчишка начинает ходить на
голове и они ждут, что сейчас она вбежит и оставит всех после уроков. Они
ерзают и дергаются вместе со стрелками на контрольном пульте; я вижу, что
Макмерфи заметил их смущение, но это его не останавливает.
- До чего унылая команда, черт возьми. Ребята, кажись вы не такие уж
сумасшедшие. - Он старается расшевелить их вроде того, как аукционщик
сыплет шутками, чтобы расшевелить публику перед началом торгов. - Кто тут
называет себя самым сумасшедшим? Кто у вас главный псих? Кто картами
заведует? Я здесь первый день, поэтому хочу сразу представиться нужному
человеку - если докажет мне, что о н нужный человек. Так кто здесь
пахан-дурак?
Говорит он это Билли Биббиту. Он наклонился и смотрит на него так
пристально, что Билли вынужден ответить и отвечает с запинкой, что он еще
не па-пахан-д-дурак, а п-пока только за-за-заместитель.
Макмерфи сует ему большую руку, и Билли ничего не остается, как
пожать ее.
- Ладно, друг, - говорит Макмерфи, - я, конечно, рад, что ты
за-за-заместитель, но поскольку эту лавочку со всеми потрохами я намерен
прибрать к рукам, мне желательно потолковать с главным. - Он оглядывается
на острых, которые прервали карточные игры, накрывает одну руку другой и
щелкает всеми суставами. - Видишь ли, друг, я задумал сделаться здесь
игорным королем и наладить злую игру в очко. Так что отведи-ка меня к
вашему атаману, и мы с ним решим, кому из нас быть под кем.
Всем невдомек, дурака валяет этот широкогрудый человек со шрамом на
лице и шалой улыбкой, или он в самом деле такой ненормальный, или и то и
другое, но они с большим удовольствием включаются в эту игру. Они видят,
как он кладет свою красную лапу на тонкую руку Билли Биббита, и ждут, что
скажет Билли. Билли понимает, что отвечать должен он, поэтому
оборачивается и выбирает одного из тех, кто играет в "тысячу".
- Хардинг, - говорит Билли, - п-по-моему, это к тебе. Ты
п-председатель совета па-пациентов. Этот человек хочет с тобой г-говорить.
Острые заулыбались, они уже не смущаются, а рады, что происходит
что-то необыкновенное. Дразнят Хардинга, спрашивают, он ли пахан-дурак. Он
кладет карты.
Хардинг весь плоский, нервный, и кажется, что его лицо ты видел в
кино - чересчур оно красивое для обыкновенного мужчины. У него широкие
худые плечи, и он заворачивает в них грудь, когда хочет спрятаться в себя.
Ладони и пальцы у него длинные, белые, нежные - мне кажутся вырезанными из
мыла; иногда они выходят из повиновения, парят перед ним сами по себе, как
две белые птицы, и он, спохватившись, запирает их между коленями:
стесняется своих красивых рук.
Он председатель совета пациентов, потому что у него есть документ,
где сказано, что он окончил университет. Документ в рамке стоит на его
тумбочке рядом с фотографией женщины в купальнике, про которую тоже
подумаешь, что видел ее в кино - у нее очень большая грудь, и она пальцами
придерживает на ней лифчик купальника, а сама смотрит вбок на фотоаппарат.
Позади нее на полотенце сидит Хардинг и выглядит в плавках довольно тощим,
будто ждет, что какой-нибудь здоровый парень набросает на него ногой
песок. Хардинг всегда хвастается тем, что у него такая жена, самая,
говорит, сексуальная женщина в мире и не нарадуется ему по ночам.
Когда Билли указал на него, Хардинг развалился на стуле, принял
важный вид и говорит потолку, а не Биббиту и Макмерфи:
- Этот... Джентельмен записан на прием?
- М-мистер м-Макмерфи, вы записаны на прием? Мистер Хардинг занятой
человек и без за-записи никого не принимает.
- Этот занятой человек Хардинг - он и есть ваш главный псих? -
Смотрит на Билли одним глазом, и Билли часто-часто кивает. Доволен, что
все обратили на него внимание.
- Тогда скажи главному психу Хардингу, что его желает повидать р. П.
Макмерфи и что больница тесна для них двоих. Я привык быть главным. Я был
главным тракторным наездником на всех лесных делянках северо-запада, я был
главным картежником аж с корейской войны, и даже главным полольщиком
гороха на этой гороховой ферме в пендлтоне - так что если быть мне теперь
психом, то буду, черт возьми, самым отъявленным и заядлым. Скажи вашему
Хардингу, что либо он встретится со мной один на один, либо он трусливый
койот и чтобы к заходу солнца духу его не было в городе.
Хардинг развалился еще сильнее и подцепил большими пальцами лацканы.
- Биббит, сообщи этому молодому из ранних Макмерфи, что я встречусь с
ним в полдень в главном коридоре и пусть два дымящихся либидо скажут
последнее слово в нашем споре. - Хардинг тоже растягивал слова на
ковбойский манер, как Макмерфи; но голос тонкий, задыхающийся, и
получается смешно. - Можешь честно предупредить его, что я главный псих
отделения уже два года и ненормальнее меня нет человека на свете.
- Мистер Биббит, можешь предупредить вашего мистера Хардинга, что я
такой ненормальный, что голосовал за эйзенхауэра.
- Биббит! Скажи мистеру Макмерфи, что я такой ненормальный, что
голосовал за эйзенхауэра дважды.
- А ты передай в ответ мистеру Хардингу, - он кладет обе руки на
стол, наклоняется и говорит тихим голосом, - я такой ненормальный, что
собираюсь голосовать за эйзенхауэра и в нынешнем ноябре!
- Снимаю шляпу, - говорит Хардинг, наклоняет голову и жмет Макмерфи
руку.
Мне ясно, что Макмерфи выиграл, хотя не совсем понимаю, что именно.
Все острые побросали свои занятия и подошли потихоньку - разобраться,
что за птица этот новенький. Ничего похожего в нашем отделении не видели.
Расспрашивают его, откуда он и чем занимается, я ни разу не видел, чтобы
кого-нибудь так расспрашивали. Он отвечает, что у него призвание. Говорит,
что был обыкновенным бродягой, кочевал по лесоразработкам, пока не попал в
армию, и армия определила, к чему у него природная склонность: одних она
выучивает на сачков, других - на зубоскалов, а его выучила покеру. После
этого он остепенился и посвятил себя карточным играм всех рангов.
- Играть в карты, быть холостым, жить где хочешь и как хочешь, если
люди не помешают, - говорит он, - ...Но вы же знаете, как общество
преследует человека с призванием. С тех пор как я нашел свое призвание, я
обжил столько тюрем в малых городах, что могу написать брошюру. Говорят -
закоренелый скандалист. Дерусь, значит. Хреновина это. Когда я был глупым
дровосеком и попадал в драку, они не очень-то возражали - это, мол,
извинительно, рабочий, мол, человек, он так разряжается. А если ты игрок,
и прознали, что ты разок-другой втихаря перекинулся в картишки, ну тут уж
и сплевывай только наискось, иначе ты как есть уголовник. Одно время там
прямо разорились, катая меня с дачи на дачу.
Он трясет головой, надувает щеки.
- Но это только поначалу. После я освоился. Честно говоря, до этого
срока в пендлтоне - припаяли за оскорбление действием - я не залетал почти
целый год. Почему и сгорел. Потерял навык: малый сумел встать с пола и
кликнуть полицию раньше, чем я свалил из города. Упорный попался...
Он опять хохочет и пожимает руки, а всякий раз, когда негр подступает
к нему с термометром, садится к кому-нибудь за стол меряться силой - и
скоро он уже знаком со всеми острыми. Пожал руку последнему и тут же
перешел к хроникам, как будто между нами и разницы нет. Не поймешь, то ли
он вправду такой дружелюбный, то ли из-за игорного интереса знакомится с
