людьми, которые так плохи, что другой раз даже фамилии своей не знают.
Он уже отрывает от стены руку эллиса и трясет так, словно он политик,
и хочет, чтобы его куда-то выбрали, и голос эллиса не хуже прочих.
- Друг, - внушительно говорит он эллису, - меня зовут р. П. Макмерфи,
и мне не нравится, когда взрослый человек делает лужу и полощется в ней.
Не пора ли тебе просохнуть?
Эллис смотрит на лужу у ног с большим удивлением.
- Ой, спасибо, - говорит он и даже делает несколько шагов к уборной,
но гвозди отдергивают его руки назад к стене.
Макмерфи движется вдоль цепочки хроников, пожимает руки полковнику
Маттерсону, Ракли, старику Питу. Он пожимает руки катальщикам, самоходам,
овощам, пожимает руки, которые приходится поднимать с колен, как мертвых
птиц, заводных птиц - из косточек и проволочек, чудесные игрушки,
сработавшиеся и упавшие. Пожимает руки всем подряд, кроме большого
Джорджа, водяного психа: Джордж улыбнулся и отстранился от негигиеничной
руки, а Макмерфи отдает ему честь и, отходя, говорит своей правой:
- Рука, как он догадался, что на тебе столько грехов?
Всем понятно, куда он гнет и к чему эта канитель со всеобщим
рукопожатием, но это все равно интересней, чем разбирать головоломки. Он
твердит, что это необходимое дело, обязанность игрока - пройти и
познакомиться с будущими партнерами.
Но не сядет же он с восьмидесятилетним органиком, который только одно
умеет с картами - взять их в рот и пососать? И все-таки похоже, что он
получает от этого удовольствие и что он такой человек, который умеет
рассмешить людей.
Последний - я. Все еще приклеен к стулу в углу. Дойдя до меня,
Макмерфи останавливается, опять зацепляет большими пальцами карманы и,
закинув голову, хохочет, словно я показался ему смешнее всех остальных.
Сижу, подтянув колени к груди, обхватив их руками, уставился в одну точку,
как глухой, а самому страшно от его смеха: вдруг догадался, что я
симулирую?
- У-ху-ху, - говорит он, - что мы видим?
Эту часть помню ясно. Помню, как он закрыл один глаз, откинул голову,
поглядел на меня поверх малинового, только-только затянувшегося рубца на
носу и захохотал. Я сперва подумал, ему смешно оттого, что у такого, как
я, и вдруг индейское лицо, черные, масленые индейские волосы. Или - что я
такой слабый. Но тут же, помню, подумал, что он из-за другого смеется:
сразу смекнул, что я играю глухонемого, и пусть даже ловко играю, он
раскусил меня и смеется, подмигивает, понятно, мол.
- А ты что скажешь, вождь? Ты прямо как сидящий бык на сидячей
забастовке /сидящий бык (1834-1890) - вождь индейцев племени сиу. С начала
60-х годов до 1877 года воевал с белыми. Убит полицией. (Здесь и далее
примечания переводчика)/. - Оглянулся на острых - засмеются ли шутке; но
они только хихикнули, и он снова повернулся ко мне, подмигнул: - как звать
тебя, вождь?
Через всю комнату ответил Билли Биббит:
- Ф-фамилия Бромден. Вождь Бромден. Но все зо-зовут его вождь швабра,
потому что санитары заставляют его м-много подметать. П-пожалуй, он мало
на что еще годится. Глухой. - Билли опустил подбородок на руки. - Если бы
я оглох, - он вздохнул, - я б-бы покончил с собой.
Макмерфи все смотрел на меня.
- Вырастет - довольно высокий будет, а? Интересно, сколько в нем
сейчас?
- Кажется, ему намеряли два метра один сантиметр; большой, а
собственной тени боится. П-просто большой глухой индеец.
- Я увидел, как он тут сидит, тоже подумал, похож на индейца. Но
Бромден не индейское имя. Из какого он племени?
- Не знаю, - сказал Билли. - Когда меня положили, он уже был здесь.
- У меня сведения от врача, - сказал Хардинг, - что он только
наполовину индеец, колумбийский, кажется, индеец. Это вымершее племя из
ущелья колумбии. Врач сказал, что его отец был вождем племени, откуда и
прозвище "вождь". А что касается фамилии Бромден, мои познания в индейской
этнографии так далеко не идут.
Макмерфи наклонил голову прямо ко мне, так что пришлось смотреть на
него.
- Это верно? Ты глухой, вождь?
- Он г-глухонемой.
Макмерфи собрал губы трубочкой и долго смотрел мне в лицо. Потом
выпрямился и протянул руку.
- Какого лешего, руку-то пожать он может? Хоть глухой, хоть какой.
Ей-богу, вождь, пускай ты длинный, но руку мне пожмешь, или буду считать
за оскорбление. А оскорблять нового главного психа больницы - не стоит.
Сказав это, он оглянулся на Хардинга и Билли и скорчил рожу, но рука
была по-прежнему протянута ко мне, большая, как тарелка.
Очень хорошо помню эту руку: под ногтями сажа - с тех пор как он
работал в гараже; пониже костяшек - наколка, якорь; на среднем пальце
пластырь, отставший по краям. Суставы остальных покрыты шрамами и
порезами, старыми, новыми. Помню, что ладонь была ровная и твердая, как
дерево, от долгого трения о ручки топоров и мотыг - не подумаешь, что
ладонь игрока. Ладонь была в мозолях, мозоли потрескались, в трещины
въелась грязь. Дорожная карта его странствий по западу. Его рука с
шершавым звуком прикоснулась к моей. Помню, как сжали мою руку его толстые
сильные пальцы, и с ней произошло что-то странное, она стала разбухать,
будто он вливал в нее свою кровь. В ней заиграла кровь и сила. Помню, она
разрослась почти как его рука...
- Мистер Макморри.
Это старшая сестра.
- Мистер Макморри, вы не могли бы подойти?
Это старшая сестра. Черный с термометром сходил за ней. Она стоит,
постукивая этим термометром по своим часам, глаза жужжат, обмеривая нового
пациента. Губы сердечком, как у куклы, готовы принять пластмассовый сосок.
- Мистер Макморри, санитар Уильямс говорит, что вы не выразили
желания принять душ после прихода. Это правда? Поймите, пожалуйста, мне
приятно, конечно, что вы взяли на себя труд познакомиться с остальными
пациентами отделения, но всему свое время, мистер Макморри. Мне жаль
разлучать вас с мистером Бромденом, но поймите: _к_а_ж_д_ы_й_ должен...
Выполнять правила.
Он закидывает голову, подмигивает, показывая, что она его не обманет,
так же как я не обманул. И с минуту смотрит на нее одним глазом.
- Знаете, - говорит он, - так вот мне всегда кто-нибудь объясняет
насчет правил...
Он улыбается ей, она - ему обратно, примериваются друг к другу.
- ...Когда понимает, что я поступлю как раз наоборот.
И отпускает мою руку.
На стеклянном посту старшая сестра открыла пакет с иностранной
надписью и набирает в шприц травянисто-молочную жидкость из пузырька. Одна
из младших сестер, барышня с блуждающим глазом, который опасливо
заглядывает через плечо, пока другой занят обычным делом, взяла подносик с
полными шприцами, но не уходит.
- Мисс Гнусен, какое у вас впечатление от нового пациента? Он
симпатичный, общительный и все такое, но, извините, мне кажется, что он
хочет здесь верховодить.
Старшая сестра проверяет острие иглы на пальце.
- Боюсь, - она протыкает резиновую пробку пузырька и вытягивает
поршень, - что намерение у нового пациента именно такое: верховодить. Он
из тех, кого мы называем манипуляторами, мисс флин, эти люди используют
все и вся для своих целей.
- Да? Но... В психиатрической больнице? Какие же могут быть цели?
- Самые разные. - Она спокойна, улыбается, сосредоточенно наполняет
шприц. - Комфорт, удобная жизнь, например; возможно, власть, уважение;
денежные приобретения... Возможно, все вместе. Иногда цель манипулятора -
развал отделения ради развала. Есть такие люди в нашем обществе.
Манипулятор может влиять на других пациентов и разложить их до такой
степени, что месяцы уйдут на восстановление налаженного когда-то порядка.
При нынешнем либеральном подходе в психиатрических больницах это сходит им
с рук. Несколько лет назад было иначе. Помню, несколько лет назад у нас в
отделении был больной - некий мистер тейбер, это был н_е_в_ы_н_о_с_и_м_ы_й
манипулятор. Недолгое время. - Она отрывается от работы и держит
полузаполненный шприц перед лицом, как маленький жезл. Глаза рассеянные -
в них приятное воспоминание. - Мистер тейбер, - повторяет она.
- Нет, правда, мисс Гнусен, - говорит младшая, - чего ради
разваливать отделение? Какие мотивы...
Старшая сестра обрывает ее, снова вонзив иглу в пробку; наполняет
шприц, выдергивает, кладет на поднос. Я вижу, как ее рука тянется к
следующему пустому шприцу: выпад, роняет кисть, опускается.
- Вы, кажется, забываете, мисс флин, что наши пациенты - сумасшедшие.
Если что-то мешает ее хозяйству действовать, как точной, смазанной,
отлаженной машине, старшая сестра выходит из себя. Малейший сбой,
непорядок, помеха, и она превращается в белый тугой комок ярости, и на
комок этот натянута улыбка. Она ходит по отделению, лицо ее между носом и
подбородком надрезано все той же кукольной улыбкой, то же спокойное
жужжание идет из глаз, но внутри она напряжена, как сталь. Я знаю это,
потому что чувствую. И не расслабится ни на грамм, пока нарушителя не
обротают, - как она говорит, не приведут в соответствие.
Под ее руководством внутренний мир - отделение - почти всегда
находится в полном соответствии. Но беда в том, что она не может быть в
отделении постоянно. Часть ее жизни проходит во внешнем мире. Так что она
не прочь и внешний мир привести в соответствие. Трудится она вместе с
другими такими же, я их называю комбинатом - это громадная организация,
которая стремится привести в соответствие внешний мир так же, как приведен
внутренний. Старшая сестра - настоящий ветеран этого дела, занимается им
бог знает сколько лет: давным-давно, когда я поступил к ним из внешнего
мира, она уже была старшей сестрой на прежнем месте.
Я замечаю, что с каждым годом умения у нее прибавляется и
прибавляется. Опыт закалил и укрепил ее, и теперь она прочно держит
власть, распространяющуюся во все стороны по волосковым проводам,
невидимым для посторонних глаз, только не моих: я вижу, как она сидит
посередь этой паутины проводов, словно сторожкий робот, нянчит свою сеть
со сноровкой механического насекомого, зная, куда тянется каждый проводок,
в какую секунду и какой ток надо послать по нему, чтобы добиться нужного
результата. В армейском учебном лагере, до того как меня наладили в
германию, я был помощником электрика и за год колледжа кое-что узнал об
электронике - мне известно, как образуются такие штуки. А мечтает она,
сидя в середке этой сети, о мире, действующем исправно и четко, как
карманные часы со стеклянным донцем, о месте, где расписание нерушимо и
пациенты, которые находятся не во внешнем мире, смирны под ее лучом,
потому что все они хроники-катальщики с катетерами в штанинах,
подсоединенному к общему стоку под полом. Годами она подбирала свой
идеальный персонал: врачи всех возрастов и мастей появлялись перед ней со
своими идеями о том, как нужно вести отделение, у иных даже характера не
хватало, чтобы постоять за свои идеи, и каждый из них, изо дня в день
обжигаясь о сухой лед ее глаз, отступал в необъяснимом ознобе. "Говорю
вам, я не понимаю, в чем дело, - жаловались они кадровику. - С тех пор,
как я работаю в отделении с этой женщиной, мне кажется, что в жилах у меня
течет аммиак. Меня бьет дрожь, мои дети не хотят сидеть у меня на коленях,
жена не хочет со мной спать. Настаиваю на переводе - нервный уголок,
алкодром, педиатрия, мне все равно!"
И так шло у нее год за годом. Врачи держались кто три недели, кто три
месяца. Наконец она остановилась на этом маленьком человеке, у которого
