- На ... жену, - говорит Ракли.
Макмерфи приставляет ладонь ко рту и скрипучим шепотом спрашивает его
через всю комнату:
- Чью жену?
А Мартини вздергивает голову и таращит глаза.
- Да, - говорит он, - чью жену? А-а. Ее. А-а, вижу ее. Да!
- Дорого бы я дал, чтобы иметь его глаза, - говорит Макмерфи и больше
ничего не говорит до конца собрания. Только сидит, смотрит, слушает, не
упуская ни единой мелочи, ни единого слова.
Доктор все рассказывает свою теорию; наконец, старшая сестра решила,
что с него хватит, просит его замолчать, ведь надо все-таки заняться
Хардингом, и они толкуют о нем до конца собрания.
Во время собрания Макмерфи еще раза два наклоняется вперед, будто
хочет что-то сказать, но передумывает и откидывается обратно. На лице его
озадаченность. Тут творится что-то странное, смекает он. Но не может взять
в толк, что именно. Например, никто не смеется. Когда спросил у Ракли:
"Чью жену?" - Он думал, точно засмеются, но никто даже не улыбнулся.
Воздух сжат стенами, слишком туго, не до смеха. Странное место, где люди
не позволяют себе засмеяться, странное дело, как они пасуют перед этой
улыбчивой мучнистой мамашей с красными-красными губами и большими-большими
сиськами. Надо подождать, разобраться, что к чему в этом месте, думает он,
не лезть в игру с бухты-барахты. Хороший игрок всегда помнит это правило:
к игре присмотрись, а потом уж за карты берись.
Теорию терапевтической общины я слышал столько раз, что могу
рассказывать спереди назад и задом наперед - и что человек должен
научиться жить в группе, прежде чем сможет функционировать в нормальном
обществе, и что группа в состоянии помочь ему, показывая, где у него
непорядок, и кто нормальный, а кто нет, общество само решает, а ты уж
изволь соответствовать. И всякая такая штука. Стоит только появиться
новому больному, доктор сразу - на свою теорию, и поехали; только тут он,
кажется, и бывает главным, сам ведет собрание. Рассказывает, что цель
терапевтической общины - демократическое отделение, полностью управляемое
пациентами, их голосами, и стремится оно выпустить нас обратно на улицу,
во внешний мир, достойными гражданами. Всякое мелкое недовольство, всякую
жалобу, все, что тебе хотелось бы изменить, надо высказывать перед группой
и обсуждать, а не гноить в себе. И ты должен чувствовать себя свободно
среди окружающих до такой степени, чтобы без утайки обсуждать
эмоциональные проблемы с больными и медицинским персоналом. Беседуйте,
говорит он, обсуждайте, признавайтесь. А если друг что-то сказал в обычном
разговоре - запишите в вахтенный журнал, чтобы знали врачи и сестры. Это
не стук, как выражаются на жаргоне, это помощь товарищу. Извлеките старые
грехи на свет божий, чтобы омыться в глазах людей. И участвуйте в
групповом обсуждении. Помогите себе и друзьям проникнуть в тайны
подсознательного. От друзей не должно быть секретов.
Кончает он обыкновенно тем, что их задача - сделать отделение похожим
на те свободные демократические места, где вы жили: пусть внутренний мир
станет масштабной моделью большого внешнего, куда в один прекрасный день
вам предстоит вернуться.
Он рассуждал бы, наверно, и дальше, но тут старшая сестра обыкновенно
его затыкает, среди молчания встает старик Пит, семафорит своим помятым
медным котелком и говорит всем, как он устал, а сестра велит кому-нибудь
успокоить его, чтобы можно было продолжать собрание. Пита успокаивают, и
собрание продолжается. Только однажды, один раз на моей памяти, года
четыре назад или пять, получилось не так. Доктор кончил разливаться, и тут
же сестра:
- Ну? Кто начнет? Открывайте ваши секреты.
Все острые впали в столбняк - двадцать минут она сидела молча после
этого вопроса, тихо, настороженно, как электрическая сигнализация,
дожидаясь, чтобы кто-нибудь начал рассказывать о себе. Двадцать долгих
минут комната была в тисках тишины, и оглушенные пациенты сидели не
шевелясь.
Когда прошло двадцать минут, она посмотрела на часы и сказала:
- Следует ли понять так, что среди вас нет человека, совершившего
поступок, в котором он никогда не признавался? - Она полезла в корзинку за
вахтенным журналом. - Сверимся с тем, что у нас записано?
Тут что-то сработало, какое-то акустическое устройство в стенах,
настроенное так, чтобы включаться, когда ее голос произнесет именно эти
слова. Острые напряглись. Рты у них раскрылись разом. Рыщущий ее взгляд
остановился на ближнем человеке у стены.
Он зашевелил губами:
- Я ограбил кассу на заправочной станции.
Она посмотрела на следующего.
- Я хотел затащить сестренку в постель.
Ее взгляд щелкнул по третьему; каждый из них дергался, как мишень в
тире.
- Я... Один раз... Хотел затащить в постель брата.
- В шесть лет я убил мою кошку. Господи, прости меня, я забил ее
камнями, а свалил на соседа.
- Я соврал, что только хотел. Я затащил сестру!
- И я тоже. И я тоже!
- И я! И я!
О таком она и мечтать не могла. Все кричали, старались перещеголять
друг друга, накручивали и накручивали, без удержу, вываливали такое, что
после этого в глаза друг другу стыдно смотреть. Сестра кивала после каждой
исповеди и говорила: да, да, да.
Тут поднялся старик Пит.
- Я устал! - Закричал он сильным, сердитым, медным голосом, какого
прежде не слышали.
Все смолкли. Им стало почему-то стыдно. Словно он произнес что-то
верное, стоящее, важное - и все их ребяческие выкрики показались чепухой.
Старшая сестра пришла в ярость. Она свирепо повернулась к нему, улыбка ее
стекала с подбородка: только-только дело пошло на лад...
- Кто-нибудь, займитесь бедным мистером банчини.
Встали несколько человек. Они хотели успокоить его, похлопывали по
плечу. Но Пит не желал молчать.
- Устал! Устал! - Твердил он.
Наконец сестра велела одному санитару вывести его из комнаты силой.
Она забыла, что над такими, как Пит, санитары не имеют власти.
Пит был хроником всю жизнь. Хотя в больницу он попал на шестом
десятке, он всегда был хроником. На голове у него две большие вмятины, с
одной стороны и с другой, - врач, принимавший роды, прихватил ему череп
щипцами, когда вытаскивал наружу. Пит сперва выглянул, увидел, какая
аппаратура дожидается его в родильном отделении, как-то понял, куда он
рождается, и стал хвататься за что попало, чтобы не родиться. Врач залез
туда, взял его за голову затупленными щипцами для льда, выдернул наружу и
решил, что все в порядке. Только голова у Пита была совсем еще сырая,
мягкая, как глина, а когда затвердела, две вмятины от щипцов так и
остались. И сам он стал придурковатым, ему нужно было напрячься,
сосредоточиться, собрать всю силу воли, чтобы сделать работу, с которой
шутя справляется шестилетний.
Но нет худа без добра: оттого что дурак, он не попал в лапы
комбинату. Им не удалось отформовать его. И ему дали простую работу на
железной дороге, где ему надо было только сидеть в маленьком дощатом
домике, в глуши, у далекой стрелки, и махать поездам красным фонарем, если
стрелка стояла в одну сторону, зеленым, если в другую, и желтым, если путь
был занят другим поездом. И он делал это изо всех сил, на одном характере,
которого не смогли в нем истребить, без помощников, на безлюдной стрелке.
И никаких регуляторов ему так и не вживили.
Вот почему черный санитар не мог им командовать. Но санитар вовремя
не подумал об этом, да и сама сестра не подумала, когда велела вывести
Пита из комнаты. Санитар подошел прямо к Питу и дернул за руку к двери,
как дергают вожжу, чтобы повернуть лошадь на пахоте.
- О так от, Пит. Пошли в спальню. Всем мешаешь.
Пит стряхнул его руку.
- Я устал, - предупредил он.
- Пошли, старик, скандалишь. Ляжешь в кроватку тихо, как хороший
мальчик.
- Устал...
- А я говорю, пойдешь в спальню!
Санитар опять дернул его за руку и Пит перестал качать головой. Он
стоял прямо и твердо, и глаза у него вдруг прояснились. Обычно глаза у
него полузакрытые и мутные, словно молоком налиты, а сейчас они стали
ясными, словно аргоновые трубки. И кисть руки, за которую держался
санитар, стала набухать. Персонал и большинство больных разговаривали
между собой, не обращали внимания на старика и на старую песню "Устал" и
думали, что сейчас его утихомирят, как обычно, и собрание продолжится. Не
видели, что он сжимает и разжимает кулак и кулак раздувается все больше и
больше. Один я увидел. Я увидел, как он набух и затвердел, вырос у меня на
глазах, сделался гладким... Крепким. Ржавый чугунный шар на цепи. Я
смотрел на него и ждал, а санитар в это время опять дернул Пита за руку к
двери.
- Старик, я сказал...
Увидел кулак. Со словами "Хороший мальчик, Пит" хотел отодвинуться,
но чуть-чуть опоздал. Чугунный шар взвился чуть ли не от колена. Санитар
хрястнулся плашмя о стену и прилип, а потом сполз на пол, как будто она
была смазана. Я услышал, как лопнули и позамыкались лампы в стене, а
штукатурка треснула прямо по форме его тела.
Двое других - маленький и большой - опешили. Сестра щелкнула
пальцами, и они пришли в движение. Снялись с места, скользнули к Питу.
Маленький рядом с большим, как отражение в выпуклом зеркале. Подошли почти
вплотную и вдруг поняли, что должен был бы понять и первый, - что Пит не
подключен к регуляторам, как остальные, что он не начнет исполнять, если
просто дать команду или дернуть его за руку. Брать его придется так, как
берут дикого медведя или быка, а при том, что один из их команды уже
валяется у плинтуса, такая работа им не улыбалась.
Смекнули они это одновременно и застыли, большой и его маленькое
отражение, в одинаковых позах: левая нога вперед, правая рука вытянута -
на полдороге между старшей сестрой и питом. Перед ними раскачивался
чугунный шар, позади них кипела белоснежная ярость, они задрожали,
задымились, и я услышал, как скрежещут внутри шестеренки. Я видел, что их
колотит от растерянности, как машину, которой дали полный газ, не отпустив
тормоза.
Пит стоял посреди комнаты, раскачивал у ноги чугунный шар,
изогнувшись под его тяжестью. Теперь на него смотрели все. Он перевел
взгляд с большого санитара на маленького, увидел, что они не намерены
приближаться, и повернулся к больным.
- Понимаете... Все это - сплошная ахинея, - сказал Пит, - сплошная
ахинея.
Старшая сестра тихонько слезла со стула и продвигалась к плетеной
сумке, прислоненной возле двери.
- Да, да, мистер банчини, - курлыкала она... - Только надо
успокоиться.
- Сплошная ахинея, и больше ничего. - Голос его потерял медную
зычность, стал напряженным и настойчивым, как будто у пита оставалось мало
времени, чтобы договорить. - Понимаете, я-то ничего не могу... Не могу,
понимаете. Я родился мертвым. А вы - нет. Вы не родились мертвыми. Ох, это
было тяжело...
Пит заплакал. Он больше не мог выговаривать слова как надо, он
открывал и закрывал рот, но не мог сложить из слов фразу. Он помотал
головой, чтобы она прояснилась, и, моргая, смотрел на острых.
- Ох, я... Говорю... Вам... Говорю вам.
Он снова начал оседать, и чугунный шар сократился до размеров
обыкновенной руки. Он сложил ее перед собой чашечкой, словно что-то
предлагал больным.
- Ничего не могу поделать. Я родился по ошибке. Снес столько обид,
что умер. Я родился мертвым. Ничего не могу поделать. Я устал. Опустил
руки. У вас есть надежда. Я снес столько обид, что родился мертвым. Вам
