недоумения.
Остаток дня он спорит с остальными о том, почему они не голосовали,
но они не хотят говорить, и он как будто отступает, больше не заводит
разговоров до последнего дня перед началом игр.
- Четверг сегодня, - говорит он и грустно качает головой.
Он сидит на столе в ванной комнате, ноги положил на стул, пробует
раскрутить на пальце шапку. Острые бродят по комнате, стараются не
обращать на него внимания. Уже никто не играет с ним в покер и в очко на
деньги - когда они отказались голосовать, он так разозлился, что раздел их
чуть не догола, все они по уши в долгах и боятся залезать дальше - а на
сигареты играть не могут, потому что сестра велела снести все сигареты на
пост для хранения, говорит, что заботится об их же здоровье, но они
понимают - для того, чтобы Макмерфи не выиграл все в карты. Без покера и
очка в ванной тихо, только звук репродуктора доносится из дневной комнаты.
До того тихо, что слышишь, как ребята наверху, в буйном, лазают по стенам
да время от времени подают сигнал "У-у, у-у, у-у-у" равнодушно и скучно,
как младенец кричит, чтобы укричаться и уснуть.
- Четверг, - снова говорит Макмерфи.
- У-у-у, - вопит кто-то на верхнем этаже.
- Это гроган, - говорит Сканлон и глядит на потолок. Он не хочет
замечать Макмерфи. - Горлан гроган. Несколько лет назад прошел через наше
отделение. Не хотел вести себя тихо, как велит мисс Гнусен, помнишь его,
Билли? Все "У-у, у-у", я думал, прямо рехнусь. С этими остолопами одно
только можно - кинуть им пару гранат в спальню. Все равно от них никакой
пользы...
- А завтра пятница, - говорит Макмерфи. Не дает Сканлону увести
разговор в сторону.
- Да, - говорит Чесвик, свирепо оглядывает комнату, - завтра пятница.
Хардинг переворачивает страницу журнала.
- То есть почти неделя, как наш друг Макмерфи живет среди нас и до
сих пор не сверг правительство, - ты это имел в виду, Чесвикульчик?
Господи, подумать только, в какую бездну равнодушия мы погрузились -
позор, жалкий позор.
- Правительство подождет, - говорит Макмерфи. - А Чесвик говорит:
завтра по телевизору первый финальный матч; и что же мы будем делать?
Снова драить эти поганые ясли?
- Ага, - говорит Чесвик. - Терапевтические ясли мамочки Гнусен.
У стены ванной я чувствую себя шпионом: ручка моей швабры сделана не
из дерева, а из металла (лучше проводит электричество) и полая, места
хватит, чтобы спрятать маленький микрофон. Если старшая сестра нас
слушает, ох и задаст она Чесвику. Вынимаю из кармана затвердевший шарик
жвачки, отрываю от него кусок и держу во рту, размягчаю.
- Давайте-ка еще раз, - говорит Макмерфи. - Посчитаем, сколько будут
голосовать за меня, если я опять попрошу включать телевизор днем?
Примерно половина острых кивают: да - но голосовать будут, конечно,
не все. Он снова надевает шапку и подпирает подбородок обеими ладонями.
- Ей-богу, не понимаю вас. Хардинг, ты-то чего косишь? Боишься, что
старая стервятница руку отрежет, если поднимешь?
Хардинг вздергивает жидкую бровь.
- Может быть. Может быть, боюсь, что отрежет, если подниму.
- А ты, Билли? Ты чего испугался?
- Нет. Вряд ли она что-нибудь с-с-сделает, но... - Он пожимает
плечами, вздыхает, вскарабкивается на пульт, с которого управляли душами,
и садится там, как мартышка, - просто я думаю, что от голосования н-н-не
будет никакой пользы. В к-к-конечном счете. Бесполезно, м-мак.
- Бесполезно? Скажешь! Да вам руку поупражнять - и то польза.
- И все-таки рискованно, мой друг. Она всегда имеет возможность
прижать нас еще больше. Из-за бейсбольного матча рисковать не стоит, -
говорит Хардинг.
- Кто это сказал? Черт, сколько лет я уже не пропускал финалов. Один
раз я в сентябре сидел - так даже там позволили принести телевизор и
смотреть игры: иначе у них вся тюрьма взбунтовалась бы. Может, вышибу, к
черту, дверь и пойду куда-нибудь в бар смотреть игру - я и мой приятель
Чесвик.
- Вот это уже соображение по существу, - говорит Хардинг и бросает
журнал. - Может быть, проголосуем завтра на собрании? "Мисс Гнусен, вношу
предложение перевести палату en masse [целиком (франц.)] в "Час досуга" на
предмет пива и телевидения".
- Я бы поддержал предложение, - говорит Чесвик. - Правильное, черт
возьми.
- К свиньям твои массы, - говорит Макмерфи. - Мне надоело смотреть на
вас, старушечья рота; когда мы с Чесвиком отвалим отсюда, ей-богу,
заколочу за собой дверь. Вы, ребятки, оставайтесь, мамочка не разрешит вам
переходить улицу.
- Да ну? В самом деле? - Фредриксон еще раньше подошел к Макмерфи. -
Прямо высадишь своим большим башмаком эту дверь, настоящий мужчина? О-о, с
тобой шутки плохи.
Макмерфи почти и не взглянул на Фредриксона: он знает, что Фредриксон
может корчить из себя крутого парня, только крутость с него слетает при
малейшем испуге.
- Так что, настоящий мужчина, - не унимается Фредриксон, - высадишь
дверь, покажешь нам, какой ты герой?
- Нет, фред. Неохота портить ботинок.
- Вон что? А то ты очень развоевался - так как же ты вырвешься
отсюда?
Макмерфи оглядывает комнату.
- Ну что, если захочу, возьму стул и высажу сетку из какого-нибудь
окна...
- Вон что? Высадишь, да? Раз, и готово? Ну что ж, посмотрим. Давай,
герой, спорю на десять долларов, что не сможешь.
- Не утруждай себя, мак, - говорит Чесвик. - Фредриксон знает, что ты
только стул сломаешь и окажешься в буйном. Когда нас сюда перевели, нам в
первый же день продемонстрировали эти сетки. Сетки эти не простые. Техник
взял стул вроде того, на котором ты ноги держишь, и бил, пока не разбил
стул в щепки. На сетке даже вмятины хорошей не сделал.
- Ладно, - говорит Макмерфи и опять озирается. Вижу, что его это
задело. Не дай бог, если старшая сестра подслушивает: через час он будет в
буйном отделении. - Нужно что-нибудь потяжелее. Столом, может?
- То же самое, что стул. То же дерево, тот же вес.
- Ладно, черт побери, сообразим, чем мне протаранить эту сетку. А вы,
чудаки, если думаете, что мне слабо, вас ждет большая неожиданность.
Ладно... Что-нибудь больше стула и стола... Если бы ночью, я бы бросил в
окно этого толстого негра - он тяжелый.
- Мягковат, - говорит Хардинг. - Пройдет сквозь сетку, только
нарезанный кубиками, как баклажан.
- А если кроватью?
- Во-первых, не поднимешь, а во-вторых, слишком большая. Не пройдет в
окно.
- Поднять-то подниму. Черт, да вот же: на чем Билли сидит. Этот
большой пульт с рычагами и ручками. Он-то твердый, а? И веса в нем точно
хватит.
- Ну да, - говорит Фредриксон. - То же самое, что прошибить ногой
стальную дверь на входе.
- А пульт чем плох? К полу вроде не прибит.
- Да, не привинчен - держат его три-четыре проводка... Но ты посмотри
на него как следует.
Все смотрят. Пульт - из цемента и стали, размером в половину стола и
весит, наверно, килограммов двести.
- Ну, посмотрел. Он не больше сенных тюков, которые я взваливал на
грузовики.
- Боюсь, мой друг, что это приспособление будет весить больше, чем
ваши сенные тюки.
- Примерно на четверть тонны, - вставляет Фредриксон.
- Он прав, мак, - говорит Чесвик. - Он ужасно тяжелый.
- Говорите, я не подниму эту плевую машинку?
- Друг мой, не припомню, чтобы психопаты в дополнение к другим их
замечательным достоинствам могли двигать горы.
- Так, говорите, не подниму? Ну ладно...
Макмерфи спрыгивает со стола и стягивает с себя зеленую куртку;
из-под майки высовываются наколки на мускулистых руках.
- С кем поспорить на пятерку? Покуда не попробовал, никто не докажет
мне, что я не могу. На пятерку...
- Мистер Макмерфи, это такое же безрассудство, как ваше пари насчет
сестры.
- У кого есть лишние пять долларов? Кладите или дальше проходите...
Они сразу же начинают писать расписки: он столько раз обыгрывал их в
покер и в очко, что им не терпится поквитаться с ним, а тут дело верное.
Не понимаю, что он затеял, - пускай он большой и здоровый, но чтобы взять
этот пульт, нужны трое таких, как он, и Макмерфи сам это знает. С одного
взгляда ясно: не то что от земли оторвать, он даже наклонить его не
сможет. Но вот все острые написали долговые расписки, и он подходит к
пульту, снимает с него Билли Биббита, плюет на широкие мозолистые ладони,
шлепает одну о другую, поводит плечами.
- Ладно, отойдите в сторонку. Когда я напрягаюсь, я, бывает, трачу
весь воздух по соседству, и взрослые мужики от удушья падают в обморок.
Отойдите. Будет трескаться цемент, и полетит сталь. Уберите детей и женщин
в безопасное место. Отойдите...
- Ведь может и поднять, ей-богу, - бормочет Чесвик.
- Если языком, то пожалуй, - отвечает Фредриксон.
- Но скорее приобретет отличную грыжу, - говорит Хардинг. - Ладно,
Макмерфи, не валяй дурака, человеку эту вещь не поднять.
- Отойдите, барышни, кислород мой расходуете.
Макмерфи двигает ногами, чтобы принять стойку поудобнее, потом еще
раз вытирает ладони о брюки и, наклонившись, берется за рычаги по бокам
пульта. Тянет за них, а острые начинают улюлюкать и шутить над ним. Он
отпускает рычаги, выпрямляется и снова переставляет ноги.
- Сдаешься? - Фредриксон ухмыляется.
- Только разминка. А вот сейчас будет всерьез... - Снова хватается за
рычаги.
И вдруг все перестают улюлюкать. Руки у него набухают, вены
вздуваются под кожей. Он зажмурился и оскалил зубы. Голова у него
откинута, сухожилия, как скрученные веревки, протянулись по напружиненной
шее, через плечи и по рукам. Все тело дрожит от напряжения; он силится
поднять то, чего поднять не может, и сам знает это, и все вокруг знают.
И все же в ту секунду, когда мы слышим, как хрустит цемент под нашими
ногами, у нас мелькает в голове: а ведь поднимет, чего доброго.
Потом он с шумом выдувает воздух и без сил отваливается к стене. На
рычагах осталась кровь, он сорвал себе ладони. С минуту он тяжело дышит, с
закрытыми глазами прислонясь к стене. Ни звука, только его свистящее
дыхание; все молчат.
Он открывает глаза и смотрит на нас. Обводит взглядом одного за
другим - даже меня, - потом вынимает из карманов все долговые расписки,
которые собрал в последние дни за покером. Он наклоняется над столом и
пробует их разобрать, но руки у него скрючены, как красные птичьи лапы,
пальцы не слушаются.
Тогда он бросает всю пачку на пол - а расписок там на сорок -
пятьдесят долларов от каждого - и идет прочь из ванной комнаты. В дверях
оборачивается к зрителям.
- Но я хотя бы попытался, - говорит он. - Черт возьми, на это по
крайней мере меня хватило, так или нет?
И выходит, а запачканные бумажки валяются на полу - для тех, кто
захочет в них разбираться.
В комнате для персонала консультант с серой паутиной на желтом черепе
разговаривает с врачами-стажерами.
Я мету мимо него.
- А это что такое? - Он смотрит на меня, как на непонятную букашку.
Один из молодых врачей показывает на свои уши, глухой, мол, и
консультант продолжает.
Подъезжаю за щеткой к большущей картине - приволок ее этот, по связям
с общественностью, когда напустили такого туману, что я его не видел. На
картине какой-то удит на искусственную муху в горах, похоже на очокос
возле пейнвилла - снег на вершинах за соснами, высокие стволы белого
тополя по берегам речки, земля в кислых зеленых заплатах щавеля. Он
забрасывает свою муху в заводь позади скалы. На муху тут не годится. Тут
нужна блесна и крючок номер шесть - а на муху лучше вон там, пониже, на
