обращайте внимания на то, что наговорил сгоряча, и положите эти справки
под сукно на денек-другой, ладно?"
Он подходит к сестре, грозит ей кулаком:
- Ах, вот как? Так, значит, да? Казнить будете сефа, как будто он это
сделал вам назло?
Она успокоительно кладет руку ему на плечо, и кулак у него
разжимается.
- Ничего страшного, Юрюс. Все пройдет у вашего друга. Видимо, он не
принимал дилантин. Просто не знаю, что он с ним делает.
Знает не хуже других: Сефелт держит капсулы во рту, а после отдает их
Фредриксону. Сефелт не хочет принимать их из-за того, что называет
"губительным побочным действием", а Фредриксон хочет двойную дозу, потому
что до смерти боится припадка. Сестра все знает, это слышно по ее голосу,
но, посмотреть на нее, какая она сейчас добрая, как сочувствует, -
подумаешь, что она ни сном ни духом не ведает о делах между Фредриксоном и
Сефелтом.
- Ну, да, - говорит Фредриксон, но распалить себя больше не может. -
Ну, да, только не надо делать вид, что все так просто - принял лекарство
или не принял. Вы знаете, как сеф беспокоится о своей внешности - и
оттого, что женщины считают его уродом, и он думает, что от дилантина...
- Знаю, - говорит она и снова трогает его за руку. - И свое облысение
он приписывает лекарству. Бедный старик.
- Он не старик!
- Знаю, Юрюс. Почему вы так расстроены? Не могу понять, что
происходит между вами и вашим другом, почему вы его так защищаете!
- Ах, черт! - Говорит он и с силой засовывает руки в карманы.
Сестра нагибается, обмахивает себе местечко на полу, становится на
колено и сгребает Сефелта, чтобы придать ему подобие формы. Потом велит
санитару побыть с бедным стариком, а она пришлет сюда каталку - отвезти
его в спальню и пусть спит до вечера. Она встает, треплет Фредриксона по
руке, и он ворчит:
- Ну, да, знаете, мне тоже приходится принимать дилантин. Так что я
понимаю, с чем имеет дело сеф. В смысле, поэтому и... Ну, черт...
- Я понимаю, Юрюс, что вам обоим приходится переживать, но, по-моему,
все что угодно лучше, чем _э_т_о_, вам не кажется?
Фредриксон смотрит туда, куда она показала. Сефелт собрался и
наполовину принял прежний вид, взбухает и опадает от глубоких, хриплых,
мокрых вдохов и выдохов. На голове сбоку, где он ударился, растет здоровая
шишка, на губах, на санитарской палочке красная пена, а белки глаз
постепенно возвращаются на место. Руки у него пригвождены к полу ладонями
вверх, и пальцы сгибаются и разгибаются рывками, как у людей, пристегнутых
к крестовому столу в шоковом шалмане, когда над ладонями курится дым от
электрического тока. Сефелт и Фредриксон никогда не были в шоковом
шалмане. Они отлажены так, чтобы генерировать собственный ток и
накапливать в позвоночнике, а если отобьются от рук, его включают
дистанционно, с пульта на стальной двери поста, - и они на приемном конце
подлой шутки цепенеют так, как будто им заехали прямо в крестец. И никакой
возни, не надо таскать их на шок.
Сестра легонько потряхивает руку Фредриксона, словно он уснул, и
повторяет:
- Даже если учесть вредное действие лекарства, не кажется ли вам, что
оно лучше, чем _э_т_о_?
Она смотрит на пол, а Фредриксон поднимает белые брови, будто впервые
видит, как он сам выглядит, по крайней мере один раз в месяц. Сестра
улыбается, треплет его по руке и, уже шагнув к двери, взглядом укоряет
острых за то, что собрались и глазеют на такое дело; потом уходит, а
Фредриксон ежится и пробует улыбнуться.
- Сам не знаю, за что я взъелся на нашу старушку... Ведь она ничего
плохого не сделала, никакого повода не дала, правда?
Не похоже, что он ждет ответа, он как бы в недоумении, что не может
найти причину своей злости. Он опять ежится и потихоньку отодвигается от
остальных. Подходит Макмерфи и тихо спрашивает его, что же они принимают.
- Дилантин, Макмерфи, противосудорожное, если тебе так надо знать.
- Оно что, не помогает?
- Да нет, помогает... Если принимаешь.
- Тогда что за базар - принимать, не принимать?
- Смотри, если тебе так интересно! Вот из-за чего базар, - Фредриксон
оттягивает двумя пальцами нижнюю губу и показывает бескровную, в розовых
лохмотьях десну под длинными белыми зубами. - Дехны, - говорит он, не
отпуская губу. - От дилантина гниют дехны. А от фрифадка жубы крошатша. И
ты...
Звук с пола. Там кряхтит и стонет Сефелт, а санитар как раз
вытаскивает вместе со своей обмотанной палочкой два зуба.
Сканлон берет поднос и уходит от группы со словами:
- Проклятая жизнь. Принимаешь - кошмар и не принимаешь - кошмар.
Какой-то чудовищный тупик, так я скажу.
Макмерфи говорит:
- Да, я понимаю тебя. - И смотрит на расправляющееся лицо Сефелта. А
у него самого лицо осунулось, оно становится таким же озадаченным и
угнетенным, как лицо на полу.
Не знаю, какой там сбой произошел в механизме, но его уже наладили
снова. Возобновляется четкий расчисленный ход по коридору дня: шесть
тридцать - подъем, семь - столовая, выдают головоломки для хроников и
карты для острых... Вижу, как на посту белые руки старшей сестры парят над
пультом.
Иногда меня берут вместе с острыми, иногда не берут. Один раз берут с
ними в библиотеку, я захожу в технический отдел, стою, гляжу на названия
книг по электронике, книг, которые помню с того года, когда учился в
колледже; помню, что в этих книгах: схемы, уравнения, теории - твердые,
надежные, безопасные вещи.
Хочу заглянуть в книгу, но боюсь. Рукой пошевелить боюсь. Я словно
плаваю в пыльном желтом воздухе библиотеки посредине между дном и крышкой.
Штабеля книг колеблются надо мной, зигзагами уходят вверх под дикими
углами друг к другу. Одна полка загибается влево, одна - вправо. Некоторые
клонятся на меня, и я не понимаю, почему не соскальзывают книги. Они
уходят вверх, вверх, насколько хватает глаз, шаткие штабеля, скрепленные
планками и пятидесяткой, они подперты шестами, прислонены к стремянкам,
всюду вокруг меня. Вытащу одну книгу - бог знает, какое светопредставление
тут начнется.
Слышу, кто-то входит, это санитар из нашего отделения, он привел жену
Хардинга. Входят в библиотеку, разговаривая, улыбаются друг другу. Хардинг
сидит с книгой.
- Дейл! - Кричит ему санитар. - Смотрите, кто пришел к вам в гости. Я
сказал ей, для посещения другие часы, а она меня так умасливала, что прямо
сюда привел. - Он оставляет ее с Хардингом и уходит, сказав на прощание
таинственно: - так не забудьте, слышите?
Она посылает санитару воздушный поцелуй, потом поворачивается к
Хардингу, выставив вперед бедра.
- Здравствуй, дейл.
- Дорогая, - говорит он, но не делает ни шагу навстречу.
Все наблюдают за ним, он оглядывается на зрителей.
Она с него ростом. У нее туфли на высоких каблуках и черная сумочка,
и она несет ее не за ручку, а как книгу. Ее красные ногти - будто капли
крови на черной лакированной коже.
- Мак! - Хардинг зовет Макмерфи, сидящего в другом конце комнаты с
книжкой комиксов. - Если прервешь на минуту свои литературные изыскания, я
представлю тебя моей благоверной немезиде; я мог бы выразиться банальнее:
моей лучшей половине - но, по-видимому, эта формула предполагает некое
равенство, правда?
Он пробует засмеяться, и два его тонких костяных пальца ныряют в
карман рубахи за сигаретами, суетливо выдергивают последнюю из пачки.
Сигарета дрожит, пока он несет ее ко рту. Ни он, ни жена еще не двинулись
друг к другу.
Макмерфи рывком поднимается со стула и, подходя к ним, снимает шапку.
Жена Хардинга смотрит на него и улыбается, подняв бровь.
- Добрый день, миссис Хардинг, - говорит Макмерфи.
Она улыбается в ответ еще радостнее, чем прежде, и говорит:
- Терпеть не могу "миссис Хардинг". Мак, зовите меня верой, а?
Они втроем садятся на диванчик, где сидел Хардинг, и он рассказывает
жене про Макмерфи, про то, как Макмерфи насолил старшей сестре, а она
улыбается и говорит, что ее это нисколько не удивляет. Во время рассказа
Хардинг возбуждается, забывает про свои руки, и они ткут из воздуха
картину, такую ясную, что можно видеть глазами, вытанцовывают рассказ под
музыку его голоса, как две красивые балерины в белом. Его руки могут быть
чем угодно, но, кончив рассказ, он сразу замечает, что Макмерфи и жена
наблюдают за руками, и зажимает их между колен. Он смеется над этим, а
жена говорит:
- Дейл, когда ты научишься смеяться, а не пищать по-мышиному?
То же самое сказал ему в первый день Макмерфи, но как-то по-другому;
слова Макмерфи успокоили Хардинга, а слова жены заставляют еще больше
нервничать.
Она просит сигарету, Хардинг снова лезет пальцами в карман, там
пусто.
- Нам выдают по норме, - говорит он и сводит худые плечи, словно
пытается спрятать недокуренную сигарету, - пачка в день. Когда остаешься
ни с чем, вера, моя дорогая, рыцарство затруднительно.
- Ах, дейл, ты у нас всегда внакладе, правда?
Он смотрит на нее с улыбкой и лихорадочно, проказливо косит хитрым
глазом.
- Мы говорим в переносном смысле или все еще о конкретных,
сиюминутных сигаретах? Впрочем, не важно - ты знаешь ответ на вопрос, даже
если вложила в него двойной смысл.
- Я спросила то, что спросила, дейл, без никакого двойного смысла...
- Без всякого двойного смысла, милая; в "без никакого" есть некое
излишество. Макмерфи, по безграмотности верина речь вполне может сраниться
с вашей. Понимаешь, дорогая, "никакого" уже предполагает...
- Ладно! Хватит! Двойной так двойной. Понимай как хочешь. Я сказала,
ты всегда остаешься с ничем, и точка!
- Остаюсь ни с чем, мое одаренное юное дитя.
Она сердито смотрит на Хардинга, потом поворачивается к Макмерфи,
сидящему рядом.
- А вы, мак? Вы справитесь с этим трудным делом - угостите женщину
сигаретой?
Пачка уже лежит у него на коленях. Он смотрит на пачку так, как будто
жалеет об этом, потом говорит:
- Я всегда с куревом. А почему - потому что стреляю. Стреляю при
каждом удобном случае, и у меня пачка живет дольше, чем у Хардинга. Он
курит только свои. Поэтому и кончаются они у него скорее...
- Друг мой, не надо оправдывать мои слабости. Это не соответствует
вашему образу и не украшает моего.
- Да, не украшает, - говорит жена. - Тебе остается только поднести
мне спичку.
И она так сильно наклоняется к его спичке, что я через всю комнату
могу заглянуть ей в блузку.
Потом она говорит о его приятелях, когда они наконец перестанут
заезжать к ней и спрашивать Хардинга.
- Знаете эту породу, мак? - Говорит она. - Такие стильные молодые
люди с длинными, красиво расчесанными волосами и так изящно взмахивают
вялыми ручками.
Хардинг спрашивает, только ли его они хотят навестить, а она говорит,
что те, кто ее навещает, не вялыми ручками машут.
Она вдруг встает и говорит, что ей пора. Пожимает руку Макмерфи,
говорит, что надеется на новые встречи, и уходит из библиотеки. Макмерфи
не может произнести ни слова. Когда застучали ее высокие каблуки, все
снова повернули головы и смотрели, пока она не скрылась за поворотом
коридора.
- Ну, что скажете? - Спрашивает Хардинг.
Макмерфи встрепенулся.
- У ней исключительные баллоны, - все, что он может сказать. - Не
меньше, чем у нашей старушки Гнусен.
- Я не в физическом смысле, мой друг, я имел в виду...
- Какого хрена, Хардинг! - Вдруг кричит Макмерфи. - Не знаю я, что
сказать! Чего ты от меня хочешь? Сваха я тебе? Я одно знаю: и так-то все
не очень велики, но, похоже, каждый только тем и занят в жизни, что
