колеса дизельных грузовиков.
Джой рыба в бочке после контракта имел двадцать тысяч долларов и три
"кадиллака". И ни на одном не умел ездить.
Вижу игральную кость.
Вижу ее изнутри, я на дне. Я свинчатка, заряжен в кость, чтобы всегда
выпадала та сторона, которая надо мной. Зарядили кость, чтобы всегда
выпадал змеиный глаз, единица, а я груз, шесть бугорков вокруг меня, как
белые подушки, та грань, на которую она ложится всякий раз, когда он
кинет. Как зарядили другую кость? Тоже, конечно, на единицу. Змеиные
глаза. Играет с жуликами, а они мной зарядили.
Берегись, бросаю. Ой, дамочки, в загашнике пусто, девочка хочет новые
лодочки. Ух ты!
Оплошал.
Мокро. Лежу в луже.
Змеиные глаза. Опять его надули. Вижу одно очко над головой: не может
он выиграть замороженными костями за фуражной лавкой в переулке... В
портленде.
Переулок-тоннель холодный, потому что солнце спускается к закату.
Пусти меня... Проведать бабушку. Пусти, мама.
Что же он сказал, когда подмигнул?
Кто из дому, кто в дом.
Не стой у меня на дороге.
Сестра, черт, не стой у меня на дороге, дороге, _д_о_р_о_г_е!
Мне бросать. Ух ты. Черт. Опять прокатили. Змеиные глаза.
Учительница сказала, у тебя светлая голова, мальчик, кем-нибудь
станешь...
Кем стану, папа? Коверщиком, как дядя б. И п. Волк? Корзинщиком? Или
еще одним пьяным индейцем?
Слушай, механик, ты индеец, что ли?
Да, индеец.
А говоришь, между прочим, вполне грамотно.
Да.
Ладно... Простого бензина на доллар.
Они бы так не важничали, если бы знали, что у меня с _л_у_н_о_й_. Не
просто индеец, черт возьми.
Тот, кто... Откуда это?.. Идет не в ногу, слышит другой барабан.
Опять змеиные глаза. Черт, эти кости прямо мертвые.
После того, как бабушку похоронили, папа, я и дядя бегучий и прыгучий
волк выкопали ее. Мама с нами не пошла; в жизни о таком не слышала.
Повесить мертвого на дерево! Подумать тошно.
За осквернение могил дядя б. И п. Волк и папа двадцать дней просидели
в вытрезвителе, играли в рамс.
Это ведь наша мать, черт возьми!
Никакой разницы, ребята. Не имели права выкапывать из могилы. Когда
же вы поумнеете, чертовы индейцы? Ну, где она? Скажите лучше.
А, иди ты в ..., бледнолицый, - сказал дядя Б. и П., свертывая
самокрутку. - Ни за что не скажу.
Высоко, высоко, высоко в холмах, высоко на сосне, на помосте она
считает ветер старой рукой, считает облака со старой присказкой: ...В
целой стае три гуся...
Что ты сказал мне, когда подмигнул?
Оркестр играет. Смотри... Какое небо, сегодня четвертое июля.
Кости остановились.
Опять они ко мне с машинкой... Интересно...
Что он сказал?
...Интересно, как это Макмерфи снова сделал меня большим.
Он сказал: "Мяч крепко".
Они там. Черные в белых костюмах писают на меня из-под двери, потом
придут и обвинят меня, что я промочил под собой все шесть подушек! Шесть
очков. Я думал, комната - кость. Одно очко, змеиный глаз, наверху, кружок,
белый свет в потолке... Вот что я видел... В этой комнате-кубике, значит,
уже вечер. Сколько часов я был без сознания? Туманят полегоньку, но я не
нырну, не спрячусь туда. Нет... Больше никогда...
Я стою, встал медленно, между лопатками занемело. Белые подушки на
полу изолятора промокли, я писал на них, пока был без сознания. Я не все
еще мог вспомнить, но тер глаза ладонями и хотел, чтобы в голове
прояснилось. Я старался. Раньше никогда не старался из этого выбраться.
Поплелся к круглому, забранному сеткой окошку в двери и постучал в
него. Увидел: по коридору ко мне идет с подносом санитар - и понял, что на
этот раз я их победил.
Бывало, что после шока я целых две недели ходил полуобморочный, жил в
этой мутной мгле, больше всего похожей на лохматую границу сна, этот серый
промежуток между светом и темнотой, или между сном и явью, или между
жизнью и смертью, когда ты знаешь, что уже очнулся, но не знаешь, какой
сегодня день, и кто ты, и зачем вообще возвращаться... По две недели. Если
тебе не для чего просыпаться, то будешь долго и мутно плавать в этом сером
промежутке, но если тебе очень надо, то выкарабкаться из него, я понял,
можно. На этот раз я выкарабкался меньше чем за день, так быстро мне еще
не удавалось.
И когда туман в голове рассеялся, чувство было такое, как будто я
вырвался на поверхность после долгого глубокого нырка, провел под водой
сто лет. Это был последний электрошок в моей жизни.
А Макмерфи за ту неделю сделали три. Только он придет в себя и
подмигивать станет четко, является с доктором мисс Гнусен и спрашивают,
готов ли он одуматься, отдать себе отчет в своем поведении и вернуться для
долечивания. А он надувался, зная, что все эти голодные лица в буйном
обращены к нему, и говорил сестре: мне жаль, что могу пожертвовать для
страны только одной жизнью, и пусть она поцелует его в розовый зад, если
он сойдет с проклятого мостика. Вот так!
Потом вставал, отвешивал два-три поклона улыбающимся зрителям, а
сестра уводила доктора на пост к телефону - звонить в главный корпус за
разрешением на еще одну процедуру.
Однажды, когда она уходила, он ущипнул ее сквозь юбку так, что лицо у
нее сделалось краснее его волос. Думаю, что если бы рядом не стоял доктор,
с трудом прятавший улыбку, она закатила бы ему пощечину.
Я уговаривал его подыграть сестре, чтобы его оставили в покое, а он
только смеялся и говорил мне: черта лысого, всего делов-то, что заряжают
ему аккумулятор за бесплатно. "Когда я отсюда выйду, первая женщина,
которая подберет рыжего Макмерфи, десятикиловаттного психопата, эта
женщина засветится, как игральный автомат, и просыплется серебряными
долларами. Нет, не боюсь я ихней слабенькой зарядки".
Он говорил, что ему хоть бы хны. И даже не принимал облаток. Но
каждый раз, когда громкоговоритель велел ему воздержаться от завтрака и
собираться в главный корпус, челюсти у него каменели, а лицо становилось
бледным, худым, испуганным - каким я видел его в ветровом стекле по дороге
с рыбалки.
В конце недели меня перевели из буйного в наше отделение. Многое
хотел я ему сказать до ухода, но он только что вернулся с процедуры и
сидел, наблюдая за пинг-понгом так, словно глаза его были привязаны к
шарику. Цветной санитар и санитар-блондин отвели меня вниз, впустили в
наше отделение и заперли за мной дверь. После буйного здесь было ужасно
тихо. Я пошел к нашей дневной комнате и почему-то остановился в дверях;
все лица повернулись ко мне с таким выражением, какого я еще не видел.
Лица осветились, как будто смотрели на ярко освещенную платформу с
ярмарочными артистами.
- Почтеннейшая публика, - заводит Хардинг, - перед вами краснокожий,
который сломал руку санитару! Смотрите, смотрите!
Я улыбнулся им и понял, что должен был чувствовать все эти месяцы
Макмерфи, когда их лица кричали ему.
Они окружили меня и стали спрашивать обо всем, что произошло: как он
себя там вел? Что делал? Правду ли говорят в физкультурном зале, что ему
каждый день делают электрошок, а с него как с гуся вода и он заключает
пари с техниками, сколько продержится с открытыми глазами после включения.
Я все рассказал, и никто, кажется, даже не удивился, что я
разговариваю с людьми, - человек, которого столько лет считали глухонемым,
и вдруг разговаривает и слушает, как любой из них. Я сказал им, что все
эти истории - правда, и подбросил кое-что от себя. Над некоторыми его
разговорами с сестрой они так смеялись, что даже два овоща улыбнулись и
запыхтели под своими мокрыми покрывалами, будто поняли.
На другой день, когда сестра поставила перед группой вопрос о
пациенте Макмерфи и сказала, что по неизвестной причине он как будто бы
совсем не поддается лечению электрошоком и, чтобы достигнуть контакта с
ним, требуются более радикальные средства, Хардинг ответил:
- Возможно, оно и так, мисс Гнусен, да... Но, судя по тому, что я
слышал о ваших встречах с Макмерфи на верхнем этаже, он достигал контакта
с вами без всяких затруднений.
Это сбило ее с панталыку, вся комната захохотала, и больше этот
разговор не заводили.
Она понимала, что пока Макмерфи наверху и наши не видят, как она его
обстругивает, он вырастает еще больше, вырастает чуть ли не в легенду.
Человека нельзя представить слабым, если его не видят, решила она и
задумала вернуть его в свое отделение. Тогда, решила она, наши сами
увидят, что он уязвим, как любой из них. Какой из него герой, когда он
целый день будет сидеть в комнате, остолбенелый после шока.
Наши разгадали и это и то, что здесь, в отделении, у них на глазах
она будет устраивать ему один шок за другим, только успевай опомниться. И
вот Хардинг, Сканлон, Фредриксон и я решили убедить его, что самое лучшее
для всех нас - если он сбежит из отделения. И к субботе, когда его привели
- он вскочил в дневную комнату, как боксер на ринг, пританцовывая, сцепив
руки над головой, и объявил, что чемпион возвращается, - план у нас был
уже готов. Дождемся темноты, подожжем матрац, а когда явятся пожарные,
быстро выпустим его за дверь. От такого прекрасного плана, решили мы, он
никогда не откажется.
Но мы не подумали о том, что как раз в этот день он задумал провести
в отделение к Билли девушку кэнди.
Его вернули в отделение часов в десять утра.
- Прикуривай от меня, ребята; мне проверили свечи, мне зачистили
электроды, искрю, как катушка зажигания на "форде-Т". Никто из вас не
освещал ей тыквенную голову? Вззз! Та еще потеха.
И двинул по отделению, большой как никогда, опрокинул под дверью
поста ведро с грязной водой, маленькому санитару незаметно положил кубик
масла на белую замшевую туфлю и весь обед давился смехом, пока оно таяло и
окрашивало мысок в "сомнительнейший желтый цвет", как сказал Хардинг...
Большой как никогда, и, стоило ему пройти мимо сестры-стажерки, она
ойкала, закатывала глаза и семенила прочь, потирая бок.
Мы рассказали ему наш план побега, а он ответил, что спешки нет, и
напомнил нам, что у Билли свидание.
- Братцы, разве можно огорчать нашего Билли? Когда он решил покончить
со своим девичьим прошлым. И если не промахнемся, у нас будет прекрасная
вечеринка, считайте, моя прощальная вечеринка.
Субботнее дежурство взяла старшая сестра - хотела присутствовать при
его возвращении - и решила, что нам надо собраться и кое-что обсудить. На
собрании она опять завела разговор о более радикальных средствах и
требовала, чтобы доктор подумал о такое мере, "пока еще не поздно помочь
пациенту". Но Макмерфи вертелся юлой и так мигал, зевал, рыгал во время ее
речи, что ей в конце концов пришлось замолчать, и тогда он просто уморил и
доктора и больных, сказав, что согласен с каждым ее словом.
- Знаете, док, похоже, она права, сами видите, много ли мне пользы
принес этот жалкий десяток вольт. Вот если бы они удвоили напряжение, я,
может, стал бы принимать восьмой канал, как Мартини; мне надоело лежать в
постели и бредить по четвертому одними новостями да погодой.
Сестра откашлялась, пытаясь снова овладеть собранием.
- Я предлагала подумать не о новом электрошоке, мистер Макмерфи...
- Да?
- Я предлагала... Подумать об операции. В сущности, так просто. И мы
уже имели положительные результаты, когда удавалось снять агрессивные
тенденции у некоторых враждебно настроенных больных...
- Враждебно? Мадам, да я дружелюбный, как щенок. Две недели,
считайте, не выбивал бубну из санитара. Так что резать меня причин нету,
